"Скандалы" - читать интересную книгу автора (Гольдберг Люсьен)

10

Джорджина услышала, как таймер духовки подал сигнал. Осталось поджарить еще одну порцию картофельных биточков. Она вытащила противень из духовки, поставила его на большой стол и выложила готовые биточки.

Вирджинскую ветчину она предварительно нарезала и обжарила. Были готовы восемь дюжин маленьких бисквитов, а также закуска из крабов, мясное филе в тесте и рисовый плов.

Все надо было сделать заблаговременно, поставить в холодильник и разогреть, когда Таннер вернется из офиса. Он недоволен, если она не уделяет ему полного и безраздельного внимания.

Ему пришлось основательно похлопотать в этот уик-энд. Он так любит свое ранчо. Он всегда неохотно покидает его, но возвращаться из-за смерти коллеги – это уже из ряда вон.

Джорджина не была знакома с Лолли, хотя какое-то время они вместе работали в „Курьере". Лолли никогда не заходила к ней в кабинет, да и чем могла Джорджина заинтересовать Лолли, пока не вышла замуж за Таннера.

Бросив взгляд в прошлое, она подумала: все, что имело для нее значение в жизни, поблекло и отошло на задний план в тот день, когда Таннер зашел в маленькую служебную кухоньку и спросил, любит ли она оперу.

С того дня у нее появилась одна цель: сделать Таннера счастливым. И если ту волшебную жизнь, которую она вела сейчас, омрачало одно облачко, она скрывала это глубоко в сердце. Но Джорджина все же чувствовала себя обманщицей.

Таннер считал ее безупречной женой. Он не знал и не должен знать, какой она была, когда впервые очутилась в Нью-Йорке.

Та Джорджина Холмс не была стройной и отнюдь не походила на статуэтку. Ее даже нельзя было назвать полной. Сейчас трудно представить себе ту Джорджину. Та была попросту толстой.

В шестнадцать лет Джорджина уже носила размер „экстра большой", а это означало, что она непомерно раздалась из-за пристрастия к дешевым закусочным; она все толстела, и продавщицы в магазинах готовой одежды смотрели на нее с таким выражением, словно кол проглотили. Поскольку Джорджине требовалась все более просторная одежда, ей приходилось добираться в поношенном дождевике до тех магазинов, где одевались только толстухи. Джорджина уже давно поняла, какие дамы могут позволить себе на загородных пикниках гордо и невозмутимо поглядывать на толстух.

В старших классах школы и в колледже мать Джорджины полагала, что у дочери эндокринные нарушения. Позже, когда Джорджина стала писать о кулинарии, мать решила, что виной всему ее профессия. Ну может ли женщина весь день жарить и парить, ничего не пробуя?

Откровенно говоря, у Джорджины никогда не было настоящего друга. Некий Руперт в старших классах школы был не толще ее ноги. Он любил тискать ее груди и при этом хихикал. В колледже появился Карл; он ходил за ней до тех пор, пока его не доняли шуточки других студентов, давших ему прозвище „любитель пухлых щечек". До того как она очутилась в объятиях Дайсона, раздевшего ее на заднем сиденье машины, Джорджина никогда не испытывала особого интереса к мужчине, тем более не помышляла о близости с кем бы то ни было из них.

В 1980 году она жила в пригороде Колумбуса, работая в агентстве и специализируясь на рекламе кулинарных изделий. Занятая только работой, она успевала писать заметки о домоводстве и вести колонку кулинарных рецептов в городской газете профсоюза работников питания. Благодаря этому ее пригласили на работу в Нью-Йорк, где ей предстояло делать макеты для фотообложки журнала „Восхитительная пища".

Занятие это требовало больше уловок, чем честности. Оно означало, что анемичную жареную индейку надо было обильно поливать техническим маслом, дабы придать ей золотистый блеск. Или смазывать горы фруктов детским кремом, чтобы они не обесцвечивались при съемках, а также закрашивать фломастером зеленые пятна на бананах. Кроме того, весь день приходилось возиться с продуктами. Через шесть недель пребывания в Нью-Йорке она опять катастрофически растолстела.

И тут она встретила Бобби Макса.

