Арон Исаакович Белкин

Третий пол

Обратная связь

В нашем традиционном представлении, философ – это, безусловно, гуманитарий. Он изучает общество, пересекаясь в своих интересах со «смежниками», исследующими те же явления под специфическим углом зрения социологии, политологии, социальной психологии… Человек его занимает как частица социума, включенная в многоярусную систему экономических, политических, гражданских и всех прочих отношений с другими людьми. Естественно поэтому, что и все волнующие нас вопросы, касающиеся глобальных проблем бытия, мы обращаем прежде всего к философам, обладающим и даром, и профессиональным аппаратом для крупных обобщений.

А может ли быть философом естествоиспытатель, биолог? Причем, не параллельно со своим основным занятием, а за счет прямого исполнения своих профессиональных функций? Способен ли он открыть нам глаза на ход социальных процессов, на важные явления общественной жизни?

Пример Ивана Ивановича Шмальгаузена, блистательного русского ученого-биолога, позволяет ответить на этот вопрос не просто утвердительно, но и с величайшим воодушевлением.

Возможно, вы улыбнетесь, если я назову темы магистерской и докторской диссертаций Шмальгаузена, защищенных им еще до революции, – замечу попутно, совсем еще молодым, просто юнцом, применительно к докторской степени. «Непарные плавники рыб и их филогенетическое развитие» и «Развитие конечностей амфибий и их значение в вопросе о происхождении конечностей наземных позвоночных». Рыбы, лягушки, тритоны – при чем ту мы? Но подождите иронизировать! Шмальгаузен был глубочайшим теоретиком эволюции. Перед его мысленным взором лежала вся картина развития жизни на Земле, все его вариации, все возникающие на этом пути биологические формы. Он стремился докопаться до общих законов эволюции, понять механизмы, определяющие соотношение индивидуального и исторического развития. И много, поразительно много ему удалось. По складу мышления, по масштабу задаваемых самому себе вопросов он был истинным философом, то есть человеком, проникающим в самую суть явлений и интерпретирующим их на основе сложнейших систем взаимосвязи. Он был настоящим энциклопедистом по широте кругозора, но весь этот ошеломляющий по объему фактический материал не просто складировался в его бездонной памяти, он питал энергию мысли, позволял ей подниматься к вершинам обобщения.

В работе, к которой мы с вами сейчас обратимся, Шмальгаузен занят поиском глубинных зависимостей между двумя биологическими компонентами пола – гормональным и соматическим. Речь, главным образом, идет о тех особых телесных формах, которые охватываются понятием вторичных половых признаков. Первая же фраза – «у большинства животных половые железы имеют весьма яркое формообразовательное значение» – показывает, что как бы далеко ни намеревался исследователь уйти вглубь явлений, расширять поле анализа он не намерен. Постараемся избежать этого соблазна и мы – не будем проводить прямых аналогий между формами братьев наших меньших и нашей собственной психологией пола. Однако, не будем забывать и о том, что речь идет всего лишь о разных звеньях в бесконечной цепи эволюции. Это подчеркивает и сам автор, когда говорит о том, что половые гормоны не имеют видовой специфичности. В экспериментах над животными могут быть использованы гормоны любого иного биологического вида – организм птиц реагирует на гормоны млекопитающих («включая человека», – изящно напоминает Шмальгаузен) или на синтетические гормоны так же точно, как и на «родные». И это родство, пусть даже самое отдаленное, позволяет нам распространить главные закономерности, открытые этим блестящим теоретиком, во-первых, на себя, а во-вторых – на те чисто человеческие аспекты пола, которые нас сейчас и занимают.

«Развивающиеся под влиянием половых гормонов вторичные половые признаки особенно выразительны у многих птиц, а нередко и у млекопитающих, – читаем у Шмальгаузена. – Во многих случаях самцы и самки сильно отличаются по своей внешности – по общей величине и форме тела, окраске перьев или шерсти, различным придаткам и выростам (гребни, шпоры, перья у птиц; рога, бивни, клыки у млекопитающих), голосу, поведению и т. п.

