"«Сирены» атакуют" - читать интересную книгу автора (Черкасов Дмитрий)Пролог СИЛЬНОДЕЙСТВУЮЩИЕ СРЕДСТВА– Следующий! – нетерпеливо пригласил врач. Через его кабинет уже прошло сорок четыре пациента, много выше нормы. И не было никакой надежды, что поток вдруг иссякнет. Эти бабушки могут тянуться к нему до утра, все равно им не спится, и не с кем поговорить, и спина болит, и ноги не ходят. Он нажал кнопку вызова, и лампочка в коридоре призывно мигнула, но очередной пациент замешкался. Врач крикнул погромче, и из-за двери донесся слабый шум: кто-то нерешительно перетаптывался. Пришлось повторить в третий раз. Дверь чуть приотворилась, и хрипловатый голос осторожно осведомился: – Можно на прием? Как будто он не войдет, если даже нельзя. Врач тяжело вздохнул, покоряясь неизбежному. Этот вопрос, причем заданный тем же голосом, он слышал уже тысячу раз. Этот невыносимый голос преследовал его во сне, вызывал дурноту и желание бить и крушить. Почтенный субъект, являвшийся обладателем этого голоса, имел обыкновение наведываться в самом конце рабочего дня, когда доктор уже всей душой мечтал снять осточертевший халат, пружинящим шагом выйти из поликлиники и выпить пива в ближайшем баре. Когда доктору мучительно хотелось уйти, хоронясь под сенью лип и акаций, дабы не попасться на глаза случайному прохожему из числа хронических пациентов, который притормозит его, доверительно возьмет за пуговицу и подробно расскажет о последнем посещении некоего профессора, такого же, по сути, несчастного медика. Докучливый субъект заявлялся без номерка, и это давно стало нормой. Отвертеться от пространных бесед с ним было решительно невозможно. Похоже, он просто не понимал, что такое номерок, зачем нужно заполнять статталон, к чему ему полис – «полюс», как неизменно выговаривал этот пациент, да, впрочем, и не только он, а еще и девяносто процентов остальных. Он, однако, неплохо соображал, когда именно следует появиться, чтобы не выстаивать в очереди. У него, надо заметить, вообще была отменная интуиция, ибо никто ведь не мог знать заранее, сколько именно людей примет доктор – сорок или пятьдесят; кстати, в особо жестокие дни бывало, что и все шестьдесят... Иногда у доктора возникало подозрение, что клиент караулит в вестибюле или торчит где-то в сторонке, высчитывая среднее арифметическое. Доктор специально выходил покурить, искал его глазами и... никогда клиента не обнаруживал. А клиент, словно вечный больной, традиционно являлся, доканывая доктора стереотипным и бессмысленным вопросом: «Можно ли ему?..» Эх, черт подери!!! Фамилия пациента была Остапенко. Она была прекрасно известна не только участковому терапевту, но и всей поликлинике, начиная с главврача и заканчивая гардеробщицей. Рыхлый, шарообразный дядюшка, которому не так давно перевалило за семьдесят, страдал неисчислимым множеством недугов. Вылечить его было решительно невозможно. Никто не мог ему помочь на протяжении десятилетий; Остапенко уже похоронил трех участковых врачей, но продолжал ходить в поликлинику как на работу. Нынешний доктор предчувствовал, что станет четвертым лекарем, которого переживет неизлечимо больной Остапенко. Никто не мог понять, что с ним такое. Никаких смертельных заболеваний у этого бедняги не было, однако по совокупности его недуги способны были свалить с ног слона. У Остапенко не было ни единого здорового органа – сплошные воспаления, дистрофии, а вдобавок еще и мелкие нестрашные – зато многочисленные – новообразования. Все это досаждало ему медленно, хронически, назойливо. А кроме самого Остапенко – всем окружающим, кого угораздило оказаться в орбите его интересов и жалоб. Одно обнадеживало: вслед за Остапенко обычно уже никто не приходил. Как правило, он оказывался последним, словно обрубал за собой все хвосты. Доктор взглянул на часы: