"Слуги Темного Властелина" - читать интересную книгу автора (Бэккер Р. Скотт)

* * *

Три племени: нелюди, люди и шранки: Первым судьба — забывать, Вторым — вечно страдать, Третьим — на все и на всех наплевать. Старинная куниюрская детская песенка

«Это история великой и трагической Священной войны, история борьбы могущественных фракций, стремившихся управлять ходом этой борьбы и извратить суть ее, и это история сына, искавшего отца. Как и во всех историях, именно нам, выжившим, суждено написать ее завершение».

Друз Ахкеймион, «Компендиум Первой Священной войны»

Конец осени, 4109 год Бивня, горы Дэмуа

Опять вернулись сны.

Бесконечные пейзажи, истории, состязания в вере и образованности — все это обрушивалось водопадом мелких подробностей. Кони, спотыкающиеся на скользкой почве. Скрюченные пальцы, стискивающие комья глины. Мертвые тела, распластанные на берегу теплого моря. И, как всегда, древний город, выбеленный солнцем, на фоне бурых холмов. Священный город… Шайме.

А потом — голос, тонкий, словно звучащий из узкого, как тростинка, горла змеи:

— Пришлите ко мне моего сына!

Спящие пробудились одновременно, все как один задыхаясь, тщась отделить разумное от невозможного. Повинуясь обычаю, установившемуся после первых снов, они собрались в лишенных света глубинах Тысячи Тысяч Залов. И решили, что терпеть подобное поругание более нельзя.


Анасуримбор Келлхус поднимался в гору по неровной тропинке. Он опустился на одно колено и оглянулся на монастырскую цитадель. Укрепления Ишуаль возносились над елями и лиственницами, но могучие стены казались игрушечными на фоне горных вершин, изборожденных ущельями.

«Видел ли ты это, отец? Остановился ли ты, оглянулся ли в последний раз?»

Далекие фигуры цепочкой прошествовали между рядами зубцов и исчезли за каменной стеной. Старшие дуниане прекращали свое бдение. Келлхус знал, что они спустятся по массивным каменным ступеням и один за другим войдут во тьму Тысячи Тысяч Залов: огромный лабиринт в подземных глубинах под Ишуаль. Там они умрут, как и было решено. Все, кого запятнал его отец.

«Я один. Осталась лишь моя миссия».

Келлхус повернулся к Ишуаль спиной и принялся подниматься дальше сквозь лес. Горный ветер был напоен горьким ароматом смолы и хвои.

Когда стало смеркаться, Келлхус достиг тех мест, где деревья уже не росли. Два дня карабкался он по заснеженным склонам и наконец достиг перевала горного хребта Дэмуа. За перевалом, под мятущимися облаками, простирались леса тех земель, что некогда звались Куниюрией. Келлхус задумался о том, сколько таких равнин предстоит ему пересечь, прежде чем он разыщет своего отца. Сколько рассеченных ущельями линий горизонта сменится перед ним, прежде чем он достигнет Шайме?

«Шайме будет моим жилищем. Я стану жить в доме моего отца».

Он спустился по гранитным уступам и вступил в чащобу.

Он брел через сумрачные лесные чертоги, через колоннады могучих красных стволов, где стояла тишина, веками не нарушаемая человеком. Он высвобождал свой плащ, запутавшийся в кустарнике, и преодолевал бурные горные потоки.

Леса у подножия Ишуаль мало чем отличались от этих, однако Келлхусу отчего-то было не по себе. Он остановился, пытаясь восстановить душевное равновесие — он использовал для этого древнюю методику, предназначенную для тренировки дисциплины разума. В лесу было тихо, беззаботно перекликались птицы. Однако Келлхус слышал раскаты грома…

«Со мной что-то происходит. Это первое испытание, отец?»

Он нашел ручей, дно которого пестрело солнечными зайчиками, и опустился на колени у самой воды. Зачерпнул, поднес горсть к губам. Вода оказалась на удивление сладкой и утоляла жажду куда лучше любой воды, что ему доводилось пробовать раньше. Но как может вода быть сладкой? И как может обыкновенный солнечный свет, преломленный струями бегущей воды, быть таким прекрасным?

То, что было прежде, определяет то, что будет потом. Монахи-дуниане посвящали всю свою жизнь исследованию этого принципа. Стремясь свести к минимуму любые сумасбродные случайности, они проясняли и распутывали неуловимую сеть причинно-следственных связей, которые определяют все сущее. Из-за этого в Ишуаль все события разворачивались с неумолимой, твердокаменной последовательностью. Как правило, все, вплоть до прихотливой траектории полета листа, упавшего с ветки в саду, было известно заранее. Как правило, любой мог заранее предугадать, что скажет его собеседник, прежде чем тот успевал открыть рот. Знать то, что было прежде, означало предвидеть, что произойдет дальше. А предвидение того, что произойдет дальше, обладало особой безмятежной красотой, означало священную общность интеллекта и обстоятельств — дар Логоса.

Эта миссия стала первым настоящим сюрпризом для Келлхуса со времен детства, когда он только учился постигать мир. До сих пор жизнь его была размеренным ритуалом учения, самовоспитания и постижения. Все было доступно. Все было понятно. Но теперь, бредя по лесам исчезнувшей Куниюрии, Келлхус чувствовал себя камнем в бурном потоке. Он стоял неподвижно, а мир вокруг несся, как текучая вода. И со всех сторон на Келлхуса, подобно беспокойным волнам, накатывались все новые непредсказуемые события: то нежная трель незнакомой пичужки, то колючки неизвестного растения, застрявшие в плаще, то змея, скользящая через солнечную лужайку в поисках неведомой добычи.

Вот над головой раздавалось сухое хлопанье крыльев — и Келлхус на миг замирал на ходу. Вот ему на щеку садился комар — Келлхус прихлопывал его и тут же замечал у тропы дерево с поразительно искривленным стволом. Окружающий мир захлестывал его, навязывался ему, и вот Келлхус уже чутко отзывался на все вокруг: и на скрип ветвей, и на бесконечную изменчивость воды, струящейся по камням. Все это трепало его, точно волны прибоя.

Под вечер семнадцатого дня в сандалию попал сучок. Келлхус его вытащил, поднял и принялся изучать на фоне грозовых туч, катившихся по небу. Он с головой ушел в его форму, в тот путь, который сучок прокладывал по небу, — в стройные и мощные разветвления, отнимавшие у неба столько пустоты. Просто не верилось, что он вырос таким случайно! Казалось, будто он отлит в этой форме. Келлхус поднял глаза — и увидел, как туча смята и скомкана безграничным разветвлением древесных ветвей. Разве существует не единственный способ постичь тучу? Келлхус не помнил, сколько он простоял там, но к тому времени, как он наконец выпустил сучок из пальцев, уже стемнело.

