"Миллион открытых дверей" - читать интересную книгу автора (Барнс Джон)

Глава 4

Пока мы ехали до Содомской котловины, Аймерик с Брюсом успели рассказать нам все.

На Нансене было много странностей, но самое странное заключалось в том, что эта планета должна была бы стать чуть ли не самым первым кандидатом на терраформирование — она попадала в разряд планет, где имелся один процент от так называемого таитянского стандартного климата, то есть изначально условия здесь были лучше, чем на Уилсоне.

Но за счет одной несложной уловки здесь обосновались две колонии — Каледония и Святой Михаил, жители которых наслаждались жутким местным климатом, предпочитая его по идеологическим соображениям.

Теоретически Нансен мог избежать терраформирования, поскольку в то время, как сюда прибыла зондирующая аппаратура, планета уже была обитаема. Согласно объяснениям, году так примерно в тысяча семьсот пятидесятом по нашему летосчислению тот самый астероид, в результате падения которого возникла Содомская котловина, серьезно повредил кору Нансена. Из-за этого здесь начались вулканические процессы ледники засыпало пеплом, произошли выбросы парниковых газов, в результате чего на планете стало намного теплее.

Кроме того, колоссальные выбросы серной кислоты спровоцировали циклы образования сульфатов и сульфидов кальция в океанах, в результате чего все перевернулось с ног на голову, что, собственно, и требовалось для зарождения жизни.

Вот тут-то и начинались загадки. С одной стороны, это было понятно, но с другой — совершенно невероятно, но Нансен начал терраформироваться без всякого вмешательства людей. Однако откуда бралась та жизнь, за счет которой продолжался этот процесс? Экзобиологи решали этот вопрос со всей страстью, но к определенным выводам так и не пришли.

Когда солнце Нансена, Муфрид, увеличилось до размеров гиганта, как это бывает почти всегда, за счет эффекта Файю-Факутору окружавшие его планеты, на ту пору пребывавшие в стадии газовых гигантов, лишились большого объема своих газовых оболочек и от них в итоге остались только ядра обитаемого размера.

Однако обычно после сжижения газа, его охлаждения и формирования собственных атмосфер такие планеты либо замерзают, как Уилсон и Нансен, либо продолжают кипеть и бушевать, как Венера, либо становятся безжизненными преисподними со множеством маленьких ядовитых морей и атмосферой, в которой происходит неорганический цикл углекислоты. За тот краткий период времени, что отведен таким планетам на существование — в лучшем случае, несколько миллионов лет, — жизнь здесь, как правило, не успевает зародиться. Они пребывают в инертном состоянии и ждут того мгновения, когда кто-нибудь заселит их живыми организмами и начнет генерировать какие-нибудь экологические условия, развитие которых впоследствии сделает эти планеты пригодными для жизни людей.

Нансен ждать не стал. В конце двадцать первого века сюда были отправлены спускаемые аппараты, которые обнаружили здесь процветающую экологию, представленную микроорганизмами, существующими за счет фотосинтеза. Полное отсутствие каких бы то ни было окаменелостей и интрузий коры в остаточных первобытных ледниках говорило о том, что жизнь здесь зародилась совсем недавно либо практически отсутствовала до того, как астероид предоставил ей возможность зарождения.

Гипотез относительно того, откуда взялась на Нансене жизнь, было четыре.

Первая из них заключалась в том, что якобы на внутренних планетах системы Муфрида, на сегодняшний день погибших, некогда существовала цивилизация, уцелевшие представители которой мигрировали на Нансен, где их усилия по терраформированию оказались тщетными, и в итоге в океанах, которые не успели окончательно замерзнуть, остались малочисленные популяции ряда простейших микроорганизмов — те самые популяции, которые начали бешено размножаться, как только астероид дал им такой шанс. Это, естественно, было невозможно, поскольку в то время, как исчезли летучие частицы, внутренние планеты должны были быть поглощены расширяющейся звездой как минимум на два миллиона лет.

