"Школа двойников" - читать интересную книгу автора (Баконина Марианна)

ВТОРОЙ УРОК

Телефон звонил долго и упорно. Лизавета с трудом разлепила глаза, посмотрела на часы и застонала от отсутствия мировой гармонии. Восемь утра. Кто-то настырный ждет, когда ему ответят, а она легла спать только в половине пятого.

До двух по квартире шатались милиционеры. Ее и Сашу Байкова допрашивали сначала оперуполномоченный, а потом, вероятно, старший оперуполномоченный. Затем Лизавета позвонила Саше Маневичу, и они договорились на следующий день навестить Савву, внезапно оказавшегося в больнице. Когда милиционеры ушли и Лизавета с Байковым остались вдвоем, они пытались навести хотя бы приблизительный порядок, пока не свалились с ног от усталости. Лизавета намеревалась поспать хотя бы часов пять, и вот пожалуйста – телефонный звонок в восемь утра.

– Судя по всему, не отстанут, – прошептал проснувшийся Саша.

Лизавета сняла трубку.

– Алло, да, это я. – Она, еще не вполне проснувшаяся, села на постели, лицо ее сразу стало серьезным и озабоченным. – Привет, Ярослав…

– Эфирный, – шепотом ответила Лизавета на молчаливый вопрос Саши Байкова. «Эфирным» на студии называли Ярослава Крапивина, заместителя председателя телекомпании, ответственного за эфир, того самого, которого они уломали на Сашин разоблачительный сюжет.

Услышав Ярослава, Лизавета удивилась. Звонки домой, да еще утренние, – такого у них в заводе не было. Лизавета могла на пальцах одной руки пересчитать, сколько раз шеф-редактор звонил ей в столь ранние часы, и каждый такой случай был связан с экстраординарным происшествием – к примеру, он позвонил тогда, когда стало известно об убийстве прокурора Петербурга. Так что в этот раз Лизавета сразу напряглась.

Ярослав не сразу перешел к делу. Он откашлялся, будто проверял свой бархатистый басок, и произнес:

– Тут вот какой вопрос, у меня сидит Борис Петрович, ваш главный редактор… – Он опять закашлялся.

Наверное, ему кто-то «вставил» за репортаж Маневича и они с Борюсиком теперь раздумывают, как ловчее разобраться с пропихнувшими этот сюжет журналистами. Но почему Ярослав мнется? Обычно он не теряется, когда надо сделать выговор, и за словом в карман не лезет, если необходимо отклонить чье-то предложение или отыскать виновника ЧП. У Ярослава было бесценное для любого руководителя качество – он умел помнить то, что выгодно в данный конкретный момент, и забывать о том, что не выгодно, в том числе свои собственные посулы.

Лизавета вздохнула и решила не помогать растерявшемуся начальнику. С какой, собственно, стати?

– …И мы с ним не знаем, как быть… – Ярослав опять замолк.

«Точно, увольняет», – подумала Лизавета. Она даже не огорчилась. Если журналиста прогоняют за умение работать, тут надо не плакать, а смеяться.

– Странная история… – нерешительным басом продолжал начальник и наконец выговорил: – Борис Петрович говорит, что кто-то разгромил редакционные комнаты – твою и Саввы Савельева. Двери взломаны, все разбросано… И мы не знаем, вызывать милицию или… вы не предполагаете, кто…

Лизавета побелела и окаменела, подобно жене Лота. Дара речи, однако, не лишилась:

– Вы не шутите, Ярослав Константинович? – У них с Ярославом были неустоявшиеся отношения – то на «вы» и с отчеством, то на «ты» и без отчества.

– Какие шутки! Борис утверждает, что разгром настоящий. Может, приедешь?

– Приеду, но чуть позже. Дело в том, что вчера вечером разгромили и мою квартиру. Я полночи объяснялась с милицией.

– Ах, вот как! Тогда и мы вызовем милицию. – Голос Ярослава вдруг стал напористым и энергичным. – А то, понимаешь… не знали, что думать, бывает же, что и сами набедокурят… – Крапивин явно намекал на редакционные нравы. Действительно, иногда не в меру расшалившиеся и разгоряченные крепкими напитками репортеры и операторы вели себя весьма и весьма буйно. Могли и дверь сломать, если ключ потеряли, и посуду побить, и бумаги раскидать. – Я, конечно, не поверил, ты-то взрослый человек. Но если и в твоей квартире, значит… – возмущенно рокотал Ярослав. – Тогда пусть занимаются! Я еще в Фонд защиты гласности позвоню! Тут не без умысла, не без умысла. Ты, значит, дома разбирайся и приходи. Расскажешь. Жду! – Начальник твердо и шумно бросил телефонную трубку.

