"Убить Ланселота" - читать интересную книгу автора (Басирин Андрей)

Глава 12 НИЧЕВОЕННОЕ ГОТТЕННЕТОТСКОЕ ПЕРЕДМОЛЧАНИЕ

Лес. Тени. Закатные полосы во мху. Птичий щебет нал головой.

Последнюю милю до лагеря Хоакин бежал. Бежал, понимая, что уже опаздывает. Интуиция подсказывала, что стрелки в нешуточной опасности. Ох, как бы сейчас не помешала горсточка времени из коробки в мастерской творца!

Белая звезда вспыхнула меж сосновых ветвей, жаля глаза.

Сигнальная система Глинни Уса. Зеркала, флажки, веревки… Значит, она работает, и боевой голем стоит на страже. Уже хорошо. Вряд ли стрелков захватили врасплох.

С каждым шагом надежды Истессо таяли. Долго искать Глйнниуса не пришлось. Не успел Хоакин сделать и десятка шагов по лесной тропинке, как наткнулся на голема. Вернее, на то, что от него осталось.

— Ка… апита… могучий. Вер… нулся наконец. Рад слу… жить… — прохрипел тот.

— Глинниус?

— Рад слу… жить. Ско… рее вперед!

Глиняная голова торчала из кустов, насаженная на трухлявую корягу — жестокая пародия на королевские казни и мост Отрубленных Голов. Черепки усеивали поляну. Победитель Глинниуса, кем бы он ни был, постарался на славу. Каждый кусок был раздроблен молотом, чтобы никто не пытался восстановить голема.

— Сла… вный воин. Крошка Глин… ни. О, Ус!… Песнями про… славлен, — надтреснутым голосом пропел голем. Глаза его закрылись; чешуйка отслоилась от левого века и осыпалась по щеке.

— Подожди, Глинни, — заторопился Хоакин. — Я сейчас. Я помогу.

Он потянул голову с коряги. Трухлявое дерево заскрипело и переломилось пополам. Стрелок едва успел подхватить глиняный ком, прежде чем тот обрушился на землю.

— Бе… ги, Хоакин. Бе… е…ги… Защи… ти их!…

Нельзя бросать раненых стрелков — это Истессо знал как дважды два. Но в жизни случается разное. На карту были поставлены жизни Фуоко, Инцери и Маггары. Жизни других разбойников.

— Глинни, дружище. Продержись немного, и я вернусь за тобой. Слышишь?

— Да… Бе… ги же!… Пос… ла…

Бережно переложив голову голема на мох, Истессо помчался по тропинке. В черной книге не раз встречались рассказы о гибели лагеря. Но для стрелка возможность поражения была чем-то отвлеченным. Где мы, там нет смерти, когда же смерть придет, не будет нас.

Запах гари становился все явственней. Стрелок выскочил на поляну. Дверь хижины болталась на одной петле; в стену вонзились две стрелы — и обе сломаны у самого оперения. На пороге лежал убитый.

Хоакин присел возле мертвеца. Перевернул на спину, зачем-то прижал ухо к груди, слушая — не бьется ли сердце?

— Эк тебя угораздило, брат, — пробормотал он. — Что ж ты так, парень?…

Строгий серый сюртучок, зеленый платок на шее. Пухлые щеки, чуть тронутые юношеским пушком. И глаза — серые, удивленные. Философ доннельфамского толка. Завсегдатай пивных и салонов, парков и праздничных площадей. Не смущать тебе юных доннельфамок своею ученостью, не слушать восхищенных ахов и вздохов. Не плести кружев словесных, блудословя о Канте и женском равноправии.

Хоакин встал с колен, огляделся. Не раз приходилось ему возвращаться на пепелище, понимая, что ничего уж не изменить, не поправить. И в одиночку сражаться приходилось — когда Неттамгорский шериф особенно рьяно брался за дело.

Всякий раз это происходило словно впервые. Заклятие Бизоатона не давало бунтовщику притерпеться к смертям и крови. Не давало относиться к людям, словно к шахматным фигурам, — которые можно разменивать, которыми так легко жертвовать.

— Что же это ты, а?

Уложив мальчишку на мох под сосной, Хоакин двинулся к двери. Главное испытание ждало его впереди. В хижине произошло настоящее сражение: пол усеивали глиняные черепки; одеяла, покрывала, гобелены — все было разодрано в клочья. Стол покосился. Камни из очага валялись по полу.

Стрелок сгорбился, провел по лицу ладонью, словно пытаясь стереть боль и усталость. На подоконнике стояла треснувшая миска; молоко вытекло из нее, и над ягодами деловито кружила оса. Рядом чья-то заботливая рука пристроила раздавленный чайник Маггары.

Словно в забытье, Хоакин взял чайник и попытался его выправить. С подоконника спланировал листок бумаги; на нем чернели каракули. «Хок, милый!»

Одна Фуоко писала такими огромными печатными буквами. Маггара обычно украшала буквы виньетками, а Инцери оставляла обугленные следы лапок на каждой строчке.

Стрелок поднял бумажку и прочел: «Хок, милый! Я все-все-все дела переделала. И даже немного потренировала стрелков: они совершенно не умеют бросать ножи в цель. Правда, кулеш пригорел, и его пришлось вылить. Но разбойники не обиделись, они понимают, как трудно соблюдать все традиции. Любимый, приходи поскорее. Зацелую до смерти. Твоя Лиза».

Стрелок вышел из хижины. Отправился к месту общего сбора, к постам, тренировочной поляне.

Пусто, пусто, пусто… Нет даже убитых — бедолага у двери хижины оказался единственным. Да и его убили скорее по ошибке. Если враг пришел из Доннельфама — бюргерам не резон убивать бывших соседей. К чему? Достаточно поманить, всякий с радостью отправился бы разбойничать по родным тавернам и паркам.

— Эй, Хок! — негромко донеслось из кустов. Стрелок остановился.

— Хок, слава богу, ты здесь, — в зарослях крушины зашумело, вынырнула лохматая голова. — Зверь побери! Мы уж думали, тебя в разгляд Базилиску пустили. Эй, Пампфель, вылазь. Тут господин Ланселот собственной персоной.