А поскольку эту было невозможно, появилась вторая гипотеза, состоявшая в том, что в свое время некое Терранское правительство отправило на Нансен нелегальный аппарат, который и «осеменил» эту планету. Это также было невероятно, поскольку для того чтобы произвести такие результаты, аппарат должен был опуститься на поверхность Нансена не позднее тысяча восемьсот двадцать пятого года.

Отвергая две эти гипотезы, другие ученые утверждали, что газовый гигант, из ядра которого в свое время сформировался Нансен, был достаточно теплым для того, чтобы в нем имелась собственная жизнь, которая затем каким-то образом сохранилась и пережила внезапное исчезновение девяноста процентов массы планеты, подобралась к ядру и там существовала в металлическом расплаве все то время, пока бывшие спутники газового гиганта, начавшие вращение по эксцентрическим орбитам, каждые несколько сотен стандартных лет налетали на новообразовавшуюся горячую планету.

Поскольку это также не могло быть правдой, возникла четвертая теория, согласно которой некая инопланетная цивилизация, которую нам еще предстояло в будущем обнаружить, некогда нашла эту планету, которую было сравнительно легко терраформировать, с помощью дорогущего исследовательского аппарата, затем вбухала еще больше деньжищ в процесс терраформирования, а потом не озаботилась тем, чтобы колонизировать планету — ну не захотелось, видите ли, переезжать, раздумали.

— Все эти гипотезы притянуты за уши, — сказал Брюс, — но при этом факт остается фактом — на Нансене в ту пору, как сюда нагрянули колонисты, существовала жизнь. — Он пожал плечами. — А это означало, что те, кто покупал тут землю, имел право действовать в рамках закона о природных резерватах, согласно которым дополнительное терраформирование исключается и допускается лишь добавление новых видов.

Аймерик вздохнул.

— А для того чтобы вы оба поняли, как это грустно, я вам скажу вот что: если вы полистаете исторические записи, вы поймете, что здешние поселенцы сами выбрали такой вариант. Никто из тех, кто закладывал колонии на Каледонии или Земле Святого Михаила, не желал, чтобы было иначе.

Позади взошел Муфрид — ярко-желтая клякса на фоне тускло-серого неба. Стало намного светлее. По ветровому стеклу изредка барабанили капли коричневатого дождя. Видимость улучшилась настолько, что теперь ущелье под нами просматривалось на несколько сот метров, и даже дальняя его стена была немного видна — темная колючая тень. Скалы начали приобретать окраску.

— Но… возможно, я чего-то недопонимаю, — проговорила Биерис. — Почему же здешние колонисты не пожелали обзавестись более приятным климатом?

— Каждая колония по собственным соображениям, — ответил Аймерик. — Обитатели Земли Святого Михаила жаждали поселиться в каком-нибудь сером, унылом месте, где бы люди занимались тяжким и бессмысленным физическим трудом, дабы иметь возможность воистину оценить печаль и тщетность жизни и непрестанно благодарить Христа за то, что он столь милостиво избавил их и от того, и от другого.

Неожиданно Брюс указал вперед:

— Эй, смотрите! Вон там — Арка Каньона.

Мы все склонились к ветровому стеклу. Высоко впереди стояла двойная радуга, больше которой я в жизни ни разу не видел. Она была намного красивее тех радуг, что мне случалось наблюдать на Уилсоне — там радуги красно-зеленые, а в этой можно было различить все цвета спектра, вплоть до темно-фиолетового.

— О том, как она появляется, вам надо будет спросить у метеорологов, — сказал Брюс. — Это как-то связано с образованием облаков над Каньоном. Такая радуга бывает только по утрам, в это время и только на такой высоте, да и то — один раз за двадцать дней.

— Deu, у меня просто сердце разрывается! — призналась Биерис. — Наверняка кто-нибудь здесь у вас сочинил об этой красоте симфонию или гимн. Вот бы послушать!