без двадцати девять вечера. Двадцать минут до конца приема. Остапенко, конечно, урвет себе, как обычно, дополнительное время, но после него клиентов уже не будет. Никто не заблудится в нехитром поликлиническом лабиринте, никакая бабулька с чужого участка не попросит слезно выписать ей рецепт на валокордин. Остапенко всегда оказывался жирной точкой в конце рабочего дня. Вернее, многоточием и обещанием продолжения. – Проходите, – обреченно пригласил доктор, стараясь говорить громче: Остапенко плохо слышал. Тот сразу же вошел, аккуратно притворив за собой дверь. Лицо его казалось застывшей маской – следствие давнишнего атеросклероза. Доктор мрачно воззрился на амбулаторную карту, которую Остапенко прижимал к груди, как переношенного младенца. По своему весу карта явно превосходила среднестатистического новорожденного. Она была невероятно пухлой и ужасно истрепалась. «Новорожденный» был поистине вундеркиндом: запомнить все, что хранилось в его уникальной памяти, любому взрослому явно было не под силу. На обложке значилось: «ЧДБ» – бесполезное предупреждение для сотрудников. Тогда как непосвященные клиенты не придавали аббревиатуре значения, люди знающие с ходу расшифровывали эту позорную надпись: В этом «ЧДБ» содержался обидный намек если не на симуляцию, то на ипохондрию. Или на аггравацию – умышленное (или невольное) преувеличение тяжести симптоматики. Практической разницы, впрочем, не было никакой. На предмет ипохондрии Остапенко уже посылали к психиатру, в диспансер, и единственным результатом этого героического похода было то, что карта обогатилась еще одной внушительной записью. А потом психиатр, не сильно церемонясь, отфутболил беднягу, назначив ни к чему не обязывавшие таблетки, которые тот немедленно начал принимать – вместе с доброй сотней других... Доктор не сомневался, что Остапенко прекрасно известно, что именно означают оскорбительные буквы. В настойчивости, с которой тот бродил по врачам, доктор усматривал умысел, граничащий с... местью. Остапенко явно был особым фруктом – из числа тех, что рано или поздно добиваются своего; результат к моменту победы обычно уже становится ненужным, но принцип есть принцип. – Присаживайтесь, – вздохнул врач. Он был довольно молод и еще не вполне овладел искусством изгнания пациентов. Хотя вполне мог бы направить надоеду к любому другому специалисту, благо разницы никакой. У Остапенко имелись заболевания на любой вкус. Отдуваясь, пациент сел. Не сел – основательно утвердился на стуле, показывая, что разговор будет долгим и что он намеревается высосать доктора до капли. – Что скажете, Сергей Семеныч? – жизнерадостно осведомился доктор. – Чем порадуете? На лице Остапенко нарисовалась формальная улыбка. Глаза оставались бесстрастными. – Мне бы комиссию пройти... – доверительно сообщил он. Ничего хуже вообразить было нельзя! У доктора потемнело в очах. Наличие инвалидности устанавливает и утверждает специальная комиссия. Это сплошной геморрой, болезненный и кровавый. Во-первых, долгая писанина; во-вторых, выписывание направлений ко всем специалистам, на все анализы и исследования; в-третьих, личное присутствие на пресловутой комиссии, тогда как прочих пациентов никто, естественно, не отменит, и они будут томиться под дверью, наливаться злобой, ругаться между собой и желать доктору хитроумной мучительной смерти. – Позвольте, позвольте, – в смятении забормотал доктор. – Сергей Семеныч! Что это вы вдруг придумали? У вас же уже есть группа! Вторая... Вы что, рассчитываете на первую? Но вам ее не дадут, клянусь чем угодно. Вы ведь в состоянии самостоятельно себя обслужить. Первую группу дают лежачим больным, нуждающимся в уходе... Вы, наверное, наслушались старух, так они вам еще и не такое расскажут, никто же из них реально не разбирается в вопросе; все думают, что