"Тина и Тереза" - читать интересную книгу автора (Бекитт Лора)

ГЛАВА I

Солнце склонялось к западу, и от горизонта, пересекая пространство небес, шли поразительно ровные лучи — создавалось впечатление, что над океаном простерся огромный светящийся веер. Концы лучей упирались в красно-коричневые скалы и, отражаясь от них, озаряли побережье ослепительным предзакатным сиянием. Песок и поверхность океана сверкали, точно золото, а розовато-голубое высокое небо было прозрачным, как вода.

Пейзаж не казался застывшим, напротив, пребывал в непрерывном движении: в его палитру ежеминутно добавлялись новые оттенки, менялось освещение, контуры облаков смещались, образуя различные причудливые формы.

Тереза не успела отскочить, и внезапно набежавшая волна замочила подол ее темно-синего ситцевого платья. Тереза ударила босой ногой по воде, потом подняла камень и швырнула в волны. Но едва мимолетное раздражение прошло, девушке стало стыдно: она очень любила океан, гигантскую подвижную стихию, форму жизни, которая казалась ей верхом совершенства — непобедимая, независимая, вечная; любила этот край — неповторимый в своей красоте мир, который, изменяясь каждый миг, тем не менее не стареет, постоянно обновляется, не перестает удивлять разнообразием и свежестью красок; край с колоннами двухсотфутовых эвкалиптов, гладкоствольных, светлых, словно облаченных в покровы солнца; край с самшитами и диким виноградом, с зарослями высоченного тростника, шумящего от ветра не менее сильно, чем океанские воды; край с холмами, покрытыми ковром зелени, нежной, шелковистой, точно кожа ребенка; край, где все способно в одночасье приобретать одинаковый цвет: красный — в пору заката, дымчато-зеленый — после полудня, сине-серый — в редкие часы ненастья.

Тереза оглянулась на скалы: гигантские темные глыбы, величественные, таинственно-мрачные, они тем не менее не пугали. Такова особенность этого удивительного края — он влечет к себе, легко впускает в свой причудливый мир, где каждый кусочек природы живет собственной обособленной жизнью, и вместе с тем все они неотделимы друг от друга.

Там, за скалами, в глубине побережья раскинулся Кленси — небольшой провинциальный городок, в котором Тереза прожила большую часть своей жизни. Она окинула взглядом окаймлявший побережье песчаный пляж — вытянутый в длину, желто-рыжий, он походил на хвост гигантской лисицы. Отсюда в город вела дорога, но домик родителей Терезы прилепился на самом берегу, в стороне от других жилищ, и девушка не знала места прекраснее, чем этот уединенный уголок.

Левее, на высокой скале, словно вросший в нее и ставший с нею единым целым, маячил обнесенный каменной стеною, неизвестно кому принадлежавший дом в три этажа, два из которых возвышались над оградой. Это был великолепный викторианский особняк, из тех, что строятся на века, с высокими окнами, изящными чугунными решетками балконов, башенками и массивными каменными стенами. Он не казался Терезе необычным и особого любопытства не возбуждал: она привыкла к нему с детства и считала неотъемлемой частью прибрежного пейзажа.

Со стороны океана скала оставалась неприступной, но с другой, среди лесистых склонов, вилась неприметная тропинка, ведущая наверх. Сами хозяева, видимо, в доме не жили, но он тем не менее был обитаем и охранялся. В этом Тереза убедилась, когда пару лет назад пыталась вместе с другими детьми нарвать яблок с деревьев, растущих вдоль внутренней стороны ограды. Больше таких особняков ни в самом городке, ни поблизости не было. Кленси населяли люди среднего достатка, жившие в одноэтажных деревянных домах с верандами и низкими заборчиками.

Тереза опустила взгляд и невольно вздрогнула, ощутив в груди неприятный холодок: Фей Трейдер и ее компания шли по берегу. Руки и ноги девушки вмиг одеревенели, ладони стали противно липкими от пота, и Тереза машинально вытерла их о платье.

Она надеялась, что они пройдут мимо, но они, конечно, ее заметили — четыре девушки и двое юношей, все одногодки Терезы.

Она не знала, что они скажут ей на сей раз, но это было, в конце концов, не так уж важно: в устах Фей любое слово, обращенное к Терезе, превращалось в оскорбление и насмешку.