Бобби Макс Килгор был геем, человеком столь легким и ярким, что почти порхал по жизни. В том мире, где существовал Бобби Макс, ему не приходилось прятаться по углам, он чувствовал себя хозяином жизни. В конце семидесятых – начале восьмидесятых геи в Нью-Йорке завоевали себе право открыто жить и делать все, что им взбредет в голову. Их новые блистательные, часто эксцентричные бары и клубы представляли собой гигантское сценическое пространство, в пределах которого могла воплотиться в жизнь любая фантазия. Музыка, наркотики, возможность вступать в любые связи давали им иллюзию, что они – участники безумной, восхитительной оргии, напоенной парами галюциногенов, и ей никогда не будет конца.

Бобби Макс Килгор жил в том же, что и Джорджина, многоквартирном доме в Ист-сайде. Спустя несколько дней после того, как Джорджина обосновалась здесь, она заметила, что у нее с порога исчезает экземпляр „Нью-Йорк Таймс". Она слышала, как почтальон бросал его на коврик у дверей. Но когда она выходила взять газету, ее уже не было. Через час она уходила на работу: „Таймс" лежал на месте. Когда Джорджина поднимала газету, та, к ее удивлению, была теплой, словно лежала на радиаторе.

Все это озадачивало ее, пока в одно воскресное утро она не обратила внимание на коричневое прожженное пятно на внутренней полосе газеты.

Более удивленная, чем сердитая, Джорджина взяла газету и, как была, в своем восточном халате, пересекла холл, направляясь к еще одной квартире на этом этаже.

Ей пришлось прождать несколько минут, прежде чем приоткрылась дверь, запертая на цепочку. На нее уставился налитый кровью глаз.

– Хм? – произнес сквозь щель голос неопределенного тембра, то ли мужской, то ли женский.

– Здравствуйте, я Джорджина Холмс, живу в квартире 4 А. Не вы ли, кстати, каждое утро проглаживаете мою „Нью-Йорк Таймс"?

Дверь приоткрылась чуть шире, и она увидела перед собой молодого человека лет двадцати с небольшим, с симпатичной физиономией и с ежиком на голове.

– Почему бы и нет, дорогая? – сказал он, понизив голос. – Когда газета мнется, лакей обязан разгладить ее перед тем, как подать королеве.

– Мне это совершенно не нужно, – в тон ему ответила она.

– Но вы не сердитесь на меня? – сокрушенно спросил он.

– Нет. Но мне это кажется странным. Лучше бы этого не было. Если вы хотите читать газету, я могу оставлять ее для вас, возвращаясь домой.

– Я живу минутой, дорогая, а потому не могу ждать целый день.

– Извините, – растерялась Джорджина.

Он распахнул дверь. На нем была черная рубашка, расстегнутая до пояса, и черные хлопчатобумажные джинсы.

– Не хотите ли войти? – смущенно предложил он. – Я только что сварил свежий кофе, и у меня божественные булочки с вареньем. Я купил их по пути домой. Пекарня открывается с самого утра, так что они свежие-пресвежие.

Джорджина засмеялась. Перебравшись в этот город, она не разговаривала ни с кем, кроме сотрудников, но искушение попробовать свежие булочки было непреодолимым.

– О'кей, – неуверенно согласилась она. – Но только на несколько минут.

– На работу вам идти не надо. Сегодня воскресенье. Разве что вы священнослужитель. Но, надеюсь, это не так?

Она засмеялась.

– Нет, меня, скорее, можно назвать кулинаром.

– О-о-о! – воскликнул он, хлопая в ладоши. – Вы делаете художественные произведения из продуктов? Если я дам вам несколько яиц, сможете ли сделать мне из них яичницу высотой с Кенсингтон-палас?

– Конечно, если смешаю их с парафином, – серьезно ответила она, входя в квартиру.

Расположение комнат было зеркальным отображением ее квартиры, но преобразить ее стоило огромных трудов. Стены были в бледно-оранжевых языках пламени, а на драпировку окон пошли, наверно, сотни три метров на редкость красивого цветастого ситца. Мебель представляла собой эклектическое соединение различных предметов. Все они, должно быть, давно пришли в негодность, но их склеили и привели в порядок. Так что здесь было вполне уютно.

За кофе и булочками, которые в самом деле оказались очень свежими и вкусными, Бобби Макс сообщил ей, что он оформляет витрины у „Блумингдейла". За обстановку квартиры платить ему не пришлось; он купил лишь телевизор и стереоустановку. Кое-что подобрал на улице, притащил с работы – там эти вещи уже никому не нужны.