Опыты кастрации птиц, а также эксперименты с пересадкой половых желез показали, что формы зависимости развития вторично-половых признаков бывают различными. Так, например, у домашних кур головные придатки петуха (гребень, бородки и сережки), его пение и поведение развиваются под влиянием мужского полового гормона,… а яркое оперение петуха и его шпоры развиваются и без влияния гормона… С другой стороны, женский половой гормон подавляет развитие мужских независимых признаков, т. е. шпор и петушьего оперения, и стимулирует развитие яйцевода, типичного головного убора и оперения курицы. Вместо пересадки желез можно производить инъекции вытяжки этих желез».

Шмальгаузен подчеркивает, что это – общее свойство позвоночных, от рыб до млекопитающих. Кастрированные самцы внешне уподобляются самкам. Самки, получающие «заряд» мужского полового гормона, начинают походить на самцов. Подобные явления прослеживаются и на более низких ступенях эволюции, у некоторых беспозвоночных – червей, ракообразных. Особняком стоят насекомые: половой диморфизм у них выражен отчетливо, но реализуется он независимо от половых желез. Ни пересадка желез, ни кастрация не ведут к изменению внешних половых отличий.

Но что делает возможными эти метаморфозы, сообщающие полу какой-то странный, зыбкий, изменчивый характер? Шмальгаузен объясняет и это, удивительным образом соединяя глубину истолкования с его лаконизмом и простотой: «В отношении половых гормонов нет качественных различий между полами. Как яичники, так и семенники продуцируют оба половых гормона, но только в разной концентрации. В результате у самки преобладает женский гормон, а у самца мужской. Признаки того или другого пола развиваются только под влиянием некоторого, необходимого для этого минимума концентрации гормонов, когда достигается пороговый уровень нормальной реакции данной ткани». Следовательно, потенциал двойного развития заключен не только в органах, секретирующих гормоны. Чтобы это биологически активное вещество подействовало, меняя женский род на мужской и наоборот, должны дожидаться наизготовке и воспринимающие ткани, ткани-мишени. Значит, и в поведении этих тканей «возможны варианты», как пишется у нас с объявлениях. Их принадлежность мужскому или женскому организму лишь наполовину исчерпывает заложенные в них потенциальные возможности роста и развития.

Очень убедительно показывает это Шмальгаузен на примере оленей. Оленьи рога – характерный признак зрелого самца. Только у северных оленей рогами украшены также и самки. Это, несомненно, приобретение более поздних времен – результат вторичного переноса самцового признака на самку. Сохранилась где-то в Саянах первоначальная, исходная форма этого подвида, с безрогими самками. Каким же образом появляется у кротких олених это чисто мужское, горделивое украшение? Вот ответ. Рога оленей всегда развиваются под влиянием мужского полового гормона, который должен достичь ко времени полового созревания известной пороговой концентрации. Мужской половой гормон выделяется и самками, у северных оленей – не в более высоких пропорциях, чем у обычных. Но у них, у северных, изменилась норма реакции тканей на мужской половой гормон. Морфогенная реакция, выражающаяся в образовании рогов, наступает у них при более низкой концентрации гормона. Потому-то и оказывается достаточно обычного для всех оленьих уровня мужской гормональной активности.

У высших животных гормональные сдвиги не видоизменяют репродуктивную сферу. Сделать самку бесплодной гормоны еще могут, но до того, чтобы самец принес потомство, дело не доходит. А вот на более ранних этапах эволюции возможно и такое. У земноводных половые железы развиваются вначале как обоеполые, и действие половых гормонов может вызвать у них полное преобразование пола. Самки лягушек и квакш под влиянием тестостерона могут превратиться в заправских, сексуально активных самцов, вот только при спаривании их потомство состоит исключительно из самок. (Этот же эффект – отсутствие мужских особей в потомстве – может быть достигнут и за счет повышенной концентрации женского гормона – эстрона). А у тритонов под воздействием эстрона самцы превращаются в самок, способных к нормальным брачным отношениям, но с той опять же оговоркой, что на свет они производят одних лишь самцов.

И, наконец, еще одна поразительная закономерность, имеющая прямое отношение к принципу саморегуляции – одному из «китов», на которых основывается величие и бессмертие природы. Между вторичными половыми признаками и обусловившими их появление половыми железами существует обратная связь. Семенники у петуха функционируют активно – и все более ярким и роскошным становится его гребень. Но лишь до предела, четко обозначенного природой. На определенной стадии развития гребень начинает тормозить развитие семенников. Это полностью подтверждено многочисленными экспериментами. Задержка в развитии семенников прекращает рост гребня. Если половые железы удалить – гребень редуцируется. А если удалить гребень – усиливается рост желез. Такая форма связи, заключает Шмальгаузен, характерна для зрелого организма и ведет к поддержанию подвидного равновесия в системе.