Тереза не могла понять, за что они ее невзлюбили, и часто думала: очевидно, если у человека существует потребность ненавидеть или любить, он далеко не всегда способен объяснить себе и другим, почему эти чувства направляются на какой-то конкретный объект.

Может, дело было в том, что она сама не очень любила себя и — особенно — свою внешность: угловатое тело с тонкими руками и острыми коленями, худощавое смуглое лицо с большими темными глазами, копна непокорных мелко вьющихся черных волос. Они были густыми, очень пышными и доходили до середины спины, но таких волос не было ни у кого из родных, и поэтому Тереза их ненавидела. Каждое утро, вооружившись старой серебряной щеткой Дарлин и дюжиной шпилек, она воевала с упрямыми прядями, безжалостно распрямляя их, закалывая то тут, то там, но не проходило и десяти минут, как волосы начинали вылезать из прически, поэтому от этих ежедневных мучений было мало толку.

Она хотела быть другой, вот хотя бы такой, как Тина. Но не такой, как Дорис Паркер, хотя именно Дорис стремились подражать почти все девочки школы, в которой до недавнего времени учились и Дорис, и Тина, и Тереза, и Фей. Тереза радовалась: учеба позади, а значит, позади каждодневные встречи в классе и постоянные, сводящие с ума насмешки. Но, оказывается, школьные враги способны достать ее даже здесь.

Если грубоватая Фей была явным лидером компании, то белокурая красавица Дорис являлась ее скрытым центром. Тереза это чувствовала, несмотря на то что Дорис еще ни разу не сказала ей ни одного обидного слова. Дорис умела унижать по-другому: взглядом, жестом, усмешкой. Она считалась лучшей подругой Фей, и та ревновала ее ко всем на свете.

Сейчас они стояли перед Терезой: Фей, Дорис и рабски зависящая от взглядов и суждений этих двоих четверка — Салли, Фил, Майкл и Керри.

— О, глядите, да это Хиггинс! — насмешливо произнесла Фей, неторопливым шагом приближаясь к жертве. Коренастая и плотная, с грубоватым широкоскулым лицом, она, как всегда, держалась очень уверенно.

Дорис, рослая блондинка с молочно-белой кожей и холодными голубыми глазами, невинно улыбнулась Терезе.

— Что за платье на тебе, Хиггинс? — продолжала Фей, презрительно оглядывая девушку с головы до ног. — В нем ты похожа на ворону!

И вся четверка тут же дружно рассмеялась.

Да, они были одеты куда лучше, особенно Дорис Паркер, дочь владельца единственной в городе лавки. Она красовалась в голубом, отделанном белыми кружевами платье, в легких туфельках и вдобавок держала над головой белый шелковый зонт с ручкой из слоновой кости.

Глаза Терезы наполнились слезами, и она, зная, сколько радости они доставят обидчикам, что есть силы пыталась их удержать. Это было нелегко. Тереза чувствовала — стоит дать себе крошечную слабинку, и они хлынут потоком. Кусая дрожащие губы, она повторяла про себя: «Не смей, не смей!»

Тереза сама не могла понять, боится она или нет Фей и ее компании. Наверное, все-таки да, потому что, как бы ни хотелось крикнуть им в лицо что-нибудь оскорбительное, она так ни разу и не смогла на это решиться. Все обидные слова в их адрес рождались потом, когда она оставалась одна. Только тогда Тереза начинала чувствовать себя сильной, способной защититься, отомстить.

Отомстить! Тем, кто не понимает: нет ничего обиднее, когда кого-то, такого же, как ты, называют по имени, а тебя всегда только «Хиггинс»; когда тебя неизвестно почему считают существом второго сорта, обреченным на вечные насмешки, не достойным ничего хорошего.

— Ты такая черномазая, Хиггинс, ты похожа на цыганку. Я видела цыган, когда ездила с отцом в Калс-брук, — грязные, крикливые, черные, копошатся, как муравьи! Не очень-то ты похожа на свою мать! Может, на отца?

— Он не цыган! — прошептала Тереза, не видя конца этой пытке и мысленно обрушивая на Фей самые страшные проклятия.

Девушка чуяла подвох: Фей очень хорошо знала ее покойного отца — светловолосого белокожего человека.

И точно — Тереза едва не задохнулась, когда услышала:

— Наверняка этого никто не может знать, кроме твоей матери!

Фей усмехнулась, а остальные украдкой переглянулись: по их мнению, подруга явно хватила через край. В Кленси Дарлин пользовалась уважением, да и против ее дочери большинство сверстников, в том числе и присутствующая здесь Керри Миллер, в общем-то, ничего не имели —если рядом не было Фей, она переставала быть для них отверженной.

