"Увидеть Мензоберранзан и умереть" - читать интересную книгу автора (Баздырева Ирина Владимировна)

Глава 12 Ночь в часовне

Они шли через огород и сад, увязая в мокрой земле, под мелким сеющим дождем. Сиротливо мокли деревья, с кустов на раскисшую землю падали тяжелые капли. В сырой воздух изо рта вырывалось облачком пара теплое дыхание. Башмаки увязали слякоти. Монастырь словно вымер, только светились узкие окна храма. Монахини прошли мимо кладбища, выгладившим еще более мрачно, если не зловеще. Из-за черных, размытым дождем, силуэтов деревьев смотрели серые надгробия. Между кладбищем и храмом находилась маленькая часовенка. Сестра Терезия с трудом поднялась на ее крутое каменное крыльцо в три ступени и толкнула низкую дверь.

Посреди небольшого помещения с низким потолком, стоял на козлах открытый гроб. Здесь кроме лавок, пюпитра стоящего у гроба, с лежащей на нем раскрытой книгой и деревянной раскрашенной статуи Асклепия, ничего больше не было. Горели свечи. У одной из лавок толпились несколько монахинь и оттуда, то и дело, слышались жалобные вскрики. Сестра Терезия решительно направилась к ним.

— Пропустите, сестры, пропустите… — потребовала она.

Ника оглядывалась, стараясь не отставать от нее. Этой ночью, здесь, явно, что-то произошло. На деревянном полу вокруг пюпитра, со съехавшей набок книгой, был очерчен углем неровный круг. Неподалеку валялось монашеское покрывало и чепец. Сама сестра Паисия сидела на лавке с растрепанными волосами и остановившимся взглядом глядела в никуда. Не переставая раскачиваться, она безостановочно бормотала что-то неразборчивое. По слюдяному оконцу стекали струйки дождя.

— Подойди ко мне, — позвала Нику сестра Терезия и когда та подошла, тихо спросила: — Что ты думаешь об этом?

Ника всмотрелась в расширенные зрачки несчастной.

— Что с ней? — спросила одна из монахинь. — Сестра Паисия безумна?

— Нет, — покачала головой Ника. — У нее шок.

Сестра Терезия, кивком подтвердив слова Ники, пояснила:

— Она сильно напугана. Мы отведем ее в лазарет и напоим успокаивающим травяным отваром. Ей надо забыться хоть не надолго. После она придет в себя, но не советую даже напоминать ей о часовне и этой ночи. Настанет время и она, оправившись, сама все расскажет настоятельнице.

Ника прислушалась к бормотанию сестры Паисии:

— Дран, дран, дран…

Что это за «дран»? Пока сестры покрывали голову Паисии чепцом и покрывалом, Ника обернувшись, украдкой, взглянула на гроб. Режина покоилась в нем, в целомудренно белом одеянии. Ее руки лежали вдоль тела, а прекрасное лицо было умиротворенным. «Что здесь происходит?» — про себя спросила Ника. Монахини, ласковыми тихими уговорами под руки подняли свою, ничего не осознающую, сестру и повели ее из часовни в лазарет. Сестра Терезия и Ника, чуть поотстав, следовали за ними. В монастыре царило уныние.

— Сестры осуждают меня? — спросила Ника Терезию. Она чувствовала натянутость в отношении к ней монахинь, скованность их реплик, которыми они обменивались между собой, стараясь ее не замечать.

— Нет, — ответила Терезия, удивленно посмотрев на нее.

— Но сестра Текла, наверняка, обвинит в том, что случилось с сестрами Ингрид и Паисией, меня.

— Сестра Текла склонна обвинять всех, кроме себя, — с несвойственной ей резкостью бросила Терезия, но потом, смягчившись, добавила: — Но ты прости ей, ее неверие.

— Неверие?

— Она потому и боится, что нет у нее крепкой веры. То же и с теми сестрами, кто усомнился в том, что Вседержитель оградит их от всяческого злодейства, но кто крепок в вере не знает страха.

— Но чего сестры так боятся? Меня? Того, что Режина передала свой дар мне?

Терезия даже остановилась.

— Кто сказал тебе подобную кощунственную глупость? — и с печалью покачав головой, пояснила: — Они боятся, что именно, одной из них выпадет в последнюю ночь, читать «Отход» над гробом Режины.

— А кто решает, кому именно дежурить той ночью в часовне?

— Мать настоятельница, конечно.

Как-то обыденно прошла полуденная праздничная служба. Ника пела в полупустом храме, ожидая, что как только она закончится, ее тут же призовет к себе мать Петра, для очередного выговора. Или остановит сестра Текла, чтобы устроить ей сцену. Но, по видимому ни та, ни другая не вспомнили о ней. После обеда, выходя из трапезной, она заметила одну из послушниц, спешащих к монастырским кельям с корзиной, покрытой белой холстиной. Оказалось, что сестра Текла захворала и с утра не выходила из своей кельи. Тогда, не теряя времени, Ника пошла к настоятельнице сама. Как она и рассчитывала, мать Петра была в келье одна. При виде Ники, что вошла после робкого стука в дверь, она отложила в сторону пергамент, который до того, близоруко щурясь, просматривала. Выслушав ее, она помолчав спросила:

— Ты полагаешь, что все дело в тебе?

— Не знаю, матушка, но во всем этом нужно разобраться. Может сестра Текла права и все дело в колдовстве Режины. Сестры очень напуганы.

— Да, все это необходимо поскорее прекратить и так, чтобы после погребения Режины, не оставалось никаких домыслов, которые смущали бы сестер. Быть по сему: эту последнюю ночь ты будешь читать «Отход» у ее гроба. Ступай.

Насчет предстоящего ночного дежурства Ника нисколько не переживала здраво объясняя себе то, что произошло с Ингрид и Паисией тем, что у всех сестер, без исключения, было по отношению к Режине предвзятое мнение. Наивность, впечатлительность, экзальтированность, глухой ночной час и ожидание чего-то ужасного от покойной ведьмы, довлеющее над их умами, сделали свое дело. В момент напряженного ожидания чего-то ужасного, достаточно было стука ветки по оконной ставне, что бы получить от страха разрыв сердца. Сестры Ингрид и Паисия шли на дежурство к гробу Режины с уверенностью, что с ними непременно что-то случиться и, Ника была уверенна, что подобное повторилось бы и с третьей монахиней, которая была бы уже подготовлена несчастьями с первыми двумя сестрами, как и к тому, чтобы каждый шорох и стук объяснить происками ведьмы. Ника хотел избавить сестер от тяжкого, изматывающего ожидания: кого же из них, настоятельница назначит в эту, последнюю ночь, на тягостное, страшное испытание — чтение молитв у гроба Режины.