Можем ли мы подставить в эту формулу такие признаки пола, тоже по-своему вторичные, как особенности психологии и социально-ролевых ориентаций? Думаю, что с известными оговорками это было бы правомерно. А значит, и между этой сложной «надстройкой» и биологической базой пола должны протягиваться цепочки обратной связи, тоже обслуживаемые в первую очередь гормонами. Не этот ли самый механизм, только другими словами, мы описываем, когда говорим, что активность на социальном поприще, успешное овладение социальными ролями, которые женщина еще не перестала считать для себя новыми, несомненно влияют на ее материнский инстинкт, делают его менее мощным и настоятельным?

Родив одного ребенка, мать считает себя вполне удовлетворенной. У нее нет потребности еще и еще раз пережить ни с чем не сравнимое душевное состояние, сопряженное с появлением новой жизни. От поколения к поколению растет число женщин, сознательно отказывающиеся от материнства ради самоутверждения на политическом, артистическом, научном попроще. Я не вдаюсь в обсуждение того, что это: мудрый расчет или трагическая ошибка. Хочу лишь подчеркнуть, что голос материнского инстинкта, инстинкта продолжения рода, не препятствует совершению таких сделок с судьбой.

А материнская холодность, ставшая уже бесспорно массовым психологическим феноменом и в таких же широчайших масштабах подрывающая в потомстве способность полноценно вписаться в жизнь общества? Абсолютный полюс холода мы отмечаем, когда мать уходит из родильного дома одна, бросив ребенка на произвол судьбы. Общество отказывается санкционировать такое поведение. Зато оно вполне индифферентно реагирует на холодность к ребенку, замаскированную внешней респектабельностью. Ребенок обеспечен всем необходимым, за ним, как у нас говорят, хорошо смотрят, беспокоятся о его здоровье, принимают меры, чтобы дать ему хорошее образование. Но психологически орбиты его и материнской жизни не пересекаются ни в одной точке. Матери не интересны его чувства, его зарождающиеся мысли, у нее нет доступа к его глубинным переживаниям, страхам. Мои коллеги, работающие с асоциальными подростками – малолетними преступниками, наркоманами, проститутками – видят у них в прошлом одну и ту же картину: одиночество, заброшенность, бесприютность. И сейчас все чаще они говорят об этой постепенной атрофии материнского инстинкта как о родовом признаке, поскольку детство самих матерей проходило в таких же точно условиях…

К концу XIX века, как мы помним, в массовом сознании скопился колоссальный энергетический заряд протеста против неравенства полов. Его хватило на то, чтобы задать работу на все предстоящее столетие – переписать конституции и законы, перекроить социальную стратификацию общества, заново пересмотреть обычаи, нравы, традиции. Уже к середине века в странах европейской цивилизации исчезли все основания считать женский пол слабым – последние штрихи наложило увлечение женщин мужскими видами спорта, культуризмом, восточными единоборствами.

Каковы же итоги, с какими настроениями мы готовимся вступить в XXI век?

Какого-то единого мощного порыва, подобного оставшемуся в истории стремлению к эмансипации, мы, пожалуй, не наблюдаем. Пафос борьбы, преодоления ослаб. Желания и мечты как бы расслоились – пол перестал быть главным консолидирующим фактором. Женскую тему, если судить хотя бы по художественной и научной литературе, ведет многоголосый хор с достаточно обособленными отдельными партиями. Я бы не взялся предрекать, какая из них станет в дальнейшем основной, вбирающей в себя все прочие – или в этой сфере, как и во многих других, утвердился принцип широкой вариативности, многообразия.

Если же суждено все-таки нашему миру пережить еще одну вспышку острого конфликта между полами, то перспективным в этом смысле может оказаться настроение женщин, причастных к политике, где они пока что остаются хоть и не угнетенным, но, по численности и степени влияния на ход принятия решения, явно слабым меньшинством.

Принцип равноправия полов предполагает, что и при занятии выборных должностей, и при назначении на высокие посты в государственных и частнопредпринимательских структурах аспект половой принадлежности должен сниматься. В конкуренцию вступают интеллекты, деловые качества, репутации. Кто по всем этим признакам больше соответствует предстоящей деятельности, тот и получает право ею заниматься, а мужчина это или женщина – никакой роли не играет.

