"Господин Великий Новгород" - читать интересную книгу автора (Балашов Дмитрий Михайлович)Глава 5 К приезду гостей Олекса переоделся. Взял было алую рубаху – любил звонкий красный цвет, – Домаша отсоветовала: «Не ко глазам». Нравились светлые голубые глаза Олексины. – По тебе, так мне в холщовой рубахе ходить, как на покосе! – И с синей вышивкой! Однако алую отложил, вздохнув, выбрал белую полотняную с красным шитьем. Вспомнил рубаху Станяты, Любавин дар, нахмурился, отложил и эту. Взял другую, шитую синим шелком, порты темно-зеленого сукна, сапоги надел черевчатые, мягкие, щегольские, дорогой атласный зипун. Прошелся соколком, постукивая высокими каблуками алых востроносых сапогов, поворотился: – Хорош ли? – Седь-ко! Домаша любовно расчесала волосы, слегка ударила по затылку: – Топерича хорош! Вскоре начали собираться. Гости входили, кто чинно, кто шумно. Максим Гюрятич – этот всех шумнее. Обнялись, расцеловались, оглядели друг друга с удовольствием. Максим потемнее волосом да покруглее станом. – Толстеешь, брате! – Да и ты вроде не тонее стал? Максим повел долговатым хитрым носом, кинул глазами врозь, как умел только он – будто сразу в две стороны поглядел. – Слух есть, обоз твой дорогою ся укоротил? Он расставил руки, показывая длину обоза: вез, вез, – и, уменьшая расстояние, вдруг сложил дулю, дулей ткнул Олексу в живот и захохотал. – Ну ты… – засмущался Олекса, – потише! Но сам прдхохотнул, довольный: – Не я, Радько! – Я бы за Радька твоего двух лавок с товаром не пожалел! – А что, Радько у него и дороже стоит! – сказал, подходя, Олфоромей Роготин. – Ты, Максим, расскажи, как нынче немца вез на торг! Не слыхал, Олекса? – Откуда, я вчера и сам-то прибыл! – Ну, брат, дело было! Я ведь мало не пропал нынче, обидели меня раковорци вконец! – Да и не тебя одного, всех! Заяли Нарову, да и на поди! – Всех-то всех, да думать надоть. Вот Лунько мне и по сю пору гривну серебра отдать не может, так я ему простил, мне мой немец топерича все вернет, с прибытком! А спервоначалу-то и мне не до смеха стало. Повозникам плати, за перевалку плати, другое-третье плати, да раковорцам, да морской провоз, да подати… Привез ему, не берет немец: у тебя товар подмоченный! Я: Христос с тобой, у тебя датчане и не такой еще брали! Связку ему, сорок соболей, каких! «Я шессный немецкий купец!» Ну, купецкая честность, известно, хуже мирской татьбы, я ему вторые сорок… Уж на третьей только уломал, да еще с меня провозное, да мытное, да ладейное. Ну ладно, ты все то возьми да дай цену! Нет, и цены не дал, нипочем взял товар, мало не раздел догола. Ладно, думаю, так оставить – хозяйка из дому прогонит. Я туда-сюда, разнюхал, что он меха уже продал датчанам, сукна набрал, хочет сам в Новгород товар везти, к зимнему меховому торгу ладитце. Я к повозникам: дружья, братья, товарищи, выручайте! Ну, конечно, тута меня совсем раздели, по-свойски, стало стыд горстью забирать да дыру долонью закрывать… Однако – ударили по рукам, везу купца своим повозом. Сам хоронюсь. Сменка ему выслал. Бреду за последним возом в худой лопотиночке, в лапотках, братцы! Калика перехожая, да и толь. Ништо! Тихонечко везу немца, берегу, через кажную речку возы поодинке переводим… Ему нейметце, торг-то отойдет, скорее нать! Можно. Ну, раз в воду провалились, там – в снег, там – под горку, всю кладь разнесло. А что с кого, законы я знаю, так подвожу – все по его вине; купцу убыток, а повозник тому не причинен. Под Саблей покажись ему, будто нечаянно, говорю: в Волхово, напоследи, и вовсе утопим! Мой немец меня признал, куда кинутьце? «Мне ти повозники не нать, нать других!» Других? Ладно. Тараха послал договариватьце. – Тарашку? – Его. – Ловок, ох, ловок! – Ну. Тот: мне-ста от рубежа везти, а тут невыгодно станет. Немец мой ему разницу платит. Я этой разницей мало не все, что повозники с меня сняли, покрыл. Повеселее