"Стихи" - читать интересную книгу автора (Ахмадулина Белла)

СКАЗКА О ДОЖДЕ в нескольких эпизодах с диалогом и хором детей

Е.Евтушенко

1 Со мной с утра не расставался Дождь. – О, отвяжись! – я говорила грубо. Он отступал, но преданно и грустно вновь шёл за мной, как маленькая дочь. Дождь, как крыло, прирос к моей спине. Его корила я: – Стыдись, негодник! К тебе в слезах взывает огородник! Иди к цветам! Что ты нашёл во мне? Меж тем вокруг стоял суровый зной. Дождь был со мной, забыв про всё на свете. Вокруг меня приплясывали дети, как около машины поливной. Я, с хитростью в душе, вошла в кафе. Я спряталась за стол, укрытый нишей. Дождь за окном пристроился, как нищий, и сквозь стекло желал пройти ко мне. Я вышла. И была моя щека наказана пощёчиною влаги, но тут же Дождь, в печали и отваге, омыл мне губы запахом щенка. Я думаю, что вид мой стал смешон. Сырым платком я шею обвязала. Дождь на моём плече, как обезьяна, сидел. И город этим был смущён. Обрадованный слабостью моей, он детским пальцем щекотал мне ухо. Сгущалась засуха. Всё было сухо. И только я промокла до костей. 2 Но я была в тот дом приглашена, где строго ждали моего привета, где над янтарным озером паркета всходила люстры чистая луна. Я думала: что делать мне с Дождём? Ведь он со мной расстаться не захочет. Он наследит там. Он ковры замочит. Да с ним меня вообще не пустят в дом. Я строго объяснила: – Доброта во мне сильна, но всё ж не безгранична. Тебе ходить со мною неприлично. — Дождь на меня смотрел, как сирота. – Ну, чёрт с тобой, – решила я, – иди! Какой любовью на меня ты пролит? Ах, этот странный климат, будь он проклят! — Прощённый Дождь запрыгал впереди. 3 Хозяин дома оказал мне честь, которой я не стоила. Однако, промокшая всей шкурой, как ондатра, я у дверей звонила ровно в шесть. Дождь, притаившись за моей спиной, дышал в затылок жалко и щекотно. Шаги – глазок – молчание – щеколда. Я извинилась: – Этот Дождь со мной. Позвольте, он побудет на крыльце? Он слишком влажный, слишком удлинённый для комнат. – Вот как? – молвил удивлённый хозяин, изменившийся в лице. 4 Признаться, я любила этот дом. В нём свой балет всегда вершила лёгкость. О, здесь углы не ушибают локоть, здесь палец не порежется ножом. Любила всё: как медленно хрустят шелка хозяйки, затенённой шарфом, и, более всего, пленённый шкафом — мою царевну спящую – хрусталь. Тот, в семь румянцев розовевший спектр, в гробу стеклянном, мёртвый и прелестный. Но я очнулась. Ритуал приветствий, как опера, станцован был и спет. 5 Хозяйка дома, честно говоря, меня бы не любила непременно, но робость поступить несовременно чуть-чуть мешала ей, что было зря. – Как поживаете? (О блеск грозы, смиренный в тонком горлышке гордячки!) – Благодарю, – сказала я, – в горячке я провалялась, как свинья в грязи. (Со мной творилось что-то в этот раз. Ведь я хотела, поклонившись слабо, сказать: – Живу хоть суетно, но славно, тем более, что снова вижу вас.) Она произнесла: – Я вас браню. Помилуйте, такая одарённость! Сквозь дождь! И расстоянья отдалённость! — Вскричали все: – К огню её, к огню! – Когда-нибудь, во времени другом, на площади, средь музыки и брани, мы б свидеться могли при барабане, вскричали б вы: – В огонь её, в огонь! За всё! За дождь! За после! За тогда! За чернокнижье двух зрачков чернейших, за звуки, с губ, как косточки черешни, летящие без всякого труда! Привет тебе! Нацель в меня прыжок. Огонь, мой брат, мой пёс многоязыкий! Лижи мне руки в нежности великой! Ты – тоже Дождь! Как влажен твой ожог! – Ваш несколько причудлив монолог, — проговорил хозяин уязвлённый. — Но, впрочем, слава поросли зелёной! Есть прелесть в поколенье молодом. – Не слушайте меня! Ведь я в бреду! — просила я. – Всё это Дождь наделал. Он целый день меня казнил, как демон. Да, это Дождь вовлёк меня в беду. И вдруг я увидала – там, в окне, мой верный Дождь один стоял и плакал. В моих глазах двумя слезами плавал лишь след его, оставшийся во мне. 6 Одна из гостий, протянув бокал, туманная, как голубь над карнизом, спросила с неприязнью и капризом: – Скажите, правда, что ваш муж богат? – Богат ли он? Не знаю. Не вполне. Но он богат. Ему легка работа. Хотите знать один секрет? – Есть что-то неизлечимо нищее во мне. Его я научила колдовству — во мне была такая откровенность — он разом обратит любую ценность в круг на воде, в зверька или траву. Я докажу вам! Дайте мне кольцо. Спасём звезду из тесноты колечка! — Она кольца мне не дала, конечно, в недоуменье отстранив лицо. – И, знаете, ещё одна деталь — меня влечёт подохнуть под забором. (Язык мой так и воспалялся вздором. О, это Дождь твердил мне свой диктант.) 7

