"Спиноза" - читать интересную книгу автора (Беленький Моисей Соломонович)

Философия и политика

В том же письме (июнь 1665 года), в котором Спиноза обещал Боуместеру скоро прислать третью часть «Этики», он писал: «Об английских делах слышу много всяческих толков, но ничего достоверного. Народ продолжает подозревать все дурное. Никто не может понять, почему не распускает паруса наш флот. И действительно, положение дела все еще не представляется достаточно упрочившимся. Боюсь, что наши желают быть слишком мудрыми и осторожными».

Забота о жизни страны вытекала из учения о разумном познании природы и рациональной организации человеческого общества. Спиноза не был кабинетным, академичным ученым. Жизнь, общественная практика и политика занимали его в такой же степени, как теоремы и доказательства к ним в «Этике».

О какой «слишком мудрой и осторожной политике» говорит Спиноза? Обстановка в стране была сложная.

Покончив с испанским владычеством, Нидерланды опасались двух серьезных противников: конкурирующей морской державы Англии и стремящегося к экспансии королевства Франции. Голландская буржуазия систематически расширяла свой торговый флот. К середине XVII века он насчитывал 15 тысяч кораблей и стал играть первостепенную роль в развитии международной торговли. Как отмечают историки, «голландские купцы и судовладельцы — морские извозчики Европы, как их тогда называли, — сочетали перевозку чужих товаров с посредническими операциями. К середине XVII столетия они сосредоточили в своих руках почти всю торговлю между северными и южными странами Европы». Ежегодные обороты торговых фирм превышали в конце XVII века 100—120 миллионов гульденов.

Защищая интересы английских судовладельцев, Кромвель в 1651 году обнародовал знаменитый «Навигационный акт», согласно которому иностранным купцам запрещалось ввозить на Британские острова товары на судах той страны, где эти товары не были произведены.

Принятие «Навигационного акта» в Англии совпало с крупными политическими событиями в Голландии. Верховная власть в республике принадлежала генеральным штатам. Доступ в них имела крупная буржуазия. Она же ведала вопросами войны и мира, финансами и вооруженными силами. Но наряду с генеральными штатами сохранился «такой осколок феодальной монархии», как штатгальтеры, которым доверялось командование армией. Штатгальтеры в большинстве своем принадлежали к Оранскому дому, выражавшему классовые интересы землевладельцев. С первых же дней существования республики возникла борьба за власть между оранжистами и купеческой олигархией.

18 января 1651 года по инициативе генеральных штатов было созвано в Гааге «великое собрание» представителей всех провинций Нидерландов, которое открыто высказалось против должности штатгальтера. Решение собрания укрепило политическое господство буржуазии. Власть полностью была захвачена партией Яна де Витта, которого объявили «великим пенсионарием» Голландской республики, то есть президентом страны и руководителем ее внешней политики.

«Навигационный акт» нанес сильный удар по Голландии, и де Витт через год после вступления в должность президента объявил войну Кромвелю, длившуюся два года (1652—1654). Голландия потерпела поражение. В 1665 году она вновь объявила войну Англии. В конце мая 1665 года нидерландский военный флот вышел из гавани, но держался возле голландских берегов. Вот это бездействие флота и вызывало беспокойство голландцев, которое разделял и Спиноза.

В конце концов близ Ловестофта (восточное побережье Англии) произошла морская битва, окончившаяся поражением голландского флота. Классовая борьба в Нидерландах в связи с этими событиями сильно обострилась. «У нас есть, — говорили в народе, — огромный торговый флот, который дает средства к жизни 112 тысячам людей, для ловли рыбы у нас существует свыше 10 тысяч лодок, а когда нужно содержать армию для охраны границ республики, рыболовы и торговцы кричат о больших расходах, уничтожают штатгальтерскую власть и тайком убивают представителей славного Оранского дома». Попы осуждали с церковного амвона богатство и пышность, объявляли свободомыслие и атеизм злейшими врагами республики и, взывая к отпрыскам Оранской династии, требовали жестоких мер против нарушителей предписаний Кальвина. Завязалась острая борьба между партией де Витта и партией Оранской династии. «Между этими двумя партиями, — говорил Луначарский, — и должен был выбрать Спиноза. Замкнутый аристократизм и дух наживы буржуазной верхушки были ему несимпатичны. Но более всего были ему ненавистны попы, угнетение научной мысли и перспективы монархии. Никакой республиканско-демократической партии в то время не было».

Спиноза был другом политического деятеля крупной буржуазии. «Великий пенсионарий» высоко ценил огромный ум и необычайный талант философа. Он часто совещался со Спинозой, прислушивался к его советам и обещал ему свое покровительство.