стало. – Ну, Тарах-то довез? – Стой, не скоро! Тарах его татьбой напугал. Кругом-то везет, через Волхово переволок да меня-то опеть и кажет: «Главный тать! Купец был, да разорили его немцы. Знаем, что татьбой живет, а взеть не можем, послуха не сыскать! Откупись, купец!» Ну, взял я с него своих соболей. Вестимо, не сам и торговал, тоже люди мои, а я будто и не знаю. Тарашка его возил-возил да напоследи коней выпряг и сам утек, – тоже тать будто, а меня оговорил понапрасну. Тут я опеть покажись, уж гуньку изодел, во своем наряде, – спасать купца. Зла, говорю, не помню, а заплатить надо, лошадям-то овес нать, снегу не заедят! В Новгород довез, а уж меховой торг отбыл, опозднился мой немец. Говорю: ты честный купец, а я тоже честный, у меня меха без обману. Ну, и взял с него, конечно, да напоследях таких соболей да куниц приволок – он и глаза отворил. В долг набрал! Возьмешь, говорит, на мне опосле. – Все ж таки отдал ему? – А что, совсем-то не стал губить немца. Не приедет, я кому продам? Да и сам не останний раз в Колывани. Всю-то овчинку с волка нашего не спустил, постриг только малость. Да и с долгом-то он вперед сговорчивее будет! Сидит сейчас, словно мышь в углу, воск колупает. Ну, я это возвращаюсь, а Лунько ко мне: «Помилуй, раковорцы вконец обобрали, гривны не набрал!» – «Ну, – говорю, – мне на тебя роте не ходить, не ябедничать стать! Коней верни, да долю дашь через лето, а что долгу твоего, так прощаю, кланяюся той гривне серебра». – Ну, Максим, ты и разбойник! – Я что! Вот ты… Максим вновь, поведя носом, сложил руку дулей, ткнул Олексу и захохотал. – Иди лучше, Олекса, гостей встречай! В это время их всех троих точно клещами прижало друг к другу. – Страхон! Балуй! Не руки у замочника – железо. Был он коренаст, темновиден и силен, что медведь. Раньше во всем конце его один Якол, кожемяк, и обарывал. – Все, купцы, торгуете, все народ омманываете, еще не весь товар продали, не всех людей омманули? – спрашивал Страхон, не выпуская приятелей. – Пусти, черт, задавишь! Замочник с неохотой разжал объятия. – Занесла меня нелегкая промеж вашей братьи, купечества, как сома в вершу. – Дмитр еще будет, не печалуй! – А что? Дмитр, тот покрепче вашего мужик! Ну как, полюби немцам мои замки? – Не боись, Страхон, тебя не проведу (со Страхоном, как и с Дмитром, их связывало давнее совместное дело: Олекса уже много лет сбывал в Висби и Любек русские замки Страхоновой работы). Хочешь ли знать, сколь выручил? – То потом! – отмахнулся Страхон с беспечной гордостью уверенного в себе ремесленника. («Мастерство не деньги, оно всегда в руках, это купец трясется над каждой ногатой!») – Прости, Олекса, у меня тут к Максимке словцо тайное… Пойдем! От Ратибора Клуксовича привет тебе хочу передать… Много не церемонясь, он сгреб Гюрятича чуть не за шиворот и потащил в угол. «Чего это он Максима?» – насторожился Олекса, услышав ненавистное имя. Но раздумывать сейчас было некогда. Гости все прибывали. Кум Яков пришел пеший – недалеко жил, да и редко ездил на коне. Одет просто, как всегда. Завид, тот приехал в санях с Завидихой, сыном Юрко, шурином Олексы, Таньей, молодшей сестрой Домашиной, – четверыма. Мужиков встречал Олекса, жонок – Домаша. Ульяния всех гостей принимала на сенях. Ей кланялись почтительно мужики и молодшие жонки. Сейчас, в дорогом цареградском бархате с золотыми цветами по нему и грифонами в кругах, суховатая небольшал Ульяния кажется и строже и выше ростом. Темно-лиловый, в жемчужном шитье повойник нарочно приоткрывает по сторонам серебряные волнистые волосы. На старых наработавшихся руках пламенеют рукава алого шелку. На шее – ожерелье из янтарей – Олексин дар, и пуговицы на саяне золотые, с зернью и изумрудами, редкие, тоже Олекса где-то достал, расстарался. Поджав сморщенные, потемневшие губы, улыбаясь, ревниво оглядывает она рыхлую Завидиху, которая, шурша шелками и