Голова исчезла. Из кустов выбрались вояки-алебардисты: Пампфель и Ганхель.

— Чудо! Чудо! — возбужденно загалдели они. — Вы живы, капитан.

Гвардейцы принялись стаскивать с себя камзолы, выворачивая наизнанку: зеленой подкладкой вверх. В лесу следовало играть по другим правилам.

— Его преосвященство прислал брата Корнелиуса предать Терекок анафеме, — сообщил Ганхель. — Все, как полагается, с боевыми монахами. Выпейте, господин Ланселот, — он протянул Хоакину фляжку, — выпейте, вам станет легче.

Истессо принял фляжку. Отхлебнул:

— А боевые посты? Почему его не задержали?

— Зачем? Ведь у Корнелиуса было предписание от герцога. Честь по чести, со всеми подписями и печатями.

— Бедняга Вертель вздумал артачиться, — добавил Пампфель. — Ему показалось, что документы составлены не по форме… да ты его видел, у входа в хижину. Малый совсем сдвинулся со своей адвокатурой.

— За это его и убили?

— О нет. Бедолага умер от огорчения. Большой аккуратист был… Быть может, кто из монахов его и двинул по ребрам, разве докажешь? В газетах пропишут по-своему, чтоб народ не огорчать.

— А Лиза?

— Хо-хо! Ваша подруга сражалась, как львица! — Щеки Ганхеля залоснились от гордости, словно это он бился с монахами, не жалея себя. — На ее счет у Корнелиуса были недвусмысленные указания…

— …доставить в Храм, — подхватил его товарищ. — Она ведь дважды участвовала в жертвоприношениях…

— …и было бы преступлением разбазаривать ценный опыт, — вновь встрял Ганхель. — Ее повысят в ранге. Может быть, поставят над монастырем каким-нибудь.

У Хоакина отлегло от сердца. Лиза в безопасности, а значит, он ее отыщет — хоть в Храме, хоть на краю света.

— Думаю, сейчас она не очень годится на роль жертвенной девы.

— Да, герр Юнг нам об этом рассказывал. Лиза, говорит, изжила в своей психике патиссон… нет, плафон жертвы.

— Паттерн, — подсказал Ганхель.

— Ага, патрон. Стала иначе строить общение с людьми. Исчезли фрустрирующие предрасположенности. Но это ничего. Она сможет работать инструктором в Храме. Обучать начинающих девчонок. Сто пятьдесят шесть положений тела, скорбь и невыразимая печаль…

Хоакин кивнул. В рассуждениях гвардейцев было рациональное зерно. Герр Юнг — друид, огородник и по совместительству психотерапевт — пользовался у стрелков авторитетом. Выявлял тягу к садизму и огородизму. Много толковал о почвах нервных и суглинистых.

— Так что, господин Ланселот, с вашей возлюбленной все в порядке, — подытожил Пампфель. — И с крошками феечками тоже. Вертеля только жалко.

— Его бы похоронить. По старому стрелковому обычаю.

Алебардисты понимающе переглянулись. Улыбнулись.

— Что вы, господин Ланселот, — сказал Ганхель. — Катафалк прибудет с минуты на минуту. Вертель ведь происходит из знатной фамилии.

— Его матушка останется довольна, — подхватил Пампфель. — Сын погиб, сражаясь в рядах вольных стрелков. Достойная карьера.

— Да, достойная.

— А Глиниуса, господин Ланселот, мы реставрируем. Герр Юнг договорился с часовщиком — механизм хоть и поврежден, но в городском хозяйстве все сгодится.

— Поставим ворон пугать на общественных огородах.

Вот и все. Терекок прекратил свое существование. Бунт имеет смысл, когда бунтовщики идут наперекор обшим установкам, а против чего могли идти вольные стрелки? Хоакин достал из кармана герцогский пергамент, перечитал. «Не является разбойником, равно как хищником, громилой, бандитом, пиратом, флибустьером, вольным корсаром».

— Господин Ланселот, вам лучше прилечь, — преданно глядя на стрелка, высказал Пампфель, — Столько переживаний, столько тревог…

— Это вряд ли. Я отправляюсь в путь, господа. Мне еше надо отыскать Лизу.

— Вы найдете ее в Храме. Никуда она не денется.

— Не волнуйтесь, господин Ланселот, — добавил Ганхель, — с гробовщиком мы договоримся. Город похоронит Вертеля за свой счет — все же он стал национальным героем.

— Бог с ним, с Вертелем. Я все же пойду.

Алебардисты переглянулись:

— Пойдете? Тогда доброго пути, господин Ланселот.

— Если что, заходите, — добавил Пампфель. Хоакин двинулся прочь. После нескольких шагов он понял, что не в силах сдвинуться. Голова кружилась, тело казалось набитым песком. Багровый луч солнца, проглядывающий сквозь сосновые ветви, обжег глаза.

— Ложитесь, ложитесь, господин Ланселот. Настой из фляжки можете допить — это легкое успокаивающее. Герр Юнг утверждает, что вам нужен покой.

Глаза слипались. Деревья крались по полянке, подбираясь все ближе и ближе, но, едва Хоакин поднимал веки, отпрыгивали назад.

— Вы… опоили мменя? Мерзавцы!

Он попытался вскочить и убежать, но тело не слушалось его. Алебардисты подхватили капитана под руки, отвели в избушку. Аккуратно уложили в кровать, укрыли одеялом.

— Спи, господин хороший, — пробормотал Ганхель, взбивая подушку. — Вот ты спишь, и хорошо тебе, тепло, уютно. К чему просыпаться?… Там беды, неурядицы… девчонку твою в Храм увели. Зачем тебе обратно?

Сквозь сон Хоакин слышал, как гвардейцы двигали мебель, наводя порядок в хижине. Затем появился еще кто-то (гробовщик?). Он отдавал приказания — властным, не терпящим прекословия тоном. Гвардейцы отвечали с готовностью; слов Хоакин не разбирал.