Фей, однако, трудно было смутить, так же как и Дорис, которая спокойно смотрела на скорчившуюся на песке Терезу: та плакала, не пытаясь больше сдерживаться, потрясенная неожиданным оскорблением, хуже которого уже невозможно было придумать.

— Нет! Нет! — только и достало сил крикнуть, и Тереза ненавидела себя, ненавидела за то, что не вцепилась в лицо Фей и не разодрала его до крови.

— Может, и нет, — согласилась Фей, прищурив серые глазки, — а только все равно ты цыганка! Быть тебе прачкой или поломойкой, Хиггинс, большего ты не заслуживаешь!

— Я слышала, миссис Хиггинс будет работать на наших виноградниках вместе с Тиной и с нею. — Керри кивнула на Терезу, не решаясь при Фей назвать ее по имени. — Кажется, с завтрашнего дня.

— Годится! — одобрила Фей. — Пусть пожарится на солнышке, может, еще больше почернеет!

Все опять рассмеялись, все, кроме Фила Смита, высокого рыжеволосого веснушчатого парня, который, слегка нахмурившись, спросил:

— И Тина будет работать на виноградниках? — Ему нравилась Тина — она не была высокомерной, как Дорис, и в то же время казалась не менее привлекательной.

— Тина тоже не принцесса, хотя, конечно, получше этой! — отрезала Фей. — А за этой надо приглядывать, чтобы работала как следует! Хорошо бы приставить к ней надсмотрщика, чтобы стегал ее плеткой, если будет лениться!

— Может, пойдем? — сказала Дорис, которой наскучило издевательство над Терезой. — Не хочу опаздывать к ужину.

— Ладно, — нехотя согласилась подруга, и они пошли, не обращая внимания на остальных, будто их и не было рядом, а те покорно поплелись следом. На Терезу никто даже не оглянулся.

А она продолжала рыдать, сидя на песке, обхватив колени руками и уткнув в них мокрое от слез лицо. Волосы рассыпались по плечам, растрепались на ветру, но ей было все равно… Ветер усиливался, волны лизали ноги Терезы, и вот она уже сидела наполовину в воде, и невозможно было понять, где ее слезы, а где — капли океанских брызг.

Как сквозь сон, услышала она тяжелый булькающий звук большой волны, и тут же чьи-то руки потащили ее назад, на песок.

— Вставай же, Тесси, вставай! — услышала она и, инстинктивно вскочив, отбежала от воды.

На нее смотрела испуганная Тина.

— Что с тобой, Тесси? — Она привлекла к себе вымокшую с головы до ног дрожащую Терезу жестом старшей, хотя, судя по записям в книге прихода, они были рождены в один день и час.

Тереза заговорила обиженно и со злобой, ничего толком не объясняя, объятая стремлением выплеснуть все сразу и хотя бы отчасти избавиться от жгучей горечи, разъедавшей душу:

— Они посмели так сказать о маме! Будто мой отец неизвестно кто! Ладно, теперь я точно уеду, но когда-нибудь вернусь, и тогда эта жаба еще узнает меня, я ей покажу, что почем!

И Тина увидела, каким неожиданно сильным внутренним огнем осветилось лицо и особенно глаза Терезы, таким таинственно-мрачным пламенем, точно душу ее кто-то положил в этот миг на неведомый жертвенник.

Дарлин дожидалась девочек к ужину. Полчаса назад она послала Тину на берег за Терезой и недоумевала, почему дочерей до сих пор нет. Берег был близко: в момент прилива вода в футах плескалась от их небольшого и уже порядком обветшавшего дома. Раньше они жили ближе к востоку, а в Кленси переехали, когда дети начали подрастать. На переезде настояла мать. Она не хотела, чтобы Тереза когда-нибудь узнала о том, о чем ни сама Дарлин, ни Барри старались никогда не вспоминать. Они одинаково любили обеих девочек, поэтому, наверное, Терезе, ломавшей голову над загадкой своей непохожести ни на кого из родных, ни разу не пришла в голову все сразу объясняющая мысль о том, что она Хиггинсам не родная дочь.