Утром двадцать девятого дня Келлхус присел на камнях, зеленых от мха, и стал смотреть, как прыгает и ныряет лосось и речных перекатах. Трижды село и вновь взошло солнце, прежде чем ему удалось отвлечься от этой необъяснимой войны рыбы и вод.

В худшие моменты руки его становились смутными, как тень на фоне тени, и ритм шагов намного опережал его самого. Его миссия становилась последним осколком того, чем он некогда был. В остальном он был лишен интеллекта и не помнил принципов дуниан. Он был подобен листу пергамента, отданному на произвол стихий: каждый день стирал с него все новые слова, пока наконец не осталась лишь одна настойчивая мысль: «Шайме… Мне нужно дойти до Шайме и найти моего отца».

Он все брел и брел на юг, через предгорья Дэмуа. Его забытье усиливалось. Кончилось тем, что он перестал и спать, и есть, и смазывать меч после того, как попадал под дождь. Остались лишь глушь, путь и дни, сменяющие друг друга. Ночами он, точно зверь, сворачивался клубком, не обращая внимания на тьму и холод.

«Шайме. Отец, прошу тебя!»

На сорок третий день он перешел вброд мелкую речушку и взобрался на берега, черные от гари. Сквозь гарь буйно пробивались сорные травы, но больше там ничего не было. Мертвые деревья пронзали небо, точно почерневшие копья. Келлхус пробирался через пожарище, и сорные травы больно жалили его сквозь прорехи в одежде. Наконец он поднялся на гребень хребта.

Внизу простиралась долина — такая огромная, что у Келлхуса захватило дух. За границами пожарища, все еще заваленного черными упавшими деревьями, над макушками леса вздымались древние укрепления, образуя огромное кольцо на фоне желтеющих вершин. Келлхус смотрел, как над ближайшими к нему стенами взмыла стая птиц — взмыла, покружила над рябыми камнями и вновь скрылась под кронами леса. Развалины. Такие холодные, такие заброшенные — лес никогда таким не будет.


Развалины были слишком стары, чтобы противостоять обступавшему их лесу. Дряхлые, обветшавшие, они тонули в лесу под возрастом собственной тяжести. Укрытые в мшистых впадинах, стены вспарывали земляные холмики, лишь затем, чтобы внезапно оборваться, словно продвижение удерживали лозы, оплетавшие их, как могучие жилы оплетают кость.

Однако было в них нечто не из нынешних времен, нечто вдохнувшее в Келлхуса неведомые прежде страсти. Проведя рукой по камню, он почувствовал, что прикоснулся к дыханию и трудам людей — к знаку уничтоженного народа.

Земля под ногами поплыла. Келлхус подался вперед и прижался щекой к камню. Шершавый камень, дышащий холодом голой земли. Солнце, припекавшее наверху, не могло пробиться сквозь свод сплетенных ветвей. Люди… тут, в камне. Древние, нетронутые суровостью дуниан. Им каким-то образом удалось преодолеть сон и возвести тут, в глуши, памятник своим делам.

«Кто построил эту крепость?»

Келлхус бродил по холмикам, чувствуя погребенные под ними руины. Он слегка подкрепил свои силы тем, что нашлось в полузабытой им торбе с едой: сухарями и желудями. Он смахнул опавшие листья с поверхности небольшого водоема, наполненного дождевой водой, и напился. Потом с любопытством уставился на темное отражение своего собственного лица, на светлые волосы, отросшие на голове и подбородке.

«Это — я?»

Он наблюдал за белками и теми птицами, которых мог разглядеть на фоне темных ветвей. Один раз заметил лису, пробирающуюся сквозь кустарник.

«Я — не просто еще один зверь».

Его интеллект воспрял, нашел точку опоры и вцепился в нее. Келлхус ощущал, как причины крутятся вокруг него в потоках вероятностей. Прикасаются к нему — и не могут его затронуть.

«Я — человек. Я не такой, как все вокруг».

Когда стало темнеть, начал накрапывать дождь. Келлхус посмотрел сквозь ветви на серые, холодные облака, ползущие по небу. И впервые за много недель принялся искать убежище.

Он пробрался в небольшой овражек, где воды размыли землю и кусок берега отвалился, обнажив каменный фасад какого-то здания. Келлхус взобрался по усеянной листвой глине к отверстию, темному и глубокому. Внутри жила дикая собака. Она бросилась на него, он сломал ей шею.

Келлхус привык к темноте. Вносить свет в глубины Лабиринта было запрещено. Но здесь отсутствовал строгий математический расчет, в тесном мраке Анасуримбор Келлхус нашел только нагромождение стен, заваленных землей. Он растянулся на земле и уснул.

Когда он пробудился, в лесу было очень тихо, потому что выпал снег.

Дуниане точно не знали, далеко ли находится Шайме. Они просто выдали Келлхусу столько припасов, сколько он мог без труда унести на себе. С каждым днем его торба тощала. Келлхус мог лишь пассивно наблюдать, как голод и лишения терзают его тело.

Глушь не смогла им овладеть — теперь она стремилась убить его.

Припасы кончились, а он все шел. Все — опыт, аналитические способности — таинственным образом обострилось. Снова падал снег, дули холодные, пронзительные ветра. Келлхус шел, пока силы не оставили его.

«Путь слишком узок, отец. Шайме слишком далеко».


Ездовые собаки охотника залаяли и принялись рыться в снегу. Охотник оттащил их и привязал к кривой сосне. И ошеломленно принялся разгребать снег, из которого торчала скрюченная рука. Сперва он хотел скормить мертвеца собакам. Все равно волки съедят, а с мясом тут, в северной глуши, было туго.

Он снял варежки и коснулся заросшей бородой щеки. Кожа посерела, и охотник был уверен, что щека окажется такой же ледяной, как заметавший ее снег. Но нет, она была теплая! Охотник вскрикнул, и псы отозвались дружным воем. Он выругался и поспешно сделал знак Хузьельта, Темного Охотника. Он выволок человека из-под снега — конечности у того гнулись свободно. А вот борода и волосы заледенели на ветру.

Мир всегда казался охотнику странным, и все вокруг имело тайный смысл. Но теперь этот смысл сделался угрожающим. Псы дернули сани, и охотник бросился следом, спасаясь от гнева налетевшей метели.


— Левет, — сказал человек, прижав руку к своей обнаженной груди. Его подстриженные волосы были серебристыми, с легким бронзовым отливом, и слишком жидкими, чтобы достойно обрамлять грубые черты лица. Брови, казалось, были все время удивленно вскинуты, а беспокойные глаза так и шмыгали из стороны в сторону, устремляясь на что угодно, лишь бы не встречаться с пристальным взглядом подопечного.