Чтобы отбить охоту у церковников вмешиваться в политику, де Витт предпринимал меры, направленные на подчинение церкви государству. Он лично финансировал издание нескольких работ, в которых доказывалось, что государство является высшим органом человеческого общежития, что оно должно стать единственным авторитетом как в делах житейских, так и в делах религиозных. Де Витт способствовал изданию книги Лодевейка Мейера «Философия — истолковательница книг священного писания», в которой автор доказывал, что борьба между государством и церковью ведется постоянно в любом обществе, что высшим авторитетом обладает государство и что «божественное слово» должно толковаться не теологией, то есть «философией церкви», а философией, то есть «наукой государства». Характерно и то, что по прямому указанию де Витта была переведена на голландский язык знаменитая работа английского философа-материалиста Гоббса «Левиафан», рассматривающая государство как человеческое установление, обладающее суверенными правами в обществе.

Появление упомянутых работ вызвало озлобление оранжистов и богословов. Они наводнили страну пасквилями, анонимными сочинениями, полными инсинуаций против де Витта и его единомышленников. Для укрепления своих позиций де Витту необходимо было дать решительный отпор всем поборникам монархизма и церкви. Кто смог бы глубже и убедительнее выполнить эту задачу, чем Спиноза?

В конце лета 1665 года глава нидерландского правительства нанес визит философу в Ворбурге.

В дружеской беседе де Витт стремился отвлечь Спинозу от «Этики» и побудить его ринуться в незамедлительный бой с церковниками.

Зная историю борьбы Спинозы с фанатизмом и предрассудками, президент республики опросил философа о роли государства в освободительной борьбе против религиозного дурмана.

— Цель государства, — ответил Спиноза, — не в том, чтобы превращать людей из разумных существ в животных или послушные его воле механизмы, но, напротив, в том, чтобы их душа и тело отправляли свои функции, не подвергаясь опасности, а сами они пользовались свободным разумом и не соперничали друг с другом в ненависти, гневе или хитрости и не враждовали друг с другом. Следовательно, цель государства в действительности есть свобода.

Де Витт согласился со Спинозой. Цель государства — свобода. Разумеется! «Но, — подумал президент, — свобода для философов, мыслителей, промышленников, судовладельцев, купцов... Только не для толпы. Чернь всегда остается одинаково жалкой».

— Жизнь общества, — произнес вслух де Витт, — бьет ключом. Она своеобразный театр бушующих страстей, на подмостках которого разыгрываются великие трагедии и жалкие фарсы. Война всех против всех. Противоположные интересы обостряются в связи с тем, что церковь посеяла вражду и ненависть между людьми и народами.

— Я слышу, — сказал Спиноза, — нескончаемые споры о верованиях и убеждениях. Я вижу, что магометанин презирает язычника, еврей отворачивается от магометанина, христианин превозносит себя над всеми ими вместе. Но в то же время я замечаю, что разница между ними не велика. Эта разница состоит лишь в том, что один из них носит чалму и феску, другой носит шляпу, один клянется Магометом, другой клянется Моисеем. Жизнь же всех их одинакова. Меня особенно удивляет, что люди, которые хвалятся исповеданием христианской религии, то есть религии мира, любви, воздержания и верности, на деле проявляют столько взаимной ненависти, что их гораздо легче узнать по отсутствию перечисленных добродетелей, чем по их наличию.

— Мрачная картина, нарисованная вами, очень верна, — подтвердил де Витт. — Какой же выход? Религиозная добродетель, к которой все взывают?

— Она, — ответил Спиноза, — сказывается очень поздно. На смертном одре, когда смерть победила все страсти, не мудрено стать добродетельным и богоугодным. Вы спрашиваете, какой выход? Отвечу: в разумном устройстве государства. Государство должно обеспечить людям безопасность.

— Вы правы, — сказал де Витт. — Государство, равно как и общество, — это объединение людей, добровольное, согласное. Оно охраняет нормальную жизнь человеческую от возврата к животному состоянию, к той поре, к которой восходит религия. Вам не приходилось видеть офорт Рембрандта «Адам и Ева»? На нем с необычайной выразительностью показана первобытная суть наших прародителей. Великий живописец как бы напоминает нам, потомкам библейских зачинателей рода человеческого, нашу причастность к диким зверям...