Лизавета буквально «увидела» этот мужественный жест и пробормотала:

– Спасибо за содействие…

– Что случилось? – поинтересовался Саша Байков.

– Ничего. Кто-то решил быть навязчивым. – Лизавета решительно откинула одеяло. Пора вставать, сегодня будет труднее, чем вчера.

И утро обещает быть точным повторением вчерашнего вечера – вечера, который она вспоминала с ужасом и отвращением.

…Долговязый парень в черной куртке оказался оперативником из сто восемьдесят пятого отделения милиции. Именно туда по территориальности переправили вызов Лизаветы. Парень улыбнулся и протянул хозяйке руку:

– Геннадий Васильев, очень приятно познакомиться с вами! Вот уж не думал, что придется!

– Я тоже не думала, – мрачно сказала Лизавета, однако пожала руку милиционера, явно незнакомого с азами светского этикета, – кто ж первым подает руку даме! – И не могу сказать, что мне это приятно. – Она легким кивком показала на окружающий ее разор.

– Да, похозяйничали основательно. – Долговязый опер достал из внутреннего кармана куртки небольшую папку, форматом в половину стандартного листа, раскрыл ее и извлек несколько листов очень плохой бумаги – бланки протокола осмотра места происшествия.

Лизавета прочитала название протокола и многозначительно посмотрела на оперативника:

– Кому дом, а кому место происшествия.

– Жизнь противоречива, вот сейчас я у вас, а полчаса назад в таком шалмане заброшенном был… Там только пыль и бутылки, – жизнерадостно согласился милиционер, явно склонный к домашней философии.

Он повертел головой в поисках подходящего места для заполнения протокола, подошел к столу, аккуратно переступая через книги и платья. Именно платьев и книг в доме было больше всего, они преимущественно и валялись на полу. Оперуполномоченный аккуратно сдвинул в сторону стоявшую на столе посуду и разложил свои канцелярские принадлежности.

– Лучше начнем. Что-нибудь пропало?

Лизавета беспомощно пожала плечами.

– Так сразу трудно сказать!

– А вы не сразу, вы посмотрите, – подсказал опер.

Он привык общаться с ограбленными, обокраденными, обманутыми. Он давно усвоил милицейский сленг, давно пользовался пренебрежительно-уничижительным словечком «терпила» – так в милиции называют потерпевших. С ними следует быть жестким, деловитым, неуступчивым. Сначала надо убедить «терпилу», что не такой уж он и пострадавший, – дабы не подавал заявления. Потом попробовать отказать в возбуждении уголовного дела – мол, либо сам виноват, либо ущерб невелик, либо содеянное не представляет общественной опасности. И лишь потом тертый опер приступает к выполнению непосредственных обязанностей – начинает работать по делу.

Но обращаться с Лизаветой, как с обычной потерпевшей, у него не получалось. Во-первых, он частенько видел ее на экране, она была вроде как и знакомой. А вешать лапшу на уши знакомым не так удобно, как чужим. Во-вторых, Лизавета помогала жить его коллегам, и за это также заслуживала особого внимания. Недавно Гена Васильев встретился с приятелем, трудившимся в РУБОПе. Разумеется, они отметили встречу, в половине восьмого рубоповец включил телевизор, увидел Лизавету и страшно обрадовался: «Если она сейчас скажет что-нибудь об операции, которую проводит РУБОП, я смогу задержаться подольше, моя благоверная тоже услышит». Лизавета тогда сообщила согражданам об успешной операции по освобождению заложников, проведенной пятым отделом Регионального управления по борьбе с организованной преступностью. Рубоповец удовлетворенно кивнул, и почти до утра они пили водку и обсуждали былое и думы по поводу этого «былого».

– Так что пропало? – повторил вопрос Васильев. Он решил обойтись без первой и второй частей традиционной милицейской симфонии.

– Не знаю, – наконец честно ответила девушка.

– Хорошо, деньги где лежали?

– Нигде. – Лизавета улыбнулась сдержанно и лучезарно, как на экране при прощании с телезрителями. – Денег в доме не было.

– Вообще? – Опер, трудившийся в Центральном районе уже третий год, привык работать с двумя категориями пострадавших. У одних не было ничего, ни денег, ни имущества, – не считать же за имущество откровенный хлам. Другая категория – люди состоятельные, у тех и вещички были отменные, и денежка в кубышке шевелилась.

– Да, бабушка взяла три тысячи в Москву, и у меня сколько-то в кошельке.