затканным серебром фландрским бархатом, отдуваясь, тяжело подымается по ступеням. Лицо красное, широкое, что братина; тройной подбородок, рот полураскрыт, задыхается, как на сени взойти. «Годы-то еще и не мои! – не без удовлетворения думает Ульяния, целуясь с Завидихой. – И чего величаются? Завид свое от отца получил, а Юрко и сейчас сам дела вести не может. Сумели бы, как мой-то Олекса, подняться!» Сравнилась еще раз: не уступит Завидихе, пожалуй, и понаряднее будет! Повела глазом, мысленно добавляя: «И Домашу свою поглядите, боялись ведь, что голой будет у нас ходить!» У Домаши, с хитрым расчетом, простые белого тонкого полотна рукава, даже без шитья, только по нарукавью тоненькая лента золотого кружевца, зато в уборе – драгоценные колты из Рязани, в самоцветных камнях, между которыми целый сад: на тоненькой витой рубчатой серебряной проволочке, с конский волос толщиною, качаются крохотные золотые цветочки, каждый чуть больше просяного зерна. Танья, как стала целоваться с сестрой, так и впилась глазами, даже ахнула, не видала до сих пор еще. – Откуда? – О прошлом годе еще Олекса привез, да редко надеваю, берегу! Не утерпела, повела сестру показывать дареное зеркало. Жонки проходили в покои Ульянии – пока, до столов, мужики – в горницу. Пришел уже и отец Герасим в простом своем белом подряснике холщовом, с крестом кипарисным, из Афона привезенным. Никогда не носил дорогих тканей, – недостойно то слуге божьему, и шубу надевал простую, медвежью, за что был паки уважаем прихожанами. Прибыл уже и сотский, Якун Вышатич, с женой. Большой, тяжелый, в не гнущемся от золотого шитья аксамитовом зипуне. Богат, ведет торговлю воском, в Иваньском братстве состоит, а там шутка – пятьдесят гривен взнос! Брат Тимофей еще раньше пришел, сидел у матери, Ульянии, а теперь вместе с Олексой встречал гостей, подергивая узкую бороду, улыбаясь как бы виновато. Редко улыбался брат, не умел, а когда надо было, как сейчас, словно виноватился перед людями. Знал он всех не только в лицо и по родству, знал, кто как живет, – у него взвешивали свое серебро, при нем рядились и считались, и потому даже Якун Вышатич поздоровался с ним уважительно, а Максим Гюрятич – так и с опаской. Знал брат и такое про Максима, что тот старому другу Олексе, да и жене своей никогда не сказывал. Радько, принаряженный, лоснящийся после бани, тоже вступил в горницу. Его приветствовали, не чинясь, уважали за ум и сметку, да и знали, что в доме Олексы он что дядя родной. Прибыла запоздавшая сестра, Опросинья, с чадами. Мужик ее был в отъезде. Зимним путем ушел в Кострому и еще не ворочался. Расцеловались с Олексой, Домашей и матерью. Детей свели вместе и отослали под надзор Полюжихи. Прибыли и прочие званые. Задерживался Дмитр, наконец прискакал и он на тяжелом гнедом жеребце. Поздоровались. – Почто не с супругой? – Недужна. «Поди, и не недужна, – подумал Олекса, приглядываясь к строгому лицу кузнеца, – а надеть нечего, после пожара-то голы остались!» Стало обидно за Дмитра: не таков человек, чтобы низиться перед прочими, а горд, самолюбив – удачей не хвастает и беды своей николи не скажет. – Как путь? – бросил отрывисто Дмитр, слезая с коня. – Товар есть для тебя. – Знаю. Спытать надо. – Хорошее железо, свейской земли, на клинки пойдет! – После поговорим. Я нынце покупатель незавидной, может, кому другому продашь? – За тобою не пропадет, не первый год знаемся! Олекса обиделся несколько, кузнец понял, потеплел: – Прости, ежели слово не по нраву молвил. Ну, веди к гостям. Уже были все в сборе, как главный гость пожаловал. Его уж и мать Ульяния вышла на крыльцо встречать, а Олекса сам держал стремя – тысяцкий Кондрат, седой, величественный, медленно слезал с седла. В горницах Кондрата приветствовали все по очереди, каждый за честь считал поклониться ему. Теперь можно было и начинать. Всего набралось с женами до сорока