"Я – шулер" - читать интересную книгу автора (Барбакару Анатолий)

Глава 7. Об образе жизни

Эту тему в отдельную главу можно было и не выделять. И так все ясно. Решил выделить как предостережение тем, кто вздумает попробовать, прельщенный именно образом жизни. Подвижным и нескучным.

Впрочем, навряд ли проба только из этих соображений может привести к успеху.

Ну да, внешне жизнь шулера – образец здорового, даже спортивного стиля жизни. Жизни, насыщенной впечатлениями, встречами с необычными, интересными людьми. Еще бы!.. Постоянные перемещения, участия в соревнованиях, каждое из которых – с призовым фондом, радость побед, горечь поражений... Бред.

Приверженцы этого «здорового» образа жизни, как правило, имеют данные лица (что, впрочем, интригует окружающих), до времени подорванное здоровье и нервы – ни к черту.

Ведь вся эта жизнь – не ради себя самой, ради единой маниакальной цели. Найти фраера. Обыграть. Получить выигрыш. Все, что сопутствует достижению этой цели... Впрочем, это действительно не скучно...

...Ботик с Коровой выловили на пляже фраера. В декабре. Из тех самых, состоятельных. Фраер оказался большим чином из УВД, но и не скрывал этого. В Одессу приехал в командировку. Вышел к морю воздухом подышать; наши его и хапнули. То да се... Зовет к себе в номер играть. В гостиницу. Кто ж пойдет?.. Если уже признался, что чин. И к себе вести боязно – «светить» точку.

Командировочный к переживаниям с пониманием отнесся, согласился играть прямо тут, на пляже. У костров. Симпатичная ситуация: как минимум полковник управления играет в карты на пляже. Хоть и солнечным, но морозным днем.

К вечеру день перестал быть солнечным. Скаткостер помаленьку выгорел, другой запалить – руки не доходят. Только-только игра настоящая, стоящая заладилась.

Приезжий – клиент из приятных, в игре не искушенный. С деньгами расстается безмятежно, с достоинством. И к тому же явно – не крыса штабная, мороз стойко переносит. Корова с Ботиком весьма довольны. Такой фраер... на пляже... зимой?.. Большая удача.

Нагрузить-то они его нагрузили. И получили все... Но руки отморозили. Оба. Непонятно, как ими, отмороженными, доигрывали. Вот оно, здоровое общение на свежем воздухе с интересными людьми...

А командировочному – хоть бы что... Действительно не штабная крыса. Предлагал на следующий день встретиться. Они-то согласились, конечно, да не пришли.

В поликлинике выяснилось, что пострадали серьезно. Позже по инвалидности получили. Так и считают себя инвалидами труда...

Аркаша был шулером-везунчиком. За клиентами ему бегать не приходилось – сами приходили. Вернее, их приводили. Фраеров поставляли сообщники. У Аркаши и играли.

Хозяин имел имидж добропорядочного семьянина. Семья, правда, была неполной: он да жена, но какое это имеет значение, если все – солидно, прилично, под уютным абажуром. Ему громко разговаривать нежелательно, потому как жене-бухгалтеру с утра на работу, отдыхает уже. Да и самому вставать ни свет ни заря, на производстве план горит, а с него, начальника сектора отгрузки, спрос особый. Все на нем, бедном.

Не был Аркадий начальником сектора, и жена его не была бухгалтером. Она была нормальной, неброской, меланхоличной женщиной, домохозяйкой, которой эта «добропорядочная» жизнь осточертела.

Когда-то она вышла замуж за моряка-рыбака, но моряк вскоре незаметно сошел на берег (все не было и не было рейса, потом оказалось, что он и не предвидится) и занялся другим, как он утверждал, не менее романтичным промыслом.

Романтика ее не захватила. Ежедневно, еженощно приходили и уходили разные, часто неприятные люди, временами вспыхивали ссоры. Случалось, приходилось прятаться, по нескольку дней никому не открывать дверь, вести себя тихо, даже ходить – и то на цыпочках. Дружки мужа были вежливы, обходительны, но какие-то... неискренние.