Неопределенное «сколько-то» больно царапнуло слух профессионального оперативника, он понял, что работа предстоит непростая. Тяжело допрашивать насчет кражи человека, точно не знающего, сколько у него денег в кошельке.

Лизавета немедленно подтвердила наихудшие его опасения:

– Никогда не помню, сколько у меня денег. Это у нас наследственное, бабушка тоже не помнит.

Так просто сдаваться Васильев не привык.

– Другие ценности были?

– Вот. – Лизавета показала на стол, за которым расположился милиционер с протоколом.

– Что – «вот»? – Кроме фарфоровой посуды, стаканов, какого-то хрустального флакона и его собственных бумаг на столе ничего не было.

– Сервиз кофейный, саксонский, конец восемнадцатого века…

– А-а-а. – Васильев подозрительно оглядел изящные хрупкие чашечки с блеклыми сиреневыми цветочками на боках. Рядом на фарфоровом же подносике стояли кофейник, сахарница, молочник. – Понятно, антиквариат. Не пропали?

– Как видите!

– Еще что-нибудь?

Лизавета подошла к горке и заглянула в нее:

– Вот еще подставка для торта, тоже восемнадцатый век, бисквит. – Она достала из-за стекла затейливый белый кругляш – вроде тарелка, но плоская, с этаким венком из рельефных розочек по краю.

Васильев проводил Лизавету подозрительным взглядом.

– Она ведь на месте. А бисквит что – съели? Это уголовно ненаказуемо.

– Бисквит – это сорт фарфора, не покрытого глазурью.

– Тем более ненаказуемо! Еще что? – требовательно повторил оперативник.

Лизавета пошарила глазами вокруг. Еще раньше, до прихода милиции, она заметила на полу бабушкину заветную шкатулку.

Вот она! Сундучок из розового дерева с серебряной инкрустацией на крышке. Старый мастер украсил крышку шкатулки стилизованными букетиками – ландыши, ромашки, розы. В таких шкатулках девицы хранили любовные записки, засушенные бутоньерки, медальоны, скрывающие прядь любимых волос, и прочую очень личную сентиментальную дребедень.

Лизаветина бабушка тоже прятала в шкатулке розового дерева воспоминания – золотые часы ее отца, Лизаветиного прадеда, с благодарственной гравировкой «За проведение переписи населения в Самарской губернии»; кольцо с бриллиантом, подаренное бабушке первым мужем, тогда еще женихом, на помолвку; ожерелье с жемчугом и сапфирами – свадебный подарок от его семьи; такой же браслет и серьги – их Мария Дмитриевна получила от умирающей свекрови. Драгоценности передавались в семье из поколения в поколение. В той же шкатулке лежали бабушкин диплом и аттестаты из Смольного и школы. Дедушкины деловые бумаги, всевозможные справки, удостоверения, выписки из трудовых книжек, более ранние послужные списки – дедушка был гораздо старше Лизаветиной бабушки и успел поработать еще при царском режиме. Туда же бабушка складывала все прочие документы, в том числе Лизаветино свидетельство о рождении и ее университетский диплом.

Кстати, положив в шкатулку диплом, она извлекла из нее дивное кольцо старинной работы, с гранатами, которое теперь Лизавета носила не снимая.

Она подняла шкатулку, заглянула в нее, потом протянула оперативнику:

– Тут лежали бабушкины драгоценности. Вроде все на месте… Документы тут еще были. Я так, на глазок, не могу сказать, но тоже, кажется, ничего не тронули.

Васильев раскрыл футляры с ожерельем, браслетом и серьгами, полюбовался игрой камней.

– Красиво! Вам, я должен сказать, повезло! Интересно, почему их это не заинтересовало? – Теперь он смотрел на Лизавету пронзительно, словно она была в сговоре с преступниками и выторговала эти побрякушки.

– Не знаю…

– Еще что-нибудь исчезло? – Васильев и спрашивал пронзительно, почти злобно.

Лизавета пошла в свою комнату, осторожно перешагивая через одежные клубки и книжные горы.

В ее комнате тоже все разбросали. Точнее, выкинули на пол то, что обычно прячется в шкафах и на полках. В Лизаветиной комнате книжно-одежный разор был присыпан исписанными листами – неизвестные раскидали ее черновики и газетно-журнальные вырезки. Письменный стол чернел пустыми провалами ящиков и полок. Стоящий на нем компьютер был почему-то включен. Лизавета выбрала в качестве заставки моментальный снимок Андре Агасси. Фотограф не просто поймал блестящий удар великого теннисиста, он умудрился поймать победу – победу, сиявшую в его черных глазах и на полулысой голове, победу в напружиненных мышцах рук и ног. Как олицетворение победы и выбрала этот снимок Лизавета. Но сейчас даже от него веяло поражением.