К концу вечерней службе Ника начала нервничать и не столько из-за ночного бдения в часовне, сколько из-за той обстановки которая создавалась вокруг нее жалостливым сочувствием, испуганными взглядами и теми знаками оберега, которые монахини украдкой делали за ее спиной. А сестра Бети, когда Ника проходила мимо трапезной, выйдя к ней сунула ей грушу и лепешку с медом. Ника начинала сердиться. Конечно, она теперь живет в другом мире с другими законами, где возможно все, но… ведь и меру надо знать. И Ника поспешила скрыться от всего этого в часовне. Сестры не скрывая ужаса и паники смотрели ей в след, когда она шла к месту своего ночного бдения, раньше положенного часа. Они еще помнили как утешали и подбадривали сестру Паисию. С другой стороны, поступок Ники, после случая с деньгами Пига, не очень-то удивлял: сестры считали ее отчаянной и безрассудной.

В пустой часовенке было тихо. Пахло сухим деревом и воском. И Ника решила, что в эту ночь, прочитав положенное число «Отходов», непременно отоспится здесь в тепле. Стены летней хижины уже не уберегали от осенних дождей, а овечий полог не согревал от ночного холода. Она зажгла свечи в изголовье гроба, возле статуи Асклепия и на пюпитре. Книга была раскрыта там, где ее следовало читать и Ника принялась за дело. Ей казалось, что прошла уже большая часть ночи, но оплывшая свеча показывала, что минуло, всего навсего, полчаса. В довершении ко всему, снова зарядил дождь, мерно стуча в маленькое оконце. Ника вся иззевалась, пока дочитала третье по счету правило. Не из вредности или лени, а просто хорошо понимая, что не выдержит всю ночь бормотать одно и тоже, Ника подумывала о том, что пора бы уже устроиться на лавке и соснуть. Ничего, потом она снова встанет, прочтет еще положенное число правил и снова поспит и так протянет до утра. Колокол пробил полночь.

Ника проснулась внезапно. В часовне стояла кромешная темень. Все свечи погасли. Выходит, что наступило утро? Но лунный свет, светивший в оконце говорил, что был еще глухой ночной час. Что же ее разбудило? Шорох. Точно, то был шорох. Наверно это мыши. Нужно бы встать и зажечь свечи, но Нике было лень. «Страшна освещенная церковь ночью, с мертвым телом и без души людей» Откуда это? Кажется Гоголь. Подумав еще немого, Ника собралась было повернуться на другой бок, как снова услышала шорох, а затем неясное бормотание. Она замерла. Снова шорох и уже яснее, кто-то прошептал «дран». Внутри у нее все застыло ледяным комом, Ника боялась пошевельнуться. Это ей показалось… конечно же показалось… «дран»: послышалось уже ближе. «Кажется, у меня будет инфаркт…» Ника не желала осознавать то, что сейчас происходило. Это должно было пройти само собой, как дурной сон, потому что это было неправильно, не реально. Бормотание и шорох приближались. Что-то стукнуло. Ника зажмурилась, перенастраивая зрение, осторожно повернула голову к гробу и в тот же миг поняла, что значит «волосы встали дыбом».

Гроб был разорен. Шаря руками перед собой, с неподвижными широко раскрытыми глазами к ней, пошатываясь и спотыкаясь, брело тело Режины. У Ники засосало под ложечкой и ее тут же замутило. Покойница налетела на черту, нарисованного углем на полу круга, ударившись о него, будто о стену и зашипела. Неровная линия круга вспыхнула зеленоватым всполохом, чуть не ослепив Нику с ее чувствительным дровским зрением. Только теперь она поняла, какого сваляла дурака, покинув свое место у пюпитра, что стоял в центре этого самого круга. Теперь ей не подойти к нему: Режина, в своем белом погребальном одеянии, маячила между ним и лавкой на которой неподвижно вытянулась Ника. «дран… дран… дран», монотонно бормотала, приближающаяся к ней покойница. Ника заставила себя стряхнуть оцепенение. Ее ум, пребывавший в каком-то отупении, не желавший анализировать страшную действительность, защищая от нее сознание, вдруг лихорадочно заработал. «Что ей надо? — соображала она, глядя на приблизившиеся к ней останки Режины. — Чего она хочет? Надо-то чего?». Может, демон не отпускает ее душу, которую Режина заложила ему за ответ на вопрос, который хотела получить Ника. Или ее мучает и не отпускает дар, дар ведьмы, который ей необходимо, кому-то передать, чтобы ее душа освободилась. Но только не ей, не Нике. Она пошевелилась на лавке, поднялась и села, зажмурив глаза — ведьма тут же придвинулась к ней. Ее холодные твердые пальцы коснулись лица Ники, прошлись по нему. «Мамочка» — Ника затаила дыхание.

— Дран… — прошептали у ее лица, но дыхания Режины Ника не чувствовала.

— Прости, но я не могу принять твоего дара, — прошептала Ника, чувствуя как ледяные пальцы ведьмы, замораживают ужасом ее сердце, как цепенеет от него тело.

Чувство опасности стало острее. Нику окутывал запах тления. Закостеневшее в смерти лицо Режины, с запавшими глазами, что смотрели мертво и неподвижно в одну точку, с впалыми щеками и темными посиневшими губами, исказилось отвратительной гримасой.

Глаза вдруг вспыхнули тусклым блеском, щеки окрасились темным румянцем, а налившиеся кровью, вспухшие губы разомкнулись, выпустив облачко темного пара. Тело Режины, на глазах, приобретало вторую, бездушную, дьявольскую жизнь.

— Нет, нет Режина… не надо, не делай этого, во имя святой правды… Не подавайся демону… У твоей души хватит сил сопротивляться ему… ради твоей великой любви… — заикаясь шептала Ника.

То, что было Режиной остановилось, словно споткнувшись. Жутковатое облачко стало опадать, таять. Показалось Нике или нет, но возле статуи Асклепия замерцало слабое свечение. А может это перед глазами расплываются, от неимоверного напряжения, круги? Или это игра ее разошедшегося воображения. А вдруг, она сходит с ума? Она уже не может верить себе. Или еще может?