Аймерик смущенно кашлянул.

— Да, пожалуй, гимн тут не повредил бы.

Брюс вздохнул.

— Не думаю, чтобы такое позволили. Восхищение внешними красотами — первый из Девяти Признаков Ложных Ценностей. А Арка Каньона — чистая иллюзия.

Я не стал спрашивать, у кого такие воззрения, и почему-то подумал, что и потом мне вряд ли удастся это выяснить.

Кроме того, сейчас мне больше всего хотелось любоваться Аркой Каньона. После той грязесолевой бури, с которой началось наше странствие, после того, как мы несколько часов подряд мчались в вездеходе вдоль голых скал под моросящим серым дождем, эта удивительная цветная, сверкающая лента на фоне темно-синего неба казалась величественным и изящным мостом, переброшенным через каньон.

Радуга держалась на небе несколько минут, пока вездеход продолжал взбираться все выше и выше. За это время солнце немного нагрело кабину. Глаза у меня едва успели привыкнуть к свету. Цвета скал по-прежнему казались мне премерзкими, но боль, которую я испытывал, глядя на них, теперь была скорее эстетической, нежели физической.

Когда Арка Каньона наконец растаяла и мы проводили ее тяжкими вздохами, Брюс сказал:

— Теперь уже скоро.

Он объехал небольшой выступ скальной стенки.

Последние пятнадцать километров до котловины мы ехали вдоль голых неприступных скал по уступам. Некоторые из них имели естественное происхождение, другие были вырублены в скальной породе. Наибольшая ширина уступов составляла метров восемьдесят, а наименьшая — не более тридцати, то есть в таких местах уступы были примерно в два раза шире «кота». Время близилось к полудню, а облака опустились так низко, что, для того чтобы разглядеть их, мне приходилось прижиматься лицом к боковому стеклу.

По другую сторону ущелья тянулся язык черного глетчера.

Аймерик сообщил, что он называется Черным Глетчерным Водопадом.

— Но водопад, — сказал он, — он собой представляет только при свете солнца, да и то успевает замерзнуть, пока падает.

Если забраться на скалы с той стороны, сквозь просветы в облаках можно увидеть поверхность моря.

Для того чтобы защитить от оползней и камнепадов уступы, ведущие к Содомской котловине, на скальных склонах пришлось высадить толстенные колючие лианы. Та стена ущелья, вдоль которой мы ехали, была покрыта настоящим лабиринтом перепутанных лиан толщиной в ствол взрослого дерева. Слой лиан составлял несколько метров.

— Там кто-нибудь живет? — поинтересовалась Биерис. — Какие-нибудь местные белки или обезьяны?

— Одичавшие куры, — ответил Брюс. — Наверное, парочку из них мы увидим по дороге. Их специально вывели такими, чтобы у них были мощные грудные мышцы и крылья, как у кондоров. Питаться они должны лишайниками, которые произрастают по всей планете. Идея заключалась в том, чтобы превратить их в свободноживущих мясных животных. В общем, они питаются и лишайниками, и вообще всем, что только попадет им в клювы, но больше всего они любят шипы этих лиан. К тому же на такой высоте к курам непросто подобраться.

Вездеход совершил очередной поворот, и мимо нас пролетели две птицы с ярко-оранжевым оперением и с размахом крыльев метра в два.

— Это они, — сообщил Брюс. — Мы их специально такими яркими выращивали, чтобы легко было заметить. Но когда на них охотишься, толку от этого никакого. Каждая из них — пятнадцать килограммов мяса, но заполучить их нелегко. В их генетике не предусмотрено ничего такого, из-за чего они могли бы попасться в ловушки, ну а если в них стрелять, то они почему-то стремятся рухнуть прямехонько в каньон. Так что имеем мы от них только гуано.

Когда наконец мы одолели последний подъем перед котловиной, притом что по обе стороны от нас возвышались километровой высоты горы, мы с Биерис довольно громко ахнули, а у Аймерика вроде бы даже глаза заслезились.