Только позднее, когда Келлхус овладел начатками языка, на котором говорил Левет, узнал он, каким образом оказался у охотника. А первое, что запомнил, были пахнущие потом меха и жарко натопленный очаг. С низкого потолка свисали охапки шкурок. По углам единственной комнаты теснились мешки и корзины. Над крохотным пятачком свободного места разливался смрад от дыма, сала и гнили. Позднее Келлхус узнал, что царящий в хижине хаос был на самом деле воплощением, и притом точным воплощением многочисленных суеверных страхов охотника. Каждая пещь должна быть на своем месте, говаривал тот, а если вещь не на месте — жди беды.

Очаг был достаточно велик, чтобы заливать все, что было в хижине, включая самого Келлхуса, золотистым теплом. За стенами, в лесу, тянувшемся на много-много лиг, завывала зима. По большей части зима не обращала на них внимания, однако порой сотрясала хижину так сильно, что охапки шкурок на крюках принимались раскачиваться. Левет рассказал Келлхусу, что край этот называется Собель и что это самая северная провинция древнего города Атритау, хотя земли эти уже много поколений как заброшены. Что до самого Левета, он заявлял, что предпочитает жить в стороне от забот других людей.

Левет был крепким мужиком средних лет, но для Келлхуса он оказался все равно что дитя. Тонкая мускулатура его лица была совершенно не дисциплинированна: любые эмоции дергали ее, как за ниточки. Что бы ни волновало душу Левета — его лицо тотчас на это откликалось, и вскоре Келлхусу было достаточно взглянуть на охотника, чтобы мгновенно узнать, о чем тот думает. Способность предугадывать мысли и отражать движения Леветовой души, как свои собственные, пришла несколько позднее.

А тем временем дни проходили в повседневных заботах. На рассвете Левет запрягал собак и уезжал проверять ловушки. Если он возвращался рано, то заставлял Келлхуса чинить силки, обрабатывать шкурки, варить похлебку из крольчатины — короче, «отрабатывать хлеб», как выражался сам Левет. Вечерами Келлхус садился чинить свою куртку и штаны — охотник показал ему, как шить. Левет исподтишка наблюдал за Келлхусом из-за очага, а его руки тем временем жили своей собственной тайной жизнью: вырезали, точили, шили, а то и просто разминали друг друга: все мелкие, нудные занятия, которые, как ни странно, наделяли охотника терпением и даже как-то облагораживали.

Руки Левета оставались неподвижными, только когда он спал либо был мертвецки пьян. Выпивка влияла на жизнь охотника больше, чем что-либо другое.

По утрам Левет никогда не смотрел Келлхусу в глаза — только опасливо косился на него. Странная половинчатость омертвляла его, как будто мыслям недоставало сил, чтобы воплотиться в слова. Если Левет и говорил что-нибудь, голос его звучал напряженно, сдавленно, будто охотник с трудом преодолевал страх. К вечеру он вновь обретал жизнь. Глаза охотника вспыхивали колючим солнечным светом. Он улыбался, смеялся. Но ближе к ночи его поведение перехлестывало через край, превращалось в грубую пародию на себя самого. Он беспрерывно болтал, хамски обрывал собеседника, временами на него накатывали приступы ярости или горькой язвительности.

Келлхус многому научился благодаря этим страстям Левета, усиленным пьянством. Но пришло время, когда его наблюдения больше не могли пробавляться карикатурами. Однажды ночью он выкатил бочонки с виски в лес и вылил пойло на мерзлую землю. Во время последовавших за этим страданий он добросовестно продолжал выполнять работу по дому.


Они сидели по разные стороны очага, лицом друг к другу, прислонясь спиной к мягким кипам шкурок. Свет очага подчеркивал изменчивость лица Левета. Левет болтал. Он простодушно радовался тому, что может рассказать о себе человеку, вынужденному во всем полагаться только на его собственные слова. Старые страдания и обиды оживали вновь.

— И мне ничего не оставалось, как уйти из Атритау, — признался Левет, в который раз рассказывая об умершей жене.

Келлхус грустно улыбнулся. Он истолковал тонкую игру мышц на лице собеседника: «Он делает вид, что скорбит, чтобы вызвать у меня жалость».

— Атритау напоминал тебе о том, что ее больше нет?

«Это ложь, которую он говорит самому себе».

Левет кивнул. Глаза его были полны одновременно слез и ожидания.

— С тех пор как она умерла, Атритау казался мне могилой. Однажды утром нас собрали в ополчение, чтобы охранять стены, и я устремил взгляд на север. Леса словно бы… словно поманили меня. То, чем меня пугали в детстве, превратилось в святилище! В городе все, даже мои братья и товарищи по отряду ополчения, казалось, втайне злорадствуют из-за ее смерти — радуются моему несчастью. Мне пришлось… Я был просто вынужден…

«Отомстить».

Левет посмотрел на огонь.

— Бежать.

«Зачем он так себя обманывает?»

— Левет, ни одна душа не бродит по миру в одиночку. Каждая наша мысль коренится в мыслях других людей. Каждое наше слово — лишь повторение слов, сказанных прежде. Каждый раз, как мы слушаем, мы позволяем движениям иной души пробуждать нашу собственную душу.

Он нарочно оборвал свой ответ на середине, чтобы сбить собеседника с толку. Прозрение куда сильнее, когда оно разрешает недоумение.

— Именно поэтому ты и бежал в Собель.

Глаза Левета на миг округлились от ужаса.

— Но я не понимаю…

«Из всего, что я мог бы сказать, он сильнее всего боится истин, которые ему уже известны и которые он, тем не менее, отрицает. Неужели все люди, рожденные в миру, настолько слабы?»

— Все ты понимаешь, Левет! Подумай сам. Если мы — не более чем наши мысли и страсти, и если наши мысли и страсти — не более чем движения наших душ, тогда мы сами — не более чем те, кто движет нами. Человек, которым ты, Лепет, был когда-то, перестал существовать в тот момент, когда умерла твоя жена.

— Но потому я и бежал! — воскликнул Левет. Глаза его были одновременно умоляющими и рассерженными. — Я не мог этого вынести. Я бежал, чтобы забыть!

Его пульс участился. В мелких мышцах вокруг глаз отразилось колебание. «Он знает, что это ложь».

— Нет, Левет. Ты бежал, чтобы помнить. Ты бежал, чтобы сохранить в неприкосновенности все пути, по которым водила тебя жена, чтобы защитить боль утраты от влияния других людей. Ты бежал, чтобы создать оплот своей скорби.

По обвисшим щекам охотника покатились слезы.

— Ах, Келлхус, это жестокие слова! Зачем ты говоришь такие вещи?

«Чтобы вернее овладеть тобой».

— Потому что ты уже достаточно страдал. Ты провел много лет в одиночестве у этого очага, упиваясь своей утратой, вновь и вновь спрашивая своих собак, любят ли они тебя. Ты ревниво бережешь свою боль, поэтому чем больше ты страдаешь, тем более жестоким представляется тебе мир. Ты плачешь, потому что это сделалось для тебя естественным и привычным. «Вот видите, что вы со мной сделали!» — говоришь ты своими слезами. И каждый вечер ты вершишь суд, вынося приговор обстоятельствам, которые приговорили тебя к тому, чтобы заново переживать свое горе. Ты мучаешь сам себя, Левет, чтобы иметь право винить мир в своих муках.