Еще до загса планировалось, что она, дочь сельских учителей, работать не будет, плакировалась судьба тихой, верной морячки. Воспитывающей детей, ожидающей мужа. Это ее устраивало, за этим она и пошла. Так все и осталось, за исключением некоторого изменения. Стала тихой верной женой шулера. И с детьми все откладывалось, все переносилось на потом. Какие уж тут дети?.. Ребенку не прикажешь молчать, когда в очередной раз придется, прячась, ходить на цыпочках...

И однажды под утро обыгранный клиент, отлучившись в туалет, нарвался в ванной на жену-бухгалтершу. Которой утром – на работу. Она повесилась еще вечером, когда муж призывал гостей к тишине. Боясь нарушить покой супруги...

Такая романтика...

А гастроли Левы Штейна...

Разжился он молодыми ребятами студенческого вида. Обыграл немного, но, главное, выяснил, что родители их – люди состоятельные, в министерстве работают. В Москве. И очень преферанс жалуют. У себя дома клуб организовали из своих же сослуживцев.

Не стал Лева, седовласый, похожий, кстати, на Эйнштейна, мужчина, обыгрывать юнцов. Процацкался с ними недели две, пока те отдыхали. Одессу показывал, преферансными задачами изумлял. На дачу возил, медом угощал. С отцом, профессором (настоящим), за пасекой наблюдающим, познакомил. И конечно, получил приглашение в Москву. Ну и что, что от детей? Сам слышал, как о нем по телефону родителям рассказывали, и понимал, что приглашение родичами завизировано.

Завидовали мы Штейну. Партнеры его, дружки, в долю просились. Уговаривали, чтобы взял с собой. Не взял. Сослался на то, что общество – слишком изысканное. Что следует быть особо осторожным.

Изысканное общество... И осторожность – особая...

Тело Штейна родственникам выдали в закрытом гробу. Посоветовали не задавать вопросов. Это все – в милиции. Единственное, что сообщили: разбился, выпав из окна высотного здания...

Вот такая, связанная с путешествиями жизнь...

Но можно отбросить эти страсти. Жизнь шулера полна и мягких, не таких ужасающих оттенков...

Если вспомнить свою – понятно, разное было. Было то изо дня в день. Но слова «образ жизни» навевают совершенно разные картинки...

Одна – квартира, в которой пришлось обитать больше года. Будучи в розыске. Занятно, что располагалась она в центре Одессы. Комната с фанерными стенами размером шесть квадратных метров. Окна – нет, отопления – тоже. Нет и туалета. Ближайший – на расстоянии одной остановки троллейбуса. (Радовался, если угадывал с транспортом.) И самое экзотичное – в комнате росло дерево. Из стены выступал широченный забеленный ствол огромного клена. По всем признакам – бесхозное убежище бомжей. Как бы не так... За эти хоромы приходилось платить приличные по тем временам деньги. Что оставалось делать? Тех, кто в розыске, квартиросдатчики не слишком жалуют...

Шик свободной жизни «каталы»...

Иная картинка...

Та, давняя, самая первая студенческая история, в которой Гришка подставил и Юрка спас, оказалась с продолжением.

Проходит шесть лет. Я уже не подарок. Живу с игры. Все знаю. Не все – многое. Удивляюсь своей тогдашней наивности.

Встречаю однажды Седого. Вернее, он меня на улице остановил. Разговариваем ни о чем: о жизни молодого специалиста, и ловлю себя на том, что отношусь к нему снисходительно, что такие, как он, нынче для меня – клиенты.

Но он-то всего не знает и вдруг предлагает игру. Крупную, с теми же партнерами, на другой, правда, хате.

Интересно становится, соглашаюсь, конечно. Не только из интереса, а и с вполне конкретной целью: нажить. Договариваемся.

На следующий день встречаемся и едем на хату. На поселок.

Там складывается не очень симпатичная ситуация.

Квартира обшарпанная с засаленными обоями, с линолеумом на полу, который местами отсутствует.

Хозяйка квартиры – сухая, нестарая еще женщина, задуманная как красавица, но весьма потасканная и какая-то опустошенная. Пристально и печально посмотрела на меня, открыв дверь. Взгляд без искры, хотя и почувствовалось сразу: воздержание – стиль ее жизни.

Партнеры – не совсем те.

