"Урук-хай, или Путешествие Туда..." - читать интересную книгу автора (Байбородин Александр Владимирович)

Глава 6

Упокоища. Кто их только так назвал? Неправильное это название. Упокоища – это место, где должны лежать упокоенные. А если верить Алой книге, не больно-то они здесь лежат. Ходят по ночам, творят всякие непотребные дела. Говорят, что при жизни они были великими и благородными воинами, может быть, но что-то я не помню благородства в их поступках после смерти. Я, конечно, не знаток, об Упокоищах знаю лишь то, что написано в Алой книге, но и того мне хватило. Нет. Не может порядочный мертвец разгуливать по ночам и тревожить мирных прохожих. Если покойник не покоится, как ему положено… Или как он положен? Если он не покоится, то какой же он покойник, вовсе он даже не покойник. Он – умертвие. И место надо называть не Упокоищем, а Умертвищем. Чтобы, одно только слово услышав, всякий бы обходил за десять лиг. Гхажш назвал это славное местечко Мертвятником. Жаль, что я не догадался, о чём он говорил.

Каждый раз со мной так. Сделаю, не подумавши, как следует, а потом ТАКОЕ выходит. Из дому уехал, даже «до свидания» не сказав. Где теперь дом? Будет ли когда-нибудь то свидание? И бежать задумал так же, даже не оглянулся. Трудно ли было посмотреть по сторонам, может, курганы и камни навели бы на какую-нибудь мысль. Столько об этих жутких местах читано-перечитано. Подробно же в Алой книге написано. Слепым надо быть, чтобы место не узнать. Так нет. Бросился, куда глаза глядят! Сколько сил потратил, сколько страху натерпелся, а один раз подумать, так и не догадался. Верно старики говорят: «Ума не приложив, дела не сделаешь». Вот и сижу в склепе один на один с мертвецом, который, того гляди, оживёт.

Ладно, гляди не гляди, дело ясное, надо выбираться отсюда.

Всё это я передумал, пока пытался разжать сведённые судорогой зубы. Когда это получилось, ещё некоторое время ушло, чтобы убедиться в наличии языка. Откусить его мне, к счастью, не удалось, но я был к этому близок. Поэтому ещё довольно много времени пришлось сглатывать кровь и полоскать рот, расходуя драгоценную воду. Кто бы мог подумать, что из языка может вытечь столько крови? Я даже испугался, что истеку ею весь и останусь лежать рядышком с рыжеволосым рогатым скелетом. Однако, она всё же остановилась. Язык остался распухшим, но говорить всё равно было незачем, не с кем и не о чем. Разве что со скелетом, но он пока на приятельскую беседу не набивался. Признаться, я о том и не жалел.

Слегка оклемавшись и успокоившись, я попытался выбраться. Тедди всегда говорил, что пытаться не надо. Надо просто сделать. Посмотрел бы я на него здесь. Сползти-то в склеп, я сполз. Но когда понадобилось выбраться, оказалось, что хоть он и невысок, но до норы под самым потолком мне снизу не дотянуться. Можно только допрыгнуть. Это было нетрудно. Обычный хоббит может подпрыгнуть на высоту своего роста, а такой худой, каким стал я, и выше. Допрыгнуть до норы было легче лёгкого, всего-то на фут. Но ухватиться за земляной крошащийся под пальцами край, а тем более подтянуться на исчезающей под ладонями осыпи, было совершенно невозможно. Да и шуметь я боялся.

Осмыслив всё это, я решил, что напрасно тороплюсь. Солнце встало совсем недавно. В склепе почти светло. Может, и не так уж светло, но глаза привыкли и хорошо различают окружающее. Скелет пока не подаёт никаких признаков жизни, – тьфу ты, какая у него может быть жизнь! – пока он ничего не делает, просто лежит, как и должно мертвецу. Возможно, он начнёт что-нибудь делать ночью. До ночи мне всё равно придётся ждать. Пока наверху орки, днём я никуда убежать не смогу. Поэтому у меня ещё очень много времени. Его с лихвой хватит, чтобы оглядеться и придумать что-нибудь. В Алой книге сказано, что если долго сидеть у входа, то, в конце концов, придумаешь, как войти. Думаю, что для выхода этот способ тоже годится.