— К счастью, — сказал Спиноза, — картины Рембрандта на библейские темы не предназначены для украшения храмов. Человек внутренней свободы, Рембрандт проявляет полное равнодушие к официальному культу. Библейские сюжеты он берет в их человеческой, а не сверхъестественной сущности. Их содержание насыщено реальной жизнью, ее борениями и страстями. Я горжусь тем, что являюсь его современником. Меня Библия заинтересовала несколько по-иному, но и я буду искать в ней земной, человеческий смысл. Утверждения теологов о греховности человека по меньшей мере смешны. В самом деле, если согласиться с библейской версией, выходит, что первозданные люди, наделенные свободой выбора, поспешили вкусить плод древа познания добра и зла, потому и стали ненавистны богу! Чудовищно, не правда ли? Ведь если во власти первого человека было как устоять, так и пасть и если при полном обладании своим духом он по природе был не испорчен, то кто мог добиться того, чтобы он все же пал? «Он был обманут дьяволом», — отвечают богословы. Но кто же был обманувший самого дьявола? Кто, спрашиваю я, сделал его самого столь безумным, что захотел стать выше бога?.. С вашим замечанием, господин президент, что религия коренится в естественном состоянии людей, не могу согласиться. Мне мыслится это так называемое естественное состояние, как существующее до религии, без религии. Заметьте, не только по отношению к незнанию, но и по отношению к свободе, в которой все родятся.

— Все? — переспросил де Витт.

— Да, все, — ответил Спиноза. — Если бы религия, — оттенил Спиноза, — была бы от века обязана божественному праву или если бы божественное право было правом природным, то излишне было бы богу заключать договор с людьми и связывать их обязательством и клятвой.

Де Витт залился громким смехом.

Спиноза улыбнулся и сказал:

— Некоторые люди уподобляют себя богам и полагают, что любое слово, ими произнесенное, непреложный закон. Эти божки-идолы низвергают громы и молнии против тех, кто имеет свое мнение. Боги земные, заставляющие думать и говорить по предписанию закона, страшнее богов небесных. Но, — спросил Спиноза, — разве можно достигнуть того, чтобы все говорили по предписанному? Напротив, чем больше стараются лишить людей свободы слова, тем упорнее они за нее держатся. Конечно, держатся за нее не скряги, льстецы и прочие немощные души, высочайшее благополучие которых состоит в том, чтобы любоваться деньгами в сундуках и иметь ублаженный желудок. Кто хочет все регулировать законами, — развивал свои доводы Спиноза, — тот скорее возбудит пороки, нежели исправит их. Сколько происходит зол от роскоши, зависти, скупости, пьянства и т. д.! Однако их терпят, потому что властью законов они не могут быть запрещены, хотя на самом деле они суть пороки. Поэтому свобода суждения тем более должна быть допущена, что она, безусловно, есть добродетель и не может быть подавлена. Не говорю уже о том, что свобода в высшей степени необходима для прогресса науки и искусства, ибо последние разрабатываются с успехом только теми людьми, которые имеют свободное и ничуть не предвзятое суждение. Закон, запрещающий свободу мысли, порождает фальшь и лицемерие. При таком положении вещей выходит так, что люди постоянно думают одно, а говорят другое. Следовательно, откровенность, которая в высшей степени необходима в государстве, была бы изгнана, а омерзительная лесть и вероломство нашли бы покровительство. Отсюда обманы и порча всех хороших житейских навыков. Я за такое общество и государство, в котором каждому можно думать то, что он хочет, и говорить то, что он думает.

— Не могу с вами согласиться, дорогой друг, — мягко произнес де Витт. — Судите сами, если каждый в государстве будет действовать так, как ему хочется, во что же оно превратится? В хаос и мрак, войну всех против всех.

— Мятежи, гражданские войны, пренебрежение к законам, — ответил Спиноза, — происходят не столько вследствие какой-нибудь врожденной злобы подданных, сколько вследствие несовершенств государственного устройства. Люди не родятся, а делаются гражданами. Люди всюду одинаковы; и если в одном государстве больше преступлений, чем в другом, то это признак, что в нем законы недостаточно разумно установлены. Власть, зиждущаяся на народе, устанавливает разумные законы. Наоборот, власть, опирающаяся на грубую силу, диктует народу такие законы, которые вызывают гнев и ненависть. Свободный народ руководится надеждой, покоренный — страхом. Первый стремится улучшить жизнь, второй — лишь избежать смерти. Потому мы и говорим, что один пребывает в рабстве, другой — в свободе.

— Верховная власть, — возразил де Витт, — это совокупное право всех граждан общества. Индивидуум обязан безоговорочно подчиниться общему желанию всех.