Один – из бывшей троицы, тот, который ни рыба ни мясо. Встретил меня равнодушно. Как будто я за сигаретами на десять минут отлучился. А он не курит.

Другой – сморщенный, маленький, почти старик, в очках с толстенными линзами. Болезненный и хитрый.

Обстановка, атмосфера очень неприятная, нездоровая. Из такой квартиры хочется поскорее уйти. Но куда уж денешься. Да и привык к тому времени в разных атмосферах осваиваться.

Резину не тянем – знакомимся, садимся играть. И сразу же начинает эта компания незатейливо, оскорбительно примитивно шельмовать.

Ну, думаю, разочарую я вас, ребята. Занятно так стало радостно. Нравилось всегда растерянные лица наблюдать.

Рано обрадовался...

С «маяками» проблем не было. Они пользовались той же системой сигналов, которую облюбовали аркадийские жулики еще лет двадцать назад и с удовольствием применяют по сей день. «Маячит» троица друг другу. Помалкиваю, пеленгую, расшифровываю информацию. Мне она даже нужнее. До них долго не доходит, нервничают. Сыгранности у них не получается. Вернее, выходит, что сыграны не только они между собой, но и я с ними.

Седой первый сообразил, что я читаю их «маяки», прекратил сигналить. Очкарик с тихоней понять ничего не могут, сердятся на Седого за отсутствие информации. Психовать начали, поругиваться.

Дошло и до этих, когда я взялся за ними колоды перетасовывать. Поначалу не мешал, но больно крупные игры начали заряжать, чувствую, не угонюсь.

Когда первый раз за очкариком перетасовал, они поперхнулись, замерли от неожиданности. Понемногу пришли в себя. После третьего вмешательства старикашка нервно заметил:

– Вы, молодой человек, тасуйте, когда придет ваша очередь.

– На фарт, – попытался не обострять я.

– Правила нельзя нарушать, – наставительно сообщил очкарик.

– Ну? – удивился я. Все еще добродушно, не ведая всей степени их наглости.

Они уперлись: не имею права тасовать – и все тут. Совсем оборзели.

Я добродушие сбросил, предложил:

– Пойдем на люди?

Они снова как споткнулись. Но поперли дальше:

– А мы не люди?

В общем, легкая перепалка. По их хамским правилам играть отказываюсь. Они требуют доиграть «пулю». Ожесточаюсь, но с оглядкой: понимаю, что перспективы у меня не радужные.

– Играем, – вдруг уступает Седой. – Пусть тасует.

Его сообщники недовольны, но послушны.

Играем вяло. Понятно, что им эта игра уже не нужна. Нужна мне, потому что знаю – теперь обыграю. Пусть ненамного. Но лишние деньги не помешают. Если их заплатят.

Хозяйка квартиры то пропадает на кухне, то сидит на инвалиде-диване, старые «Огоньки» листает. Замечаю, пристально поглядывает на меня.

Вдруг подходит, становится у меня за спиной, какое-то время наблюдает за игрой. Потом нежно, вкрадчиво, но решительно кладет руки мне на плечи. Ну, штучка! У меня озноб по спине.

Седой серьезно взирает на нас, предлагает:

– Прервемся. – И к женщине:

– Надюха, сделай чего-нибудь перекусить.

Надюха неожиданно гордо отбывает на кухню.

– Как тебе? – при всех интересуется Седой.

Дожимаю плечами, хотя женщина за живое взяла.

– Хочешь быть с ней? – не отстает сват. – Вторая комната ваша.

Сказать честно, не отказался бы в другой ситуации, несмотря на потасканность этой Нади. Но все эти рожи... Подумал вдруг, что любой из них мог бы... И этот, с линзами. И еще: я-то выигрываю. Наверняка, какой-то ход. Может, жлобскую причину ищут для примитивного наезда.

– Я не по этому делу, – говорю.

– Да ладно...

Стук в дверь не дает Седому договорить.

Прибыли еще люди. Два бычка, молодые, наглые. Один – крупный, шумный, как будто открытый. Эдакий бесшабашный рубаха-парень. Другой – помельче, но тоже здоровый. С запавшими глазами и угрюмым взглядом.