Девочек в свое время записали как двойняшек, но они росли очень разными: Тина всегда была мягче, добрее Терезы, казалась более незаметной, хотя в сравнении с сестрой выигрывала в привлекательности. Она походила на Дарлин, какой та была в юности: стройная фигурка, длинные, прямые светло-русые волосы, зеленовато-серые глаза: в лучах утреннего солнца их цвет становился похожим на цвет поверхности тронутого временем, слегка позеленевшего серебряного зеркала. Они, эти глаза, менялись в зависимости от того, что в них отражалось: сумерки, яркий свет дня или нежный восход. И улыбка у нее была, как у матери, чуть смущенная и, возможно, поэтому особенно прелестная.

Сама Дарлин в последнее время редко смотрелась в зеркало: недосуг, да и настроения не было. Ей исполнилось сорок; в волосах появилось немало седины, фигура с годами утратила изящество, но… какая разница! Особенно с тех пор, как три года назад на семью обрушилось несчастье. Старый баркас настигла буря — все четверо, кто был на нем, погибли. И Барри. Барри… Дарлин вздрогнула и подумала: «Может, лучше вспоминать хорошее, все, что было до того рокового дня!» Они прожили вместе пятнадцать лет и были счастливы тем самым простым счастьем, которое начинаешь по-настоящему ценить только тогда, когда оно безвозвратно уходит.

У Дарлин было счастливое детство, — ее любили и баловали. Семья не бедствовала, имея две фермы, но несколько засушливых, неурожайных лет сделали свое дело, и к моменту совершеннолетия Дарлин отец разорился. Он не мог дать дочери приданого и тем самым привлечь состоятельных претендентов на ее руку, но и отдавать свою любимицу замуж за простого парня не хотел. Дарлин была обучена игре на клавесине, прочитала множество книг и никогда не делала грязной работы. Когда девушке исполнилось двадцать два года, к ней посватался Барри Хиггинс, некий пришлый молодой человек младше Дарлин на три года. Это немного смущало Дарлин, но Барри ей сразу понравился. Он не был неотесанным грубияном и не боялся никакой работы: занимался и стрижкой овец, и земледелием. Состояния не имел, зато в нем чувствовалась надежность, к тому же свершилось главное — Дарлин полюбила, и родители после некоторого упорства дали наконец согласие на брак. Да, Барри ни в чем не обманул ее ожиданий, они жили в любви и согласии все эти годы. После его смерти дела пошли плохо: ферму пришлось продать, оставшаяся земля заложена. Дарлин винила себя: не смогла удержать вожжи, управлять жизнью так, как Барри, не сумела — даже ради детей. Барри жил в постоянном стремлении к лучшему, с ощущением радости, полноты бытия, давая Дарлин силы и веру, и когда он ушел, навсегда захлопнулось невидимое окно, из которого лился теплый, пробуждающий надежду свет. Человек, уходя из этого мира, всегда что-то уносит с собой, иногда — большую часть того, чем жили другие. Те, кого он любил, те, кто любил его.

Барри дорожил Дарлин, ни разу не посмотрел в сторону другой женщины, обожал дочерей. Однажды только обмолвился, что желал бы иметь еще и сына… Но у Дарлин больше не было детей: с появлением Терезы Бог точно наложил запрет на дальнейшее увеличение их семьи. Дарлин вспомнила: когда они пришли к священнику с подброшенным ребенком и выразили желание удочерить девочку, святой отец долго говорил о том, что за это доброе дело им непременно воздастся — Господь пошлет счастье и долгую жизнь. Долгую-долгую жизнь…

Дарлин выглянула в окно. Идут. Тина выше сестры и сложена лучше — Тереза слишком худая, даже костлявая, угловатая. Но ничего, просто она из породы гадких утят — в детстве была еще некрасивее, а сейчас, кажется, начался медленный процесс превращения. Одни глаза чего стоят! У Тины они прозрачные, как колодезная вода, а у Терезы непроницаемо темные, точно волны океана в ненастье, загадочные, влекущие. И остальное изменится. Жаль только, что девочки плохо одеты: Тина выросла из своих нарядов, у Терезы платье совсем выцвело и прохудилось на локтях, а о туфлях и говорить не приходится — еле держатся, недаром дочери предпочитают бегать босиком. Теперь, когда девочки закончили школу, надо бы придумать им занятие, но Дарлин все откладывала. Мысль о том, что дочерям придется заниматься простым трудом, была малоприятной. Хотя иначе им не прожить. С землей все равно придется расстаться, надо сохранить хотя бы дом. До сего времени они кое-как перебивались: проедали сбережения, да Дарлин подрабатывала шитьем.