— Согласен, — сказал Спиноза. — Но необходимо учесть, кто и как направляет совокупное право всех. Стол, на котором я пишу, принадлежит мне. Все же власть моя над ним не простирается до того, чтобы я мог заставить его есть траву. Разумная власть не может требовать от людей перестать быть людьми, добиваться, скажем, того, чтобы люди с уважением взирали на то, что возбуждает смех или отвращение. Для тех или для того, в чьих руках верховная власть, столь же невозможно бегать пьяным или нагим по улицам с развратницами, ломать шута, открыто нарушать и презирать им же самим изданные законы и в то же время сохранять подобающее величие... Благо народа, — добавил Спиноза, — есть закон, которому должно быть подчинено все, и мирское и духовное. В государстве не должно быть гонимых и гонителей. И еще: едва ли беспристрастный наблюдатель станет отрицать, что самое прочное, долговечное государство есть то, которое только защищает приобретенное, а не домогается чужого и старается всеми способами избегать войны, сохранить мир.

— А вот мы непрестанно воюем, — констатировал де Витт.

— И у каждого из воюющих, — добавил Спиноза, — свое религиозное знамя.

— Зачем же она, религия? — спросил в сердцах Витт.

— Для окончательного погашения света разума, — ответил Спиноза.

— Что порождает веру в сверхъестественное? Где находятся истоки суеверия? — допрашивал президент философа.

— Люди, — сказал Спиноза, — обращаются к божественной помощи больше всего тогда, когда они находятся в опасности и не умеют сами себе помочь. Страх, — подчеркнул философ, — вот главная причина, благодаря которой суеверие возникает, сохраняется и поддерживается. Суеверие консервативно и устойчиво. Люди легко попадают во власть предрассудков, но с трудом от них освобождаются. Суеверие к тому же очень разнообразно.

— Вследствие этого, — заметил де Витт, — под видом религии народу легко внушается то почтение к своим царям, как к богам, то ненависть к ним как к всеобщему бичу рода человеческого.

— По моему убеждению, — сказал Спиноза, — религия — это следы древнего рабства, поддерживаемого в людях монархическим государством, ибо высшая тайна монархического правления и величайший его интерес заключаются в том, чтобы держать людей в обмане, а страх, которым они должны быть сдерживаемы, покрывать громким именем религии.

— Вы, следовательно, — подчеркнул де Витт, — категорически против религии?

— Я уже говорил, что я за свободу суждения. Что из этой свободы не происходит никаких неудобств, для этого примеры налицо, и мне не нужно их искать далеко. Примером может служить наш город Амстердам, пожинающий, к своему великому успеху и на удивление всех наций, плоды этой свободы. Ведь в нашей цветущей республике и великолепном городе все, к какой бы нации и религии они ни принадлежали, живут в величайшем согласии. Напротив, там, где стараются отнять свободу суждения у людей, там наказываются честные люди, а вероломные поощряются. Насильники ликуют, они сделали власть имущих приверженцами своего учения, истолкователями которого они считаются. Вследствие этого происходит то, что они осмеливаются присваивать себе авторитет и право властей и не стыдятся хвастать, будто они непосредственно избраны богом и их решения божественны.

— Слушая вас и соглашаясь с вами, необходимо прийти к выводу, что церковь должна быть отделена от государства.

— Непременно. И чем скорее вы это сделаете, тем больше разумных людей будет заодно с вами. И я не сомневаюсь в том, что управление, опирающееся на разум и свободу, самое лучшее, так как оно наиболее согласуется с природой людей. Можно ли выдумать большее зло для государства, чем то, что честных людей отправляют как злодеев в изгнание потому, что они иначе думают и не умеют притворяться? Что, говорю, пагубнее того, что людей считают за врагов и ведут на смерть... не за какое-либо преступление или бесчестный поступок, но потому что они обладают свободным умом? Ведь те, кто сознает себя честным, не боятся, подобно преступникам, смерти и не умоляют отвратить наказание, потому что дух их не мучится никаким раскаянием в постыдном деле, но, наоборот, они считают честью, а не наказанием умереть за хорошее дело и славным — умереть за свободу.

— При полной свободе, — сказал де Витт, — государство погибнет под тяжестью гнева и зависти толпы.

— Хотя над сердцами нельзя так господствовать, как над языками, однако сердца находятся в некотором отношении под господством верховной власти, которая многими способами может добиться, чтобы весьма большое число граждан любило и ненавидело то, что ей желательно. Поэтому мы без всякого противоречия с разумом можем представить себе людей, которые только сообразно с правительственным правом верят, любят, ненавидят, презирают и вообще попадают во власть любого чувства.

Де Витт своего добился. Спиноза его заверил, что отодвинет «Этику» и немедленно приступит к работе, которая должна послужить свободе разума и свободе совести.

Так окончательно сложился план нового трактата, названного «Богословско-политическим».