нам жалко, что мы их в чем-то обкрадываем... – Нет, первая мне не нужна, – возразил Остапенко, ерзая на стуле и пытаясь устроиться поудобнее. – Мне нужно изменить формулировку. Диагноз. Диагнозов у него было столько же, сколько таблеток, – около сотни. Чем же именно болел Остапенко в действительности, какой недуг был ведущим – этого опять-таки не могло сказать ни одно светило. И где он только ни лежал, злополучный Сергей Семеныч! И в Академии он лежал, и в Институте усовершенствования врачей – ныне МАПО, и во многих других институтах. Он даже в столицу ездил, но это нисколько не помогло. Его непрестанно изучали маститые профессора и академики, и каждый твердил свое – неизменно расплывчатое и крайне сложное. У Остапенко болели все суставы, он страдал полиартритом – и это подтверждалось рентгенологически. Старик не врал. Помимо суставов, у него болели позвоночник, желудок, кишечник, печень, почки; не лучше обстояло дело и с сосудами, да и нервная система тоже была не ахти – сам черт не смог бы разобрать, где начинается нечто особенное, необычное, а где – заурядная возрастная патология. Анализы тоже не радовали: как будто ничего фатального, но все какое-то не такое. Чего-то маловато, чего-то многовато – как хочешь, так и толкуй. Между тем Остапенко никогда не производил впечатления тяжелобольного. Казалось, что он полон сил. И действительно – постоянные набеги на лечебные учреждения требовали богатырского здоровья. И нет ничего удивительного в том, что многие полагали: в этих-то набегах и заключается его основная хворь. ...Предчувствуя очередную гадость, доктор спросил, какой же диагноз будет угоден господину больному, а главное – зачем. Тот пожал плечами. – Диагнозы – они по вашей части. Я в них не разбираюсь. «Ой, врешь», – подумал доктор. Сергей Семеныч продолжил: – Мне нужны дополнительные льготы. Я прочел в газете, что такие теперь существуют... для бывших узников... Врач озадаченно потер переносицу. – Позвольте, Сергей Семеныч. То, что вы были узником, – этот факт в вашей истории болезни отражен. Это всеми признано... Что и говорить, биография Остапенко не могла не вызвать сочувствия. Мальчишкой он угодил в немецкий плен, оказался в концлагере. Утверждал, что над ним там осуществляли медицинские опыты. Так оно было или иначе – узнать уже не представлялось возможным, да и ни к чему. Пребывания в концлагере самого по себе было достаточно для каких угодно льгот. Конечно, они не могли компенсировать пережитое, но тут уже претензии к государству – и неизвестно еще, к которому. Остапенко вновь улыбнулся, на сей раз победоносно. Похоже было, что его распирало, какая-то сногсшибательная новость вертелась на языке. Он понизил голос едва ли не до шепота: – Радиация. Доктор страдальчески наморщил лоб. – Теперь об этом можно сказать, – продолжал Остапенко, – не так уж долго мне осталось коптить небо. Пора предъявить народу героев. – Тоцкий полигон? – Доктор брякнул первое, что пришло в голову, благо уже сталкивался с ветеранами ядерных испытаний. – Так это давно рассекретили... Во всех газетах было, я сто раз читал. У нас есть такие больные, вы напрасно молчали... Остапенко медленно покачал головой: – Нет... Много раньше. В плену... – Немцы испытывали на вас воздействие радиации? Доктору всегда казалось, что радиация – история позднейшая, он никогда не связывал ее в своем представлении с нацистами. Остапенко кивнул: – В том-то и дело. И не только ее... В Балтийском море... В Пиллау... Это теперь город Балтийск. У Сергея Семеныча, помимо прочих хворей, имелся паркинсонизм. Мимика у него была бедная, но предмет разговора оказался настолько захватывающим, что и паркинсонизм временно отступил. Остапенко оживился и даже помогал себе жестами. Доктор слушал его и постепенно светлел лицом. Это не к нему. Это к