душ, сели за четыре стола, составленных в ряд в столовой горнице. Детей, что привезли с собою, кормили в горнице на половине Ульянии. Особо, в клети на дворе, накрыли для слуг и молодшей чади. Блюда там были попроще и пир пошумнее. Мать Ульяния пригласила к столу. Отец Герасим прочел молитву и благословил трапезу. Перекрестились, приступили. На закуску были соленый сиг, датские сельди, лосось, снетки, рыжики и грузди с луком. Разные квасы, пиво, мед и красное привозное вино в кувшинах стояли на столах. Квасы – в широких чашах, обвешанных по краю маленькими черпачками. Потом пошли на стол рыбники, кулебяка с семгой, осетриной, налимом, уха – сиг в наваре из ершей. Рыбу ели руками, пальцы вытирали чистым рушником, положенным вдоль стола. После рыбных последовали мясные перемены: утки, куры, дичь и венец всего – печеный кабан с яблоками. Кондрат прищурился. – По дороге свалили, под Новым городом! – А хоть и подале – не беда. Нынче князь и зайцев травить не дает и птиц бить на Ильмере не велит! – Ну, зайцы – то боярская печаль. – Не скажи! – подал голос Страхон. – Боярину не труд и за Мстой поохотитьце, а вот у меня сосед, лодейник, Мина, Офоносов сын, знаете его! Мастер добрый, а семья больша, дети – мал мала меньше, родители уже стары, и старуха больна у его. Дак он силья поставит, худо-бедно зайчишку принесет, щи наварят с мясом. Опеть же гоголь, утица тамо… чад-от семеро, ежель все с одного топора, много нать! – Сейчас-то не ходит? – Какое! Ходит и сейчас! Тут не хочешь – пойдешь. А только два раза силья обирали у его… – Да. Сюда б его, мужики! Скоро пошли шаньги с творогом, морошкой и брусникой, оладьи, пареная репа в меду, топленое молоко, сливки, белая каша сорочинского пшена с изюмом. Напоследи – кисель, пряники печатные, орехи, свои и привозные грецкие. Умел угостить Олекса. Становилось шумно, гости все чаще прикладывались к меду и пиву. Уже и жонки, кроме Ульянии, с поклоном стали покидать стол. Разгорелся спор. Захмелевшие сотрапезники осадили тысяцкого. – Немцы за горло взяли, Кондрат! – Доколе терпим?! – Дождут наши бояра, что Святую Софию обдерут, и станет тогда Колывань Новым Городом, а Новгород Торжком. – Да и то навряд! – Слыхал, Кондрат, чего раковорци лонись учудили? Уже и Нарова ихняя стала? – Молчишь! – Поведешь когда? Все пойдем! – Князя Ярослава надо спросить… – Что немцы, что Ярослав – одна стать! – Ну уж… Про князя такое! Бога вы не боитесь, мужики! – А виру дикую на возах Клуксовичева чадь взяла почто? Ты наш тысяцкий, тебе ведать, тебе и виру брать, а не ему, псу! – Ты наша защита! Князь что! Князю мы только на рати надобны! – Тише, мужики, и нам нужны низовские полки! – Нет, ты скажи, Кондрат, что Михаил Федорович думат? – Посадник один не решает, мужики! – А еще кто ле? – Елферья Сбыславича, того знаем, наш воевода, а еще кто? Михаил Мишинич? Жирослав? – Они решают за Новгород, а Новгород при чем? – Владыка пока не благословит… – Владыка тоже не весь Новгород! – И вече… – Без князя Ярослава мы что веник без обвязки, – вмешался Максим Гюрятич. – Попомните Олександра, мужики! Кабы не он, не стоять Нову-городу. – Вы так, простая чадь другояк, порядок нужен! – При Олександре был порядок! Пожни заял, села брал под себя! Да того всего мало, а вот что под татар ялись под число [17], то обидно! – Не видали вы татар, мужики, князь Олександр знал, что делал. – Видали, ездили в низовскую землю! Надо было ему брата Андрея спихнуть с владимирского стола, небось тех же татар назвал! – Татары от бога посланы, по грехам нашим, – вставил голос кум Яков, – о них же прежде писано, и Мефодий, Патарский епископ, свидетельствует, яко сии суть изошли из пустыни Етриевьскыя, что меж востоком и севером. Так Мефодий глаголет: «Яко окончанию времен, явитися тем, яже загнал Гедеон в гору каменну, и попленят всю землю от Востока до Ефрата, и от Тигра до Поньтского