Каньон заканчивался седловиной между двумя могучими обледенелыми пиками. От того места, где наш «кот» выехал на седловину, еще на километр тянулась скальная порода. А ниже этого серого кольца раскинулась огромная темно-зеленая равнина, на которой кое-где пестрели рыжевато-золотистые поля злаков, виднелись светло-зеленые огороды. Равнина тянулась до подножия остроконечных вершин другого, далекого горного хребта. На взгляд, до гор было километров двести.

— Anc nul vis bellazor! — воскликнул я, жадно впитывая взглядом все эти цвета, столь прекрасные и яркие после однообразия Каньона.

— Ver, pensi tropa zenza, — подтвердил Брюс.

Мы с Биерис расхохотались, к нам присоединился Аймерик.

— Понял, Брюс? — проговорил он, смеясь. — Ты только что утратил всякую возможность шпионить за нашими аквитанцами.

— Avetz vos Occitan? — поинтересовалась Биерис.

— Ja, tropa mal, — , вздохнул Брюс. — Практики у меня теперь никакой. Но я решил, что лучше дать вам знать, что я понимаю ваш язык.

— У нас троих практики, как ты помнишь, было хоть отбавляй, — сказал Аймерик.

— Верно. У тебя, у меня и у Чарли. Мы ведь и здесь практиковались предостаточно, забираясь в горы.

Аймерик вздохнул.

— А я почти забыл об этом.

С Аймериком я был знаком на протяжении почти целого уилсонского года — то есть чуть меньше двенадцати стандартных лет — с тех самых пор, как он поселился у нашего семейства после прибытия в Новую Аквитанию. И за все это время я ни разу не слышал, чтобы он говорил о каком-то Чарли — судя по всему, это был их общий друг, который умер в пути, в состоянии анабиоза. Пожалуй, мне не очень пришлось по душе то, что Аймерик склонен так быстро забывать близких друзей.

Брюс кивнул.

— Честно говоря, я до сих пор удивляюсь, как это нам сходили с рук наши прогулки.

Биерис непонимающе посмотрела на Аймерика, перевела взгляд на Брюса.

— А что, разве прогуливаться — это противозаконно?

— Не противозаконно, но нерационально. После того как ты такое совершил, тебе потом всю жизнь приходится доказывать, что ты не поступил вразрез с планом Господа, — пояснил Брюс, но от его пояснения все только еще сильнее запуталось.

— Но почему же это нерационально? — спросил я. — Всякий, кто бы забрался сюда, мог бы понять, почему вы это делали.

— Эстетика в чистом виде лежит за пределами здравого смысла, — ответил Аймерик.

Сказано это было холодно и противно, и от этого возникло такое впечатление, словно в речи Аймерика появился какой-то особенный акцент. Не знаю почему, но мне показалось, что он подражает чьему-то голосу.

— Поскольку ты не можешь доказать, что это хорошо, все сводится к личным вкусам. А личные вкусы не могут быть определяющими в твоей жизни, — сказал Брюс. — И все-таки нам удалось обойти этот момент. И как только мы до этого додумались, мы превратили наши вылазки в настоящий культ.

Аймерик засмеялся.

— Да-да, мы отправлялись на прогулки куда только могли и при каждой возможности. Мы ухитрились убедить псипов в том, что, если мы будем совершать как можно больше вылазок, коэффициент полезного действия всей колонии жутко возрастет.

— И во время наших трех-четырех последних походов мы уже болтали только по-аквитански, — подхватил Брюс. — Этот язык больше годится для разговоров о красоте. Конечно, то были долгие походы и обзавестись разрешением на них было труднее. Для того чтобы добраться до Содомской котловины, нужно было идти пять дней, или десять местных суток. Кроме того, мы были первыми в Каледонии, кому пришло в голову совершать пешие вылазки, поэтому мы всему учились сами путем проб и ошибок. На самом деле Содомскую котловину трудно назвать подходящим местом для такой учебы — слишком высоко приходилось забираться.