Сияние, набирая силу, становилось все ярче и насыщеннее и это происходило не в воображении Ники, а на самом деле. Свет разгорался, но не причинял боли, не резал чувствительных глаз Ники, а главное: она вдруг успокоилась, словно этот свет изгнал ее ужас. Страх ушел и Ника смотрела, как в свечении начали проступать контуры фигуры, становясь темнее и плотнее. Будто, кто-то подходил все ближе и ближе к тому барьеру, что отделял потусторонний мир, мир духов от этого, реального. И вот уже можно было различить длинное монашеское одеяние и черты того, кто решил покинуть светлое, райское запределье. Мужчина, что стоял перед ними, спрятав руки в широкие рукава рясы, имел невыразительные, ничем ни примечательные черты и даже была заметна его небольшая лысина. И все же, каким неземным светом, какой одухотворенностью светилось его лицо, словно через него глядела его бессмертная, чистая душа. «Режина» — позвал тихий, кроткий голос. Тело усопшей дернулось, задвигалось, заломалось, будто каждая его часть жила своей отдельной жизнью и существовало сама по себе. Оно копошилось и дергалось так, что было слышно, что там что-то с хрустом смещалось, ломалось. Оно поводило плечами, поворачивало и наклоняло голову под неимоверными углами, нелепо вскидывало руки, выворачивая их, тело становилось то на пятки, то на цыпочки и принимало немыслемые позы и это при том, что оно не сходило с места.

— Режина, я жду тебя, — снова позвал тихий голос. — Ты отмолена моими молитвами…

Тело Режин, вдруг приподнялось над полом и его с размаха швырнуло о него, а потом ее протащило к гробу, где оно и осталось неподвижно лежать.

Через него, как через треснувший глиняный кувшин, которым прикрыли огонек свечи стало просачиваться свечение. Режина издала слабый хриплый стон, будто ее искалеченное, мертвое тело могло испытывать боль. Но свечение вокруг нее и через нее усиливалось, по видимому усиливая и мучения Режины, пока не отделилось от этой, бесформенной груды, что сейчас лежала сломанной куклой с вывернутыми, раскинутыми руками и ногами. Свечение было таким слабым, что в нем едва угадывался женский силуэт. Оно колеблясь и едва мерцая, готовое в любой момент потухнуть, тянулось к мужчине, к тому кто пришел за ней. Два света тянулись друг к другу и более светлое и яркое, быстро поглотило, едва пробивающее темноту мерцание Режины.

Часовню осветила ослепительная вспышка. После, когда она опала и стала исчезать, Ника сквозь нее смогла разглядеть силуэт мужчины и женщины, объятые одним кругом света, что взявшись за руки, медленно удалялись, в невидимую Нике, даль. Свечение начало таять и силуэты слились в одно размытое, неясное пятно, пока не превратилось в светлую точку, которая рассеялась, будто высосанная тьмой и только перед глазами Ники еще маячил ее багровый отблеск.

Посидев еще немного в кромешной темноте, Ника добралась до того, что осталось от Режины, подняла его, стараясь не смотреть в ее широко раскрытые глаза и, перевалив через стенку гроба: сначала торс, потом ноги, попыталась придать ему прежнее положение; выровнять ноги, вытянуть руки вдоль тела и закрыть глаза. Она нисколько не боялась, потому что сейчас, при ней Режина умерла уже по настоящему. Она это чувствовала. Не было того, что ложилось на сердце ледяным холодом при виде покойницы и само тело уже не вызывало отвращения. Осталась только усталость. Проделав все необходимое, Ника добралась до лавки и рухнув на нее, то ли провалилась в глубокий сон, то ли лишилась чувств.

Ее трясли за плечо.

— Проснись, сестра… Да проснись же, — повторял недовольный голос. — Как можно… как, вообще было возможно, заснуть во время чтения «Отхода» у тела усопшей. Это кощунство! И уж теперь то, этот вопиющий проступок не останется для тебя без последствий.

Этот голос, даже если бы даже она захотела, Ника не смогла бы спутать ни с каким другим. Ника приложила ладонь ко лбу. Помилуй, Вседержитель, зачем же так орать. Она молча поднялась, взглянув в сторону гроба. На первый взгляд там было все в порядке, иначе сестра Текла сейчас билась в истерике, но некоторые мелочи живо напомнили Нике о минувшей ночи.

— Отвечай! Ты заснула! — голосила в негодовании кастелянша.

Похоже, она уже не могла, без содрогания, смотреть на Нику.

— Д…да, — пробормотала Ника, морщась от головной боли. — Есть немного…

Выглядывавшие из-за спины Теклы сестры, переглянулись, украдкой сделав, охраняющий от всякой нечисти, жест. Их лица покинули напряжение и страх, которые владели обителью в, эти нелегкие для нее, три дня. Ведь если сестра Ника заснула на дежурстве у гробы ведьмы и с ней не случилось ничего ужасного, значит то, что произошло с сестрами Ингрид и Паисией было лишь несчастной случайностью. У престарелой сестры Ингрид действительно не выдержало сердце от ночного бдения, ведь она ко всему, как известно, подходила с необычайным рвением, не щадя ни себя, ни других. Ну а сестру Паисию всегда отличало богатое воображение и экзальтация. Не нужно ее было ставит на ночное дежурство у гроба, когда она была и так впечетлена слухами об усопшей и смертью Ингрид. А вот сестра Ника храбрая и здравомыслящая…

Выслушав ответ, подтверждающий ее самые худшие предположения, сестра Текла не говоря больше ни слова, развернулась и вышла из часовни. Побежала жаловаться настоятельнице, конечно. Оставшиеся без присмотра кастелянши, сестры, умирая от любопытства, подступили было к Нике с расспросами, как появилась сестра Терезия, с тревогой взглянув на Нику. Увидев ее живой и здоровой, она испытала явное облегчение, но потом тревога уступила место озабоченности. Всмотревшись в Нику, она нахмурилась.

— Ты бледна и у тебя темные круги под глазами, хотя как уверяла меня, только что повстречавшаяся сестра Текла, ты всю ночь проспала, но… — и она осеклась, заметив нетерпеливы жест Ники и выражение досады на лице.

— Не выдавай… — едва шепнула она, бросив быстрый взгляд на, отошедших в сторонку сестер, дожидавшихся когда Терезия уйдет.

— Значит, на самом деле это был обморок? — покачала она головой. — Тебе бы прилечь…

— Не могу… Для всех я спала…

— Настоятельнице такое не понравится.

— Так будет лучше для обители.

Она знала, что сейчас, придет посыльная от матери Петры и ее призовут к ней, но неожиданно для всех, настоятельница сама пришла в часовню в сопровождении разгневной, жаждущей немедленной расправы над ослушницей, сестры Теклы. Мать Терезия, едва взглянув на Нику, подошла к гробу и вздрогнув, быстро начала поправлять на пюпитре книгу, скрывая свое замешательство, потом попросила сестер оставить часовню и вернутся, каждой, к своим обязанностям. Монашки, не мешкая, подчинились. Когда они, во главе Терезии, вышли, мать Петра попросила кастеляншу оставить ее наедине с сестрой Никой. Та бросив на Нику уничтожающий взгляд, вышла за остальными. Перебирая четки, настоятельница присела рядом с провинившейся.