– Ага, видеоаппартура на месте, и компьютер тоже! – Оперативник прошел следом за Лизаветой.

– Не могу сообразить… – Лизавета наткнулась глазами на ворох собственного бельишка, валявшийся в центре комнаты, и совсем обессилела. Кто-то с липкими руками и глазами ворвался в ее жизнь, в жизнь ее бабушки, кто-то копался в ее белье и в бабушкиных девичьих письмах, проверял, какие файлы она прячет в компьютере, рассматривал косметику в ванной и лекарства в аптечке.

Косметика – Лизавета, если могла, покупала английскую продукцию – и ее собственные украшения были рассыпаны рядом с письменным столом. Она нагнулась к коробочкам.

– Тоже вроде все на месте. Да здесь и не было ничего особо ценного… Хотя нет, кое-что пропало. Вот сережки из Венгрии, серебряные, остались, а кольца, тоже серебряные, я в Португалии покупала, исчезли. Еще набор бижутерии был… В сущности, пустяки, все вместе долларов сто… Не больше. Конечно, для меня это дорого – воспоминания о путешествиях, о людях… – Лизавета присела на корточки и принялась складывать бранзулетки в коробочки, потом повернулась, чтобы поставить их на стол. – Ой, нет, вот кольца, они под стол закатились… Не знаю… В целом все на месте…

– Значит, ничего не пропало. Тогда в чем же состав преступления? – Этот вопрос оперативник задал совершенно автоматически. Слишком долго тренировался по одной и той же схеме – нет преступления, нет дела, нет головной боли насчет плохой раскрываемости.

Лизавета вздрогнула и растерянно улыбнулась. Ее, стоящую посреди разгромленной квартиры, представитель правоохранительных органов всерьез спрашивал, совершено ли какое-либо преступление. Обычно бойкая на язык, Лизавета не сумела найтись с ответом. За нее вступился Саша Байков.

– Вас Геной зовут? – жестко поинтересовался он. И не дал оперу ответить: – Так вот, Гена, у меня нет юридического образования, но даже я знаю, что нарушение неприкосновенности жилища карается законом. Так же, как хулиганство. Значит, с вашей точки зрения, ворваться в чужой дом и похозяйничать там – это не хулиганство? Тут минимум две статьи.

– Две, – охотно согласился долговязый милиционер. – Можно еще порчу имущества повесить, тогда три будет. Только толку-то! Когда кража, можно по вещам доказать, а так… Да нет, я напишу протокол. И вы заявление пишите, заодно укажите, как все было…

Лизавета усмехнулась типично милицейскому выражению. Когда они получали криминальные сюжеты из ГУВД, в них, конечно же, не обходилось без стандартно-милицейских оборотов: «при совместном распитии спиртных напитков», «на почве внезапно возникшей личной неприязни», «тайно проник в квартиру с целью хищения личного имущества»; порой к сюжетам прилагались синхроны – интервью с преступниками, – и тогда в тексте сюжета после имени и фамилии преступника вместо расшифровки интервью следовало стандартное: «рассказывает, как было».

Лизавета усмехнулась, взяла протянутый опером листок и, отодвинув клавиатуру компьютера, села писать заявление, предварительно узнав, на чье имя она должна написать эту бумагу.

Васильев ушел в другую комнату – заканчивать протокол осмотра места происшествия. Время от времени он появлялся и отвлекал Лизавету дополнительными вопросами. К примеру, спросил, не пропали ли какие-нибудь документы, дискеты или видеокассеты.

– Насчет документов не знаю… Это надо подробно разбираться. Дискет у меня дома было две – вроде обе на месте. Нужные материалы хранятся на жестком диске, я их не дублирую, ленюсь. Хотя специалисты твердят, что надо бы. А видеокассеты…

Лизавета отложила заявление и подошла к окну – именно на подоконник взломщики решили сложить снятые со стеллажа кассеты.

– Здесь у меня, в основном, бытовые кассеты, фильмы, мои личные записи, их много, я точно не знаю, все ли на месте. А бетакамовских кассет тоже было две штуки, обе чистые, подарок на день рождения, и я до сих пор не перетащила их на студию. – Лизавета взяла в руки две черные пластмассовые коробки с надписью «SONY» на боку. – Вот они, обе здесь.

– А личные записи не пропали?

– Нет, да и кому интересно, как я праздную дни рождения и провожу отпуск, или как мой кот ползает по шкафам?

– Всякое бывает, – бросил в ответ оперативник и опять удалился в соседнюю комнату.