Перво-наперво я перекусил. В свёртке Гхажша нашлось пяток сухарей и маленький кусок такого же сухого и твёрдого вяленого мяса. Чьё оно, я не стал задумываться. Жевать такую жёсткую пищу с распухшим, израненным языком было трудновато, но когда это хоббит жаловался на трудности в еде? Я справился. Жаль, мясо было не только сухим, но и ещё очень солёным. Оно щипало язык немилосердно, и воды пришлось выпить больше, чем я рассчитывал. Может быть, и не стоило есть всё сразу, впереди был ещё долгий день, но после двух дней плена и суточной пробежки пустота в желудке и сухость во рту были нестерпимы. Погибнуть от голода и жажды, когда есть пища и вода, было бы верхом глупости. Тем более, было неизвестно, что меня ожидает дальше, и представится ли случай спокойно поесть.

А пока я занялся грабежом. Вам доводилось грабить могилы? Нет? И правильно. Недостойное это занятие. Можно было бы подобрать и другое, более благозвучное словечко, чем «грабёж». Например, «гробокопательство». Но никакого гроба у мертвеца не было, не называть же гробом саван, в который он был завёрнут. И ничего я не копал. Так что «грабёж» – самое подходящее название тому делу, за которое мне пришлось приняться.

Сначала я стал искать оружие. Долго искать не пришлось. Вот уж чего-чего, а оружия в этой затхлой захоронке было столько, словно мертвеца снаряжали не в могилу, а на большую войну.

В углах склепа стояли связки копий и дротиков, в ногах скелета лежала огромная, в полтора моих роста, секира, рядом с ним валялись два иссохших, потрескавшихся лука и полдюжины колчанов, битком набитых стрелами. В сомкнутых на груди руках в длинных, по локоть, кольчужных рукавицах была зажата рукоять длинного меча, тянувшегося до колен мертвеца. Ножен то ли не было с самого начала, то ли они истлели за время, пока лежали в могиле – меч на ощупь был ржавый, изъязвленный. По всему склепу были разбросаны обломки разного другого железа. Здесь были и рукояти мечей, и погнутые рожны копий, иззубренные бойки топоров без топорищ, свёрнутые в винт полоски ножей или кинжалов, обрывки кольчуг и порубленные щиты. Деревянную основу щитов источили жуки-древоточцы, и она превращалась в труху при касании. Оставалась лишь железная ржавая крестовина да нашлёпка в середине. Было ещё множество всяких кусков железа, иной раз очень причудливого вида. Если у всего этого и было когда-то какое-то предназначение, то я его не знал и не мог догадаться. Наверное, это было оружие и доспехи побеждённых мертвецом врагов. Когда он ещё не был мертвецом, если Вы понимаете, о чём я.

Порывшись в обломках и поискав у стен, ничего подходящего для себя я не нашёл. То есть не то чтобы совсем не нашёл. Стрелы, например, а особенно, их наконечники, очень привлекли моё внимание.

Знаете ли Вы, что такое настоящая боевая стрела? Доводилось ли Вам когда-нибудь её видеть? Или Вы лишь читали о воинах, сплошь утыканных стрелами? Если так, то Вам нелишне будет знать. Настоящая боевая стрела – это древко в три с половиной фута длиной, в большой палец толщиной, на одном из концов которого есть шестидюймовый железный клюв. Каких только стрел не обнаружилось в колчанах, каких на них только не было наконечников. Вытянутые, гранённые на четыре угла шипы; тупоносые и тяжёлые, как кузнечное долото; длинные и тонкие, как шило; плоские, с одним зубом на сторону и трёхгранные, с тремя зубьями; растопыренные тройной рогулькой, вроде сенных вил, и с тремя отдельными шипами на общей перекладине, как у рыбной остроги. Были и такие, что в наших краях называют «зарезами». Видом схожие с полумесяцем или плоской лопаткой для переворачивания мяса на сковороде. Стрелы эти нужны на охоте. Широкий наконечник оставляет большую рану, и зверь быстро исходит кровью, подранков не остаётся. Но наши, хоббитские, зарезы шириной всего-то в дюйм, а у этих ширина полумесяца была дюймов пять. Попадёт этакая стрелка в неприкрытую кольчугой шею, пожалуй, и голову срежет. Я даже поёжился, представив такое.

