"Афанасий" - читать интересную книгу автора (Азольский Анатолий)

10

Эта тоненькая, казавшаяся прозрачной девочка, умевшая впитывать в себя шум, как губка воду, пришла на подстанцию в середине июля, провалившись на вступительных экзаменах в институт, и сразу же стали нешумными генераторы постоянного тока, вентиляция заработала неслышно, курить дежурные приучились в мастерской, они сами проводили сухой тряпкой по приборам, — и все для того, чтоб понравиться этой девчонке; она была сосудом диковинно благородной формы, в который нельзя заливать жидкость, не прошедшую все степени очистки, и уж если сосуд этот наполнен, то перемещать его надо чрезвычайно бережно; а как перемещать и чем — неизвестно, ведь притрагиваться к сосуду боязно. Девочка становилась святыней, и даже парни чуть старше двадцати не решались с нею знакомиться для приглашений в кино. Пить прекратили, кое-кто иногда срывался на мат, но тут же испуганно оглядывался. Прежняя уборщица (ее выгнали за то, что под юбкой проносила водку через проходную) никого не стесняла, дали ей для переодеваний шкафчик в мастерской, но новенькой отвели закуточек на складе, где она могла запираться. Утром звонила, дежурный распахивал дверь, вел ее (сарафанчик, простенькие сандалеточки) как почетную гостью по рифленым резиновым коврикам мимо гудящих ячеек КРУ, спрашивал, как спалось, как тетка — не придирается?.. Она была иногородней, из Ярославской области, перед экзаменами ее поселили у родни, где-то на окраине, там и жила — в надежде, что пробьется ближе к осени на вечерний или заочный факультет. Вместо спецовки выдали ей на заводе синенький халатик, ковбойка еще полагалась ей, грубые чулки и туфельки, что-то, наверное, из нижнего белья. К восьми часам утра по дорожкам и углам подстанции уже прошлась швабра, метла, а совок соскреб какие-то производственные отходы и перенес их в мусорное ведро. Звонок в дверь, появлялся новый дежурный, обходил вместе со старым подстанцию, оба любезничали с уборщицей; были случаи, когда по дороге на работу кое-кто покупал для нее скромненькие цветы или украдкой срывал с заводской клумбы на дворе что-то яркое и душистое.

В половине девятого своим ключом открывал дверь Карасин, принимал доклад дежурного, открывал кабинет для уборки — и уходил быстрым шагом, поскорее, прочь — такую боль и радость доставляла эта девчонка, возвращая его жизнь к голодным и веселым годам войны, к поре, когда в дворовых играх разрешалось обхватывать девчонок сзади, прикасаться к их спинам, класть руки на бугорочки спереди. Иногда от игр этих такое отчаяние овладевало, что он, сев на корточки, всплакивал, потому что где-то рядом, но в полной недосягаемости мерцало блаженство… Чтобы девочке этой добавлять хоть какие крохи к мизерной тарифной ставке, решили придумать ей работу по совместительству, обязали подметать всегда наглухо запертую пристройку к дальнему цеху; повел Танюшу показывать это местечко сам Афанасий, взял девочку за руку, держал ее крепко, иначе — споткнется и лоб расшибет. Шли вдоль кирпичной ограды, по периметру завода, Афанасий привычно останавливался там, где замечал выбоины в стене, позволявшие взбираться на нее, и якобы случайно брошенные бочки или ящики, по которым можно взлететь и оказаться за территорией завода.

(Белкин так пропитался словечками своего начальника, что частенько на вопрос, где Афанасий Сергеевич, отвечал веско и точно: «На зоне!») По дрожи руки, что ли, Танюша догадывалась о смысле задержек у бочек или у стены, куда уже вбиты крепежные скобы; или девичья душа ее искала пролом, дыру, прореху в тех условностях, что окружат ее и стиснут?

Никто уже не помнил, когда пришла на подстанцию Танюша, потому что мнилось: да это же она всегда мелькала по утрам в синем халатике где-то рядом, а для Афанасия была она длящимся мерцанием чего-то далекого, когда-то слышанного. Производство — вредное, потому и молоко, потому и 30 % доплаты, потому и рабочий день считался укороченным, но не для всех, уборщице позволялось покидать подстанцию сразу после обеденного перерыва. Уходила — и все на подстанции чувствовали: а ведь чего-то не хватает! И Карасин понуро сидел у себя. Дома посматривал на телефон, но трубку поднимал, когда очередная клиентка звала мать, спрашивала о примерке, о прикладе.