Лизавета, видимо, более привычная к писанине (почему все милиционеры обязательно сетуют на обилие бумажной работы?), справилась со своей задачей быстрее, чем Васильев. Зажав исписанный листок двумя пальчиками, она осторожно подошла к склонившемуся над протоколом оперу. Тот старательно выводил: «Осмотром обнаружено, что замки на входных дверях отжаты при помощи какого-то предмета, возможно, лома или фомки, что все шкафы в комнатах, на кухне и в прихожей пусты, дверцы распахнуты, вещи, книги, продукты, посуда вывалены на пол в полном беспорядке. Со слов хозяйки известно, что ценности, находившиеся в квартире, не исчезли». Почерк у оперуполномоченного был круглый, почти детский. Писал он медленно, Лизавете показалось, что Васильев сейчас от усердия высунет язык.

– Почему вы ничего не написали насчет понятых и экспертов? – Лизавета сразу заметила, что правая часть протокола осталась почти не заполненной. Только ее адрес и правдивая информация о том, что осмотр проводится при искусственном освещении.

– А зачем они? – простодушно удивился оперуполномоченный. – Какие споры-то? Это ж не обыск и не убийство. При таких расследованиях…

Лизавета и Саша Байков давно знали, что только в кино на месте преступления или происшествия трудится целая бригада следователей, экспертов, специалистов и консультантов. Все они опрашивают соседей, рассыпают по столам и полкам волшебный порошок в поисках отпечатков пальцев, снимают при помощи фотоаппарата или даже гипса следы ног и рук, перетряхивают все в поисках необычной пыли или странных ниточек и лоскутков, которые непременно приведут их к преступнику. Реальная жизнь проста и сурова. Один молоденький оперуполномоченный призван был заменить всех. Заменить и поймать злоумышленников.

Впрочем, сам он не слишком верил в собственные силы.

– Честно говоря, шансы не очень хорошие, точнее, их почти совсем нет, такие дела раскрываются редко…

– Особенно если ничего не делать, – немедленно отреагировал Саша Байков. Он опять стоял за Лизаветиной спиной, словно атлант, готовый подставить плечо в трудной ситуации.

– Почему ничего? – обиделся оперативник. – Мы делаем все возможное, просто такие дела плохо раскрываются, улик-то никаких… Сами посудите, они же автограф не оставили. Ни гильз, ни пуль, ни…

– Обрывков билетов на самолет со своей фамилией и номером паспорта, – очнулась Лизавета и продолжила казенным голосом: – Так же плохо раскрываются заказные убийства, рэкет, вымогательство, организация банды, взятка и подкуп должностного лица…

– Ну почему, – промямлил опер. Так юнцы тянут совершенно бессмысленное «почему», когда девушка, которую они подхватили на танцах и проводили домой, вдруг, против их ожиданий, говорит: «Спасибо, дорогой, до свидания».

– Потому что все эти преступления, как правило, повисают нераскрытыми… В Москве их называют «висяки», в Петербурге «глухари», и милиция их очень не любит, поскольку они портят отчетность и репутацию. Особенно портят отчетность и репутацию громкие нераскрытые дела – их и не раскроешь, и не прикроешь. – Лизавета решительно и без церемоний демонстрировала свои познания в том, что касается изнанки милицейской жизни.

Звонок в дверь помешал завершить лекцию.

– Может, это злоумышленники вернулись? – сказала Лизавета и отправилась открывать. Саша, естественно, последовал за ней.

Появились не злоумышленники, а очередной сотрудник милиции. Настолько типичный, что он мог бы и не предъявлять краснокожее удостоверение. Короткая стрижка с прямой, прикрывающей лоб челкой – в девятнадцатом веке ее называли «а ля Нерон», теперь чаще именуют «а ля бандит». Ясные, серые круглые глаза. Квадратный подбородок и такие же квадратные плечи. Торопливая речь. Этакий моторный живчик, умеющий все проблемы решать быстро и споро. Или умеющий показать всем, что проблемы решены. Он приступил к делу, не пожелав тратить время на бесполезные реверансы, вроде «здравствуйте» и «можно войти?». Живчик весело перешагнул порог и закричал:

– Генчик, ты что-то, значит, задержался. Что здесь? Что-нибудь серьезное?

Саша Байков ответил раньше:

– Нет, что вы, мы здесь семечки лузгаем!

Только услышав нетривиальный ответ, вновь прибывший милиционер заметил хозяйку дома. Заметил, поморгал серыми глазами и узнал. А узнав – немедленно посуровел лицом.

– Здравствуйте. Очень приятно познакомиться, меня зовут Сергей. – Он схватил Лизаветину руку и сжал своей широкой ладонью. – А вы в жизни, значит, такая же, как на экране. Здорово! Здесь что, квартирная кража?