Древки стрел, видно, были чем-то пропитаны, древоточец их не тронул, лишь перья осыпались. Для меня каждая такая стрела могла бы стать неплохим дротиком. Только в кого их метать в этой конуре, пять на восемь шагов? Сначала надо оказаться снаружи. Стрелы вполне можно было забить в стену, как лесенку, но ещё мне необходимо было оружие, которым можно было бы рубить.

Я хорошо помнил, что мастер Фродо Бэггинс сумел отрубить умертвию руку. Повторять его подвиг мне не хотелось, но сдаваться просто так, если мертвец вдруг начнёт шевелиться, я тоже не собирался. Меч рыжеволосого скелета явно для меня не годился, я его с места-то едва сдвинул. О секире и говорить не приходилось, её я даже не трогал. Пришлось засунуть страх подальше и залезть под саван. Под саваном обнаружилась длиннющая, скелету до самых пяток, кольчуга, почему-то ржавчиной совсем не тронутая, великое множество золотых безделушек и полуторафутовый клинок в ножнах. Ножны развалились сразу, от одного прикосновения, и в моих руках оказался тяжёлый острый кинжал. Для меня – меч. Он приятно отяжелял руку и бронзовой рукоятью холодил ладонь. При взмахе меч тонко посвистывал, и, казалось, что в затхлом воздухе от него разлетаются крохотные оранжевые искорки.

Просто удивительно, насколько по-другому начинаешь себя чувствовать, когда руки держат тяжёлый боевой клинок. Найдётся ли мужчина, который, прикоснувшись к оружию, не ощутил бы, как иначе стало биться сердце, и по-иному потекла в жилах кровь? Хоббиты – мирный народ. Если и есть у нас какое оружие, так разве что охотничьи луки. Иные, более рослые народы, могут и посмеяться над его «детскими» размерами, коротенькими стрелами и способностью стрелять всего на пятьдесят шагов. Но что нам до того? Хоббит может подкрасться к оленю на длину его прыжка и всадить стрелу точно в выбранное пятнышко на оленьей шкуре. Нам наши луки – в самый раз. Другого же оружия, того, что носят на войну, в наших краях не встретишь. Когда приходит беда, хоббиты берутся за те же луки; лесорубные, на топорищах едва ли не в рост, топоры; вилы; цепы и иное, что есть под рукой.

Меч – совсем другое дело. Мечом не рубят дрова и с ним не ходят на охоту. Смешно и представить, чтобы мечом ковыряли навоз или косили пшеницу с ячменём. Меч не орудие, он оружие. Чистое воплощение войны. Единственное его предназначение – убивать. И каждый, кто взял меч в руки, невольно чувствует это. Когда ладонь касается холодной рукояти, вдруг ощущаешь, как под кожей заиграла, закипела мелкими пузырьками кровь. Как учащённо и гулко стало биться сердце. Как уставшие, отёкшие, еле двигающиеся ноги в одно мгновение перешли на упругий, крадущийся боевой шаг.

У нас дома хранился меч. Такое нечасто встретишь в хоббитских семьях. Наш меч принадлежал дедушке Перегрину. Вместе с чёрной кольчугой и высоким шлемом с маленькими серебряными крылышками он привёз его из своих странствий. Всё это добро было красиво развешено на стене нашей гостиной на потеху и пересуды гостей. Лишь иногда, в особо торжественные дни, дед надевал свои доспехи. Как же я ему тогда завидовал! Но я был совсем несмышлёнышем, мне и другим хоббитятам строго-настрого было запрещено прикасаться к доспехам и, в особенности, к мечу. Один раз я попытался это сделать, и мне так всыпали, что до сих пор становится больно, как вспомню. А потом дедушка навсегда уехал в Гондор и забрал оружие с собой. Помню, я очень сожалел об этом. Зачем дедушке в Гондоре меч? Кого ему бояться при дворе короля Элессара? И разве для него не нашлось бы там другого меча?