Стало понятно, не видать выигрыша. И вообще, еще неуютнее сделалось.

– Шакал, как тебе такое казино? – Это бычок – корешу.

Кореш промолчал.

– Лепа, ну-ка скажи: имеет право игрок тасовать колоду, когда захочет?..

– выскочил хитрый старикашка с вопросом к «рубахе».

– Конечно, не имеет, – встреваю я.

– Как это – не имеет?.. – Бычок смотрит на меня как на полного идиота. – Тасует, когда хочет!.. Ну, клиенты пошли.

Я с любовью посмотрел на очкарика. Седой улыбнулся. Давний, невнятный знакомый вперил в меня недобрый взгляд.

Лепа почувствовал подвох, оглядел всех, ожидая разъяснений. Не дождался. Возвращая первоначальную уверенность, загудел:

– Дался вам этот преферанс! Два часа маешься, копейки проигрываешь. И мозги пухнут. То ли дело – деберц. – Он взял колоду, исполнил пару любительских эффектных трюков. – С кем сразиться?

– С ним, – старикашка мотнул головой в мою сторону.

Лепа скептически оглядел меня, спросил:

– Почем?

Играть, конечно, не стоило. Но как удержаться, не воспитать такого жлоба.

– Деберц – не моя игра, – поведал я.

– Твоя, твоя, – это спокойный вдруг вставился. И спокойно так сообщил:

– Лепа, он – не фраер.

– Да ладно, фраер – не фраер!.. Поиграть охота, – пошел вперед уверенный Лепа. И уверенно тяжело сел к столу на место Седого. Прокомментировал: – Сдаю, – действительно раздал карты и потом только сообщил: – По двести.

Я поднял карты.

Часа за два обыграл его на тысячу шестьсот.

Он уже не был беззаботно снисходителен. Понемногу наливался злобой. Явно был из новой плеяды бандитов, не владеющих собой.

– Сдавай, – потребовал он после очередного залета.

– Надо рассчитаться, – интеллигентно заметил я.

– Да ладно, тут серьезные люди. Меня весь город знает.

Я не притронулся к картам. Очень равнодушно смотрел на пол.

Лепа подождал, понял, что я кончил игру, взвился:

– Ну, б... люди!.. Какие-то поганые полторы штуки и – столько вони!..

– Надо бы рассчитаться, – я смотрел в пол.

– Шакал, у тебя бабки при себе?

Шакал не отозвался.

– Мы поехали за бабками – ты ждешь здесь, – очень жестко, свирепо даже выдал Лепа. – Хмурый, не выпускай его. – Это он спокойному. – Мы скоро. – И он прошагал в прихожую. Равнодушный Шакал вышел вслед за ним.

Ну дела! Осмотрелся и вспомнил, что давно не видел Седого. Похоже, тот ушел, пока мы с Лепой играли. Он был единственным человеком во всем этом гадюшнике, с которым хоть как-то можно было общаться.

Очкарик – явно не любитель острых ситуаций, засуетился, посетил туалет и, не возвращаясь в комнату, ушел.

В квартире остались мы с Хмурым и Надежда.

Решил ждать. Прикинул, что, используя фактор внезапности, с охранником управлюсь без труда, по выбрал другое развитие.

Сопляк... Какие деньги?! Люди же все про себя уже рассказали!.. Точно: полный идиот.

Если порыться в себе, еще одно задержало: Надежда. Глянулась она мне. Такая дурацкая натура. Знал ведь: не буду с ней, а нервы пощекотать хотелось. Как поведет себя? Помнил ее руки на своих плечах. И озноб на спине помнил. Хотелось еще чего-то. Пусть не близости, но чего-то... Что говорить

– хотел я ее, и она была рядом... И быть с ней – нельзя. Нечастая, приятная сердцу ситуация.

Дело шло к ночи. Я стоял у незашторенного окна, прикинул, что в случае чего можно будет выпрыгнуть. Второй этаж, внизу палисадничек, куцые зимние кусты, махонькие деревья. Конечно, бред, но так, на всякий случай, надо иметь в виду.

Лепа задерживался.

– Ляжешь на кухне, – сказал Хмурый.

На кухне была расставлена раскладушка, постелены вполне чистые простыни. Вероятно, каждому из нас предназначалось по помещению.