На прошлой неделе она, скрепя сердце, обратилась к Миллерам, владельцам обширных виноградников, с просьбой, не найдется ли работы для трех пар женских рук, и ее с девочками обещали поставить на подвязку. Дарлин знала: с непривычки будет тяжело, и не только физически. Когда она объявила девочкам о том, чем предстоит заняться, Тина ответила: «Хорошо, мама», а Тереза промолчала, но при этом так посмотрела своими темными глазами, что Дарлин стало не по себе. Она прикоснулась к ее пышным, точно пружинящим под рукой волосам и подумала: «Тесси будет труднее». Тереза всегда казалась резче Тины, но Дарлин чувствовала: душа ее приемной дочери очень ранима. Девушки были достаточно откровенны с матерью, она знала все их немудреные секреты. Дарлин с детства старалась приохотить их к чтению, в чем преуспела. Но в остальном девочки отличались: Тина хорошо шила, как и мать, а Тереза терпеть не могла рукоделия; Тина больше любила ухаживать за растениями, тогда как Тереза обожала животных; Тина редко плакала, а у Терезы слезы были близко; учеба в школе давалась ей сложнее, чем сестре: Тину всегда хвалили и ставили в пример, а Тереза не любила учиться — куда охотнее читала книжки о путешествиях да бегала на берег встречать и провожать солнце.

Они, теперь только они, Тина и Тереза, Тереза и Тина, были смыслом жизни Дарлин. Мать улыбнулась и пошла им навстречу.

После ужина девочки, как обычно, уселись на крыльце поболтать. Дарлин им не мешала — возилась по хозяйству, хотя теперь, когда дочери выросли, не так уж много было дел в таком маленьком доме, состоящем всего из трех комнат: спальни Тины и Терезы, комнаты Дарлин и третьего помещения, куда выходили двери из этих двух. Кухней служил закуток с одним крошечным окошком под самым потолком. Дом опоясывала небольшая веранда, где сушили белье, а также ужинали, когда спадала жара. Мебель была старая, темная и грубоватая, но обитатели домика к ней привыкли, как привыкают к вещам, среди которых проводят большую часть жизни. В комнате девочек стояли две узкие деревянные кровати и дубовый комод с четырьмя ящиками, украшенными тяжелыми бронзовыми ручками. На комоде под углом располагалось зеркало, лежали вперемешку с заколками и шпильками морские камешки, изящная, точно склеенная из тончайшего фарфора раковина с отполированной волнами розовато-радужной поверхностью (подарок Барри дочерям), а также предмет из приданого Дарлин — пожелтевшая шкатулка из кости. Над комодом висела картина, над кроватью Тины — темно-красный коврик с бахромой, а кровать Терезы была придвинута к окну. Шкаф с одеждой всех троих стоял в комнате Дарлин, а у девушек, кроме перечисленного, — только пара стульев, на одном из которых высокой стопкой громоздились книги. Свои девушки перечитали давным-давно, библиотека в Кленси была бедной, и в последнее время, к величайшему огорчению Тины и Терезы, новые книги нечасто попадали в дом.

Свет дня угасал, наползали сумерки. Солнце, похожее на золотую монету, почти касалось линии горизонта, светящейся и ровной, точно нить, выдернутая из мотка золотистой пряжи. Ниже, по поверхности воды, протянулась парчовой лентой полоса закатного сияния, а наверху, над океаном, небо в смешении голубых и розовых разводов местами приняло нежный сиреневый оттенок. С океана дул прохладный ветер. Тина встала, принесла из дома материнскую шаль — девушки накрылись ею вдвоем, как птичьим крылом, и сидели на низких ступеньках, прижавшись друг к другу и подтянув к подбородку колени.

Обе молчали — такое случалось редко.

— Ты не можешь никуда уехать! — наконец шепотом произнесла Тина, оглядываясь на дверь, ведущую в комнаты. — Тем более из-за какой-то Фей! Подумай, Тесси, в школу ты больше ходить не будешь, на берегу они не часто появляются, и в городе ты их не каждый день встретишь!

Тереза ответила не сразу. Она, прищурясь, глядела на солнце, на морских чаек, крылья которых казались серебряными, как и края облаков.

— Я же говорила, что уезжаю не из-за Фей, вернее, не только из-за нее. Мне вообще хочется уехать.

— Почему? И зачем обязательно сейчас? Мама только что договорилась о работе… У нее даже нет денег, чтобы дать тебе в дорогу.