— Ты ведь не спала, как только что, доложила мне сестра Текла? — сказала она, цепко оглядев Нику. — Если бы она была повнимательней, то заметила, что ты бледна и вид имеешь не отдохнувший, а измученный и нездоровый.

Ника промолчала.

— Что с тобой произошло?

— Матушка, — прошептала Ника, склонив голову, — я, правда, спала…

Настоятельница, неожиданно, сорвалась со своего места, остановилась у пюпитра и постояв так, повернулась к Нике, стиснув руки в широких рукавах рясы.

— Я хочу знать, что здесь произошло? — раздельно, с несвойственной ей твердостью, отчеканила она.

Ника не понимала откуда у нее такая уверенность, но знала, что отвечать нужно правду. Она не слышала, что бы мать Петра когда нибудь говорила подобным тоном. И Ника, собравшись с духом, коротко, не вдаваясь в излишние подробности, все рассказала. Мать Петра пропустила мимо ушей то обстоятельство, что Ника, действительно, собиралась проспать всю ночь, глубоко задумавшись над услышанным.

— Изо дня в день мы грешим, полагаясь на свое понимание жизни, нисколько не доверяя ей самой. А ведь всего-то и нужно, положась на провидение, вверить дух свой Вседержителю, внимательно читая книгу жизни. Но мы восстаем и своевольничаем, ставя свое разумение превыше всего. Мы боимся верить, боимся утонуть в жизни. А вот сестра Режина поверила, верила и терпела, — мать Петра потерла лоб рукой, ее пальцы дрожали. — Она верила в любовь и любовь ее спасла. Она прощена. Я же маловерная, боялась довериться ей.

Ника сидела тихонечко, понимая, что ее ответа не требуется — в эти минуты мать Петра с горечью судила саму себя.

— Но нет у меня и решимости отвергать, менять, вмешиваться в события, какая имеется у тебя, — повернулась она к Нике. — А ведь я все время, почитала отсутствие этой самой решимости за смирение перед жизнью, перед волей Вседержителя. Как же я лицемерила и какую непоправимую ошибку совершила.

Она встала и глядя не Нику с непреклонной решимостью, твердо произнесла:

— Ты не сможешь остаться в обители, так как нарушила его наиглавнейший закон, но ты покинешь ее тогда, когда для этого придет срок. Вседержитель укажет нам его. Думаю, тебе стоит поразмыслить над тем уроком, что был мне преподан сейчас. Где бы ты ни была, чтобы с тобой ни случилось, останавливайся и слушай, что тихо, через события и людей, подсказывает тебе жизнь.

— А вы… — решилась спросить Ника, — вы, будете теперь по другому относиться к бессмертным?

— Я не буду столь непреклонна, но правила обители от этого не изменяться. Ты, что-то хотела еще спросить? — резко произнесла настоятельница, заметив движение Ники к ней.

— Д…да, откуда… с чего вы были так уверены, что этой ночью, здесь, что-то происходило?

Вместо ответа, мать Петра указала на гроб и вышла, а Ника обозвала себя идиоткой. Кто бы, смотря на тело Режины, не увидел, что оно искалечено? Только сестра Текла, пожалуй. Ника подошла к гробу, взглянула на Режину и попятилась, невольно перекрестившись. Тело покойницы было целехоньким. Она лежала, как прежде, вытянув руки вдоль тела. Никакое страдание не исказило ее красивого лица. Глаза были открыты, неподвижно смотря в потолок и были они человеческими, зелеными.

К Северной границе.

С наступлением холодов, больных в лазарете прибавилось и Нике, порой, просто некогда было ни о чем другом подумать, кроме как о простудах, бронхитах, лихорадках, настоях и припарках.

Осенним сырым вечером, когда стемнело уже до начала вечерней службы шестого часа, Ника, подобрав плащ повыше, чтобы не заляпать и так его, насквозь, промокшие и отяжелевшие полы, утопая башмаками в жидкой грязи, ориентируясь на слабо освещенное окошко, пробиралась в темноте, по огороду к своей хижине. Им с сестрой Терезией уже давно следовало покинуть ее, поскольку она уже не протапливалась — пол земляной, стены тонкие и из щелей дует, соломенная крыша протекает — и не было больше нужды следить за огородом и грядками с лечебными травами, а зимние холода не за горами. Три последних дня, Ника переносила в келью лазарета, которую им отвели с Терезией на пару, заготовленные впрок мази, микстуры, настойки в плотно закрытых бутылях и корзины с засушенными травами. Как не хотелось Нике покидать обжитую хижину, но по ночам в ней уже невозможно было согреться, даже под меховым пологом, а огонь жаровни быстро потухал и тепла не давал, а оставлять его на ночь в устроенном в земляном полу, очаге, не решались из-за боязни пожара.

Каждое утро Ника с сестрой Терезией склонялись к мысли, что уж сегодня, они непременно переберутся в келью лазарета, где им будет, куда как лучше и каждый раз, вечером обе возвращались в хижину, обещая себе и друг другу, что завтра их переезд непременно свершиться. Похоже, так будет повторяться до первого заморозка, или пока Ника силком не уведет Терезию из хижины. Ника прошла через опустевший огород, увязая в раскисшей земле и подошла к хижине со свисающими по ее стенам голыми плетями плюща на которых, кое-где еще держались, пожухлые бурые листья. Так и есть — маленькое оконце было освещено — сестра Терезия уже дома и ждет ее, уверенная, что и она придет сюда. Наконец Ника добралась до двери, таща на своих башмаках пласты липкой тяжелой грязи, которую начала счищать об угол хижины, а потом старательно обстукивать деревянную подошву от прилипших комков. Она уже взялась было за веревочную петлю, как дверь распахнулась:

— Я хотела уже сама идти разыскивать тебя, — сказала ей встревоженная Терезия, близоруко прищурившись. — Настоятельница присылала за тобой и велела, как только ты появишься, тотчас явиться к ней.

Отупевшая от усталости Ника постояла, свыкаясь с мыслью, что придется снова тащиться по грязи через огород, бездумно повернулась и побрела в сторону келий. Сестра Терезия, едва не позвала ее обратно, так стало жалко ее, но лишь тяжело вздохнула и захлопнула дверь.

Нике казалось, что она целую вечность бредет под мелким частым дождем. Последние силы уходили на то, чтобы выдергивать башмаки из грязи и она очень удивилась, когда ступила на твердый грунт дорожки, ведущей к кельям, наконец-то достигнув ее. Окошки келий слабо светились, делая темноту осеннего вечера еще непроницаемее. Не особо стараясь обходить лужи — чулки и так уже вымокли до колен — Ника пересекла монастырский двор и вошла под гулкие, мрачные своды галереи. В дальнем ее конце, путеводной звездочкой, светился трепещущий огонек свечи, теплившейся у статуи святого, стоявшего в нише. И только у двери кельи настоятельницы, Ника задалась вопросом, зачем она понадобилась матери Петре в столь поздний час. Но, теперь-то что гадать, раз она уже здесь, и равнодушно пожав плечами, Ника постучала в дверь.