Шагами вымеривал квартиру, выгадывая те метры, на которых поместится он с этой девчонкой, с нею он пойдет в загс, ее он повезет в роддом и будет сутки, двое, трое стоять под окнами… Мать заметила, мать обрадовалась, мать радостно засуетилась, мать уже присматривала материал для свадебного платья…

Все лопнуло, все разлетелось. Овешникова погнала его в местную командировку, а сама нагрянула на подстанцию, не одна, с комиссией, прихватив инженера по технике безопасности. Комиссия из шести человек учинила экзамен. Все дежурные по подстанции и сменные энергетики подтвердили свои права работать в электроустановках с напряжением свыше 1000 вольт, а затем Овешникова взялась за уборщицу. Посторонним работягам, выполнявшим кое-какие поделки, запрещалось подходить ближе чем на метр к щитам и ячейкам КРУ, но уборщицы со щитами и внешними поверхностями соприкасались, им тоже полагался экзамен, вопросы обычно задавались настолько пустяковые, что прежняя уборщица, баба темная, с пятью классами, отвечала всегда уверенно. Но Овешникова спросила у девочки о недавнем и наболевшем, об условиях параллельной работы двух трансформаторов, то есть то, на что мог ответить только бывалый или грамотный монтер, и ответ Тани прозвучал анекдотически, она сложила губы трубочкой и изобразила то, что слышала каждый день, проходя мимо двух запараллеленных «тысячников», то есть гудение: «У-у-у!» А потом всплеснула руками, изображая взрыв.

У нее тут же отобрали пропуск, не дали даже постоять под душем, чтоб смыть заводскую грязь, рассчитали и выгнали. Когда на следующее утро Карасин узнал об экзамене, он бросился в отдел кадров, но Овешникова уже выцарапала оттуда листочек по учету, и невозможно уже найти уборщицу: где родня — неизвестно, прописана не в Подмосковье, а черт знает где, никакое справочное бюро не скажет, где мечта, где голосочек, от которого вздрагивал Карасин. И никакие телефонные связи Белкина не помогали, канула в неизвестность Танечка, провалилась под тонкий лед, заманенная туда наиподлейшей бабой. Одно утешение: прав, ой как прав был сменный энергетик, когда Юлию Анисимовну Овешникову, наискромнейшую из скромнейших, с ходу определил в наиподлейшего врага! Хорошо еще, что труп Тани не нашли в кабельном колодце, — такой, впрочем, вариант Белкин отрицал, слишком умна эта простоватенькая с виду Овешникова. По слухам, она сама довезла Таню до поезда и вышвырнула из Москвы, дав на пропитание отступные, поставив заодно Белкина перед насущной для него проблемой: Овешникова подла только в роли главного энергетика или изгнание Тани — общебабская ревность, приспособительная способность всех женщин устранять соперниц ради продолжения рода?

Всю неделю бесился Карасин. Овешникова благоразумно не появлялась, не звонила, не показывалась. Дней через десять пригласила к себе. В кабинете ее — кое-какие изменения, директор разрешил выгородить часть кабинета: Овешниковой, чтоб не ходить в душ на другой этаж, сделали душевую кабину. К приходу Карасина она, уже поплескавшись, переодевалась, давая наставления на завтра (ее посылали в Ленинград); был слышен шорох белья, натягивание юбки, и мужчина мог представить — почти зрительно, — что сейчас за ширмочкой обнажено, то есть шел привычный Карасину сеанс умного дистанционного охмурения; женщина, себя не показывая, крадучись подбиралась к рецепторам восприятия, запускала весь механизм эротического воображения самца через ассоциативные связи. Много раз стареющие актрисы возбуждали его (под улыбки матери) этими паузами за ширмочкой — в ожидании момента, когда в прихожей женщина облекается — с его помощью — в пальто или шубу, всегда источавшие ароматы нижнего белья, и вслед за «До скорого, Валентина Васильевна…» императивной скороговоркой произносится: «Я буду на вас обижена, мой друг, если мой путь по крайней мере до метро не будет проходить в эскорте настоящего мужчины…»

И эта, Овешникова, дождалась императива: Карасин пошел к двери, оттуда бросив: «В письменном виде оставьте указания…»

Уехала на неделю, а Карасин подавленно бродил вдоль заводской стены в поисках бреши, пролома, лазейки, и наилучшим выходом казалось: уволиться по собственному желанию! Будут упрашивать, цепляться за штанины, умолять, угрожать, сулить оклад повыше, взывать… К чему взывать? Не к долгу же коммуниста! Гражданскую совесть приплетут, окаянные!

А бреши заводской стены заделывались, продырявленные панельные плиты заменялись цельными, и колючая проволока натягивалась — все потому, что смежные заводы приступали к выпуску того, чего ни в коем случае нельзя выносить. Была в мусоре припрятана лесенка, которую приставишь — и ты там уже, среди «вольняшек». Псы бегали с той стороны ограды. На глазах Афанасия счастливчика, перемахнувшего через кирпичную кладку, едва не загрызли. Он помог ему спрыгнуть вниз, побрел к себе. В кабинете отныне часто закрывался, прислушивался, вскакивал вдруг, открывал дверь, по реву выпрямителей определяя, что где произошло. Было давнее и незабываемое ощущение скорого этапа: то ли в Красноярск на передопросы, то ли в столицу.