моря, кроме Ефиопия!» А вот почто всех писали под число по дворам, по одину, то князь Олександр худо сделал! Вятшим легко, а меньшим трудно. Оттого у меньших и нужа, и преступници умножились, и пиянство, и чад своих в наймы в роботу дают! – Весь Новгород возмутил, стояли за Жилотугом! – Нет, нам с владимирцами в розмирье худо быть. Зайдут пути на Торжок, не пустят к нам обилья, насидисся! – А князь Ярослав нам крест целовал, что того отступаются, что брат мой, Олександр, заял, а сам чего творит? – В Новгороде иноземца утесняет – нам печаль! А во свои земли на проезд свободный от великого кагана ярлык добыл? Это как понять? Максим тряс головой: – Ну, разошлись мужики, уйми ты их, Олекса! Ульяния то и дело предлагала самым разгоряченным закусить, выпить, но спор, утихнув, снова возгорался. – Ярослав на Микифоре Манускиничи серебро поимал? – Почто обидит гостей новгородских? – Во всем только свою выгоду блюдет! От Воишелгова мятежа Литва во Плесков вбежала, хотели новгородцы иссещи их, дак не дал! Говорит: «Крещены они Святославом». Добро! Ты, Гюрятич, не прекословь тамо, оба слушайта! Дак в то же лето пришел. Довмонт к плесковичам, и приняли его честью, и тоже окрестился во Плескове и на тую же Литву на поганую ратью пошел со плесковичами! Так Ярославу забедно стало, привел полки низовские: «Хощю бо, на Довмонта, Плескову!» Было?! – Едва возбранили ему! – Было, мужики, дак мы же ему и отсоветовали: негоже тебе, княже, с нами не уведавшись, ехать во Плесков… – А Довмонта знаем! Про него худого не скажет никто! Лонись Елферий Сбыславич с ратью и с Довмонтом, с плесковичами, ходил на Литву. Много повоевали и приехали вси здоровы. Да вот Якун был на той рати! – Прежде того Литва Полоцк заняла, а сына Товтивилова упасе бог к нам, в Новгород… – То не наша печаль его на стол сажать! – Как не наша, мужики, как бояр его и самого принели всем Великим Новгородом, а Литва его прошала убить. – Того без веча не решим, мужики, полно спорить! – Не угодно ли, мужики, вина заморского по чаше? – вновь вмешалась Ульяния. – Шумите непутем, гостя редкого обидите, Кондрат к нам боле и не зайдет! – Спасибо, Ульяния, выручила меня! – улыбнулся Кондрат, сам поднял чашу за хозяйку дома. – Ну, а что посадские скажут, ремесленники? Дмитр отозвался сдержанно: – Мы тута молчим. Ты к нам на братчину пожалуй! – А ты, Страхон, что скажешь? – Что скажу! Я, как и протчие, а только думать нам преже надо, как с Орденом совладать. Я как ни сработаю товар, а только как и Олекса его продаст! Торговлю подорвут, и наше дело тоже скоро захиреет. А от немца моим замком не закроиссе! Ты, Кондрат, и с Михаилом Федоровичем вот о чем подумать должон! Здеся об Олександре речь была, так он немцев отгонил, уже было и Плесков и Копорье заяли… Для Олександра, мужики, русская земля начиналась тута, от Наровы, а для Ярослава – только во своем Тверском княжестви! Поднялся старый Кондрат: – Ну, мужики, спасибо на добрых речах! Спасибо на угощении, Олекса, спасибо и тебе, Ульяния! Откланялся Кондрат. Вскоре и отец Герасим отбыл. Стало свободнее. После еще пили, шумели, пели хором мужики. Взошла Домаша, Танья, иные жонки, Олекса с Максимом ударились плясать. Кум Яков упился, запел не в лад богородицын канон, упал наконец на стол головой. Мигнул Олекса, кума подняли, отвели в покой – отсыпаться. Якун, и тот сбросил важность, расстегнул свой зипун, не гнущийся от обилия золота, прошелся так, что тряслись братины на столах и плескались вина. Плыло все в глазах у Олексы, плыл он сам по горнице тесовой, раскинув руки. – Эх, гуляйте, гости дорогие! Плясала Домаша, павой плавала по кругу, поводя плечами. Плясала Танья. Опять пели все вместе. Выходили гости во двор просвежиться, обтирали снегом потные лица, перешучивались с девками, снова шли в жаркую горницу. Олекса уж раза два лил холодную воду на затылок, растирался снегом. Шел, не