— Кто бы ты ни был, войди с миром, — тотчас последовало приглашение и Ника толкнув дверь, вошла.

Она сразу ощутила тепло и уют жилья, первые минуты воспринимая лишь его и только потом сообразила, что не поприветствовала мать Петру, как должно.

— Ах, оставь, — отмахнулась настоятельница. — Поди лучше сюда, сядь поближе к огню.

Оставляя на тщательно выскобленном полу куски грязи, отваливавшиеся от ее башмаков и лужицы натекшие с намокшего подола рясы и плаща, Ника подошла к жарко пылавшему камину.

— Сними башмаки и чулки, пусть они сохнут, — велела ей мать Петра, как только Ника опустилась на стул, — и дай мне свой плащ. Почему вы с сестрой Терезией, до сих пор не перебрались в лазарет? — поинтересовалась она, развешивая у камина плащ Ники. — Можешь ничего не объяснять мне. С сестрой Терезией это повторяется каждое лето. Просто я надеялась, что она послушается тебя.

— Каждый день сестра Терезия жалуется, что у нее ноют суставы и ломят кости и все равно, упрямо возвращается в хижину, хотя я уже вынесла оттуда все, что можно. Представляете мое удивление: как ни приду, так каждый вечер застаю в нашем жилище сестру Терезию. Вот ведь упрямица.

Мать Петра тихонько засмеялась над шуткой Ники.

— Вы обе дождетесь, что придете к висящему на двери замку, — строго выговаривала она, но глаза ее улыбались.

Ника блаженно вытянула к огню озябшие руки и ноги, чувствуя как согревается.

— Но я призвала тебя не для этого. Вовсе нет, — настоятельница помолчала, перебирая четки, внимательно вглядываясь в усталое лицо Ники. — Подошло время нам расстаться. На днях ты покинешь обитель.

Ника оторвала взгляд от мечущегося в камине огня с тревожным вопросом взглянув на настоятельницу.

— Не далее как час назад в обитель прибыл священник. Он приехал от Северных границ с просьбой отпустить с ним, в замок Репрок монахиню разбирающеюся не только в травах, но и во всяческих болезнях. Дочь барона, молодая девица, по его словам, страдает тяжким недугом. Никто из тамошних целителей не смог определить, что за хворь иссушает ее. Видимо дела этой девицы плохи, потому что посланец настаивает, чтобы немедля отправится в обратный путь.

— А когда она заболела?

— Скоро, уже как минет месяц.

— Месяц? Почему же отправили гонца только сейчас?

Мать Петра поджала тонкие губы. Это означало, что и ей все это не по душе.

— Посланец говорит, что привезти лекаря из нашего монастыря, являлось его собственным порывом. И я вижу, ты уже сама поняла, что в семье девицы не все ладно. А если к этому добавить и то, что замок Репрок стоит в безлюдных северных лесах, граничивших с землями орков и над ним постоянно висит угроза их нападения, то признаешь, что кроме тебя мне послать туда некого. Ты, как выразилась одна из сестер — «крутая». Довольно странное слово, не находишь?

Ника сдержанно улыбнулась, поняв что мать Петра имела в виду сестру Бети из трапезной.

— На твое мнение не повлияют знатность человека, — продолжала настоятельница. — Титулы и вельможность не помешают тебе разглядеть его суть. Погоди-ка, совсем из ума вышибло: ведь я хотела велеть, чтобы тебе принесли подогретого вина.

Она встала и вышла из кельи, чтобы распорядиться о нем, потом вернувшись, продолжила разговор.

— В свое время я знавала барона Репрок, еще по тем временам, когда жила при дворе, ныне здравствующего правителя Северных земель, принца Ярбуса. Я помню барона, как человека необузданного и гневливого. Он не мог ужиться ни с кем. Его хватало дня на три, чтобы вести себя благопристойно и выносить общество двора, после чего он, всегда с историей и скандалом, покидал его, возвращаясь в свой замок. Конечно, его терпели: кто бы еще смог довольствоваться жизнью в подобной глуши, отражая постоянные набеги орков и варваров. Его жена умерла, от нее у барона осталась дочь, теперь и она готова отдать свою безгрешную душу Вседержителю. И еще одно, что тебе следует непременно знать. Недавно до меня дошли слухи, что барон женился вторым браком, на особе молодой, но не родовитой.

— Мачеха? — нахмурилась Ника, грея о кружку с горячим вином, холодные пальцы. — Похоже, бедняжку сживают со света.

— При всем том, что история эта, стара как мир, — поджав губы, покачала головой мать Петра, — я бы, не спешила с обвинениями.

— Я и не обвиняю, — пожала плечами Ника. — Мне просто интересно: кому перейдет наследство и земли барона, в случае его кончины, храни его Вседержитель?

— Дочери, конечно, а если представится она, то его молодой жене. Ты это хотела услышать?

— В общем-то, да. А как поживает сам, барон? Что слышно о нем?

— Отец Фарф говорит, что он хворает, но в его годы это понятно. Я не призываю тебя вмешиваться в дела этой семьи, упаси нас от подобного. Просто мы совершим, единственно верный, в подобном случае, поступок. Я говорю с тобой о подобных вещах потому, что беседуя с отцом Фарфом, поняла его чаяния, которые одобряю и поддерживаю: привезти девицу сюда. Если она, с божьей помощью, выживет, мы всегда сможем укрыть ее в обители до ее совершеннолетия. Конечно если к тому времени, она не пожелает принять сан и стать монахиней.

Ника тихо засмеялась, покачивая головой. Ничего себе!

— Тайный увоз? И это вы называете: не вмешиваться в дела семьи?

Вместо ответа, мать Петра улыбнулась. От сдерживаемого смеха вокруг ее глаз разошлись морщинки. Ай да, матушка настоятельница.

— А знаете, я еще никогда не выкрадывала и не увозила девиц, — призналась ей Ника, подумав, что в молодости мать Петра была невозможной красавицей, блистая при дворе этого принца Ярбуса, сводя рыцарей и кавалеров с ума а, возможно, в один прекрасный день, ее саму похитили… — …теперь ты сама видишь, что я могу послать только тебя. Твой ум развит ученьем и ты достаточно повидала жизнь и людей, чтобы разбираться в их поступках. Но главное, ты не боишься рисковать, независима в суждениях и умеешь сама принимать решения, чего не скажешь о наших сестрах, кротких и пугливых, как овечки. Не ты ли недавно упоминала слова одного мудреца, когда перечила сестре Текле. Я запомнила их: «ибо страх внушаемый богатыми не есть достаточная причина для оказания им почестей». Так?