Наконец этот кто-то склонился над засыпающим Хоакином и голосом Эрастофена из Чудовиц сказал:

— Бедный глупый мальчик! Сколько несправедливостей в этом мире… Короли играют тобой, как хотят. Старый глупый шарлатан в шутку сделал тебя разбойником, а ты и поверил.

Холодная влажная рука коснулась лба Истессо.

— Господин Фероче, готовьте портал в Град Града. Держать Ланселота в лесу становится опасно.

Голос удалился, расширился. Загремел за пределами хижины:

— Эй! Лилии несите и орхидеи. Окна закройте!

Глухо, почти неслышно отвечал голос Пампфеля:

— Он будет чихать. Эти проклятые цветочки воняют немилосердно…

Сон затягивал Хоакина все глубже и глубже. Раскручивалась сладкая воронка несознания, унося стрелка в теплую страну, исполненную грез и радостных видений. Брошенный на скамью плащ превратился в Фуоко, и стрелок усмехнулся. Лиза действительно была здесь. Просто она спряталась, обманула его.

Она всех обманула.

— Ты здесь, Лиза… А эти глупцы говорят, что его преосвященство увез тебя в Храм. Как такое может быть?

Девушка ничего не ответила, лишь улыбнулась. Вот она встала и указала глазами в окно. Снаружи, в быстро темнеющем небе загорались звезды — одна, другая, третья.

— Ты хочешь, чтобы я пошел за тобой? — Стрелок приподнялся в постели, протянул руку к девушке. — Так проклятые монахи все-таки убили тебя… И ты меня зовешь.

«Пет, любимый! Нет!» — безмолвно отвечала Фуоко.

— Тогда что? Что же?!

Он яростно рванулся. Лесная хижина провалилась в глубины ночного неба.

— Лиза!

Звездная круговерть развернулась вокруг стрелка. Престолы танцевали с Силами, ангелы источали свет и любовь к Творцу, наделившему их величием и свободой.

— Ты уже понял, кто ты? — грозно пели они. — Ты познал свою сущность?

— О чем вы, провозвестники света? — развел руками Хоакин. — Я не понимаю вас.

Огни, огни, огни… Водопады огней. Струи, ливни. Звезды — как глаза чудищ, смотрят из тьмы — настороженно, недобро.

Чулище Фероче. Чудище Розенмуллен.

Двуглавое чудище Ганхель-Пампфель.

Хоакин совсем потерялся в этих огнях, в их величии и праздничном сиянии. Звездный свет жег, рвался в душу, заставляя ее таять и преображаться. Так свинец плачет в атаноре крупными сверкающими каплями, воплощаясь в золото, власть и силу.

— Скажи! — вопили духи. — Скорее! В чем твоя основа?

В ответ грянул хор:

В уши бились голоса, нашептывали:

— Ты разбойник?… Ланселот?… Ты верноподданный?… Сын?… Брат?… Покупатель кафтанов?… Приманка для мошенников, возлюбленный, человек на дороге?… Кто ты?…

— Отстаньте, господа духи! Я не желаю слушать!

— Кто ты?! КТОТЫКТОТЫКТОТЫ?

— Я…

Вся жизнь в единый миг промелькнула перед глазами Хоакина. Начиная с тех времен, когда отец пытался сделать его магом, и дальше, дальше, дальше…

Квинта-Ля видел в нем капитана разбойников.

Бизоатон Фортиссимо, его преосвященство, Дюжина решили, что он — Ланселот.

Розенмуллен ославил его честным человеком.

Тальберт считал духом перемен — и разочаровался.

Шелуха. Шелуха…

Цок-цок, цок-цок, копыта. Орда стрелков под звук подков. Проносятся вдоль дороги сосны зеленые, кусты крушины, розовые свечи иван-чая. Мчит карета на восток, везет в Град Града его преосвященство и компанию.

На козлах — могучий детина в шерстяной куртке и домотканых портках; волосы путаной паклей спускаются на плечи. Потрюхивают на бедре боевые счеты.

Варвар раскрутил над головой кнут и диким голосом заверещал:

— Арррьях-ха!

От вопля возницы сорвалось с березы воронье. Закружилось в небе, возмущенно каркая. Лошади лишь чуть резвей затрюхали да хвостами тряхнули — стараемся мол, сударь-варвар-господин.

— Имеет смысл обсудить, — деловито начал Фероче, — долевое участие в процессе обесхоакинивания Террокса.

Последние деньки выдались тяжелыми. Переговоры с доннельфамцами, политика, перетасовка войск. Шарлатан не всегда успевал переключиться с одного языка на другой.

— Уж ваше-то участие можно счесть номинальным, — ядовито отозвался Розенмуллен. — Вы нас с его преосвященством едва не ухайдакали на лыжне своей магией.

— Обжираться надо меньше. Я, между прочим, выявил Хоакина и спровоцировал его гнусную разрушительную сущность. Если бы не досадные накладки, оформил бы придворным Ланселотом. Эрастофен, это вы виноваты, что Истессо ускользнул.

Философ не ответил. Лишь глянул на шарлатана так, что у того враз пропало желание наседать с какими бы то ни было обвинениями.

— Все мы наломали дров, — примирительно заметил его преосвященство. — Великолепнейшая идея была — создать легенду о погибшем Ланселоте. И? Ваша светлость, где вы нашли того скульптора?

— …А мой побег? Заставить Ланселота бежать, раструбить по всему свету о его трусости, — поддержал Эрастофен. — Розенмуллен, ваши слуги чересчур дисциплинированны. Это ненормально и подозрительно. Верность долгу должна ограничиваться продажностью.

— Зато никто не спорил, когда я приказал людям стать вольными стрелками, — парировал Розенмуллен. — Весь город облачился в зеленые камзолы. Несмотря на то что налог на стрелковость составлял почти треть от дохода каждого.

— Треть? Хм… недурная идея.

Его преосвященство поерзал на бархатных подушках. От езды в карете старого жреца мутило.

— Я претендую на высшую награду в этом деле. У меня Ланселот не сбежал ни разу.