– Хуже, – грустно ответил Гена Васильев.

– Не убийство же, значит…

– Ничего не пропало, – безнадежно махнул Гена

– А-а-а. – Милиционер, пришедший вторым, явно был более опытным, что называется, «бывалым». Он сориентировался мгновенно. – Ничего, значит, не пропало… – С момента выхода на экран телефильма «Место встречи изменить нельзя» и по сию пору сотрудники милиции, полагающие себя крутыми и справедливыми, как начальник отдела по борьбе с бандитизмом, широко пользуются сорным словечком «значит». Правда, Сергей произносил его несколько иначе. Не протяжно и ласково, а веско, категорично.

– Значит, не пропало. – Сергей сунул руки в карманы, покачался немного на каблуках, вернее, как бы на каблуках – с пятки на носок, – ведь на кроссовках нет каблуков. И лишь потом задал неизбежный сыскной вопрос. Вопрос, который немедленно ставит в тупик и заставляет умолкнуть самого шумного потерпевшего: – Вы кого-нибудь подозреваете?..

Меньше чем через двенадцать часов Лизавета услышала этот вопрос во второй раз, когда после звонка Ярослава примчалась на студию. Спрашивал милиционер, удивительно похожий на Сергея. И она точно так же проглотила воздух и не нашлась с ответом.

Она приехала на студию часов в одиннадцать и сразу попала в центр оперативно-следственной бури. По кабинетам бродили и ползали вызванные Ярославом и Борюсиком оперативники. А поскольку собственно телестудия еще с тоталитарных времен считается объектом стратегического значения, то к расследованию налета на редакцию «Петербургских новостей» подключились не только отделение милиции, но и главк, и прокуратура.

Представители этих славных ведомств переходили из кабинета в кабинет. Беседовали с людьми, без учета звания и положения, спрашивали, не видел ли кто чего вчера вечером, ночью или утром. Не слышал ли кто о каких-нибудь планах, которые можно истолковать в смысле налета на редакцию. В тех комнатах, что были разгромлены, внимательно обследовали каждый квадратный сантиметр пола, перетряхивали и без того разбросанные бумаги, рылись в ящиках и кассетах. В отдельной комнате сидели обитатели пострадавших кабинетов. Их допрашивали куда более подробно и пристрастно.

Первым на беседу увели Сашу Маневича. Он вернулся через сорок минут невероятно злой. И тут же обидел представителей североамериканской фауны:

– Тупоголовые скунсы! Им еще не нравится, когда про милицию анекдоты рассказывают. «А остальные восемь погибли в ходе следственных экспериментов!»

Лизавета и остальные изолированные от общества потерпевшие расхохотались:

– Но почему скунсы?

– Потому что только и способны ядовитой слюной брызгаться: «Что пропало? Что пропало?» – Раздраженный Саша не заметил веселья присутствующих. – Я им один раз объяснил, второй! Нет, не понимают!

– Что не понимают? – продолжала смеяться «очередь», дожидающаяся допроса.

– Они все про ценности спрашивают. Что пропало. Из ценностей, в их понимании, там только компьютер и кофеварка. И то и другое на месте. Я им говорю – мол, налетчиков могли еще интересовать кассеты. Пропали ли они, я сейчас сказать не могу. Надо посмотреть. А эти два лба в ответ: «Смотрите!» Я снова объясняю, что на кассетах самое главное – видеозаписи, и поэтому, чтобы понять, пропали они или нет, надо посмотреть. А они опять – смотрите! И один этак рукой показывает в угол, где валяются мои и Саввины кассеты! Крутолобые парни, в общем. Так и не поняли, что я записи должен посмотреть!

Лизаветина очередь подошла к часу дня. Она вошла в кабинет Саши и Саввы, отведенный для опроса людей, непосредственно пострадавших от погрома. Удивилась – один из милиционеров был чуть ли не копией вчерашнего Сергея. Такой же типичный. Второй, правда, отдаленно, худобой и серьезностью, напоминал Гену Васильева.

Типичный милиционер и спросил:

– Кого вы подозреваете?

Лизавета ответила ему так же, как Сергею:

– Чтобы кого-либо подозревать, у меня нет оснований.

Он почему-то расстроился и заговорил едва ли не теми же словами, что Сергей ночью:

– Вас всех послушаешь, так руки опускаются. Пропало ли что, никто не знает. Подозревать никого не подозревают. И никто ничего не видел и не слышал! Красота благостная! Ну объясните мне, как это вы не знаете, что пропало.