Остапенко придется пройти через новые, ранее не изведанные обследования, и они займут не один день. Если его рассказ подтвердится, то оформлять его на комиссию будут совсем другие люди. На секунду врач усомнился: не бредит ли сей завсегдатай? Может быть, он просто спятил на старости лет? Впрочем, это тоже не его дело. Даже если у Остапенко и имеет место помешательство, оно, скорее всего, не представляет опасности ни для самого пациента, ни для окружающих. Однако придется все записать. Что же – он к этому привычный... И обязательно назначить повторный осмотр психиатра. К доктору уже приходили люди, объявлявшие себя жертвами репрессий, и поначалу, когда тема была свежа, он им верил с полуслова. Но когда многие репрессии приобрели фантастическую окраску, у него прорезалось зрение. Доктор раскрыл карту и принялся подробно заносить туда все, что несколько сумбурно изливал на него Сергей Семеныч. Остапенко старался украсить свое повествование живописными подробностями, и доктор записывал слово в слово. Если клиент рехнулся, то психиатрическая наука требует подробной фиксации его высказываний. «Та еще наука», – усмехнулся про себя доктор, усердно строча. Но спустя какое-то время он перестал усмехаться. Более того: настал момент, когда он поймал себя на том, что хочет услышать дальнейшее, и даже натруженная за день рука готова писать бесконечно. Такое происходило с ним, пожалуй, впервые за всю практику. – Сергей Семеныч, – сказал доктор проникновенно, когда Остапенко закончил рассказ и стал повторяться. – Дело, как вы понимаете, довольно сложное. Не побоюсь сказать – уникальное. Он старательно подбирал слова. Врач разволновался и уже почти не мог этого скрывать, однако крепился: профессионал не должен давать волю эмоциям. Остапенко не спорил. Он снова кивнул, на сей раз важно. Еще бы он не понимал. Он и не ходит к врачам с пустяками. Он не первый год живет на свете. Доктор осторожно продолжил: – История будет долгая, вынужден вас сразу предупредить. Я стрелочник, регулировщик. Сортировщик, если угодно. В вопросах, которые вы подняли, я совершенно некомпетентен. – – Именно так. Вот направления. А вот телефоны... Остапенко встревожился: – Это, наверное, все платное? Я не... Доктор остановил его жестом: – Не волнуйтесь. Это государственные структуры. Ведь ваше дело – государственное, согласны? Если начнут вымогать, напирайте на то, что они обязаны... Вы же понимаете, что направление мое – это не филькина грамота, в конце-то концов. У нас еще остались кое-какие структуры. – Напрем, – уверенно отозвался Сергей Семеныч. «Кто бы сомневался!» – пронеслось в голове у доктора. Доктор на секунду задумался. – А в ФСБ вы обращались? Остапенко медленно поднял брови: – После того, что я вам рассказал?.. – Ну да, ну да... «Вот это уже точно не мое дело. И куда меня понесло?» – подумал про себя доктор. Обругав себя, он вынул бланк, начал его заполнять. Остапенко удовлетворенно следил за его работой. – Это куда? – спросил он деловито. – Туда же... Это выписка из карты. Больничные выписки тоже с собой захватите, обязательно. – Само собой. А карточка... разве вы не дадите мне карточку? Доктор с сожалением развел руками: – Не могу. Карточка должна находиться в поликлинике. Только по официальному запросу. – А все же носят с собой. Я же сам с ней пришел, она у меня дома лежала всегда... Доктор улыбнулся: – Сами виноваты, Сергей Семеныч, с вашим рассказом. Теперь все. На руки не получите. Остапенко что-то прикинул, пожевал губами и, по-видимому, решил, что остальных документов будет вполне достаточно. Что до доктора, то ему было, откровенно говоря, наплевать, соблюдается ли означенное правило. Его нарушали все кому не лень. Но он опасался, что Остапенко свою карточку потеряет, а тогда придется все восстанавливать, и в этом случае