— Ах, ни разу?! А кто…

…Все дальше и дальше от Терекока. От вольнодумствующего Доннельфама, страшной Базилисковой Камении. А в багаже, среди тюков с коронами, мантиями, митрами и горностаями, среди коробок со сластями и винами, лежит человек.

Лицо его обмякло, в уголках губ скопилась слюна. Глаза открыты, но вряд ли Истессо что-нибудь видит. Разум стрелка далеко — бродит среди звезд и чудовищ, духов и ангелов. Его преосвященство постарался на славу. Каждый вечер поит его сонными отварами собственного изготовления.

Хоакин стал обычным человеком. Короли везут Хоакина в Град Града, чтобы сдать в академию и сделать вечным студентом. Учитель музыки Квота Квинта-Ля, черная книга, теория вольных стрелков — всему этому предстоит уйти в небытие.

В университете Истессо ожидают неприятности. Еще бы. Сбежать с экзамена по транспортной магии, умчаться невесть куда, не сдав зачетку… думаете, это вам с рук сойдет? Живо господа маги соберутся. Сам ректор произведет внушение — и придется нерадивому студенту остаться на второй год. А потом еще и еще.

Прекрасный план. Но дюжинцы забыли простую вещь. Когда лавина мчит с гор, сокрушая все на своем пути, бесполезно выхватывать камешек, что ее породил. Над силами, что пробудились в мире, больше не были властны ни сам Хоакин, ни хозяева зверей.

— Что будут заказывать досточтимые господа? Сегодняшний минестроне с соусом песто — просто истинное алхимическое золото. М-м! — Трактирщик причмокнул, целуя кончики пальцев. — А какие ньоки! Красный Вепрь пожинает Соловьиные Язычки, господа посетители.

Горацио Кантабиле заливался соловьем. Он был воодушевлен: в его заведение нагрянули неожиданные гости. Они сидели за тем самым столом, за каким когда-то сидел Хоакин.

— Э-э… Принеси нам вихри теста, сваренны в души веселье. Не забудь рубинов дола, алой крови виноградной и вот этого… ну как же… вот на языке крутилось… А! Нептицу, с желтым фруктом, что кривит лицо в унынье, навевая грустны мысли. Ну а к ней…

— Так-так. Подождите, господа. Значит, спагетти в коньяке, так?… С томатным соусом, ага. Винишко — это само собой разумеется… Какое предпочитаете, господа? Есть Примарола Абруззо, восьмилетнее, есть и Ломбардия Боттелини.

Горацио чиркал в книжечке, переводя пожелания гостей с варварского на обычный человеческий язык.

— И напоследок, конечно, курица, запеченная с лимоном и…

Тут Харметтир Большой Процент замялся. Капли пота выступили на лбу. Происходило это вовсе не потому, что на дворе стояло лето, а шкуру снежного барса он снять не догадался. Перед варварским таном стояла тяжелая задача.

— Мошною леса? — задумчиво проговорил он. — Вожделеньем быстрых белок?

— Что, простите, господин варвар?

В глазах Харметтира блеснули слезы. Толстые губы беззвучно шевелились.

— То, что собирают в гроздьях, вялят, сушат и ссыпают? — рискнул он.

Трактирщик пожал плечами.

— Булочек душа и сытость?

На помощь пришел Оки Длинная Подпись.

— Золотой изюм сушеный и кедровые орешки.

При этом он подмигнул. Привыкший к варварским иносказаниям Горацио едва не добавил в рецепт желатин и толченые персиковые косточки.

— Будет сделано, господа. На десерт не желаете ли чего?

Харметтир подергал себя за нос, в глазах его появилась тоска. Предупреждая события, трактирщик объявил:

— На десерт нет ничего, кроме печенья амаретти со сливами в вине.

— Слитки золотого теста… — приступил к переводу Большой Процент, но Оки грубо перебил:

— Давайте, давайте, давайте. Несите и печенье, и сливы. Всего, всего побольше!

Кантабиле ушел, и в зале установилась тишина. Две бородатые варварские физиономии мрачно уставились друг на друга через стол.

— Оки, ты огородная культура. Корнеплод ядрено — жгучий, мудростью веков прославлен. Я давно хотел сказать тебе одну вещь…

Маленький варвар встрепенулся:

— Правильно ли я понял, что ты меня назвал старым хреном?

— Именно так, о…

— Стоп, стоп, — примирительно замахал руками Длинная Подпись. — Харметтир, я тоже хочу сказать одну вещь. Дело в том, что времена изменились.

— Что? Бег ладьи конунга Хрюки изменил пути земные?

— Примерно так. Видишь ли, Большой Процент, я некоторое время работал извозчиком в Октанайте. Потом налаживал морские перевозки в Брешии. Ты же ни разу не покидал Аларик. Ни разу.

Харметтир попытался что-то сказать, но Оки не надо было переводить в уме одни образы в другие.

Поэтому он успел раньше:

— Пойми, дорогуша, здесь люди иначе разговаривают. Если ты назовешь галеру верблюдом моря, тебе придется драться и с караванщиками, и с моряками. Если ты закажешь ублажение желудка из земли благословенья с алым лалом дольних весен, с мягким камнем тех, кто блеет, в шерсть укутавшись свирепо, обеда тебе придется ждать долго.

Лоб громилы-варвара пошел складками:

— Э-э… Как ты сказал? Ублажение желудка из земли благословенья?

— Картофельные ньокки с пассатой и сыром-мас-карпоне, — подсказал объявившийся невесть откуда Горацио. — Ждать вы их будете действительно долго: на кухне закончился мускатный орех. Но, если желаете…

— Нет-нет, — заторопился Оки. — Я это так сказал, для примера.

— Воля ваша, господа. — Кантабиле выставил на стол бутыль примаролы. — Если появится желание, только крикните. За орехом я уже послал.

Вид у Большого Процента сделался больной и несчастный.

— Ньокки с пассатой… и маскарпоне… — с отвращением произнес Харметтир. — Ты уверен, что это лучше ублажения желудка?

— Да. Начинай мыслить цивилизованно. Возьми вилку в левую руку, а нож — в правую. Улыбайся!