Тина говорила тоном старшей: на Терезу просто нашла очередная блажь, не может быть, чтобы она всерьез решила покинуть дом, но поговорить с нею и объяснить, что она неправа, все-таки следует.

— Куда ты поедешь?

— Я не хочу работать на виноградниках, Тина, — тихо, но очень уверенно и твердо произнесла Тереза. — Денег мне не надо, разве что совсем чуть-чуть. — Она замолчала, а после добавила:

— Я собираюсь добраться до какого-нибудь крупного города… А если честно, то моя цель — Сидней!

Тина резко повернулась к сестре, так, что упала шаль, и Тереза увидела очень близко ее испуганные глаза на покрытом легким загаром лице с едва заметной россыпью веснушек вокруг тонко очерченного носика.

— В Сидней?! Тесси!! Сидней — край света! Что ты там будешь делать?!

Тереза сидела с отрешенным видом и молчала, тогда Тина, тронув ее за руку, испуганно прошептала:

— Если ты решила…

Она не смогла закончить мысль: до того страшным казалось неожиданно пришедшее на ум предположение. Далекие большие города представлялись ей, как и многим другим жителям тихой провинции, гнездилищем порока, местом, где все самое дурное легко пускает корни и вырастает до невиданных величин.

— О нет! — Тереза даже отшатнулась, мигом стряхнув с себя минутное оцепенение. — То, о чем ты, наверное, подумала… Нет, Тина, чтобы встать на этот путь, надо через что-то переступить внутри себя или даже что-то убить в себе! Клянусь, мне в голову ничего подобного не приходило!

— Почему бы тебе не посоветоваться с мамой, Тесси? — тихо сказала Тина. — Она лучше меня объяснила бы тебе…

Да, Тереза это знала. Знала, что сделает Дарлин: обнимет, мягко прижмет к сердцу, как делала всегда, еще с раннего детства, с тех самых времен, как Тереза помнит себя, и, ласково гладя ее пушистые волосы, найдет такие единственно верные, правильные слова, с которыми, несмотря на самое сильное внутреннее сопротивление, придется согласиться. Ее слова, прикосновения, взгляды — в них особая сила, преодолеть которую она, Тереза, не сможет. И не решится покинуть мать.

— Понимаешь, Тина, ну что ждет нас здесь, меня, тебя, маму? Работа на виноградниках от зари и дотемна? А потом? Что останется нам с тобой? Выйти замуж за кого-нибудь вроде Фила Смита? Воспитывать детей? Заботиться о муже, который не очень-то этого и заслуживает? Трудиться по дому целыми днями? И так — всю жизнь?!

Она горячо говорила, сжимая руку сестры, пронзая ее серые прозрачные глаза силой своих — больших, темных, зажженных стремлением к чему-то неведомому, уже взявшему в плен часть ее во многом еще детской души. И тем больше ее раздосадовало, когда Тина с растерянным видом ответила:

— Все так живут… Что плохого в том, чтобы иметь семью, детей? Чем еще может заниматься женщина?

— Господи! Тина! Я хочу чего-нибудь добиться для себя, для тебя, для мамы! Вырваться отсюда, пока не поздно!

Последние слова она, забывшись, почти что выкрикнула и тут же, оглянувшись, увидела стоящую в дверях задумчиво-печальную Дарлин.

Тина тоже обернулась. После смерти отца мать сильно изменилась: казалась вечно усталой, двигалась медленно, точно во сне. Она старалась не плакать при дочерях, но и ее улыбку они с того страшного дня видели редко, хотя знали: мать только внешне стала суровей и словно отдалилась от них; на самом же деле только любовь к детям и привязывает Дарлин к жизни. Тина опустила голову. Улыбки отца ей вовек не видать, и от материнской осталась лишь бледная тень. А теперь еще Тереза грозится уехать!

И, воспользовавшись моментом, она сказала:

— Мама, Тесси хочет уехать!

— Я слышала, — спокойно произнесла Дарлин, перехватив укоризненный взгляд Терезы, который та послала сестре. — И даже поняла, почему. Сядь, Тесси! — кивнула она вскочившей на ноги дочери. — Поговорим.