— А на какой мы сейчас высоте? — полюбопытствовала Биерис. — Вернее, на какой высоте мы были, когда… Я хотела спросить, какова та высота, на которой находится перевал?

— Около семи километров, — ответил Аймерик. — Но градиент температуры и давления здесь не такой резкий, как на Уилсоне. Здесь можно дышать без кислородных масок, и хотя здесь довольно холодно, все-таки на высоте в этом смысле ненамного хуже, чем внизу.

Оттуда, где мы ехали сейчас, открывался хороший вид на серпантин, которым дорога, петляя, спускалась в долину. Остались позади толстые колючие лианы, появилась высокая трава.

— Да это же пшеница! — воскликнула Биерис.

— Яп, — кивнул Брюс. — Практически все растения, высаженные в Каледонии, даже декоративные, съедобны или годятся еще для чего-нибудь полезного. Часть программы по созданию максимально возможного счастья.

Он сделал новый крутой поворот, и мы выехали на залитый солнцем отрезок дороги, а позади нас потянулся хвост пыли. Теперь, когда была такая хорошая видимость, и после того, как я провел с Брюсом в дороге уже три часа, мне начало нравиться то, как мчится по горам его «кот».

— Этот район планеты — одна большая ферма, — рассказывал Брюс. — Одна из причин, по которым мы не слишком широко торгуем с Землей Святого Михаила, это то, что они, ради того чтобы усложнить себе жизнь, насажали у себя сорняков. Мы тут, конечно, тоже сумасшедшие, но все же не настолько.

Когда мы спустились в холмы, цепь которых располагалась у подножия восточных склонов Оптимальных гор, я увидел, что все деревья здесь посажены ровными рядами, поэтому впечатление возникало такое, что это не леса, а парки, спланированные каким-то садовником-педантом.

— Не сомневаюсь, это все стерильные деревья, — заключил я.

— Верно, — кивнул Аймерик. — Так деревья растут только там, где их посадили, и при очень низком генетическом дрейфе. Сажают их машинами, машинами и удаляют.

Когда машина замедлила ход и остановилась у дома Брюса, на первый взгляд он мне показался самым обычным бетонным кубиком.

— Эй, а у тебя и окна есть!

— Ну да. Пришлось три года забрасывать народ из психологической программы жалобами на клаустрофобию, пока они наконец не решили, что мне рациональнее обзавестись окнами. Но всем вам повезло. За счет гибкого прочтения разрешения на строительство я ухитрился снабдить окнами и комнаты для гостей.

Когда мы выбрались из «кота», оказалось, что снаружи не меньше двадцати градусов, и куртки мы натягивать не стали.

При свете ярко-янтарного солнца, которое клонилось к горам на западе, наши аквитанские одежды казались кричащими, иноземными. Гораздо более приемлемой и по цвету, и по стилю мне показалась одежда Брюса — простой комбинезон, сапоги до колен, рубаха.

— Давайте пойдем в дом, перекусим и поспим немного, — предложил Брюс. — Вы наверняка устали, а скоро наступит Вторая Тьма, когда большинство людей здесь спит, — вот и приспособитесь к местному времени. Багаж ваш не доставят. раньше чем через пару дней, но свободные комнаты у меня есть — я их предоставляю рабочим, которых нанимаю на время уборки урожая. Так что я подготовил три комнаты — если, конечно, вам не хватит двух.

Последние слова он проговорил настолько смущенно, что мне даже показалось, что со стороны Аймерика было просто-таки бессердечно мне подмигивать.

— Очень мило с твоей стороны, — сказал я. — Que merce!

Из-за этого Брюс смутился еще сильнее. Он отвернулся от меня и посмотрел на Аймерика, а тот сунул руку в карман.