«И он снова будет утверждать, что это не так…»

— Ну, а если даже и так, что с того? Мир ведь действительно жесток, Келлхус! Мир жесток!

— Быть может, это и так, — ответил Келлхус тоном сочувственным и скорбным, — но мир давно перестал быть причиной твоего горя. Сколько уже раз повторял ты эти слова! И каждый раз они были отравлены все тем же отчаянием: отчаянием человека, которому нужно поверить во что-то ложное. Остановись, Левет, откажись следовать по накатанной колее, которую проложили в тебе эти мысли! Остановись, и сам увидишь.

Вынужденный заглянуть в себя, Левет заколебался. Его лицо выразило растерянность.

«Он понимает, но ему недостает мужества, чтобы признаться».

— Спроси себя, — настаивал Келлхус, — откуда это отчаяние?

— Да нет никакого отчаяния! — тупо ответил Левет.

«Он видит место, которое я ему открыл, сознает, что в моем присутствии любая ложь бессильна, даже та, которую он повторяет самому себе».

— Почему ты продолжаешь лгать?

— Потому что… Потому что…

Сквозь потрескивание пламени Келлхусу было слышно, как колотится сердце Левета — отчаянно, точно сердце затравленного зверя. Тело мужчины содрогалось от рыданий. Он поднял было руки, чтобы спрятать лицо, но остановился. Посмотрел на Келлхуса — и разревелся, как ребенок перед матерью. «Больно! — говорило выражение его лица. — Как больно!»

— Я знаю, что больно, Левет. Освобождение от мук можно обрести лишь через еще большие муки.

«И впрямь как ребенок…»

— Но что… что же мне делать? — рыдал охотник. — Пожалуйста, Келлхус, скажи!

«Тридцать лет, отец! Велика, должно быть, твоя власть над такими людьми, как этот».

И Келлхус, чье заросшее бородой лицо было согрето пламенем очага и участием, ответил:

— Левет, ни одна душа не бродит по миру в одиночку. Когда умирает одна любовь, надо научиться любить других.

Через некоторое время огонь в очаге прогорел. Оба собеседника сидели молча, прислушиваясь к нарастающему реву очередного снежного шквала. Ветер шумел так, как будто по стенам хижины лупили множеством толстых одеял. Лес стонал и скрипел под темным брюхом пурги.

Левет нарушил молчание старинной поговоркой:

— Слезы пачкают лицо, но очищают душу.

Келлхус улыбнулся в ответ, придав лицу выражение ошеломленного узнавания. Древние дуниане говаривали: зачем ограничиваться одними словами, когда чувства в первую очередь выражаются мимикой? В Келлхусе жил легион лиц, и он мог менять их столь же непринужденно, как произносить те или иные слова. Но под его радостной улыбкой или сочувственной усмешкой всегда таилось одно: холодное разумное понимание.

— Однако ты им не доверяешь, — заметил Келлхус.

Левет пожал плечами.

— Зачем, Келлхус? Зачем боги послали тебя ко мне?

Келлхус знал, что для Левета его мир битком набит богами, духами и даже демонами. Мир терзали их сговоры и раздоры, повсюду кишели знамения и признаки их насмешливых, капризных повелений. Их замыслы, точно некий второй план, определяли все метания людей — невнятные, жестокие и в конечном счете всегда завершающиеся смертью.

Для Левета то, что он нашел Келлхуса на заснеженном склоне, случайностью не было.

— Ты хочешь знать, зачем я пришел?

— Зачем ты пришел?

До сих пор Келлхус избегал разговоров о своей миссии, и Левет, напуганный тем, как стремительно Келлхус научился понимать его язык и говорить на нем, ни о чем не спрашивал. Однако обучение продвигалось.

— Я ищу своего отца, Моэнгхуса, — сказал Келлхус. — Анасуримбора Моэнгхуса.

— Он пропал? — спросил Левет, безмерно польщенный такой откровенностью.

— Нет. Он ушел от моего народа много лет назад, когда я был еще ребенком.

— Почему же ты его ищешь?

— Потому что он послал за мной. Он потребовал, чтобы я пришел и встретился с ним.

Левет кивнул, как будто все сыновья обязаны в определенный момент возвращаться к своим отцам.

— А где он?

Келлхус мгновение промедлил с ответом. Казалось, что глаза его были устремлены на Левета, на самом же деле смотрели в пустоту перед ним. Подобно тому как замерзший человек сворачивается клубком, стараясь максимально укрыться от стихии, так и Келлхус убирал себя внутрь, в надежное убежище своего интеллекта, не подвластное давлению внешних событий. Легионы внутри него были обузданы, возможные варианты изолированы и развернуты, и нее множество событий, которые могут воспоследовать, если он скажет Левету правду, развернулось в его душе. Вероятностный транс.

Он поднялся, моргнул, глядя в огонь. Как и многие вопросы, касающиеся его миссии, ответ не поддавался исчислению.

— В Шайме, — сказал наконец Келлхус. — Далеко на юге, в городе, который называется Шайме.

— Он послал за тобой из Шайме?! Но как же это возможно?

Келлхус изобразил на лице легкую растерянность — что, впрочем, было недалеко от истины.

— В снах. Он послал за мной в снах.

— Колдовство…

Левет произносил это слово не иначе, как со смешанным благоговением и ужасом. Бывают ведуны, говорил Левет, что способны овладеть дикими силами, дремлющими в земле, звере и дереве. Бывают жрецы, чьи молитвы, дабы дать людям передышку, способны выходить вовне и двигать богами, что движут миром. И бывают колдуны, чье слово — закон, чьи речи не столько описывают мир, сколько повелевают, каким ему быть.

Суеверие. Левет везде и во всем путал то, что случается позднее, с тем, что было прежде, следствия с причинами. Люди пришли позднее, а он помещал их в начало и звал «богами» или «демонами». Слова появились позднее, а он ставил их в начало и называл «писанием» или «заклинаниями». Ограниченный последствиями событий, слепой к причинам, он просто цеплялся за сам хаос, людей и их деяния и лепил по их образу и подобию то, что было вначале.

Но дуниане ведают, что начало не имело отношения к людям.

«Должно быть какое-то другое объяснение. Колдовства не существует».

— Что тебе известно о Шайме? — спросил Келлхус.

Стены содрогались под налетавшими яростными порывами ветра, угасшие было угли внезапно вновь вспыхнули ярким пламенем. Свисающие с потолка шкурки легонько покачивались. Левет огляделся и нахмурил лоб, как будто пытался что-то расслышать.

— Он очень далеко, Келлхус, и путь туда лежит через опасные земли.