— Святой Бенедикт, — кивнула Ника, дивясь про себя тем способностям, которые приписала ей мать Петра и которые, она у себя, сроду, не подозревала.

Значит опять предстоит дорога. На этот раз к Северной границе здешних земель, туда куда она и стремилась. Новые места, новые впечатления и больше возможности узнать о Зуффе.

— Сестра Текла отдаст все принадлежащие тебе вещи, да и обитель не отправит тебя в дорогу с пустыми руками. Я, конечно, не уверена, но если там замешана магия — возвращайся обратно.

— И вы примете меня? — спросила Ника, со вспыхнувшей надеждой.

Мать Петра кивнула.

О магии Ника не могла думать без содрогания. Ни она сама, ни обитель еще не пришли в себя после случая с Режиной.

— А что говорит на счет магии отец Фарф? — спросила Ника.

— Ничего. Он молчит.

— Понятно.

Конечно, если в замке Репрок имеет место магия, отец Фарф предпочитает умолчать о ней, зная, как орден святого Асклепия относится к этому, и боясь, что мать настоятельница попросту не отпустит с ним монашку — лекаря. Если же в тех местах магии нет и в помине, то что о ней зря говорить.

— Хотя Северные границы ужасная глушь, все же присылай весточки о себе с проезжими торговцами. Я же буду неустанно молить о тебе Вседержителя и святого Асклепия.

— Вы так добры ко мне, — расчувствовалась Ника. Забота настоятельницы тронула ее до слез. — Я не достойна этого… Совсем… Я даже не уверена, хватит ли у меня знания и умения исцелить эту больную девочку.

— Сестра Терезия как-то обмолвилась о том, что иногда узнает от тебя такие вещи о врачевании, которые дотоле ей были неведомы. И в то же время, утверждает она, ты понятия не имеешь о простейших вещах. Она надеется, что приняв постриг, ты начнешь лечить больных самостоятельно и заменишь ее, как она в свое время заменила, сестру Умбрию. Жаль, что отец Фарф не может сказать нам ничего определенного о больной девице, кроме одного, что она расслаблена и все время пребывает без памяти. Расскажи об этом сестре Терезии и пусть она даст тебе надлежащие наставления и необходимые снадобья. Было бы не худо, если бы сама она переговорила с отцом Фарфом.

Однако, отец Фарф оказался очень неразговорчивым и от него сестра Терезия услышала тоже, что рассказала ей Ника: что дочь барона все время лежит без чувств и не приходит в себя.

— Как живу, не встречала подобной хвори, — раздумывала вслух, озадаченная сестра Трезия. — Правда, от многих знахарок понаслышана, что бывает и так, что человек будто засыпает таким сном, что все его нутро замирает, как это бывает у лягушки зимой, когда даже и сердце ее перестает биться, а кровь течь по венам. Тогда уснувшего принимают за умершего и погребают словно мертвого. А когда бедолага просыпается, то видит себя в гробу, запеленутого в саван.

— Летаргический сон, — кивнула Ника, перебирая сухие травы и откладывая нужные в холщовый мешочек.

— Может эта ужасная болезнь и так называется, — вздохнула сестра Терезия. — Но только, слава Асклепию, бедняжка не подвержена сему недугу.

— Может это быть колдовством?

По своему обыкновению, Терезия, прежде чем ответить, долго молчала, глядя в огонь очага и кутаясь в меховой полог.

— Очень уж похоже на то, — проговорила она, поворошив угли в очаге, — но настоятельнице, докладывать о своих сомнениях, я не стала. Сама знаешь — не любит она говорить о таких вещах. Заикнись я ей о своих подозрениях, она сразу же потребовала от меня подтверждения моих слов. И, что я могла бы сказать ей? Какие доводы привести? Только то, что слыхом не слыхивала о подобной напасти? Так что, тебе самой придется с этим разбираться. Возьми все, что может понадобиться, все что мы наготовили за лето и осень. Трудно мне будет без тебя…

На следующее утро, провожая ее из обители, мать Петра несколько раз настойчиво напоминала, что бы Ника держалась отца Фарфа, который своим священническим саном сумеет оградить ее в долгой дороге, от всяческих посягательств. Но увидев самого отца Фарфа — тщедушного, узкоплечего, невысокого, с настороженным взглядом и встрепанным венчиком волос, человека, Нике подумалось, что это его самого придется защищать от возможных обидчиков, не упускающих случая, поглумиться над слабым и охочих до скверных шуток. И все же, как-то он сумел добраться до обители целым и невредимым. Глядя, с какой дотошностью отец Фарф, в который раз, проверяет хорошо ли приторочены к седлу дорожные сумки, Ника заметила:

— Может отстоим службу и помолимся о быстром и безопасном пути, таким, каким он был должно быть, когда вы ехали в нашу обитель.

— Некогда нам стоять службу, — отрезал старый священник, подбирая свою вылинявшую серую рясу и усаживаясь на мула. — Торговый обоз с которым я прибыл сюда, сейчас должно быть, уже двинулся в путь. Нам важно примкнуть к нему, а там уж и возблагодарим нашими молитвами всех святых.

Попрощавшись с матерью Петрой и сестрой Терезией, благословлявших ее со слезами на глазах, Ника уселась на своего мула, оглядев монастырский двор. Видит ли она его в последний раз, или ей все таки, еще раз суждено вернуться в это тихое пристанище? Хотя для нее жизнь здесь оказалась не такой уж и спокойной, как виделось поначалу.

Это раннее утро началось так привычно и обыденно и ничто не могло нарушить порядка монастырской жизни. Минута в минуту прозвенел церковный колокол и, все так же, опустив глаза долу, шли на утреннею службу сестры. Правда привычная к этому Ника, видел как они замедляют шаг у ворот и украдкой взглядывая на нее, тут же опуская глаза. В них ясно угадывался вопрос: «покидаешь ли ты нас навсегда, или когда нибудь вернешься к нам?» Сестра Бети, выйдя из трапезной сыпала голубям крошки, которые собрала в передник. Подметавший на дворе лужи Пиг, вместо вечно простуженной сестры привратницы, стоял и смотрел на Нику, засунув в рот грязный палец. Похоже это был то самый палец, который Ника сломала ему. Теперь когда выпадут снега, а их, как слышала Ника, здесь выпадает немало, сила Пига будет очень кстати, чтобы разгребать сугробы, расчищая двор.