— Арррррххх! Назад в дикость!

— Улыбайся. На тебя смотрят.

Тридцать два… — хотя нет, чуть меньше — желтых зуба сверкнули в бороде тана.

— Поменьше зубастости, Харметтир. Итак, — Оки разлил вино по бокалам. — За Ничевоенное Готтеннетотское Передмолчание.

При этих словах оба варвара поморщились.

…Название заговора родилось еще в Аларике.

Финдир Золотой Чек, красавица Сильгия и оба тана стояли на крепостной стене Арминиуса, глядя на юг — туда, где простирались земли владетелей чудищ.

— Быть может, назовем его Вандальской Революцией? — осторожно предложил Оки.

— Банально, — сморщила носик Сильгия. — Банально и не образно.

— А как, насчет Сокрушения Устоев Всех Земель, Укрытых Снегом?…

— Двусмысленно.

— Всех Сразим Стальным Гроссбухом?

— Излишне агрессивно.

Финдир задумался.

— Всетеррокское Готское Восстание?

— Идея не проявлена, о муж мой.

— Тогда — Всемирный Готтентотский Заговор?

Теперь пришлось задуматься Сильгии. Название ей нравилось. Солидно, фундаментально, по существу. Но Сильгия была женщиной до последнего мизинца.

— Хорошо, согласна. Только пусть это прозвучит немножко иначе. Скажем так: Ничевоенное Готтеннетотское Передмолчание.

— Но…

Шесть рук зажали Финдиру рот.

— Хорошее название, сударыня, — в один голос заявили таны. — И, главное, короткое.

…Когда вино в бутыли поиссякло, варвары приступили к выработке плана.

— Прежде всего, — начал Оки, — следует опутать весь мир сетями могучего заговора.

— Передмолчания, Харметтир.

— Да, да, неважно… Ребенок в люльке, старушка-молочница, простодушный бродяга — все они должны стать нашими глазами и ушами.

— И работать будут — за идею.

Варвары посмотрели друг на друга. Перед их внутренним взором проносились картины одна краше другой. Пронырливые старушки-молочницы прячутся под потолочными балками дворцов. Цветочницы передают шпионские записки в букетах. Воры и стражники, монахи, каменщики, атташе — все послушны единому слону Оки и Харметтира. Нищие в капюшонах с горящими глазами крадутся в темноте.

— Нам следует изыскивать малейшие следы пребывания Хоакина…

— …грозы королей, ты хотел сказать?

— Да, да… Не перебивай, пожалуйста.

Судьба варварам благоволила — так всегда случается с людьми увлеченными. В зал вошла старушка-нищенка — в лохмотьях, многочисленных пыльных юбках, с клюкой.

— Поможите, люди добрые, бывшей жрице, — затянула она. — Мы с моим маленьким Гилтамасом не ели уже шесть дней.

Завидев старуху, пирующие отворачивались. Горбились, уходя носами в тарелки. Нищенка эта была не кто иная, как Летиция Ляменто. Люди прекрасно помнили, как обманулись перед коронацией, приняв Фуоко за жертвенную деву. Своего позора обыватели Летиции простить не могли.

— …Вот уж дней шесть, как не видели пищи пустые утробы, — затянула бойкая старушонка на чистейшем анатолайском. Голос ее взвился дискантом: — Дайте, о дайте насытить нам голод предвечный!

Мрачный детина в черном колпаке с серебряными костями[5] протянул Летиции кусок творожного сыра.

— Кушайте, бабушка, — ласково произнес он. — Укрепляйте суставы. В твороге кальция много. Еще в вашем возрасте полезно мумие пить. Для костей — просто необходимо.

Старушка яростно глянула на мага.

— Ой-ей-ей, недотрога… Ну наше дело предложить.

Вновь застучала по деревянному полу клюка.

— Уж шесть раз костер кровавый проплывает в море рока, как не видели мы хлеба с закадычным моим другом, — затянула Ляменто по-варварски.

Перед родной речью суровые варварские сердца не устояли.

— Эй, бабушка! — помахал ей Харметтир. — Идите к нам, бабушка.

Кроха Гилтамас подергал бывшую жрицу за седые космы, и та обернулась к варварам. Оки услужливо придвинул табурет.

— Присаживайтесь, бабушка. Как имечко ваше?

От жрицы нестерпимо воняло. Перед вонью этой пасовали даже заклятия Кантабиле, призванные скрыть тайны неудачной стряпни. Однако варвары привыкли и не к такому. Харметтир поставил перед старухой миску с ньоками, Оки налил вина.

— Летицией Ляменто прозываюсь. По-вашему — Порхающая Жалобщица. — Летиция благодарно зачавкала. — Ох, судари-голубчики! Ох, спасители мои!… Уж не знаю, что бы делала без вас.

Гилтамас вновь подергал Летицию за волосы. Та кивнула, и перед сильфом появилось кофейное блюдце с равиолем и наперсток вина.

— Верите ли, господа варвары. С тех пор как мерзавец Хоакин обездолил, кровиночку родную похитил…

— Мерзавец Хоакин? То есть Ланселот? Рассказывайте.

Видели вы когда-нибудь, как снежные волки нападают на след? Как несутся они меж торосов, щелкая клыками, алча кровавой пищи своей?

Давненько не попадались госпоже Ляменто такие благодарные слушатели. Харметтир достал свой могучий гроссбух, и недобрым было лицо могучего тана. Ох, добавится новая закладка меж страниц прославленного гроссбуха!

— Так-так, — бормотал он. — Помедленнее, о Ласточка Печали, я записываю. Итак, «обесчестив невинное дитя на алтаре служения чудищам»… Как дальше?

— А я ищу огненную элементаль Инцери, — признался сильф Гилтамас — Дамаэнур, знакомец мой, не спит и не ест. Все красотку свою ищет.

Оки слушал, кивая головой. Да, да, Инцери… Что ему эта Инцери? Хоакин Истессо занимал все его помыслы. Ведь подчас даже самые опытные заговорщики не в силах выделить среди событий действительно важные.

От несчастной жрицы варвары узнали многое. И скоро у них родился план.