Теперь у меня появился собственный клинок. И как-то сразу поверилось, что всё со мной происходящее – Приключение, почти обычное для Туков дело. Вот только меч был очень остро заточен, случайно задев лезвие, я ощутил, как потекла кровь. Палец пришлось сунуть в рот.

В таком положении не очень-то легко заниматься разными делами. Хорошо, что кровь из пальца перестала течь довольно быстро. Похоже, за этот день её во мне немного осталось.

Подумав, я решил, что скелету всё равно, и забрал у него саван. Он не возражал. Тряпка была ветхая, но всё же лучше, чем ничего, и из неё получились неплохие обёртки для моих разбитых ног. Из волосяной тетивы одного лука получился отличный пояс, а из второй тетивы я смастерил перевязь для меча. Правда, с ней пришлось повозиться. На картинках в Алой книге мечи нарисованы то у пояса, то за спиной. Я сначала решил, что за спиной будет удобнее, но оказалось, что из-за плеча клинок очень трудно вынуть: не хватает длины рук, и уж совсем невозможно быстро пристроить его обратно. Пришлось повесить на перевязи через плечо, у пояса. Щита и шлема не нашлось, но среди обломков валялось нечто вроде плоской железной миски с ушками – деталь старого доспеха. На голову она была мне великовата и пошла на нагрудник, лишь пришлось приладить тесёмки к ушкам. Но что-то я, видно, сделал не так. Миска всё время сползала с груди ниже, и, в конце концов, устав с ней бороться, я решил, что у меня будет железный набрюшник, а не нагрудник. Вместо шлема сошло металлическое навершие одного из колчанов. Сам колчан был когда-то кожаной трубой, а теперь развалился, разлохматился, и я отделил его от навершия без всякого труда. То ли медное, то ли бронзовое, оно походило на короткий раструб с крышкой или низкую шляпу без полей и постоянно норовило сползти мне на уши и закрыть глаза. Пришлось укоротить полы моей безрукавки. Свёрнутую ткань я подложил внутрь шлема. Голове сразу стало мягче и удобнее. Вид у меня в этих «доспехах» был, наверное, нелепый, но о красоте ли мне тогда было думать.

Обзаведясь оружием и, какой-никакой, но бронёй, я сразу почувствовал себя бывалым воином. Даже уже напомнивший о себе голод меня более не смущал. Воину положено быть голодным, худым и злым. Иначе, какой же он воин. Пища найдётся. Будет новый день, будет и еда.

Чтобы хоть чем-то занять себя и немного заглушить голод, я поупражнялся с мечом. Помахал им, потыкал на все четыре стороны, постоял в разных положениях, виденных на картинках в Алой книге, и пришёл к выводу, что драться мечом, Должно быть, не очень трудно. Не труднее брызги-дрызги с дубинкой. А то и легче. Дубинка в брызге-дрызге дубовая и тяжеленная. Меч показался мне не таким увесистым.

Трудно найти хоббита, не умеющего плясать брызгу-дрызгу. Думаю, что это вовсе невозможное дело. В каждой хоббитской семье даже самый маленький хоббитёнок знает пару коленец. А уж коленца в каждом роду свои. Кто любит высоте прыжки и длинные скоки, кто предпочитает разные «метёлочки» и подбивки, а иные умеют так вертеться, припав к земле, что не знаешь поперву, как и подойти. Есть такие хитрые ухватки, что не вдруг разберёшься, как она делается, даже если много раз видел. Чтобы сразу повторить, о том и речи нет. Немало пота надо пролить, чтобы научиться особенному коленцу. Да кто же в таком деле жалеет пот? Поплясать в Хоббитоне любят. Но кто пляшет брызгу-дрызгу лучше всех? Спросите любого от Бри до Южной чети, и Вам скажут: Садовники, Туки и Брендибэки. Ну, может, затруднятся, кого из них поставить на первое место.

Я внук Сэма Садовника и самого Перегрина Тука! И в пляске мне нет равных! Даже Тедди это признал, в конце концов. Для того нам пришлось не раз помериться в кругу и поставить друг другу немало синяков и шишек. Но верх всегда оставался за мной, и сколь не обидно было признать это ему, Брендибэку, он всё же согласился. Ну да с него, как с гуся вода, он первый во многом другом. Тем паче, что пару особенно заковыристых брендибэковских уловок не знал до того и я. А я брызге-дрызге могу поучить любого. Даже и ЭТОГО, рыжеволосого, коль скоро он всё же надумает вставать. Уж тогда мы с ним повеселимся! И спляшем на пару, как бывало с Тедди!