— Шайме для вас не… не священ?

Левет улыбнулся. Края чересчур далекие, как и слишком близкие, священными быть не могут.

— Я это название слышал всего несколько раз, — ответил он. — Севером владеют шранки. Те немногие люди, что остались здесь, живут как в осаде и редко решаются выходить за стены городов Атритау и Сакарпа. О Трех Морях нам известно мало.

— О Трех Морях?

— О народах юга, — пояснил Левет, удивленно округлив глаза. Келлхус знал, что охотник считает его неведение почти божественным. — Ты хочешь сказать, что никогда не слышал о Трех Морях?

— Как ни уединенно живет твой народ, мой еще уединеннее.

Левет кивнул с умным видом. Наконец-то настал его черед говорить о важных вещах!

— Когда He-бог и его Консульт разорили север, Три Моря были еще молоды. Ныне же, когда от нас осталась лишь тень, они сделались средоточием человеческой власти и могущества.

Левет умолк, расстроенный тем, как быстро кончились его сведения.

— Кроме этого, я почти ничего не знаю, — сказал он, — разве что несколько имен и названий.

— Откуда же тогда ты узнал о Шайме?

— Один раз я продал горностая человеку из караванов. Темнокожему. Кетьянину. Никогда раньше не видел темнокожих людей.

— Из караванов?

Келлхус никогда прежде не слышал этого слова, но произнес его так, словно желал уточнить, о каком именно караване ведет речь охотник.

— Каждый год в Атритау приходит караван с юга — если ему, конечно, удается прорваться через шранков. Он приходит из страны, именуемой Галеот, через Сакарп, привозит пряности, шелка — дивные вещи, Келлхус! Ты когда-нибудь пробовал перец?

— И что этот темнокожий человек сказал тебе о Шайме?

— Да ничего особенного на самом деле. Он говорил по большей части о своей религии. Сказал, что он айнрити, последователь Айнри, Последнего Пророка… — Он на миг нахмурился. — Да, как-то так. Последнего Пророка! Можешь себе представить?

Левет помолчал, глядя в никуда, тщась передать тот эпизод словами.

— Он все говорил, что я буду проклят, если не подчинюсь его пророку и не открою свое сердце Тысяче Храмов — никогда не забуду этого названия.

— Так значит, для того человека Шайме священ?

— О да, святая святых! Когда-то давно это был город того пророка. Но с тех пор у них, кажется, что-то не заладилось. Он говорил о войнах, о том, что язычники отняли его у айнрити…

Левет запнулся, словно вспомнил что-то особенно важное.

— У Трех Морей люди воюют с людьми, Келлхус, а о шранках и думать не думают! Можешь себе представить?

— Так значит, Шайме — священный город, находящийся в руках язычников?

— Да оно и к лучшему, сдается мне, — ответил Левет с внезапной горечью. — Этот пес и меня все время звал язычником!

Они засиделись далеко за полночь, беседуя о дальних землях. Буря завывала и расшатывала прочные стены хижины. И в тусклом свете догорающих углей Анасуримбор Келлхус мало-помалу втягивал Левета в свои собственные ритмы — заставил замедлить дыхание, погрузиться в дрему… Когда наконец охотник впал в транс, Келлхус принудил его открыть все тайны до единой и преследовал, пока у Левета не осталось убежища.


Надев снегоступы, Келлхус в одиночестве брел через колючий ельник, к ближайшей из вершин, что громоздились вокруг хижины охотника. Темные стволы были окружены сугробами. В воздухе пахло зимней тишиной.

За эти несколько недель Келлхус переделал себя. Лес больше не был ошеломляющей какофонией, как когда-то. Собель сделался страной оленей-карибу, соболя, бобра и куницы. В земле его покоился янтарь. Под облачными небесами выходили на поверхность ровные валуны, а озера серебрились рыбой. Больше тут не было ничего, ничего достойного благоговения или ужаса.

Впереди выступал из-под снега невысокий утес. Келлхус поднял голову, отыскивая тропу, которая позволит ему максимально быстро подняться на вершину. И полез наверх.

Вершина была голой, если не считать нескольких корявых боярышников. В центре ее высилась древняя стела — каменный столп, заметный издалека. Все ее четыре грани были покрыты рунами и маленькими фигурками. Келлхус приходил сюда снова и снова — не столько из-за языка надписи: язык был неотличим от его собственного, не считая отдельных выражений, — сколько из-за имени создателя.

Начиналась надпись так:

«И я, Анасуримбор Кельмомас II, взираю с этой горы и вижу величие, сотворенное моими руками…»

А далее следовало описание великой битвы давно умерших королей. Если верить Левету, край этот лежал некогда на границе земель двух народов, куниюри и эамноров. Оба этих народа сгинули несколько тысяч лет назад в мифической войне с тем, кого Левет именовал «He-богом». Келлхус отметал эти истории об Армагеддоне с ходу, как и многие байки, что рассказывал Левет. Однако имя «Анасуримбор», вырезанное на древнем диорите, отмести было не так-то просто. Теперь он понимал, что мир и впрямь куда древнее дуниан. И если его род восходил к этому давно умершему верховному королю, стало быть, он древнее дуниан.

Но эти мысли не имели отношения к его миссии. Изучение Левета подходило к концу. Скоро придется продолжить путь на юг, к Атритау, откуда, как утверждал Левет, есть возможность отправиться дальше, в Шайме.

Келлхус глядел с высоты на юг, на зимние леса. Где-то позади него лежала Ишуаль, таящаяся в ледяных горах. А впереди ждало паломничество, путешествие через мир людей, скованных деспотичными обычаями, вечно повторяемыми племенными небылицами. Он явится к ним, как бодрствующий среди спящих. Он будет укрываться в закоулках их невежества и с помощью истины сделает их своими орудиями. Он — дунианин, один из Обученных, и сумеет подчинить себе любой народ, любые обстоятельства. Он будет прежде них.

Однако его ждал другой дунианин, изучавший эти дикие края куда дольше, — Моэнгхус.

«Велика ли твоя сила, отец?»

Он отвел глаза от раскинувшихся внизу просторов и заметил нечто странное. По другую сторону стелы снег был испещрен следами. Келлхус окинул их взглядом и решил спросить о них у охотника. Существо, которое их оставило, ходило на двух ногах, но не было человеком.


— Вот такие, — пояснил Келлхус и быстро нарисовал пальцем след, виденный на снегу.

Лицо Левета посуровело. Келлхусу достаточно было взглянуть на охотника, чтобы заметить: тот старается скрыть охвативший его ужас. Позади тявкали собаки, описывая круги на своих кожаных поводках.

— Где? — спросил Левет, пристально глядя на странный след.

— У старой куниюрской стелы. Они проходят по касательной относительно хижины, на северо-западе.

Бородатое лицо повернулось к нему.

— И ты не знаешь, что это за следы?