Лизавета улыбнулась.

– Никто не хотел вас обидеть. Просто кассеты и коробочки – они все одинаковые. Коробочки – по крайней мере, Саши Маневича – все на месте. А насчет кассет он не знает, потому что можно ведь подменить кассету. Коробочка та же, а запись другая. Или размагничена. – Лизавета поймала недоверчивый взгляд молчаливого худого опера и продолжила: – Мои коробочки, кстати, тоже все есть. Я, правда, не такой скрупулезный человек и не помню точно, сколько кассет у меня было. Но в любом случае у меня ничего представляющего интерес для бандитов не было. Я и на съемки такого рода давно не ездила.

– Ну, значит, спасибо, разъяснили, – перебил ее крепыш с челкой. – Тогда, может, скажете, кто ездил на съемки «такого рода»?

Лизавета помнила, как Саша рассказывал о перепуганном депутате Зотове. Когда Маневич вернулся с допроса, она не стала его спрашивать про интервью Зотова. Не захотела при всех. Не стала она упоминать и о кассетах, до сих пор лежавших в ее сумочке, – кассетах со съемками школы телохранителей, которые передал ей Савва. Но отделаться просто молчанием не удалось.

– Кто-нибудь из обитателей этих комнат ездил на «такие» съемки? – Теперь на ответе настаивал худощавый.

– Многие… – опять попыталась уклониться Лизавета. Можно было бы бросить им версию насчет разоблачительного сюжета о бывшем мэре. Этот сюжет уже был в эфире, и подключение к скандалу милиции ни на что не повлияло бы, но Лизавете в принципе не нравилось посвящать во внутренние дрязги посторонних.

– А вот, например, репортаж, показанный в субботу в вашем выпуске… – не унимался напарник «типичного» милиционера.

– Он один из многих. – Саша не предупредил Лизавету, что он посвятил «органы» в детали их борьбы за предвыборные разоблачения. – Я не знаю, пропали эти кассеты или нет.

– Но могли быть люди, которым интересно их изъять?

– Лишь при том условии, что они совсем незнакомы с нашей технологией. У Саши могли храниться только исходники. – Она вспомнила, что не всякий обязан знать термин «исходник», и пояснила: – Те записи, что были сделаны непосредственно на съемках. А собственно репортаж стоит в архиве на предмонтаже. Плюс существует копия всей программы на ВХС, на бытовой кассете, как от домашнего магнитофона. Так что если кто хотел посодействовать в уничтожении улик, то налета только на наши комнаты явно недостаточно.

– Как сказать, как сказать, – бросил реплику крепыш.

Лизавета терпеть не могла подобные псевдомногозначительные высказывания.

– Так и сказать, что в данном случае ваши подозрения безосновательны!

– Не уверен. Кто может изъять кассету из архива?

Лизавета промолчала.

– Я все равно знаю! Ваше руководство! – Он победоносно подмигнул. – И репортаж могут изъять, и любую другую кассету из архива! А вот вы бы свой материал не отдали. И Маневич бы не отдал! Так?

Отвечать не хотелось. Отчасти, только отчасти милиционер был прав. У них и правда были случаи бесследного исчезновения видеоматериалов. Сотрудники, беседуя шепотом, подозревали кое-кого из начальства. Но бежать с подозрениями в милицию? Фи! Однако крепыш с челкой говорит очень уверенно – неужели кто-то из своих проболтался?

Впрочем, Лизавета очень сомневалась, что к погрому причастны их же телеруководители или те, кто решил любой ценой защитить лицо, пострадавшее от их репортажа. Разоблачение, что называется, состоялось. Задний ход включить невозможно. Можно подать в суд. Тогда там потребуют видеоматериалы. Их пропажа, разумеется, доставит начальству несколько неприятных мгновений. Но в конце концов Маневич смотается в Москву и снова побеседует со своим следователем. Коль дело существует, снять его второй раз – не вопрос.

Можно, конечно, предположить, что дела не существует, а репортаж, следователь прокуратуры, материалы, допросы, расшифровки телефонных бесед и прочее – лишь декорации в сложной интриге по дискредитации верхушки Петербургского телевидения. Впрочем, подобная мысль достойна воспаленного воображения Яна Флемминга или Ярослава Крапивина. Человеку разумному, в том числе Лизавете, такое не пригрезится и в горячечном бреду.

– Значит, так или нет?

– Я не знаю, что и сказать, – наконец вымучила ответ Лизавета.

– Опять не знаете. Ну, значит, так и запишем. – Крепыш запустил пятерню в стриженую шевелюру и склонился над листком бумаги.

Он что, испугать ее хочет? Лизавета встала.