Жизнь государственная подобна жарке блинов: падает капля воды на раскаленную сковородку, масло шкварчит, бунтует. Летят в разные стороны брызги, визжит ошпаренная повариха… А поделом! Не будь раззявой. И странно: уж давно испарилась та капля в кухонном чаду, а проклятия не умолкают. Горят волдыри на руках, блинчики коробятся черной узорчатой коркой… Сколько бед натворила одна-единственная капля! Примерно это и произошло с Терроксом. Когда утром следующего дня Тальберт Ойлен проснулся в борделе, на душе его было неспокойно. Добродушные шлюшки пытались удержать его, но бродяга лишь хмурился. Злое беличье личико Греты-шпионки не шло из памяти.

Герцог — старшина огородников посмеялся над ними. Ославил честными людьми… А ну как стражники о том не знают?

— Тальберт, ты уходишь? — Две тонкие руки-змеи обвили его шею. Капризное личико придвинулось близко-близко. — Постой! Куда ты?

— Солнце восходит, милая. — Шут сорвал с окна штору, бросил на пол. — Засиделся я что-то в гостях.

— Нам было хорошо. Зачем тебе уходить?

— Странные нищие бродят под окнами. Клянусь кораблями мира, у них слишком сытые рожи. Что ты ищешь в своем рукаве, Герда?

— Ах нет, ничего.

Ойлен ловко вывернул ее кисть. В руке сверкнул стилет.

— Твое это, что ли? Эй, Герда, улыбнись!

Девушка прижалась к стене, вытянулась в струнку.

На лице — ненависть, смешанная с отчаянием. Ойлен продолжал:

— Твои поцелуи жарки, Герда. А чьи шаги там, на лестнице? Неужто новые дружки, Зверевы любовнички?

— Тальберт, ты говорил… — Герда сжала кулаки. Ногти впились в кожу до крови. — Говорил, что… — И она решилась: — Беги, Тальберт! Они пришли за тобой!

Дважды повторять не пришлось. Окно брызнуло осколками, и свежий утренний воздух ворвался в комнату. Дверь затряслась под ударами кулаков, но было поздно. Насмешника-скульптора уж след простыл.

Тальберт бежал по улице, никого не таясь. Карнавальные нищие бросились наперерез, но, встретив сумасшедший взгляд бродяги, одумались. Стилет, который Ойлен отобрал у Герды, так и не пригодился ему. Герцог платил шпионам слишком мало, чтобы те зря рисковали жизнями. Да и к чему? Один бунтарь погоды не сделает. Весь город бунтует, и ничего.

Направо… теперь налево. Вывеска булочной, а вот — башенки «Бородароссы». Мансарды, мансарды, мансарды над головой… Чертовы голуби! Где же дорога в лес?

Ну-ка, снова. Прямо, затем — ратушная площадь. Слева — эшафот, справа — церковь Эры. Сапожничья лавка, мастерская часовщика…

Мастерская часовщика.

Тальберт остановился, тяжело дыша. За распахнутым окном, на чистеньком верстаке лежала растрескавшаяся голова голема. Один глаз пересекала трещина, другой смотрел беспомощно и детски наивно.

Бродяга провел ладонью по лицу. Ему показалось, что он смотрит в зеркало.

— Та-альб… — заскрипел голем. — Ус! Ус! Я Берн…Ус!

Заскорузлая повязка на лице. Трещина в голове голема. Метнулись улицы, закружились вокруг стрелка — последнего стрелка в Доннельфаме. Церковь, ратуша, гвардейский кордон на пути в Терекок.

— Куды, ска-атина! — метнулись наперерез алые камзолы. — Герцогом! Иименем герцога!

Стрелок-предатель кружил по Доннельфаму. Смыла в его беготне было не больше, чем в суете обезглавленной курицы.

— Что же это я, — бормотал он. — Это ведь я виноват… Из-за меня всех повязали.

Вынырнуло знакомое лицо. Тальберт бросился навстречу:

— Эй, Ганхель! Ганхель!

— Пшел вон, побирушка. Ну?!

Красный камзол, зеленая подкладка. Древко алебарды ткнулось Ойлену под ребра. Стрелок не почувствовал этого. Голос его звучал хрипло:

— Ганхель! Что с ним?… Куда увезли Ланселота?

— Пшел! Проваливай, пьянь.

— Ганхель! Это же я, Тальберт!

В лице служаки мелькнула тень сочувствия. Нагнувшись к Ойлену, он прошептал:

— Карету видишь? Туда… В Град Града его повезли. Быстро!

И, выпрямившись, замахнулся алебардой. Брызги, брызги, брызги…

Шипит сковорода, бушует пенным потоком масло. Повар хватается обожженными пальцами за ухо — да разве это поможет?

Не ротозейничай!

Чайка пронеслась над пальмами. Сделала круг над фаянсовой колоннадой храма. Статуя, изображающая много мудрого Катаблефаса, украсилась жирной белой кляксой.

Тень в солнечных часах сообщала, что эра на дворе все та же. Эра зверей великих.

Вжих. Вжих. Вжиииих.

— Слушай, брат Версус, быть может, лежит он в чулане? Всеми забыт, позаброшен, в тоске и унынье?

— Ты бы, брат Люций, метлою шустрил и не умничал больно. Ишь, моду взял через раз проходить по ступеням.

— Я же… я что… ничего, я лишь как бы подумал.

— Ты мне еще поглаголь, проходимец. Спиноза!

Две сгорбленные фигурки поравнялись друг с другом и двинулись в разные стороны, резво работая метлами.

Положение святых отцов с каждым днем становилось все отчаянней. Бог Террокса, Квинтэссенций философствующий, вездесущ. Но почему-то именно в этом храме его не могли отыскать.

Град Града узнать легко, даже если вы его никогда в жизни не видели. На Терроксе существует лишь один город, построенный в облачном кольце. Лишь один город, вокруг которого непрерывно идет град.

Торопливое стаккато ударило по крыше кареты. Взвизгнули лощади, варвар-возница захлебнулся на половине строфы.