Вопрос явно был многозначительным. «Ты пришел с севера — и не знаешь этих следов?!» — вот что хотел сказать Левет. Потом Келлхус понял.

— Шранки.

Охотник взглянул ему за спину, обводя глазами стену леса. Монах почувствовал, как у Левета засосало под ложечкой, как участилось сердцебиение, как в голове закружились мысли, слишком стремительные, чтобы быть вопросом: «Что же делать, что же делать…»

— Надо пойти по следу, — предложил Келлхус. — Убедиться, что они не видели твоих ловушек. Если они их видели…

— Зима была для них тяжелой, — сказал Левет. Он нуждался в том, чтобы придать какую-то осмысленность своему ужасу. — Они пришли на юг за пищей… Им нужна пища. Да-да.

— А если дело не в этом?

Левет покосился на Келлхуса. Глаза у него были дикие.

— Для шранков люди — тоже пища, только несколько иного рода. Они охотятся на нас, чтобы утолить свои безумные сердца.

Он шагнул к собакам, ненадолго отвлекся.

— Тихо, тс-с, тихо!

Он похлопал их по бокам, вдавил их головы в снег, сильно потрепав псов по затылку. Его руки двигались небрежно и размашисто, поровну распределяя ласку.

— Келлхус, ты не принесешь мне намордники?


Серая, узкая полоска следов была еле видна в сугробах. Небо темнело. Зимними вечерами в лесу воцарялась странная тишина. Казалось, будто к закату клонится нечто более значительное, чем солнце. Они зашли в своих снегоступах довольно далеко, и теперь остановились.

Они стояли под голыми сучьями раскидистого дуба.

— Возвращаться нельзя, — сказал Келлхус.

— Но не можем же мы бросить собак!

В течение нескольких вздохов монах изучал Левета. Их дыхание висело неподвижными клубами в морозном воздухе. Келлхус знал, что ему ничего не стоит разубедить охотника возвращаться за чем бы то ни было. То существо, по чьему следу они шли, знало о ловушках. Возможно, знало оно и о хижине. Однако следы на снегу — пустые отметины — были слишком малы, чтобы оно могло ими воспользоваться. Для Келлхуса угроза существовала лишь в страхе, проявляемом охотником. Лес по-прежнему принадлежал ему.

Келлхус повернулся, и они вместе направились к хижине, вразвалочку скользя по снегу. Однако вскоре Келлхус остановил своего спутника, крепко ухватив его за плечо.

— Что… — начал было охотник, но умолк, услышав шум.

Тишину прорезал хор приглушенных воплей и визга.

Потом по лесу прокатился одинокий вой — и снова навалилось жуткое зимнее безмолвие.

Левет стоял неподвижно, как темные ели.

— За что, Келлхус?

Голос у него сорвался.

— Сейчас не до вопросов. Бежать надо!


Келлхус сидел в пепельном полумраке, следя за тем, как рассвет перебирает розовыми пальцами ветви и темную хвою. Левет все еще спал.

«Мы бежали быстро, отец, но достаточно ли быстро мы бежали?»

Он увидел: что-то мелькнуло — и тут же исчезло в чащобе.

— Левет!

Охотник пошевелился.

— Что? — спросил он и закашлялся. — Темно ведь еще! Еще одна фигура, дальше влево. Движется в их сторону. Келлхус сидел неподвижно, не отрывая глаз от дальних деревьев.

— Они идут сюда, — сказал он.

Левет сел, с трудом согнув заиндевевшее одеяло. Лицо его сделалось пепельно-серым. Ошеломленный, он уставился туда же, куда смотрел Келлхус.

— Я ничего не вижу!

— Они стараются остаться незамеченными.

Левета затрясло.

— Беги! — приказал Келлхус.

Левет недоуменно уставился на него.

— Бежать? От шранков не убежишь, Келлхус! Они кого хочешь догонят. Они как ветер!

— Я знаю, — ответил Келлхус. — Я останусь здесь и задержу их.


Левет мог лишь глядеть на него. Он не мог шевельнуться. Деревья вокруг загудели. Пустое небо напряженно выгнулось. Потом в плечо ему вонзилась стрела, охотник упал на колени и уставился на красное острие, торчащее из груди.

— Ке-еллху-ус! — ахнул он.

Но Келлхус исчез. Левет перекатился на другой бок, ища его, и увидел, что монах бежит к ближним деревьям, и в руке у него обнаженный меч. Первый из шранков рухнул, обезглавленный, а монах помчался дальше, точно бледный призрак на фоне сугробов. Еще один умер, напрасно рубя ножом податливый воздух. Прочие надвинулись на Келлхуса, точно кожистые тени.

— Келлхус!!! — вскричал Левет, то ли от боли, то ли надеясь отвлечь их, привлечь к тому, кто все равно уже покойник. «Я готов умереть за тебя!»

Однако жуткие фигуры попадали, загребая снег, и странный, нечеловеческий вой понесся сквозь лес. Вот упало еще несколько, и наконец только высокий монах остался стоять.

Охотнику показалось, что издали доносится лай его псов.


Келлхус тащил его дальше. Радужные искорки вспыхивали на снегу в лучах восходящего солнца. Они пробирались сквозь кустарник. Левет скорчился, поглощенный болью в плече, однако монах был неумолим. Келлхус влек его вперед так стремительно, как Левет и здоровым-то не ходил. Они преодолевали снежные заносы, обходили стволы, проваливались в заснеженные овраги и выкарабкивались наружу. Руки монаха не отпускали, не оставляли его, словно тонкая железная стойка, которая снова и снова не давала упасть.

Ему все казалось, что он слышит собачий лай.

«Песики мои…»

Наконец его привалили к стволу дерева. Дерево казалось каменным столбом, подходящей опорой, чтобы умереть. Он с трудом отличал лицо Келлхуса, чьи борода и капюшон были покрыты инеем, от голых заснеженных ветвей.

— Левет, — говорил Келлхус, — думай, Левет, думай! Жестокие слова! Они вернули его к реальности, напомнили о его горе.

— Мои собачки, — всхлипнул Левет. — Я их слышу… В голубых глазах не отразилось ничего.

— Сюда идут еще шранки, — сказал Келлхус, переводя дыхание. — Нам нужно убежище. Место, где мы могли бы укрыться.

Левет запрокинул голову, сглотнул, когда в горло ему вонзилось острие боли, попытался взять себя в руки.

— Куда… в каком направлении мы шли?

— На юг. Все время на юг.

Левет оттолкнулся от дерева, повис на монахе. Его неудержимо трясло. Он закашлялся и посмотрел сквозь лес.

— Сколько ру-ру-ру… — он судорожно втянул воздух, — сколько р-ручьев мы п-перешли?

Он чувствовал жар дыхания Келлхуса.

— Пять.