Уже думал о том, что хорошо бы Бугаю не появиться до утра. Чтобы Надежда могла себя проявить.

Разделся до футболки, выключил свет, лег.

Минут через десять вошла женщина, присела рядом на табурет, закурила.

– Кто они тебе? – спросил я.

Она не ответила, курила в темноте.

В памяти перед глазами было ее лицо. Невероятно потасканное, невероятно сексуальное.

– Кто из них твой?

Она вдруг положила руку на мои волосы, провела по ним... Молча. И гладила, гладила, пока я не заснул...

Проснулся от прикосновения своей физиономии X цементному закрытому линолеумом полу кухни. Раскладушку перевернули, отшвырнули в сторону. Потом меня долго терли ряхой об этот самый пол. И слышал, как жутким визгом кричала, голосила Надя. Потом Шакал и еще какой-то тип (не особо разглядел его спросонья, но морда была совсем уже уголовная) держали меня за руки, а Лепа оттягивал нижний край футболки и полосовал ее опасной бритвой. И приговаривал:

– Так кто кому, говоришь, должен?

– Конечно, ты мне, – наученный, что уступающим совсем хана, отвечая я.

Лепа продолжал нарезать футболку. И повторять вопрос. Вот уже и по животу полоснул. Так слегкаслегка.

Я попытался вывернуть руки. И вывернул правую. Толку?.. Порезал он ее, да и уголовничек тут же вернул руку в тиски.

Надежда продолжала кричать.

– Угомони ее! – зло бросил кому-то, должно быть. Хмурому Лепа. – Кто кому должен? – Он еще несколько раз полоснул по животу.

Я деликатно молчал. Было еще не больно, но очень жутко.

– Ведь кастрирую же, – пообещал Лепа.

Я сдался:

– Я должен.

– Кому?

– Всем.

– Правильно. Всем по «штуке» шестьсот. А почему, знаешь?

– Потому, что полный идиот. – Я был омерзителен сам себе.

– Отпустите его.

Меня отпустили. Неохотно.

– Брюхо протри, – посоветовал Лепа.

Я обмылся, обвязал живот полотенцем, надел брюки, свитер. Куртка осталась в прихожей на вешалке. Вернулся в комнату. Держаться старался достойно. Надежда взирала на меня с ужасом, с жалостью. И вроде с мольбой. Как она мне нравилась!

– А теперь все обсудим, – сказал Лела.

Что мне было с ними обсуждать?.. Три шага до окна. Не останавливаясь, боком ломанулся в стекло. Приземлился криво, подвернув ногу. Слышал, как снова завизжала понравившаяся женщина. Побежал, прихрамывая, к перекрестку, где должно быть полюднее. Какое, к черту, полюднее в два часа ночи.

Дальше – все на рефлексах, на автопилоте. Остановил такси. Сев в него, оглянулся. Погони не было. Автопилот выдал таксисту адрес: Радостная, общежитие.

Адрес Ваньки Холода.

Попросил таксиста подождать. Тот был весьма удивлен моему легкому для январской ночи одеянию, а главное, окровавленной, потертой в прямом смысле роже. Но деньги, которые были при мне, произвели впечатление.

Холод, зараза, оказался при даме. Бабник известный.

Очень не обрадовался моему приходу. Но когда открыл дверь, увидел физиономию... Я еще для пущей убедительности полотенце на животе размотал.

Дал мне мятый, ветхий, плащ, сам в куртку облачился. Молча. Только девушке своей, которую я так и не увидел, сказал:

– Я скоро, – и собрался закрыть дверь.

– «Волыну» возьми, – напомнил я.

Он, как ни в чем не бывало, вернулся за пистолетом в квартиру. Буркнул, правда:

– Возвращаться не на фарт...

По пути обо всем поведал Ваньке.

Настроен он был весьма решительно. В подъезде передернул затвор. Совсем как в детективах. Дело становилось совсем неприятным. Я знал, что Холод способен на многое. Уже не рад был, что поставил на него.

– Держи планку, – напоминал ему. Остановить его совсем было уже невозможно.

Дверь открыла Надежда. Сразу же, по виду ее, стало ясно: в квартире никого нет.