— Сторожевое заклинание? — нахмурился его преосвященство. — Зачем? Мы же заранее выслали депешу — едем, мол, встречайте.

— Накладочка вышла, — добродушно отмахнулся Фероче. — С кем не бывает.

Розенмуллен достал лорнет и уважительно оглядел застрявшую за стеклом градину.

— Однако ж… внушает уважение.

— Еще бы. — Шарлатан важно покачал головой. — Ювелирная работа. Одна градина хранится в палате мер и весов как эталон воробьиного яйца.

Карета вынеслась к городским воротам и замерла, как гвоздями прибитая. Из караульного помещения бежали маги в белоснежных с серебром мантиях.

— Эй! Стой! Кто? Куда?

Дверца кареты приоткрылась. Выглянул шарлатан.

— К господину ректору, Петруччио Да Капо, — объявил он. Над верхней губой шарлатана поблескивали крошечные капельки пота. Давным-давно он покинул университет, но память о здешних порядках никуда не делась. Фью Фероче здорово волновался.

— Дайте ваше предписание, — протянул руку первый из стражников — седой, толстый, со злым лицом южанина. Он обернулся ко второму и отрывисто бросил: — Мадам Долорозо. Известить. Это по ее части.

Тут уж всем королям в карете стало не по себе. Отчего — один бог ведает. Что-то в лице мага-южанина заставило властителей, вновь ощутить себя школярами. Вспомнились коротенькие штанишки, грифельная доска, мел. Двойки, несделанные домашние задания. Кнопки, подложенные на бархатное кресло учителя.

Линейка, обрушивающаяся на сгорбленные детские плечи.

Стражник читал медленно, сдвинув очки на самый кончик носа. Губы его шевелились, словно он пробовал каждое слово на вкус:

— Запятая пропущена, — недовольно объявил он. — И «воспрепятствовать» через «е» написано.

Он отыскал взглядом Фероче:

— Запомните, мой милый мальчик: слово «препятствие» происходит от «пятки»; «пяти» и «пятен». Но никак не от «пения», «петуний» и «петард». О, не делайте эту ужасную ошибку в дальнейшем! Не уподобляйтесь бездушным профанам!

— Э-э… прошу прощения, господин маг… — Шарлатан спрыгнул с подножки кареты и униженно заглянул стражнику в лицо. — Вы случайно не знакомы с Вырио Марчиаллиссимо, учителем грамматики и чистописания? Дело в том, что двадцать лет назад…

— Чушь, — перебил тот. — Как я могу быть с ним не знаком, если это я и есть? Ваше имя?

Ответить шарлатан не успел. Из ворот выплыл могучий дредноут в розовой кипени парусов.

— Фьюндарин Фероче, негодный мальчишка, — объявил дредноут. — Ты ли это?

— Я, сударыня.

Вблизи дредноут оказался величественной дамой — румяной, щекастой, с едва заметными усиками. При виде ее Фероче сделался даже как-то ниже ростом.

— Вот ты где, Фероче, — пробасила дама. — Наконец-то объявился…

— Госпожа Долорозо, мое почтение. — Шарлатан стал на одно колено и склонился до земли. Шея его побагровела.

— Фьюндарин, мы не можем тебя пустить в Град Града. — Госпожа Долорозо выхватила из корсета несколько пожелтевших листков. — У тебя обнаружилась библиотечная задолженность. Вот. — Она торжественно потрясла листками в воздухе. — «Сказка о жреце и о работнике его Халде», «Метод конечных элементов в вычислении антропоморфического поля филогенетических преобразований в лягушку», «Шпинат в цвету» и «Кошмарное убийство в Лянгзаме».

— Но у меня нет этих книг! — похолодел Фероче,

— Очень жаль. Придется возместить убыток. — Мадам Долорозо подняла глаза к небу и беззвучно зашевелила губами. — В семьсот двадцати четырехкратном размере.

— Вот, пожалуйста, — побелевшими губами пробормотал шарлатан, выписывая долговое обязательство.

— Тогда проезжайте. Все в порядке, — благосклонно кивнула госпожа Долорозо.

И карета загремела по булыжнику Града Града.

…Страдания шарлатана на этом не закончились. Маги университета живут по нескольку сотен лет. Магия помогает продлить жизнь. К сожалению, она не дает ни молодости, ни свежести восприятия мира. Маразм, старческая мелочность и придирчивость — вот беды прославленных магов. Грустно видеть людей, некогда всесильных, проигравшими битву со всесильным временем.

Волшебники Града Града помнили всех своих выпускников — особенно знатных и прославленных. Им присылали открытки на дни рождения, приглашали на выпускные балы, приводили в пример младшекурсникам. Это было приятно и радостно.

Но Фью волшебники помнили с плохой стороны. Шарлатан покинул университет весьма безответственно. В общежитии не сдал постельное белье, во время прощальной пирушки выбросил в окно казенный чаролист. Много чего маги могли припомнить своему властителю.

— У вас была восхитительная юность, — подмигнул Розенмуллен. — Я, помнится, тоже зажигал не по-детски. И студентки… ах, студенточки!

Его преосвященство и Эрастофен отмолчались. Им вспоминать было нечего.

Мучительное восхождение на университетскую Голгофу близилось к концу. Королям открылся вид на сияющую дверь — дубовую, в резных травах и кленовых ветвях. На ней сияла медью табличка: «Ректор Петруччио Да Капо».

Не без трепета Фероче постучал. Ответа не было.

Он постучал еще раз, а затем, не дождавшись ответа, вошел. Дюжинцы двинулись за ним следом.

— Добрый день, господин ректор, — тихо поздоровался шарлатан.

Согнутая спина — атласная, поблескивающая неживыми алыми маками на васильковом фоне — завозилась в кресле. Скрипучий голос осведомился:

— Кто это?

— Шарлатан Тримегистии, господин ректор. Фьюндарин Фероче.

Фероче совершил ошибку. Ни в коем случае не следовало называться официальным именем. За все время обучения в университете Фьюндарином его звали лишь в некоторых, вполне определенных случаях. Когда хотели отчислить за неуспеваемость, например. Или назначая штраф за драку с градским патрулем.