— На з-запад! — выдохнул Левет. Он откинулся назад, чтобы заглянуть монаху в лицо, не отпуская его плеч. Ему не было стыдно. Этого человека стыдиться было нельзя.

— Нам н-надо н-на зап-пад, — продолжал он, привалившись лбом к губам монаха. — Разв-валины. Н-нелюдские разв-валины. Т-т-там есть где сп-прятаться.

Он застонал. Мир вокруг завертелся колесом.

— Они н-недалеко, их д-должно быть в-видно отсюда.

Левет почувствовал, как заснеженная земля ударилась об его тело. Ошеломленный, все, что он мог, это свернуться клубком. Сквозь деревья он видел фигуру Келлхуса, расплывшуюся из-за слез. Монах уходил все дальше через чащу.

«Нет-нет-нет!»

— Келлхус! Ке-еллху-ус! — всхлипнул он.

«Да что же происходит?»

— Не-е-ет! — взвыл он.

Высокая фигура растаяла вдали.


Склон был опасный. Келлхус хватался за сучья, проверял каждый шаг, прежде чем поставить ногу, чтобы не угодить в провал, скрытый под снегом. Склон густо зарос елями, и напрямик было никак не пройти. Раскидистые полукружия нижних веток цеплялись за ноги. Здесь царил сумрак, не похожий на обычный бледный зимний свет.

Когда Келлхус наконец выбрался из ельника, он поднял голову — и застыл, пораженный открывшимся пейзажем. Занесенная снегом вершина походила на оскалившегося голодного пса. На ближних склонах высились развалины ворот и стены. За ними торчал на фоне неба засохший дуб невероятных размеров.

Из темных туч, цеплявшихся за вершину, лил дождь, и одежда Келлхуса тут же покрылась корочкой льда.

Келлхус был ошеломлен тем, из каких циклопических камней сложены ворота. Многие блоки не уступали по размерам дубу, который они сейчас загораживали. На надвратной перемычке было высечено запрокинутое лицо: пустые глаза, долготерпеливые, как само небо. Келлхус миновал ворота. Здесь склон сделался более пологим. Лесная чаща у него за спиной почти растворилась в стене усиливавшегося дождя. Однако шум нарастал.

Дуб погиб уже давным-давно. Кора его отсохла и осыпалась с колоссальных ветвей, сучья торчали в небо, подобно кривым бивням. Ветер и дождь ничто уже не задерживало.

Келлхус обернулся. Из кустов показались шранки и, завывая, бросились вверх по склону, увязая в снегу.


Это место такое открытое. Мимо свистели стрелы. Келлхус взял одну из воздуха и принялся ее изучать. Стрела была теплая, как будто ее держали на теле. Потом в руке у него очутился меч. Меч засверкал в пространстве вокруг Келлхуса, рассекая небо подобно ветвям дерева. Шранки накатили темной волной, но Келлхус был там прежде них, опережая их на миг, так, что они не могли предвидеть его действий. Каллиграфия воплей. Чавканье изумленной плоти. Монах сбивал восторг с их нечеловеческих лиц, ходил между ними и останавливал колотящиеся сердца.

Они не видели, что эти обстоятельства священны. Они лишь алкали пищи. Келлхус же был одним из Обученных, дуниан, и все события повиновались ему.

Они подались назад, завывания поутихли. Несколько мгновений потолклись вокруг него — узкоплечие, с собачьими, сдавленными с боков грудными клетками, воняющие кожей, с ожерельями из человечьих зубов. Келлхус терпеливо стоял перед лицом их угрозы. Он был безмятежен.

Они бежали.

Монах наклонился к одному, что еще корчился у его ног, взял за глотку, приподнял. Прекрасное лицо шранка исказилось от ярости.

— Куз'иниришка дазу дака гуранкас…

Существо плюнуло в Келлхуса. Монах пришпилил его мечом к стволу дуба. Потом отступил назад. Оно завизжало, задергалось.

«Что это за существа?»

За спиной всхрапнула лошадь, ледяной наст захрустел под копытами. Келлхус выдернул меч из ствола и стремительно развернулся.

Сквозь стену ледяного дождя конь и всадник казались не более чем серыми силуэтами. Келлхус, не сходя с места, смотрел, как они медленно приближаются, его лохматые волосы смерзлись в мелкие сосульки и теперь гремели на ветру. Конь был огромный, почти шести футов в холке, вороной. Всадник кутался в серый плащ, расшитый еле заметными узорами — словно бы небрежно нарисованными лицами. На нем был шлем без навершия. Лица под шлемом почти не видно. Зычный голос прогремел на куниюрском:

— Вижу, ты умирать не собираешься!

Келлхус молчал. Держался настороже. Дождь шумел, как осыпающийся песок.

Всадник спешился, однако держался по-прежнему на расстоянии. Он рассматривал неподвижные тела, вытянувшиеся у его ног.

— Потрясающе, — сказал незнакомец, потом поднял взгляд на Келлхуса. Монах увидел глаза, блеснувшие из-под шлема. — У тебя должно быть имя!

— Анасуримбор Келлхус, — ответил монах.

Молчание. Келлхусу показалось, что он чувствует растерянность собеседника. Странную растерянность.

— Оно говорит на языке… — буркнул наконец человек. Он подступил ближе, разглядывая Келлхуса. — Да, — сказал он. — Да… Ты не потешаешься надо мной. Я вижу в твоем лице его кровь.

Келлхус вновь промолчал.

— Ты обладаешь также и терпением Анасуримбора.

Келлхус изучил его и обратил внимание, что плащ расшит отнюдь не стилизованными изображениями лиц, как он было подумал, а настоящими лицами, искаженными оттого, что их растянули в ширину. Владелец плаща был могуч, хорошо вооружен и, судя по тому, как он держался, нимало не опасался Келлхуса.

— Я вижу, ты ученик. Знание — это сила, верно?

Этот не похож на Левета. Совсем не похож. И снова шум ледяного дождя, мало-помалу впаивающего убитых в снег.

— Не следует ли тебе, смертный, бояться меня, зная, кто я таков? Ведь страх — тоже сила. Способность выживать.

Незнакомец начал обходить Келлхуса, аккуратно переступая через раскинувшиеся по снегу конечности шранков.

— Вот что разделяет ваш род и мой! Страх. Цепкое, хваткое стремление выжить. Для нас жизнь — это всегда… решение. А для вас… Ну, скажем так: это жизнь решает за вас.

На это Келлхус наконец ответил:

— Что ж, тогда, видимо, решение за тобой.

Незнакомец помолчал и печально откликнулся:

— А-а, насмешка. Это у нас как раз общее.

Выпад Келлхуса был преднамеренным, но цели он не достиг — или, по крайней мере, так казалось поначалу. Незнакомец внезапно опустил свое невидимое лицо и помотал головой, бормоча:

— Оно смеется надо мной! Смертный надо мной смеется… Что же мне это напоминает, что же?..