Всё, Дождь, тебе припомнится потом! Другая гостья, голосом глубоким, осведомилась: – Одарённых богом кто одаряет? И каким путём? Как погремушкой, мной гремел озноб: – Приходит бог, преласков и превесел, немножко старомоден, как профессор, и милостью ваш осеняет лоб. А далее – летите вверх и вниз, в кровь разбивая локти и коленки о снег, о воздух, об углы Кваренги, о простыни гостиниц и больниц. Василия Блаженного, в зубцах, тот острый купол помните? Представьте — всей кожей об него! – Да вы присядьте! — она меня одёрнула в сердцах. 8 Тем временем, для радости гостей, творилось что-то новое, родное: в гостиную впускали кружевное, серебряное облако детей. Хозяюшка, прости меня, я зла! Я всё лгала, я поступала дурно! В тебе, как на губах у стеклодува, явился выдох чистого стекла. Душой твоей насыщенный сосуд, дитя твоё, отлитое так нежно! Как точен контур, обводящий нечто! О том не знала я, не обессудь. Хозяюшка, звериный гений твой в отчаянье вселенном и всенощном над детищем твоим, о, над сыночком великой поникает головой. Дождь мои губы звал к её руке. Я плакала: – Прости меня! Прости же! Глаза твои премудры и пречисты! 9 Тут хор детей возник невдалеке: – Ах, так сложилось время — смешинка нам важна! У одного еврея — xе-xе! – была жена. Его жена корпела над тягостным трудом, чтоб выросла копейка величиною с дом. О, капелька металла, созревшая, как плод! Ты солнышком вставала, украсив небосвод. Всё это только шутка, наш номер, наш привет. Нас весело и жутко растит двадцатый век. Мы маленькие дети, но мы растём во сне, как маленькие деньги, окрепшие в казне. В лопатках – холод милый и острия двух крыл. Нам кожу алюминий, как изморозь, покрыл. Чтоб было жить не скучно, нас трогает порой искусствочко, искусство, ребёночек чужой. Дождливость есть оплошность пустых небес. Ура! О пошлость, ты не подлость, ты лишь уют ума. От боли и от гнева ты нас спасёшь потом. Целуем, королева, твой бархатный подол! 10 Лень, как болезнь, во мне смыкала круг. Моё плечо вело чужую руку. Я, как птенца, в ладони грела рюмку. Попискивал её открытый клюв. Хозяюшка, вы ощущали грусть, над мальчиком, заснувшим спозаранку, в уста его, в ту алчущую ранку, отравленную проливая грудь? Вдруг в нём, как в перламутровом яйце, спала пружина музыки согбенной? Как радуга – в бутоне краски белой? Как тайный мускул красоты – в лице? Как в Сашеньке – непробужденный Блок? Медведица, вы для какой забавы в детёныше влюблёнными зубами выщёлкивали бога, словно блох? 11 Хозяйка налила мне коньяка: – Вас лихорадит. Грейтесь у камина. — Прощай, мой Дождь! Как весело, как мило принять мороз на кончик языка! Как крепко пахнет розой от вина! Вино, лишь ты ни в чём не виновато. Во мне расщеплён атом винограда, во мне горит двух разных роз война. Вино моё, я твой заблудший князь, привязанный к двум деревам склонённым. Разъединяй! Не бойся же! Со звоном меня со мной пусть разлучает казнь! Я делаюсь всё больше, всё добрей! Смотрите – я уже добра, как клоун, вам в ноги опрокинутый поклоном! Уж тесно мне средь окон и дверей! О господи, какая доброта! Скорей! Жалеть до слёз! Пасть на колени! Я вас люблю! Застенчивость калеки бледнит мне щёки и кривит уста. Что сделать мне для вас хотя бы раз? Обидьте! Не жалейте, обижая! Вот кожа моя – голая, большая: как холст для красок, чист простор для ран! Я вас люблю без меры и стыда! Как небеса, круглы мои объятья. Мы из одной купели. Все мы братья. Мой мальчик, Дождь! Скорей иди сюда! 12 Прошёл по спинам быстрый холодок. В тиши раздался страшный крик хозяйки. И ржавые, оранжевые знаки вдруг выплыли на белый потолок. И – хлынул Дождь! Его ловили в таз. В него впивались веники и щётки. Он вырывался. Он летел на щёки, прозрачной слепотой вставал у глаз. Отплясывал нечаянный канкан. Звенел, играя с хрусталём воскресшим. Дом над Дождём уж замыкал свой скрежет, как мышцы обрывающий капкан. Дождь с выраженьем ласки и тоски, паркет марая, полз ко мне на брюхе. В него мужчины, поднимая брюки, примерившись, вбивали каблуки. Его скрутили тряпкой половой и выжимали, брезгуя, в уборной. Гортанью, вдруг охрипшей и убогой, кричала я: – Не трогайте! Он мой! Он был живой, как зверь или дитя. О, вашим детям жить в беде и муке! Слепые, тайн не знающие руки зачем вы окунули в кровь Дождя? Хозяин дома прошептал: – Учти, ещё ответишь ты за эту встречу! — Я засмеялась: – Знаю, что отвечу. Вы безобразны. Дайте мне пройти. 13 Пугал прохожих вид моей беды. Я говорила: – Ничего. Оставьте. Пройдёт и это. — На сухом асфальте я целовала пятнышко воды. Земли перекалялась нагота, и горизонт вкруг города был розов. Повергнутое в страх Бюро прогнозов осадков не сулило никогда.

1962

Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.