Ника вздохнула. Здесь ей тоже пришлось пережить горечь потери. Утешало лишь то, что Режина получила то, к чему так стремилась. Здесь, она выучилась лечить, правда немного, потому что провела в обители слишком мало времени, но все придет с опытом, а это значило, что Ника уже не пропадет в одиночку и везде сможет заработать себе на кусок хлеба. Здесь она встретила понимание и поддержку чудесного человека, матери Петра. Прежде чем выехать из ворот, Ника еще раз огляделась, ища сестру Теклу. Одежду ей выдавала молоденькая послушница, помощница кастелянши. Никогда Ника не чувствовала к ней вражды. Раздражение — да, но не злость и уж тем более не ненависть. Слишком хорошо она видела в ней, всего лишь, испуганного человека изо всех сил цепляющегося за то, что так понятно и привычно, а Ника была угрозой, раз и навсегда заданному порядку ее жизни. Жаль, что получилось так, что сестра Текла не только не хочет ее видеть, но даже попрощаться с ней. Нике не хотелось, чтобы кто нибудь здесь держал на нее обиду. Ей хотелось попросить у сестры кастелянши прощения за все те огорчения и неприятности, что она доставила ей. Тогда бы она уехала отсюда ни о чем уже не сожалея, не чувствуя себя должной, не оставляя позади себя обиду. Кто знает, что ждет ее впереди и сколько потерь и падений ей предстоит еще пережить. Но она уверенно пускается в путь, уже одна. И всегда она будет помнить и скучать по обители святого Асклепия.

Вздохнув, Ника стукнула мула пятками по откормленным бокам. Мул задвигал ушами, лениво переступил и нехотя потрусил из ворот. Далеко впереди ехал отец Фарф и Ника не переставая лупила упрямое животное пятками, заставляя его идти быстрее. Но мул только недовольно дергал ушами и шел, как и прежде — вперевалочку, не думая прибавлять ходу. В конце концов, махнув на него рукой, Ника предоставила его самому себе, отчаявшись уже догнать своего спутника и решив, что все равно он без нее никуда не уедет. Небо затянули тучи, тяжелые и неповоротливые. Налетевший ветер, пах первым снегом и Ника поплотнее запахнулась в толстый шерстяной плащ.

В последний раз она оглянулась на белые стены обители из-за которых виднелась колокольня церкви. Ворота за ней уже закрыли, но у отворенной калитки стояла монахиня и творила ей вслед охраняющие путника в долгом пути, защитные знаки. Резко дернув узду, Ника остановила мула, который, не упрямясь, развернулся мордой к монастырю, видимо решив, что они сейчас вернутся в родное стойло и даже сделал несколько шажков вперед. С недоверием всматривалась Ника в провожающую ее, монахиню. Но ошибки быть не могло: низенькую, круглую фигуру сестры Теклы не узнать было просто не возможно. Но едва кастелянша обнаружила, что замечена Никой, как поспешно скрылась за калиткой, которая тут же закрылась за ней. Ника развернула, заупрямившегося, разобиженного мула в обратную сторону и только подъезжая к отцу Фарфу, ждущего ее у развилки дороги, обнаружила, что улыбается.

В дороге Ника, как могла, пыталась разговорить отца Фарфа. Интересно, что ворчливый священник мог часами жаловаться на чечевичную похлебку, что им подали в придорожной корчме; сомневаться в достоинстве скакуна, проезжавшего мимо рыцаря; ругаться на изворотливых гномов-ростовщиков, но едва Ника начинала расспрашивать его о больной дочери барона, как он сразу же замыкался. Обоз они нагнали уже отъезжающим из небольшого городка, что находился в нескольких милях от обители. Обоз состоял из пяти телег, груженных тюками с тканями, ларями с мукой, бочонками с вином и большими головами сыра. Кроме двух торговцев партнеров — человека и дворфа, с ними, к неудовольствию отца Фарфа, который недолюбливал этот народец, ехал еще и гном. Обоз охраняли шесть солдат наемников, мало внушавшие доверие Нике, пока отец Фарф не заверил ее в их полной надежности, в которой успел убедиться, проделав под их охраной путь от Северных границ до самой обители. Его слова горячо поддержал шумный гном-ростовщик, желавший снискать одобрение у неприветливого священника.

То, что Ника держалась особняком, ее попутчиков особо не удивляло, как и то, что она сразу же отходила когда слышала грубые шуточки и недвусмысленности, и что не желала замечать грубоватые знаки внимания, которые оказывали ей солдаты охраны. Что возьмешь с дикой, пугливой монашки, шарахающейся от любой тени. Зато она внимательно слушала купцов, любящих прихвастнуть у костра тем, чего с ними никогда не случалось. Помалкивая, она никогда не вмешивалась в разговоры и говорила только тогда когда ее спрашивали. Однако она внимательно выслушивала любую выдуманную историю и пустопорожнее хвастовство. Например, она узнала то, что купцы считали замок Репрок самым безопасным местом на всей Северной границе.

Однажды, на привале речь зашла о бароне Репрок и о его молодой жене. Отец Фарф сразу же вмешался в разговор, разразившись долгой и нудной проповедью и уже во все время их пути, никто больше эту тему не затрагивал. Заметно было и то, что отец Фарф спешил, нервничая, когда в дороге случались непредвиденные остановки. Им несказанно везло — во время пути на них никто не напал, хотя, порой, они продвигались глухими, лесными тропами. Черные ели смыкали над ними тяжелые ветви, а копыта мулов и лошадей бесшумно ступали по хвое, давя мокрые шишки. Воины, сопровождавшие обоз, напряжено прислушивались, сжимая рукояти мечей, подняв свои щиты и, даже, кажется принюхивались к стылому воздуху, резко пахнущего сосновой смолой.

Как-то на постоялом дворе, их обоз пересекся с другим торговым обозом, везшим на продажу в города лежащие южнее Северной границы, тюки с овечьей шерстью. Купцы обоих обозов оказались добрыми знакомыми. Они шумно провели вечер за одним столом, за обильной трапезой, после которой охранники растащили своих хозяев по углам, которые им удалось занять в одной общей комнате постоялого двора, где спали на полу вповалку. Сама охрана, за все время пути, не взяла и капли в рот, не то что вина или эля, а даже пива. Как ворчливо объяснил Нике отец Фарф, проклятый гном подучил купцов, что за каждый налет на обоз, ими вычиталось из жалования каждого охранника. Это условие стояло первым пунктом в договоре и оно, как считала Ника, было в общем-то правильным, но от замечания, по этому поводу, воздержалась. Что касается встречи и совместной попойки торговцев встретившихся обозов, то из их пьяной болтовни выяснились довольно любопытные и занятные вещи. Оказалось, что везший овчину обоз, что следовал от Северных границ, по дороге, проходившей западнее, угодил в засаду, от которой, слава Вседержителю, им удалось отбиться без потерь.