ему небо с овчинку покажется. О каких-либо санкциях в отношении себя он не задумывался, благо никогда прежде не оказывался в центре внимания спецслужб. Доктор посмотрел на часы: начало десятого. Пора закругляться, черт побери. – Все, Сергей Семеныч. Время позднее, скоро закроемся. Берите бумаги – и желаю удачи. – Премного благодарю. – Остапенко, морщась, встал. Суставы давали о себе знать. Доктор смотрел на него с искренним сочувствием. Радиация может аукнуться самым причудливым образом, поразить все подряд. Не зная, в чем дело, догадаться о причине практически невозможно – тем более спустя столько лет. «Не фонит ли он?» – запоздало подумал доктор. И отогнал эту мысль: она же везде, зараза разнообразная. На каждом шагу и радиация, и инфекция, и прочая отрава – спокойнее не знать. Взять хотя бы стандартный рентгеновский кабинет – разве он так уж безобиден? Да, нормы не нарушены, но как они выводились? Кем устанавливались? Кто может знать наверняка, сколь малая доза понадобится для толчка, чтобы из родинки выросла злокачественная опухоль? И ведь ничего никому не докажешь. Остапенко затолкал бумаги в карман пиджака. Сложил кисти в замок, потряс ими: – Мы победим! Но пасаран... «Нет, все же и впрямь старость не радость...» – подумал доктор. Шаркающей походкой Сергей Семеныч вышел из кабинета. Доктор пошел следом, выглянул в коридор – никого. Да никого и не должно быть. Во-первых, уже всякое время вышло, а во-вторых – это же Доктор снял халат, сбросил с вешалки простыню, прикрывавшую куртку. Собрал портфель и замер, услышав в коридоре шаги. Неужто по его душу?! Коллеги давно разошлись, и он один на этаже. Ну нет, никаких поблажек. С номерком, без номерка – хорошего понемножку. Да и шаги больно бодрые, для его-то пациентов. Он уже решительно надевал куртку, когда дверь распахнулась. На пороге стояли двое. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: нежданные визитеры ничуть не нуждались в медицинской помощи. Они выглядели здоровыми, как лоси. Не спрашиваясь и вообще не говоря ничего, один шагнул к столу, взял карту Остапенко, коротко вздохнул и обернулся к своему спутнику. Все происходило в полном молчании. Возможно, он прикрыл глаза на миг – доктор не видел. Он, доктор, вообще больше ничего не видел. И звука не услышал – с похожим звуком из бутылок вылетают пробки. Первая пуля попала доктору в сердце, и он умер еще до того, как повалился на пол. Вторая, уже ненужная совершенно, догнала его в падении и продырявила легкое. Третий выстрел традиционно стал контрольным, и между бровей образовалось черно-красное отверстие. Пока напарник нашпиговывал хозяина кабинета свинцом, первый вошедший прибрал к рукам карту Остапенко. Быстро просмотрел последнюю запись. Взялся за лист с намерением выдрать его, но передумал и сунул карту в обычный «дипломат». Щелкнули замки. На все ушло не более двух минут. По их истечении в кабинете не осталось ни души – впрочем, о душе доктора, покинувшей тело, нельзя сказать ничего определенного. Не исключено, что она все еще оставалась на рабочем месте и в ужасе взирала на свое недавнее пристанище. Незнакомцы проворно сбежали по лестнице в вестибюль, где один на пару секунд задержался. Со стороны могло показаться, что у него возник какой-то вопрос к регистраторше. Вскоре он нагнал товарища, и оба вышли из поликлиники, пересекли темнеющий двор, скрылись под аркой. Вестибюль был залит ровным электрическим светом. Оконца справочного и квартирной помощи были закрыты заслонками. Из регистратуры не доносилось ни шороха. Медсестры-регистраторши не было видно, и не удивительно: она вытянулась на полу, наконец-то сравнявшись с недосягаемым доктором – хотя бы по количеству пуль, засевших в теле. Медсестры часто страдают комплексом неполноценности – на фоне врачей. Но вряд ли кому-то захочется стать равным небожителям по воле горячего свинца. ...