Вспоминалось: в канцелярии телефон еще не зазвонил, а кое-кому в бараке уже известно, куда кого отправят, и тогда можно обзавестись сапогами или телогрейкой того, кто пошкандыбает за новым сроком.

Предстояли какие-то перемены, предвиделись неожиданные перемещения, и все чаще возникала мысль: а стоит ли покидать это не очень теплое, но уютное место, на котором оставлены следы девочки, у которой нет фамилии. Все документы, даже денежную ведомость уничтожила эта кобра Овешникова, в профкоме выдрала листочек с записями о новой уборщице, в бюро комсомола учинила погром эта стерва Юлия!

А Белкин — радовался. Его теории получили неопровержимые доказательства. Овешникова медленно, но верно становилась Проскуриным. Ей, конечно, далеко до предшественника, но на верном пути она!

Юлия Анисимовна вернулась и сразу дала понять, что только она — единственная женщина и на этом заводе, и во всей столице. Она принесла ему в кабинет подарок, вещь, о которой Карасин слышал, но ни разу не видел.

Напуганное серией ЧП, министерское начальство в очередной раз решило искоренить контрольку, незаменимый, до неприличия грубый и примитивный инструмент, прибор, которым определяют наличие напряжения, и прибор этот известен любому грамотному мужчине: лампочка в патроне и два торчащих из него провода; оголенные концы их касаются разных фаз, лампочка вспыхивает — вот и весь процесс опознания тока, в быту незаменимый, как и на производстве, где, правда, промышленное напряжение 380 вольт и один конец контрольки должен касаться «земли». Изоляция проводов ненадежна, лампы перегорают быстро, контрольки часто становились причиною коротких замыканий, электрики ошибались порою и цапались рукой за токонесущий металл. Контрольки уже который год уничтожались громовыми приказами, как непременно и почти научно именуемая в них «холодная пайка», то есть просто скрутка рукой оголенных проводов вместо пайки их. Давно шли разговоры о замене контролек индикаторами, а это не самоделки, это прекрасно исполненный прибор: повышенная изоляция, неонка в пластмассовом корпусе, а не обычная лампа освещения в 220 вольт; индикатор, что важнее всего, спасал руки от ожогов. Сменным энергетикам давно уже обещались такие индикаторы, но промышленность медлила.

Овешникова привезла Карасину в подарок индикатор напряжения немецкого производства, универсальный, совмещающий в себе вольтметр — гибкий метровый оплетенный кабель со щупом на конце одного провода и неоновой лампой на другом. И повесила индикатор на его шею, задержав руки на ней секунду или более, будто обнимая. Они были одни в кабинете на подстанции, Карасину оставалось последнее, завершающее: подтянуть Овешникову к себе и поцеловать. Она ждала этого, она выгнула спину, показывая, где надобно сомкнуться рукам Афанасия.

Еле удержался. И она сбросила руки, ушла. Он не выругался, сидел притихший, осознав наконец, что от бабы этой не уйти: мягкая ласковая ладошка женщины прошлась по его телу от затылка вниз, замерла на ягодицах, развернулась, чтоб коснуться вздутия, — вот что испытано было им, закаленным, прошедшим школу пакостных женских уловок, обученным артисточками более высокого, чем эта Юлия, полета.

Без насмешки, будто со стороны наблюдал он за приемами обольщения стареющей Юлии Анисимовны Овешниковой. Если она в коридоре с кем-то беседовала, то стоило Карасину появиться, как он тут же одарялся ею ослепительной улыбкой, как бы приносящей извинения: я, мол, вас вижу, обо всем помню, но, сами понимаете, суета сует, хлопоты дня, и не будь их, я бы все побросала ради вас!.. Или, наоборот, показывала собеседникам, что видеть не хочет этого Карасина, не желает — и так изображала нежелание, что всем становилось ясно: что-то между ними есть, что-то скрывается…

— Сучка вонючая! — обкладывал он ее из кабинета матерком высшей кондиции, кулаком грозя пятому этажу. — Ты меня не дождешься! Я не твой!

Белкин все слышал и все понимал. При встречах с Овешниковой заводил речи о Карасине, видел, как нервно дергаются ее плечи, как прерывается дыхание, как дуреют глаза. И радовался. Но и радовался тихо: не может того быть, чтоб эту лисицу с зубами кобры удовлетворило изгнание соперницы! Еще больших свершений надо ждать от Юлии Овешниковой. Ягненочком проблеяла бы на другом предприятии в той же должности, но уж раз попала на пятый этаж этого завода, если заменила собою наиподлейшего мерзавца, то будь добра — свирепствуй, не разменивайся на мелочи!