Она заговорила, но не сразу — с минуту глядела на дочерей, тревожно ожидающих ее слов. Тина смотрела на мать широко раскрытыми доверчивыми глазами, а Тереза… Откуда в ней такая готовность к переменам, такие тайные скрытые силы, каких совсем не чувствуется в Тине? Верно что-то в ней уже утвердилось, созрело, тогда как душа Тины еще мягка, как воск. Очевидно, злоба окружающих, в частности этой проклятой Фей, заставила Терезу начать постижение законов реального мира, задуматься над жизнью, сбросив одежды детства. И в то же время Дарлин видела: взгляд глаз дочери, сияющих, темных, как перезрелые вишни, полон романтических грез, как и у Тины. Они обе мечтали, только по-разному или о разном… Просто душу Тины питает то, что давно утвердилось в мире, а Тереза из тех, кто творит собственную веру. И то, и другое одинаково неплохо.

— Я понимаю, Тесси, — сказала Дарлин, — ты хочешь там добиться того, что, как ты думаешь, не удастся сделать здесь. Но дело не во внешнем мире, а в нас самих. Мы рождены теми, кем рождены, человеческую натуру бывает трудно переделать, хотя, конечно, бывает и так, что порой намного больше усилий надо приложить, чтобы остаться самим собой. Кто сказал тебе, что там, в далеких краях, тебя ждут счастье и успех? Ты еще плохо знаешь не только людей, но и саму себя. Тина права — что ты там будешь делать? Определись сначала в своих склонностях… Конечно, там тебя никто не знает, и ты можешь попытаться создать в глазах людей новый образ, но стоит ли? Превращение не произойдет по одному лишь желанию! Трудности будут везде и, может быть, там как раз больше!

— Значит, я навсегда так и останусь «Хиггинс»? Нечего и пробовать что-либо изменить? — Она сжала губы, и глаза ее — чужие в этой семье — были полны укора, перед которым Дарлин чувствовала бессилие.

— Я в тебя верю, — сказала она, — если ты это имеешь в виду. Просто я считаю твое решение несвоевременным. Опрометчиво так поступать, Тесс! Тебе же всего шестнадцать!

Дарлин сказала так и подумала: «Не то, не то! Нужны какие-то иные слова!» И вдруг вздохнула полной грудью: прочь разум, надо дать волю чувствам, и все решится само собой!

— Доченька, я не переживу, если ты уедешь. — Она привлекла Терезу к себе. — Милая, не уезжай!

— С тобой останется Тина… — пробормотала девушка, разом почувствовав, как защемило в груди.

— Вы обе нужны мне. И особенно — сейчас.

Дарлин увидела, как осветилось улыбкой лицо облегченно вздохнувшей, сбросившей напряжение ожидания Тины, и почувствовала на своей щеке слезы Терезы, одновременно ощутив пожатие ее руки.

«Она останется», — подумала Дарлин.

Тина проснулась рано, едва занялся рассвет, но долго не открывала глаз. Полусонное тепло постели приятно обволакивало тело; откинув распущенные длинные волосы, девушка отвернулась к стене, чтобы не мешал бьющий в щель между двумя занавесками белый утренний свет.

Вскоре часы в соседней комнате пробьют шесть, поднимется мать, потом из кухни потянет ароматом кофе и запахом поджаренного хлеба. Тогда можно вставать и одеваться, но перед этим еще поболтать с Терезой: за пять минут — обо всем на свете. Потом Тина обычно выходила на крыльцо и улыбалась наступившему новому дню, солнцу и океану, потягивалась и стояла с минуту, ощущая босыми ступнями приятное тепло нагретого солнцем пола. Затем умывалась и шла обратно в комнату, где Тереза уже возилась со своими волосами. Она всегда долго копалась, и у девушек случались беззлобные перепалки — возле небольшого зеркала двоим не хватало места. Впрочем, всерьез они никогда не ссорились и, что редко бывает между сестрами, в детстве ни разу не подрались.

Тина, повернувшись, открыла глаза и почти сразу в изумлении села: постель Терезы была заправлена, и сестры не было в комнате. Который же час? Тина на миг ощутила состояние, какое бывает, когда, порою, проснувшись после дневного сна, думаешь, что пришло утро: чувство странного несовпадения времени и пространства.

На покрывале что-то белело. Листок бумаги, который Тина не сразу решилась взять. На нем крупным почерком было написано: «Дорогие мама и Тина, я уезжаю. Придет время, когда вы поймете, что я поступила правильно. Простите меня и не плачьте! Тереза».

Тина вихрем — как была, в ночной сорочке, — выбежала в соседнюю комнату, а оттуда — на кухню.