— Нас потрепало, но впредь будем умнее, — сокрушался торговец овчиной, вновь припадая кружке виноградного сладкого вина, которым его потчевал дворф, везший его аж из-за Черных гор. — Пусть дорога на Репрок длиннее, зато не надо беспокоиться о разбойниках, да о разнузданных орочьих шайках, коли на тамошней границе обосновался оборотень. Слух прошел, что даже племена варваров и орков отошли подальше от цитадели Репрок.

Сидя в углу, прислонившись к холодным бревнам стены, Ника щипая маслянистую лепешку, что сунул ей в руки гном, обдумывала услышанное. Получалось, что Репрок и окрестности вокруг него, своим спокойствием и «безопасностью», обязаны страхом, наводимым оборотнем. Станет ли он для нее проблемой? Нет. Если она не надумает прогуляться за стенами замка в лунную ночь.

Как-то, она не удержавшись, осторожно спросила отца Фафра о Зуффе, на что он сразу же ответил, что знать не знает этого язычника. А когда Ника удивилась, почему он решил, что Зуфф язычник, категорично ответил, что «Зуфф» языческое имя. Торговцы тоже не смогли припомнить, чтобы имели дело с кем-то прозывающимся подобным именем: Джеральд из Мексаланы лишь задумчиво почесал макушку, а Кнох Примхос из Предрассветной Долины молча пожал своими могучими плечами. Гном думал и припоминал аж три дня, а после решительно заявил, что в тех местах откуда он родом, таким именем отродясь никого не называли, а доведись прийти к нему человеку с таким именем, он бы сроду ему ничего не ссудил.

— Да почему же?

— А зачем бы честному человеку скрывать свое имя под вымышленным? — тоже возмутился гном-ростовщик, но вдруг умолк, задумавшись.

Ника на своем муле подалась вперед, вытянувшись так, чтобы не пропустить ни словечка, что он скажет. Гном, гарцевавший рядом на иноходце, хитро покосился на проскакавшего мимо Рогнара, самого старшего в охране, матерого воина, которому беспрекословно подчинялись все, едущие с обозом. Ника мимоходом отметила скупую улыбку мелькнувшую на суровом грубом лице Рогнара: видимо монашка на муле и возвышающейся над нею гном на иноходце выглядели, очень уж потешно. Но Нику это не волновало, а вот ростовщика волновало и очень. Он страшно гордился своим племенным иноходцем, каких-то редких южных кровей и считал, что охрана умирает от зависти к нему, тогда как, на самом деле, охрана умирала со смеху, видя как подпрыгивает гном в седле, слишком большом для него, старательно расставив локти. Его иноходец был не просто породистым, но и очень умным, не раз вынося вцепившегося в его гриву гнома, из опасных мест, хотя ростовщик был уверен, что именно он управляет конем. Солдаты так и прозвали их: конь и его всадник.

— На какой-то миг мне показалось, — гном стрельнул на монашку темными глазами, словно решая, как может принять она его слова и стоит ли говорить их ей вообще. — Мне показалось, что от этого имени повеяло магией. Уж поверь мне, мы гномы, разбираемся в этом.

— Я верю, — сникла монахиня. — Это имя когда-то принадлежало могущественному магу.

Чем дальше на север продвигался их обоз, тем реже на их пути попадались деревушки, в которых Кнох и Джеральд с выгодой распродавали свои товары.

Убранные поля ржи и ячменя сменила каменистая местность и вересковые долины. Город через который они проезжали был беден и невыразителен и больше походил на деревню, отличаясь от нее лишь большим скоплением домов под соломенными крышами, да тем, что был обнесен каменной стеной. Здешние жители казались замкнутыми, смотрели недоверчиво, довольствуясь своим убогим бытом. Завсегдатаи придорожных таверн выглядели откровенными разбойниками и обоз частенько останавливался на ночлег под открытыми небом. В этих краях вино было кислым, а пища грубой. Как-то, на их пути показались неприступные стены замка, которые обоз объехал далеко. О том, что бы проситься переночевать под укрытии его стен, не говоря о том, что бы предложить свои товары знатному владельцу замка, не было и речи. Купцы боялись, не говоря уже о ростовщике. Ладно, если они лишаться остатка своих товаров и тяжелых, туго набитых кошелей, а то ведь часто бывало и так, что за стенами рыцарских замков, пропадали бесследно не только купцы, а целые обозы с товарами и людьми. Места-то вокруг безлюдные, глухие. На несколько сотен миль вокруг только леса да горы. Здесь сеньор был полноправным хозяином и сам себе был законом.

И вот наступил день, когда отцу Фарфу и Нике пришлось попрощаться со своими попутчиками, благословляя их дальнейшую дорогу. Свернув с проторенной дороги на лесную тропу, они продолжали свой путь одни, чувствуя себя одинокими и беспомощными. Однако отец Фарф, не долго предавался унынию, он хорошо знал эти места и уверенно вел Нику по утоптанной тропе, взбирающийся на, поросший лесом, холм. Следуя за ним, на своем отощавшем в дороге муле, Ника настороженно оглядывала плотные лесные заросли, памятуя о рыскающем по здешнем местам оборотне, из-за которого даже орки боялись соваться сюда.

Но только они перевалили через холм, как открывшейся перед Никой, вид заставил ее позабыть свои опасения. Среди сплошного темного покрова зеленого леса, пронзая его, гордо вознеслись серые башни замка, обнесенные мощными стенами к которым жалась деревушка. В этот пасмурный день, ее робкие огни манили к себе, обещая тепло, уют, огонь в очаге и горячую похлебку. Но темные бойницы и узкие щели окон замка, смотрели подозрительно и угрожающе. Из дверей некоторых хижин валил дым, они топились по черному.

Ника посмотрела на отца Фарфа. Его голову покрывал капюшон, он зябко прятал руки в рукава рясы, от его дыхания, в холодный воздух, поднимался пар, но глаза искрились радостью. Значит то, что Ника видела перед собой и была Северная граница. Почуяв их из дали в деревне залаяли собаки. Священник и монахиня тронули своих мулов, которые чувствуя близость жилья, ходко потрусили с холма. Когда они, въезжали в деревню, из дверей крайней хижины, склонившись под низкой притолокой, вышел мужчина в меховой безрукавке и, выпрямившись, проводил их угрюмым взглядом, держа в руках увесистую дубину. Ника встретив его цепкий, тяжелый взгляд, поприветствовала его легким кивком. Повернувшись, мужчина скрылся в чадном нутре своей хижины. Ну, здравствуй, Северная граница!