Остапенко обнаружили через двое суток. Шум подняла почтальонша, принесшая Сергею Семенычу пенсию. Остапенко отличался отменной пунктуальностью. В положенные дни он всегда сидел дома, ждал. Он именно сидел, на табурете, у двери, потому что слышал не очень хорошо. Отстегивал благодетельнице за труды, по чуть-чуть, и та была к нему искренне расположена. Он жил один, у него не было ни жены, ни детей. То, что он не отворил дверь на звонки и стук – впервые за много лет, – показалось почтальонше подозрительным. Она насторожилась, хотя никаких серьезных причин для волнения не имела – мало ли, куда ушел пенсионер. Почтальонша, однако, сочла за лучшее наведаться к соседям. Заглянуть в замочную скважину она не догадалась, зато догадались они. Видно было чертовски плохо, но в полумраке все же удалось различить запрокинутую руку. Сразу стало ясно, что Сергей Семенович лежит навзничь, в гостиной, потому и виднеется лишь его рука со скрюченными пальцами. ...Вызвали всех, кого касаются такого рода происшествия. – Как болел, уж как болел, – сокрушалась соседка. – Все бодрился, а мне намедни сон вышел, что не жилец он... Но вскоре она умолкла. Когда стало очевидно, что если сон ее и имел некоторое касательство к случившемуся, то состояние здоровья Сергея Семеныча тут оказалось уж явно ни при чем. Труп пенсионера представлял собой такое зрелище, что услуги скорой помощи, прибывшей на место, понадобились именно соседке, а не Остапенко. Сердобольную старушку увели под руки и долго пребывали в сомнениях – оставить ли ее дома или все-таки отвезти в больницу. Сергея Семеновича, как сразу стало понятно, долго допрашивали. Допрос этот включал в себя многие методы, широко практиковавшиеся гестапо и другими родственными службами. Кровоподтеки, выдернутые ногти, следы ожогов. По завершении допроса Остапенко задушили его же собственным ремнем. В квартире царил разгром, убийцы что-то искали. Если и были следы борьбы, то они терялись среди общего хаоса. Впрочем, вряд ли пенсионер-инвалид мог активно сопротивляться. Случившееся – не имея даже к тому очевидных оснований – незамедлительно привязали к недавней бойне, устроенной в поликлинике, по поводу которой уже вовсю гудел весь город. Не сразу даже вспомнили и осознали, что да – Остапенко, можно сказать, дневал там и ночевал; «компетентным лицам» достаточно было самого факта убийства, совершенного по соседству со злополучным учреждением. Следствие взяли на контроль в самой высокой инстанции. Работники прокуратуры готовы были землю рыть, подгоняемые властями всех вышестоящих уровней. Но они так и не успели ничего нарыть, ибо дело неожиданно забрали в ФСБ, а слухам и сплетням постарались по возможности положить конец. Лишившись подпитки, слухи мало-помалу сошли на нет. Ребенку известно, что ФСБ весьма неохотно делится своими секретами. Вмешательству госбезопасности никто не удивился, хотя ФСБ объявилась внезапно, как это чаще всего и бывает. Обычные работники следственных органов, обладая отменным чутьем и богатым опытом, с самого первого дня смекнули, что дело гнилое и лучше бы в него не влезать. Заурядным криминалом здесь и близко не пахло. Никто не станет заказывать заурядного лекаря, участкового терапевта. Никто не станет драть ногти безденежному пенсионеру, все достояние которого – старенький телевизор да радиола, уже десять лет как безнадежно вышедшая из строя. Единственной драгоценностью покойного была сберкнижка с жалкой парой тысяч рублей на счете. И никто не будет с бухты-барахты похищать медицинские документы – опять же единственное, что исчезло как из квартиры убитого, так и из поликлиники. Медицинскую карту Остапенко искали везде, и хотя всю регистратуру перерыли буквально вверх дном, но так и не нашли. |
||
|