Тут мне в голову пришла дерзкая мысль. Нет. Не вылезти наружу и разогнать орков. Хоббиты из рода Туков бывают безрассудны, но не настолько. Мы всё же не Брендибэки. Я подумал, а что, если не дожидаться ночи, гадая в страхе, оживёт… – то есть не может он ожить! – гадая, встанет мертвец или нет. Что, если порубить его на костяную крошку прямо сейчас? Пока он лежит и никого не трогает. Небось, когда все косточки будут порублены, не встанет. Когда одни кости, вставать и так тяжеленько, а уж если и кости ломаные…

Но запал мой быстро прошёл. Без большого шума с грохотом было б не обойтись. Как бы я его из огромной и тяжеленной кольчуги вытряхнул? А порубить и её моих сил не достало бы. Наверху-то были орки, и мне совсем не хотелось, чтобы в них вдруг проснулось желание узнать, что там под камушком гремит и брякает. Легче подождать до сумерек, выбраться из норы и ползком, мимо часовых, добраться до кустов. Днём нечего и рассчитывать скрыться на ровном месте, но какой орк сможет отыскать меня ночью? Они и в утренних сумерках едва об меня не спотыкались. Оно и понятно, орки – народ не лесной, а горный, привыкли смотреть вдаль, а не под ноги.

Скелет шевелиться вроде не собирался, во всяком случае, за весь день и головы ни разу не повернул, даже когда его беззастенчиво грабили, и я решил не будить лихо, пока спит тихо.

Были и поважнее дела. Лесенку к норе всё же надо было соорудить. Этим я и занялся. Стены склепа изнутри были выложены грубо обтёсанным камнем, лишь там, где нора, не было нескольких штук. Поэтому я принялся вставлять наконечники стрел в расщелины. Не скажу, чтобы это было лёгким занятием. Казалось, что раствор между камнями прочнее самих камней и твёрже железа наконечников. Его приходилось выскребать маленькими кусочками. Мне удалось воткнуть лишь несколько стрел достаточно глубоко, чтобы они не обломились и не выскочили под моей тяжестью. Но всё же лесенка получилась мне до груди, и я счёл её достаточной, чтобы выбраться.

За всеми трудами и размышлениями незаметно стемнелось. В склепе и без того не было светло, но глаза мои привыкли к полумраку, и я не обращал на него никакого внимания. Лишь, встав на последнюю ступеньку, я обнаружил, что на небе уже мигают звёзды. Можно было выбираться, осталось только забрать баклагу. Воды в ней уже не было, но воду можно найти, было бы, в чём хранить. И я снова спустился на пол.

Что-то изменилось в склепе. Появился какой-то то ли пар, то ли лёгкий, еле видимый, туман. От скелета доносились непонятный скрип и странное шуршание. Надо было убираться, как можно скорее, но проклятая баклага всё никак не находилась во вдруг ставшем окончательно непроглядном мраке.

Темнота стала густая, хоть ломтями режь. Но движение я заметил. Может быть, по проникавшим в нору отблескам звёзд на золотых побрякушках скелета. Тёмная с блёстками гора начала неторопливо двигаться, и на меня пахнуло холодом. Мертвецким холодом.

Вот тут уж лесенка мне не понадобилась. Таких коленец я и в брызге-дрызге не выкидывал. Я просто прыгнул в нору с места головой и руками вперёд, словно в реку нырял. До норы было шага четыре, но влетел я в неё точно, думаю, что со страху пролетел бы и насквозь, вот только меч подвёл меня. Он зацепился рукоятью за стенку норы, повернулся на перевязи и заклинился поперёк узкого лаза.

Я дёрнулся раз, другой, потянул, было, руку, чтобы распустить перевязь, и вдруг осознал, что не пускает меня не только меч. Чуть повыше щиколоток, холодные даже сквозь тряпки савана, меня крепко держали костистые длинные пальцы.