– Я могу идти?

Ее отпустили. Только типичный оперативник, тоже любитель грозного «значит», проводил ее свинцовым взглядом. Будто выстрелил вслед.

Саша Маневич дожидался в коридоре. Человек посторонний по недоумию решил бы, что журналист ждет, когда гостям надоест общаться с хозяевами и они освободят его кабинет. На самом деле Саша высматривал Лизавету. Он схватил ее за руку и утянул в дальний конец коридора.

Телевизионные коридорные тупики хороши тем, что там можно поговорить без свидетелей, хотя и у всех на виду.

Саша достал пачку «Лаки страйк», щелкнул зажигалкой.

– Ярослав говорит, что и твою квартиру разгромили точно так же?

Лизавета кивнула.

– А Савву отравили. И за мной следят. Теперь я это точно знаю! Тебе не кажется, что нас преследуют абсолютно целенаправленно? Причем делают это люди весьма могущественные. – Саша шумно затянулся.

Еще немного, и он вспомнит о протоколах Сионских мудрецов, масонской ложе «Великий Восток Франции» или розенкрейцерах. Лизавета не верила в тотальные заговоры и не любила «околозаговорные» разговоры.

– Ты говоришь как неуловимый Джо.

– Которого никто не ловит? – Саша покрутил сигарету, пуская красивые кольца дыма. – Но меня-то ловят. Я их вчера четко засек.

– Тебя опера допрашивали? Ты им о своих подозрениях рассказал? – Лизавета заранее знала ответ, потому и не стала его дожидаться. – А что так?

– Зачем мне надо, чтобы они все испортили? Еще увезут с собой, для составления подробного протокола. Я их методы знаю! У меня сейчас и без них дел невпроворот. Мы же к Савве собирались. Он в Центре по лечению острых отравлений. Ты, между прочим, тоже не рассказала им о своих налетчиках!

– А ты откуда знаешь?

– Иначе бы не отпустили! – Саша много работал как криминальный репортер и, безусловно, знал повадки милиционеров. Они его не волновали; что Сашу действительно тревожило – так это серия происшествий. – Пойми, такого количества совпадений не бывает! – страстно произнес он и неожиданно скис: – Ладно, не будем спорить. Поговорим позже.

Лизавета оглянулась и увидела Ярослава. Начальник эфира умел ходить совершенно бесшумно, как и положено интригану. Маневич стоял лицом к коридору и первым заметил руководителя.

Ярослав пылал скорбным лицом.

– Да, ребята, такие вот дела…

Лизавета и Саша не поддержали начальника в его скорби. Эфирный ни чуточки не смутился.

– За то, что ты журналист, приходится платить. Я уже сообщил в Фонд защиты гласности. Пусть они тоже займутся этим делом. Если бывший мэр хочет отомстить, я этого так не оставлю… – Ярослав сжал кулаки, всем своим видом показывая, что собственных подчиненных в обиду не даст. – Я и о нападении на твою квартиру упомянул. – Он проникновенно заглянул Лизавете в глаза.

– Да не стоило, чего там!

– Как это «не стоило»! Как это «не стоило»! Мы – четвертая власть, мы должны защищаться, когда на нас нападают! – Ярослав, как всегда, превратил собственные происки в дело общегосударственной важности. – Да и милиция серьезнее к нам отнесется. Вы не исчезайте пока. Лады?

Журналисты дружно кивнули. Начальник плавно развернулся на каблуках и удалился так же бесшумно, как и подошел.

Глядя ему вслед, Лизавета размышляла о происходящем. Должно же быть какое-то объяснение всем этим странным событиям последних дней. Если обыски (а оба места происшествия выглядели точь-в-точь как после обыска) связаны с их бурной деятельностью по поводу смерти Леночки и парламентского толстяка, то им впору насторожиться. Но почему на сей раз эти безжалостные люди действуют столь осторожно? На минутку поверив, что вокруг них засуетились «педагоги из школы двойников», что все происшествия – убийства, нападение на психолога, яд в Саввином стакане – дело рук одной и той же банды, Лизавета не могла уразуметь, почему они добреют день ото дня. Начали с изощренного убийства. Использовали – если использовали – редкий яд. А потом вдруг стали добрыми и примитивными! Кокошкина недобили, грубо искали что-то у нее дома, а потом на студии. Только что они искали? У нее? В голове мелькнула смутная догадка, но Лизавета решила сначала все проанализировать, а потом уж делиться с Сашей и Саввой. В противном случае мальчики тут же примутся «ломать дрова». Пока лучше помалкивать.

Саша Маневич докурил сигарету, и они отправились к Савве в больницу.