Он принялся перебирать складки своего плаща и наконец нашел одно изуродованное лицо.

— Вот этого! О, наглец! Встреча с ним была настоящим удовольствием. Да, я помню…

Он взглянул на Келлхуса и прошипел:

— Я — помню!

И Келлхус постиг основные принципы этой встречи. «Нелюдь. Еще один миф Левета, оказавшийся правдой».

Незнакомец обнажил свой длинный меч, медленно и торжественно. Меч неестественно сверкал во мраке, как будто клинок отражал свет некоего нездешнего солнца. Затем незнакомец обернулся к одному из мертвых шранков и перекатил труп на спину с помощью меча. Белая кожа шранка уже начала темнеть.

— Вот этот шранк — его имени ты все равно не выговоришь — был нашим «элью», ты на своем языке назвал бы это «книгой». Чрезвычайно преданное животное. Мне его будет очень не хватать — ну, по крайней мере, некоторое время.

Он окинул взглядом остальных мертвецов.

— Мерзкие, жестокие твари на самом деле.

Он снова перевел взгляд на Келлхуса.

— Но очень… запоминающиеся.

Это начало. Келлхус решил прощупать почву.

— Так опуститься! — сказал он. — Ты сделался жалок.

— Это ты меня жалеешь? Пес осмеливается жалеть меня?

Нелюдь хрипло расхохотался.

— Анасуримбор меня жалеет! Ну да, еще бы… Ка'куну-рой соук ки'элью, соук хус'йихла!

Он сплюнул, повел мечом, указывая на трупы.

— Теперь эти… эти шранки — наши дети. Но прежде ! Прежде нашими детьми были вы. У нас вырвали сердце, мы пестовали ваши сердца….Спутники «великих» норсирайских королей.

Нелюдь подступил ближе.

— Но теперь — нет, — продолжал он. — С ходом веков многим из нас захотелось иметь нечто большее, чем ваши ребяческие перепалки, о которых и вспомнить-то нечего. Многим из нас захотелось более изысканного зверства, чем все, что могли предложить ваши войны. Это великое проклятие нашего рода — знаешь ли ты об этом? Конечно знаешь! Какой раб упустит случай порадоваться слабости господина?

Ветер взметнул его древний плащ. Нелюдь сделал еще шаг.

— Однако я оправдываюсь, как будто человек! Утрата есть вечный неписаный закон земли. Мы — всего лишь напоминание о нем, пусть и самое трагическое.

Нелюдь направил острие меча на Келлхуса. Тот встал в боевую стойку, его собственный кривой клинок замер у него над головой.

И вновь безмолвие, на сей раз — смертельное.

— Я — воитель многих веков, Анасуримбор. Очень многих. Тысячи сердец пронзил мой нимиль. Я сражался и против He-бога, и за него в тех великих войнах, которые превратили эту землю в пустыню. Я брал приступом укрепления великого Голготтерата, я видел, как сердца верховных королей разрывались от ярости!

— Так отчего же ты поднимаешь меч теперь, чтобы скрестить его с одиноким путником? — откликнулся Келлхус.

Хохот. Свободная рука указала на трупы шранков.

— Мелочь, я согласен, но я все же сумею запомнить тебя!

Келлхус ударил первым, однако меч его отскочил от доспеха под плащом нелюдя. Келлхус пригнулся, отразил мощный встречный удар, подсек ноги противника. Нелюдь кувырнулся назад, но сумел перекатиться и без труда вскочить на ноги. Из-под шлема гремел раскатистый хохот.

— Да, тебя я запомню! — воскликнул он и бросился на монаха.

Келлхус очутился в положении почти безвыходном. На него обрушился град мощных ударов. Противник всеми силами старался заставить его отойти от дерева. Над выметенной всеми ветрами вершиной холма звенели дунианский клинок и нелюдский нимиль. Однако нужный миг опережения был и тут — только поймать его оказалось куда сложнее, чем в битве со шранками.

Однако Келлхус втиснулся в это краткое мгновение, и нездешний клинок свистел все дальше и дальше от цели, все глубже и глубже вонзаясь в пустой воздух. А потом собственный меч Келлхуса принялся сечь темную фигуру, пробивая доспехи, превращая в клочья жуткий плащ. Однако пока что он не нанес противнику ни единой раны.

— Кто ты?! — вскричал в ярости нелюдь.

Между ними было одно и то же пространство, однако число разветвлений бесконечно…

Келлхус ударил в незащищенное горло нелюдя. Из раны хлынула кровь, черная во мраке. Еще удар — и странный клинок отлетел в сторону и заскользил по ледяному насту.

Келлхус сделал новый выпад. Нелюдь подался назад и упал. Острие Келлхусова меча, зависшее напротив отверстия шлема, заставило нелюдя замереть на месте.

Монах стоял под ледяным дождем и ровно дышал, глядя на поверженного врага. Миновало несколько секунд. Теперь можно начинать допрос.

— Ты ответишь на мои вопросы, — приказал Келлхус ровным, бесстрастным тоном.

Нелюдь мрачно расхохотался.

— Но ведь это ты — вопрос, ты, Анасуримбор!

А потом прозвучало слово — слово, которое, будучи услышано, каким-то образом выворачивало разум наизнанку.

Яростная вспышка. Келлхуса отбросило назад, точно лепесток, сдутый с ладони. Он покатился по снегу и, оглушенный, с трудом поднялся на ноги. Он ошеломленно наблюдал, как нелюдя что-то поднимает и ставит на ноги, словно натянутые проволоки. Тусклый, бледный свет собрался в прозрачную сферу вокруг нелюдя. Холодные капли, падавшие на нее, шипели и пузырились. Позади нелюдя встало огромное дерево.

«Колдовство? Но как такое может быть?»

Келлхус бросился бежать, огибая мертвые здания, торчащие из-под снега. Он поскользнулся на льду и съехал с другой стороны склона, кувыркаясь посреди колючих ветвей. Воздух сотрясло нечто вроде удара грома, и из-за елей у него за спиной встал столп ослепительного пламени. Келлхуса обдало жаром, и он бросился бежать еще быстрее, не разбирая дороги.

— АНАСУРИМБОР! — окликнул нездешний голос, нарушая зимнее безмолвие. — БЕГИ, АНАСУРИМБОР! — прогремел он. — Я ТЕБЯ ЗАПОМНИЛ!

Следом прокатился хохот, подобный буре, и лес за спиной у Келлхуса озарился новыми огнями. Они разбивали в куски царящий в лесу мрак, и Келлхус видел перед собой свою собственную колеблющуюся тень.

Ледяной воздух терзал легкие, но он все бежал — куда быстрее, чем от шранков.

«Колдовство? Что, отец, это тоже один из уроков, которые мне надлежит постичь?»

Наступила холодная ночь. Где-то во тьме завыли волки. Казалось, волки выли о том, что Шайме далеко, слишком далеко.