Ванька рычал на женщину, излучал дух и ненависть, а я как-то сразу опустел. Ни злобы не было, ни жажды мести. Радовался только, что в квартире никого не оказалось, что все обошлось. И приятно было от того, что Надя осталась одна...

...Видел Надежду еще только раз. Года через три. Дай, думаю, зайду, проведаю. Она тихо обрадовалась мне.

Оказывается, муж у нее тогда сидел. Дружки, которым он что-то остался должен, использовали хату для своих дел. После того случая потерялись. Навели справки, выяснили, что я – игровой, и решили, что хата засвечена. С мужем она развелась.

В этот раз она не показалась мне ни сексуальной, ни желанной. Нормальная, теплая, прожившая жизнь женщина...

Картина следующая. (Хронологически была раньше.) Она памятна... Ощущением отчаяния. То первое, связанное с еврейской больницей, – понятно. Куда было деваться? Но посетило ощущение безысходности и несколько иного вида...

Вступительный отрезок профессиональной карьеры. Чужой город. Я несколько загнан.

В Одессе игры нет: знают как облупленного. Летом можно хоть фраера залетного на пляже «хлопнуть». А тут – зима на носу, противный мокрый снежок выпал. За курткой зимней зайти не имею права. (Была нелепая история с фиктивным браком, некрасиво поступила барышня, без вещей оставила, без возможности хотя бы зайти обогреться.) Парочка других квартир имелась, где можно было бы отсидеться. Например, хата Рыжего. Но посещать ее можно было, жить – не получалось. К тому же-на учете. Обе.

И что самое тошное: денег – ноль. Резонный вопрос: что за профессионал-игрок без денег? Хорош шулерок! Шулерок, надо признать, оказался чистым фраером. Потому как вел себя по-фраерски. Выигрывал направо-налево, форсил. Прощал долги, благотворительностью занимался, совершенно не заботясь о репутации. Руки обогнали в развитии мозги.

Настоящий игрок следит за тем, чтобы окружающие знали – у этого выиграть можно. Десятилетиями люди с игры жили и – ничего, числились в середнячках. Конечно, чтобы такой срок продержаться, большую мудрость надо иметь. Да и законы есть неписаные у этой мудрости. Например, один из них – прибедняйся. Выиграл – не шуми. Разок в неделю проиграй рубль и всю неделю жалуйся дружкам, хотя бы и тем, которым проиграл, как тебе давеча не везло.

Я же в другую крайность кинулся. Сбережений не делал, привык, деньги кончаются – надо идти выигрывать. Лохов ограниченное количество. Выигрывал у своих. Свои терпели до поры, до времени. Трюки и те отрабатывал при дружках... Пижон!

Очень растерялся, когда жила иссякла. А иссякла к зиме. Зимой-то – основная игра на квартирах, а меня вежливо так не пригласили. В общем, этот урок шулерского мастерства дался мне болезненно.

Надумал освоить новый заповедник, подался в соседний столичный городок. Одна из женщин очень в гости звала.

В легкой искусственной курточке, в туфлях вельветовых, без копейки за душой отправился в романтическое путешествие.

Пару недель живу у радушной милой под недушевными взглядами ее озлобленной на жизнь тихони-матушки.

И сам помаленьку озлобляюсь. Игрой и не пахнет. Ведь и тут – зима. И тут

– все по хатам, как хомяки по норам. Поди их сыщи. Любимая моя поинтересовалась у приятелей, подруг: может, кто знает, где играют. Все удивляются, далекие– все по хатам, как хомяки по норам. Поди их сыщи. Любимая моя поинтересовалась у приятелей, подруг: может, кто знает, где играют. Все удивляются, далекие от этих дел люди.

Чем дальше, тем тошнее. Последние деньги кончаются. Еще чуть-чуть – и в Одессу не на что вернуться будет.

Конечно, это еще не отчаяние. Это пока раздражение. На свою бестолковость, на зиму, на хмурую тещу, на сытых утепленных благополучных людей, беззаботно спешащих по своим делам, возвращающихся по вечерам в свои дома-крепости. И мысли гадкие все чаще наведываются. Чем они лучше меня? Тем, что живут в стойле, в стаде, тем, что прикидываются порядочными. Ведь большинство же и не догадывается, на какие подлости способно. Просто ситуации не подворачиваются, в которых эти способности обнаруживаются...