— Фьюндарин Фероче. Да, припоминаю, — проскрипела спина. — Фьюндарин Фероче. А кто это с тобой?

— Это — могущественнейшие властители Террокса.

Дюжинцы представились.

— Да, понятно… Кхек! Понятно, да… С чем пожаловали?…

Соринка попала в глаз шарлатана. Он мигнул, и развеялся морок. Ректор вовсе не поворачивался к посетителям спиной. Его скрючил ревматизм, да так, что подбородок профессора оказался чуть ли не на уровне коленей. Ах, старость, старость…

Из любопытства Фероче попытался вернуть иллюзию, но сознанию свойственен снобизм. Оно не любит оставаться в дураках. Как ни щурился Фероче, он продолжал видеть согбенного старика — со слезящимися глазками, волосками в носу, клочковатой бородой. Васильковая спина не возвращалась.

Вздохнув, шарлатан объявил:

— Мы прибыли, господин ректор, чтобы вернуть в университет беглого ученика.

— Беглого ученика, беглого ученика, — закудахтал тот. — Что ж, вы вовремя… Сентябрь на носу. — Он потер нос, словно пытаясь стереть подступающую осень. — Только…

— Что только, господин ректор? — нахмурился его преосвященство.

— То и только. Отчего это вы, господа хорошие… кхе-кхе!…, думаете, что мы его примем обратно?

— У нас была договоренность… с вашим секретарем…

— Знать не знаю. Как имя вашего протеже?

— Хоакин Истессо.

Ректор замер. В глазах его отразилась растерянность.

— Как… прошу прощения, как вы сказали?…

Старчески кряхтя, он встал. Одернул полы халата.

— Хоакин Истессо, — изменившимся голосом объявил он. — Прошу вас, господа.

Сонного Хоакина перенесли в студенческую гостиницу и уложили на кровать. По удивительному стечению обстоятельств, комната, в которой он жил сто лет назад, оказалась свободной.

Но осталась ли она неизменной?

Да. В мире, где правят звери великие, где одна эра не способна сменить другую столетиями, вещи не стремятся к развитию и преображению. Те же полотенца на крючочках. Те же полуразвалившиеся кровати, застиранные до дыр простыни. Стол залит чернилами, да и надписи на нем все те же.

От сессии до сессии живут студенты весело. Вино — зараза, прощай разум, утром встретимся. В смерти моей прошу винить профессора рунистики.

На исписанной столешнице лежит пожелтевшая зачетка. Она раскрыта ближе к концу. В столбике несданных экзаменов виднеется сиротливая запись: «Экзамен по транспортной магии — 5».

Его преосвященство с отеческой любовью посмотрел на спящего Истессо.

— Прощай, друг мой. Надеюсь, тебе здесь будет лучше.

Он обернулся к горничной и приказал:

— Растопи, пожалуйста, печку, девонька. Да пожарче.

— Но, сударь… Ведь лето же на дворе!

— Я приказываю.

Когда пламя в печи достаточно разгорелось, его преосвященство достал книгу в черной обложке. Перелистал небрежно.

— Теория вольного застрельничества… Жизнь, полная приключений. Ах, приключения! — Он обернулся к спящему. — Хватит с тебя. Да и не с тобой они происходили, друг Ланселот, с кем-то другим. С героем, которым ты никогда не станешь.

Книга полетела в огонь. Словно исполняя ритуал, короли проследили за тем, чтобы сгорели все до единой страницы. Фероче переворошил кочергой пепел.

— Ну все, хана, — объявил он на языке истопников. — Теперь ему себя не вспомнить.

Дюжинцы сняли шляпы.

— Прочь! Прочь, мерзавцы!

— Но, госпожа, — донеслось с той стороны запертой двери, — я принес вам завтрак.

— Уморю себя голодом!

— Одумайтесь, Лиза, — вступил из-за двери старческий фальцет. — Вы — старшая жрица. Вам надо выглядеть солидно, хорошо питаться.

Маггара замахала ручками, дирижируя:

— Вер-ни-те! Лан-се-ло-та! — разнеслось в храмовых покоях. — Вер-ни-те! Лан-се-ло-та!

Разлетелись в стороны осколки. Жрецы за дверью притихли.

— Что там? — сдавленно пискнул первый.

— Священная ваза Крааль, — ответил второй. В голосе его прорезалось благоговение. — Реликвия всеанатолайского значения.

— Плохо.

Бом-м-м-м. Тягучий медный удар прорезал воздух.

— А это?

— Курительница Умпирудас. Часть Оракула, жизненно необходимая для ритуала.

— Девушки! — взмолился первый — тот, кто предлагал завтрак. — Келью отделали вашу мы с вящим стараньем. Вы, может быть, голодать перейдете в покои иные? Очень уж бог наш суров и гневлив, разбираться не станет. Похрен метелки ему, и любовь, и вся ваша диета. Коль шандарахнет молоньей, так мало вам слышьте? — не будет!

— Вот мой ответ, — провозгласила Фуоко. Что-то хрупнуло, как будто топором рубанули по спелому арбузу.

— Дароносица Рогнодай, — удрученно отметил обладатель фальцета. — Слушай, пойдем же, брат Люций, доложим начальству. Кстати, явилась мне мысль, так скажу: гениальная очень. Что, если мы дипломатию хитро применим? Дзинь. Дзинь-дзинь.

— Зеркало Судьбы. Ох… Прав ты, брат Люций. О прав ты — пропьем под шумок Чайник Света.

— А на остатний динарий съедим ветчины малосольной. Сладких ватрушек вкусим и пирожных с воздушной начинкой.

Скрип за дверью стих. Жрецы побежали в кофейню проедать и пропивать оставшиеся целыми святыни. Фуоко выкинула в окно три серебряных блюда, плоский стеклянный глобус и чашку с перьями. Затем села и горько заплакала.

Майская Маггара и Инцери бросились ее утешать:

— Не плачь, Лиза. Слышишь? Мы еще поборемся.

— Я не плачу. Только сердце болит…