Сейчас все чаще эта логика отвергается как насквозь фальшивая. Нет никакой свободной конкуренции! Сами представления о деловых качествах, об индивидуальных предпосылках для занятий крупномасштабной деятельностью сложились в эпоху мужского доминирования и потому возводят в эталон мужские характеристики в мышлении, в реагировании, в способах решения проблем. Да и кто выступает в роли арбитров, кто из двух претендентов определяет победителя и вручает ему приз? Опять же мужчины! Или женщины (например, избирательницы), находящиеся под гипнозом мужских взглядов на мир, мужских предпочтений и оттого не верящих в собственную силу.

Гражданское, юридическое, экономическое, какое угодно другое равноправие лишь подорвало абсолютный мужской диктат, сделало ситуацию более терпимой, но все равно за мужчиной сохраняются позиции старшего партнера, владельца контрольного пакета акций. Именно поэтому мир остается таким неуютным. Продолжаются войны (мужчинам свойственно делать ставки на силу, на грубый нахрап при разрешении сложных, запутанных противоречий). Процветание даже в экономически развитых странах обрывается на каких-то социальных слоях, дальше следуют обойденные цивилизацией низы с нищетой, невежеством, неустроенностью (мужчины черствы, им не хватает чуткости и добросердечности). Стабильное развитие сплошь и рядом прерывают кризисы, отбрасывающие общество назад (мужчины чрезмерно рационалистичны, у них слабо развита интуиция)…

Из сказанного должен быть сделан вывод. Иногда он остается в границах умеренности – как призыв к фактическому равенству полов в управлении обществом, в определении государственной политики. Если в ходе свободных выборов в представительный орган власти, например, в нашу молодую Государственную Думу, женщины оказываются в меньшинстве, значит, надо изменить порядок выборов, ввести квоты или особые правила голосования, чтобы на депутатских местах сохранялись те же пропорции, какие существуют в населении страны (женщин – чуть больше половины). Хорошо помню, как настаивали на этом проигравшие кандидатки после выборов 1995 года.

Но сама их аргументация подталкивает к тому, чтобы перешагнуть черту умеренности… Кто лучше распорядится общественными ресурсами, как не женщина, которая в своих домашних делах умеет быть гением бережливости и распорядительности, всегда придумает, из чего сварить обед, да еще оставит запас на завтра? Кто лучше справится в ролью защитника социально слабых слоев, как опять же не женщина с ее материнской заботливостью? А уж диалог между конфликтующими общественными силами и погрязшими в спорах государствами сам Бог велел поручить женщинам, с их прирожденной дипломатичностью и особой, интуитивной проницательностью… Следовательно, эпоха доминирования мужчин должна смениться вовсе не эпохой паритета. Защитой человечества от прогрессирующих бедствий станет новое разделение на сильный и слабый пол, только сила теперь станет преимуществом женщин.

Нетрудно заметить, что и здесь, как мы это видели уже неоднократно, логика рассуждения апеллирует к природе. Женщина – знак равенства – мать. Она дарит жизнь – и это делает ее самой надежной защитницей жизни. Ее можно переодевать в любые костюмы, нагружать любыми занятиями, но материнство – это единственное, что всегда останется устойчивым и неизменным. Тем камертоном, которого не посмеют ослушаться внутренние силы, формирующие женский тип.

Но не поддаемся ли мы тут чрезмерно волшебной магии этих слов – природа, биология? Природа всесильна, но она слепа. Один и тот же биологический механизм может служить и упрочению, и разрушению жизни. Мы только что видели это на примере описанного И. И. Шмальгаузеном механизма обратной связи между фундаментальными и производными компонентами пола. Из того, что без материнских проявлений само продолжение человеческого рода становится невозможным, вовсе не следует, что сами эти проявления не могут быть изменены до полной неузнаваемости…

Над всеми нашими представлениями, связанными с женским полом, доминирует неувядаемый образ мадонны с младенцем на руках. Созерцаем ли мы бессмертные полотна, читаем ли их описания или талантливо исполненные фантазии на эту тему, нас не покидает ощущение, что тут сказано что-то самое важное, высшая правда о нас самих и о нашей жизни.