Как-то не вспоминался я себе тот, который пистолет к сердцу примерял. Тот, который грозился любить жизнь и людей...

Кончились деньги. Копеек семьдесят в кармане. И туфли с отлетевшей от снежной сырости подошвой. И люди вокруг – те же: в шубах, в драгоценностях, в улыбках... Понятно – к чему я? Это еще не отчаяние. Ведь выход вижу. Подлый, но вижу. Правда, пытаюсь разглядеть какой-нибудь еще.

Я на улице. Вечереет. Женщина моя должна вотвот вернуться с работы. Днем в квартире старался не находиться – тет-а-тет с матушкой...

Звоню выяснить, не вернулась ли моя. А моя со сдержанной горечью сообщает, что мама ее, жизнью огорченная, в настоящий момент где-то на полдороге до отделения милиции. С заявлением о том, что дочь попала под влияние особо опасного преступника.

На оставшиеся копейки покупаю в ближайшем «Хозяйственном» кухонный нож. Располагаю его во внутреннем кармане куртки. Нож все норовит проткнуть тонкую ткань подкладки.

Весь вечер катаюсь на троллейбусах. Высматриваю. Пытаюсь культивировать злобу на людей. Это как назло почти не получается. Точнее, как-то волнами. Как увидишь благополучное лицо с гонором и в лице этом уверенность, что все эти сережки и лисьи шубы – заслуженные, что только так и должно быть, – решительности прибавляется. Такая же шуба и похожие серьги, но в лице приветливость, ранимость – и все, за себя противно.

К ночи присмотрел жертву. Нахальную самоуверенную дамочку. Само собой – шуба. Бриллианты в ушах и на пальцах. Много бриллиантов. В кошельке, когда талон доставала, несколько сторублевок виднелось. И лицо. Самое то. Высокомерное, презрительное ко всему миру. Даже косметика на нем наведена была так, чтобы подчеркнуть надменность. При всем этом – одна, и не на такси.

Не знал, запомнила ли она меня в троллейбусе. Сидел за ней, серьги разглядывал. Троллейбус пустой почти, но эта штучка делала вид, что никого вокруг себя в упор не замечает. Выслеживать ее было несложно. Ни разу, зараза, не оглянулась. Несмотря на почти полночь и спальный район.

Вошла в подъезд, я – следом. Но она меня пока не видит. Когда открылась дверь в лифт, я ускорился.

Она сразу все поняла. Дверь закрылась, мы поплыли наверх. Она все знала. И взгляд ее не был высокомерным. Был испуганным и молящим.

Я сунул руку во внутренний карман куртки. За ножом. Может, не стоило смотреть на нее?..

Не достал нож. И не произнес ни слова. Прокатился до ее этажа и вернулся на землю. И долго сидел на заснеженной скамейке возле игрушечного домика в детском городке. Среди многоэтажек с незаслуженно уютными окнами. Плакал. Это было отчаяние.

Вот они, неувязочки здорового образа жизни...

В пять сорок первым дизелем отбыл в Одессу. «Зайцем». В Одессе Гама дал мне свои теплые вещи, деньги не в долг.

Я позвонил милой, узнать, не сильно ли огорчена ее законопослушная маман. Любимая обрадовалась. Она договорилась с друзьями. Мы сможем жить у них.

Вернулся к ней, потому что в Одессе пока ловить нечего было. В этот мой экипированный приезд дела сложились удивительно везуче, но это тема другого рассказа.

Что еще добавить?.. Там на детской скамеечке я был противен сам себе. Позже самонадеянно решил, что в тот вечер была ситуация из тех, которые определяют, что мы из себя представляем. Самонадеянно, потому что такое решить приятно. Но в одном уверен, да по многим другим примерам: для того чтобы понять, что из себя представляет человек, не важно знать, на что он способен, – важно знать, на что он не способен.

Не скучна жизнь «кагалы»...

Помнится, и один из врагов рода человеческого хвастал: «Нас можно винить в чем угодно, но только не в том, что мы скучали».