чуя ног, будто летел качаясь. Домаша встретилась на сенях, тоже горячая, в полутьме припала на миг, чему-то рассмеялась тихо грудным голосом. – Голова закружилась. Тоже меду выпила, простишь? Люблю я тебя, Олекса, не променяю ни на кого! – убежала. Поздно расходились гости, кто и остался почивать, упившись не в меру. Мать Ульяния, утомясь, ушла на покой. Проводя последних, Олекса пил холодное молоко, приходил в себя. Брат, тот не пил совсем, встретил хмуро: – Пьяный али тверезый? – Понимать могу. – Можешь, так слушай. Пойдем куда ни то! Поднялись в холодную светелку. Поеживаясь в тонкой рубахе, Олекса понемногу приходил в себя. – Что ты Гюрятичу обещал? – накинулся на него брат. – А цто? – Что, что! Серебра он у тебя прошал? – Под немца. – Под немца! А на ком получать будешь, тебе ведомо? Обещал, а не давай, скажи – просчитался на железе, не обессудь, и дело с концом. – Максиму не могу не дать, он меня не раз выручал. – Ну, меньше дай! Не можешь… Шутка ли, пятнадесять гривен серебра! Я Максимкины дела знаю, дай три гривны ему, а больше – не обессудь! – А что? – Ты что думаешь, Кондрат ради чести нашей пожаловал? Как бы не так! Кабы ты воском торговал, как Якун, тогда бы еще поверил я. – Ну а, почто же? – Почто! Ему надо знать, что думают купцы! А раз так – копи серебро! Что? Не знаю что, а свободные куны не помешают. Обилье тоже запасай, зайдет Ярослав дороги на Торжок, сядем мы опеть липовую кору глодать. Ты-то не помнишь, тебя и на свете не было, а я помню, как пропадали с отцом, как в Русу брели. Я один тогда и остался да Опрося маленька. Да вот и недужен с той поры. А дружка этого своего, Максимку, не во все посвящай! Я тебе не скажу, а поопасайсе. Он отца родного подведет, коли ему нать! Тут, промеж вас, один Страхон умный, тот все понимает, он и Максима раскусил давно… Помолчали. Хмель все больше покидал Олексу. «А ведь верно, и прав брат! Чего я Максимке наобещал? Ну, не три, шесть гривен дам, не боле». – Железо все Дмитру продаешь? – строго спросил брат. – Нет, не все, часть. С Дмитра мне сразу серебра не получить, пока еще он расторгуетце, да и… с другого-то я топерича, как железо подорожало в торгу, могу и лихву взять! – Лучше бы все Дмитру! Он человек верный. Кого опеть надуть хочешь? Жироха, боярина? – Подумал, пожевал губами. – На что ему железо занадобилось? Ну, смотри! А лучше бы с Дмитром все докончал, вернее. За большой прибылью гонишься, все не потеряй, смотри! Прусскую улицу заденешь с одного конца, другим тебя же в лоб ударит, они все заодно встают, когда против нас! Это мы грыземся: три векши на четырех купцей разделить не можем… – Ну, Михаил Федорович… – начал было Олекса. – Что Михаил Федорович! Добро бы между Вощинниками и Великим рядом улицы замостил, больше с него чего взять! У Мишиничей, Михалковичей, Гюрятиничей и отцы, и деды, и прадеды в посадниках ходят! Ну, прощай, пойду! – Не останешься? – Нет, дел много из утра! Моя уж собралась, верно. – Спасибо, брат! – Не на чем! А серебро завтра, пораньше, свесим. И про Максима помни, что я сказал. Уже засыпая в объятиях Домаши, Олекса сквозь сон проронил: – Брат предупреждает: Максиму много серебра не давать, не знаю как… – А не давай, конечно! – живо отозвалась Домаша, приподнимаясь на локте. – Он тебя, гляди, разденет совсем! – Что ты так на его, ай не порато угодил? – лениво подивился Домашиной запальчивости. – Максимка-то! Да много не дам, эко: пятнадесять гривен серебра… Шесть дам. – И шести не давай! Чем за корельское железо платить будешь? – Заплачу… сукном. А с Максима грамотку возьму. Не боись. Спи? Хозяюшка моя. Заснул. А Домаша еще долго лежала с открытыми глазами, вспоминала, как сводничал Гюрятич в отсутствие Олексы, как намекал ей шуточками… Друг! Хорош друг! Жох долгоносый, кутыра боярская! И не скажешь Олексе, не поверит! А поверит, еще того хуже… И сказать нельзя. |
|
|