Но сейчас я хочу отвлечься от сакральной сути этого образа и попытаться расшифровать его символику под иным углом зрения. Само движение рук женщины, прижимающей к себе тельце ребенка, ее поза, ее взгляд как бы воспроизводят их взаимное положение в совсем еще недавнюю пору беременности, когда ребенок, на той стадии – плод, был в точном физическом смысле частью ее самой. Теперь он автономен, его сердце бьется в собственном ритме, его мозг накапливает и перерабатывает собственные впечатления. Он уже не принадлежит матери в том всеобъемлющем значении, как это было перед рождением. Но о матери – всмотритесь в полотна Рафаэля, Леонардо, в иконы Рублева – справедливо сказать, что она по-прежнему принадлежит ему.

Ну, а где же отец (еще раз, во избежангие недоразумения, повторю, что полностью отвлекаюсь от связи образа со Священным Писанием)? Ему нет места на этой картине. Матери и младенцу, поглощенным друг другом, не до него – настолько совершенна и самодостаточна их гармония. Но где-то за пределами явленной на полотне сцены он, бесспорно, должен существовать. Без него – если бы где-то там, в проищнорированных нами сейчас сферах жизни он не трудился, заботясь о пропитании своего семейства, не напрягал силы, чтобы предусмотреть и предотвратить грозящие жене и ребенку опасности, – не могла бы установиться эта тихая, дышащая миром, покоем и материнской сосредоточенностью аура.

Сильнейший эмоциональный отклик, вызываемый в нас этим образом, говорит о том, что связь времен еще не распалась. В бессознательной сфере мы храним бесценный строительный материал для множества согревающих душу, глубоко личных ассоциаций. Но сколько редакторских поправок пришлось бы нам ввести в классический сюжет, если бы мы задались целью его осовременить – в строгом соответствии с реалиями сегодняшнего дня! Сразу изменилась бы вся диспозиция. В нее пришлось бы вводить отца, который немедленно образовал бы еще один центр живописного повествования, конкурирующий с чарующим дуэтом мать – ребенок. Иной оказалась бы и роль фона – недостаточно было бы просто его наметить, там нужно было бы обозначить точки притяжения, отвлекающие женщину от безмолвного диалога с младенцем…

Есть и еще одна деталь, о которой, боюсь, не все вспомнят без подсказки. На большинстве полотен – изображен момент, либо предшествующий кормлению грудью, либо сразу за ним следующий. В прошлом, я думаю, это угадывалось как само собой разумеющееся. Мы же все чаще стали забывать об этой важнейшей и биологически, и психологически опоре материнства, составляющей одно из величайших его таинств. Что появляется в душе женщины, что появляется в душе ребенка благодаря этим бесконечным, в сумме, часам, проведенным наедине? Чего лишаются они оба, когда питание ребенок получает из пестрой коробочки, через силиконовую соску, даже если ей гарантирована экологическая безопасность?

Сейчас даже задаваться этими вопросами бессмысленно и бестактно, поскольку подавляющее большинство детей растут «искусственниками», и элементарное человеколюбие заставляет искать аргументы в пользу разрастающегося семействе «Бон» и «Симилаков» – усовершенствованных заменителей грудного молока. У матери, мол, молоко либо слишком жирное, либо чересчур жидкое, могут примешаться инфекции, а тут – полное торжество прогресса, стерильность изготовления, идеально рассчитанный состав. Да и насколько удобнее – мать не привязана к процессу, разболтать смесь в бутылочке может кто угодно, и отец, и бабушка, и няня. И вырастают, и развиваются нормально, и болеют не больше, чем при естественном вскармливании… В самом деле, не счастье ли, что к тому времени, как появилась у женщин эта проблема, общество было уже готово предложить такой устраивающий всех (в том числе и производителей детского питания) выход?

Но почему возникла эта проблема? Почему редким исключением стало то, что некогда было, наоборот, всеобщим правилом с небольшим процентом отступлений? Исчерпывающий ответ мне неизвестен. Но несомненно то, что это означает серьезную перемену в биологии нашего вида. Не сомневаюсь и в другом: возникла эта перемена в немалой степени по принципу обратной связи, как ответ природы на переигрывание социальных ролей.

Кощунством показалось бы изобразить в позе мадонны мужчину, который кормит из бутылочки нежно прильнувшего к нему малыша, в то время как мать представляет семью где-то во внешнем мире. Но что, скажите, в этой картине нереального? Ее повседневно воспроизводят в своем быту миллионы семей…