— Мама! Тереза уехала!

И, резко вытянув руку, протянула записку.

Лицо Дарлин сначала стало серым, потом на нем запылал неестественно яркий румянец — совсем как в тот ужасный день, разрубивший ее жизнь на два куска, навеки определивший границы «до» и «после», — день смерти Барри. Быстро прочитав записку, мать бессильно опустила руки.

— Может, попробовать догнать?! Окно было открыто, наверное, она выбралась через него, пока я спала! — растерянно говорила Тина. — Мама, вдруг мы успеем ее вернуть!

— Вернуть? Бесполезно… — Дарлин подняла глаза на висящие на стене старые часы. — Дилижанс отошел полчаса назад. Да и вообще… насильно ведь не заставишь… Тело человека можно удержать, но душу…

— Но что с ней будет, если она не вернется?!

— Не знаю. — Дарлин стояла с каменным лицом, но внутри все разрывалось на части. Глупая девочка! Ее малышка Тереза! Что это — безрассудство рвущейся в неведомую бездну юности, или нечто большее — таинственный голос крови? Разумом женщина еще не осознала до конца, что Тереза уехала, что Терезы нет, но сердце уже ныло, ныло от боли. Ведь это она, она, Дарлин Хиггинс, выкормила эту девочку своим молоком, с младенчества прижимала ее к груди, а после — воспитывала, переживала за ее невзгоды и — Бог свидетель! — любила, любила, как родную дочь!

— Да как она могла! Ей совсем нас не жалко, мама! — воскликнула Тина.

И Дарлин опять повторила:

— Не знаю…

Женщина винила себя: она же вчера не поверила, что Тереза всерьез решила уехать, потому все так и случилось! Господи, да разве легко отдавать своего ребенка в руки безжалостной судьбы! Конечно, с самого начала помнишь, что когда-нибудь придется это сделать, и все же… как тяжело! Пока дети маленькие, не часто задумываешься о времени разлуки, зная, что они еще долго будут с тобой; но они вырастают, и понимаешь все яснее, чувствуешь: они уйдут своей дорогой; даже если останутся рядом, все равно отдалятся и не будут, как в детстве, в безраздельной доверчивости тянуться к тебе, потому что ты, хотя и любима по-прежнему, уже не являешься для них осью мира, средоточием всех его знаний, доброй волшебницей, способной понять и решить все проблемы. Да, ты это знаешь, но… Смерти тоже все боятся, но кто в нее по-настоящему верит?

Тереза возникла из неизвестности и ушла в неизвестность, а Тина? Неужели придет и ее черед?

Дарлин крепко обняла дочь — Тина плакала, чувствуя, что потеряла нечто очень большое: кусочек привычной жизни, родного мира, одну из главных его частей, без которой уже ничего никогда не сложится так, как было раньше; потеряла не только сестру — бесконечно близкое существо, закадычную подругу, единомышленницу, хотя… может, в чем-то существенном они все-таки были разными? Нет, просто Тереза совершила ошибку, но какую! И теперь вместо Терезы была пустота, которую ничем не заполнить. А мать? Как ей пережить такое?

Да, Дарлин в самом деле было невыносимо тяжело. Позднее, когда минули первые мгновения смятения и горечи, они с Тиной посмотрели, что же взяла с собою Тереза. Оказалось, почти ничего. Предметы туалета, старую, вышедшую из моды шляпку Дарлин, корсет, пару белья. Тину тронуло, что сестра не взяла ничего из их общих маленьких драгоценностей: ни серебряных сережек, ни колечка с жемчугом, ни янтарного ожерелья. В дорогу беглянка надела простенькое платье из белого в мелкий цветочек ситца и черные замшевые материнские туфли. Она вытащила из жестянки, где хранились припасы на черный день, ровно третью часть денег, и Дарлин горько сожалела о том, что дочь не взяла все, потому что суммы этой могло хватить только на билет, и, значит, Тереза приедет в желанный Сидней с пустым карманом. Из кухонного шкафчика исчезли пакетик сахара и две вчерашние черствые лепешки.

Первое время и Дарлин, и Тина надеялись, что внезапно откроется дверь и войдет раскаявшаяся Тереза. Но прошло несколько тягостных, тревожных дней, потом недель, а этого так и не произошло. И они стали учиться жить без нее. Без ее голоса, улыбки, взглядов. Даже без ее писем, которых мучительно ждали и которых тоже не было.