— Ну, — сказал Брюс, — теперь мы далеко от города и от полицейских, так что — никаких проблем.

Я обернулся и огляделся по сторонам. То, что меня окружало, скорее казалось похожим на видеофильм, нежели на нечто реальное. Я, не задумываясь, воззвал к сознанию Рембо, чтобы показать ему всю эту красоту, и — почти так же автоматически — сердце у меня кольнуло из-за того, что Рембо больше не было в моем сознании. Такое уже не раз бывало со мной за те четыре дня с тех пор, как его у меня забрали, но почему-то сейчас, глядя на странные незнакомые краски, на суровые неприступные горы, я понимал, что это последний взрыв воспоминаний о Рембо.

Но я осматривал окрестности и гадал, что бы обо всем этом подумал Рембо, и, к собственному изумлению, воспринимал все как-то иначе, словно петля, сжимавшая мою душу все эти четыре дня, наконец порвалась. Я знал — знал еще до того, как мне приживили его псипикс — обо всем, что он мог подумать о том, что происходило в Молодежном Квартале.

Но видя все это… Я не представлял, что бы здесь ощутил он, что бы подумал, как бы он воскликнул…

Затем мои мысли вернулись к Гарсенде, и я понял, что с ней то же самое: как бы хорошо я ни знал ее по жизни в Квартьере, я не мог представить, как бы на нее подействовало все это. То же самое относилось и к Маркабру, и к Исо, и ко всем прочим моим друзьям. На самом деле я даже не мог представить, что ощущал Аймерик, увидев свою родину впервые за много лет, после того как он уже решил, что она для него утрачена навсегда. Не знал я и того, что сейчас чувствует Биерис.

И уж тем более — Брюс.

Всю свою жизнь я прожил в уверенности в том, что мои друзья ощущают то же самое, что ощущаю я, когда мы с ними находимся в одном и том же месте. И это так и было. Кратковременное ношение псипикса Рембо только укрепило меня в этой мысли.

И если бы сейчас рядом оказалась кабина спрингера, шагнув внутрь которой я вышел бы в свою комнату, это бы ничего не изменило. Я все равно не смог бы вернуться к тому себе, каким я был, — к тому единственному, о чем я знал, каким ему быть. Мои мысли вертелись вокруг последних двух дней, пытаясь отыскать мгновение, когда я шагнул навстречу этой новой жизни.

— Эй, Жиро! — окликнул меня Аймерик. Я обернулся и увидел, что он стоит около двери обогревательного люка, ведущей в дом Брюса. — Мы и не заметили, что ты не вошел вместе с нами. Через пару часов ты тут в сосульку превратишься. Почему ты не входишь?

Я помотал головой, чтобы прогнать мучившие меня мысли.

— Просто задумался.

Аймерик вышел, закрыл наружную дверь и подошел ко мне так медленно и осторожно, будто думал, что я в любое мгновение могу взорваться.

— Этого я и боялся, — сказал он. — Наверное, тебе стало страшно из-за того, что ты не можешь вернуться домой?

— Можно и так сказать, — ответил я. Он стоял прямо передо мной и я, поняв, почему он ко мне вышел, спросил:

— А у тебя было такое чувство?

— Очень часто. Особенно в первые недели, да и потом тоже. — Он вздохнул. — Жаль, что у нас не было времени, чтобы отговорить тебя. Ну хотя бы ты здесь не останешься навсегда. Через год-два вернешься домой.

— Вернусь обратно, — уточнил я автоматически, взял с земли футляр с лютней и пошел следом за Аймериком в дом его старого товарища. По пути Аймерик обернулся и посмотрел на меня — похоже, пытался придумать, что бы такое сказать, но в итоге так ничего и не сказал.

Дверь обогревательного люка закрылась за нами, открылась внутренняя дверь, и мы вошли в дом. На самом деле до того мгновения, когда я уже готов был провалиться в сон, я не понимал, какие чувства испытываю я сам.