Они провели вместе почти весь день, болтая, смеясь и постепенно выясняя, что у них много общего. Оба были родом из небольших городков. Бобби родился в техасском захолустье. В местной парикмахерской стояло лишь одно кресло; Бобби там „совершенно не понимали". Оба интересовались искусством, но Бобби был более широко образован. Джорджина ушла от него во второй половине дня, чувствуя, что встретила родственную душу. В первый раз за всю ее сознательную жизнь она провела несколько часов с человеком, который, казалось, вообще не заметил, что она толстая.

Вскоре она окунулась в ту бурную жизнь, которая кипела в квартире Бобби. Он познакомил ее со своими друзьями, и время от времени она помогала ему устроить на скорую руку импровизированный ужин. В свою очередь Бобби повесил в ее квартире новые гардины и застлал пол ковром.

Однажды в воскресенье вечером он предложил ей пойти потанцевать.

Она с трудом скрыла изумление. С таким же успехом он мог бы спросить, не хочет ли она взлететь на воздушном шаре.

– Я не танцую, – буркнула она, примостившись в углу кушетки. Забившись туда, она одной из его шелковых подушек прикрывала свою расплывшуюся талию.

Убрав посуду на кухне, Бобби Макс вошел в комнату и, нахмурившись, уставился на нее.

– Танцуют все, – ровным голосом сообщил он. – Даже паралитики и дети. Тебе надо только решиться.

– Ты не понимаешь, – тихо возразила Джорджина. – Я ни разу в жизни не танцевала. Меня никто никогда не приглашал.

– Дорогая, – взвился он, – когда ты танцуешь с нами, тебе не нужен определенный партнер. У тебя будет три сотни партнеров, тысяча! Вот увидишь!

– Бобби, – грустно сказала она, – мне не в чем идти на танцы.

– Еще как есть! – обрадовался он. – Накинь на себя что-нибудь блестящее, а я ровно в полночь постучусь к тебе.

– В полночь! Да я уже буду спать, – запротестовала она.

– Только не сегодня. На самом деле, в полночь даже несколько рановато.

– И у меня нет ничего блестящего.

– Надень вот это! – крикнул он, с грохотом вываливая лед из формы в раковину.

– Что „это"? – с вызовом спросила она. У нее было лишь полистироловое широкое цветастое платье непомерного размера со сборочками у воротника и жакет такого же свободного покроя.

– Твою черную штуку с серебром. Джорджина задумалась. Черную штуку с серебром?

– Ох, Бобби, – вздохнула она, – да ведь это халат. Его можно надевать только дома. Я даже сплю иногда в этой тряпке. Выходить в нем нельзя.

Бобби поставил перед ней на столик высокий стакан охлажденного чая со льдом.

– Конечно, можно. Тащи его. Я покажу тебе.

Джорджина неохотно поплелась к себе и сдернула с крючка в ванной бесформенное одеяние. На него пошло несколько метров черной вискозы с серебряным люрексом. В нем не было ничего примечательного, кроме блестящей ткани и покроя, скрывавшего изъяны ее фигуры.

Когда она вернулась, Бобби уже расставил на столе набор косметики. На спинке стула висели разноцветные шарфы, боа из перьев и длинные ожерелья.

Подтащив кресло, он усадил ее.

– Сюда, – приказал он. – Сейчас мы создадим леди Лилит, королеву ночи.

Джорджина без возражений села, наблюдая, как Бобби Макс запустил обе руки в копну ее волос неопределенного цвета.

– Прежде всего мы их подкрасим. Затем заберем повыше, вот так, вот так. А еще, я думаю, сделаем челку.

– Постой, постой, – запротестовала она. – Я никогда в жизни так не причесывалась.

– Это я заметил, дорогая.

Часа через три была создана новая Джорджина. Взглянув на себя в зеркало, она разразилась слезами.

Бобби молча стоял у нее за спиной. Он инстинктивно угадал причину этих слез. Трансформация не разочаровала и не огорчила ее. Это были слезы радости.

То, что он с ней сделал, было больше чем волшебство. Ее волосы отливали темным золотом, великолепный макияж подчеркивал глубину глаз и правильные черты лица. Незнакомку, которая смотрела на Джорджину из зеркала, пожалуй, можно было назвать красавицей.

Бобби Макс подождал, пока она успокоилась.

– Еще не все, – сказал он. – Надень вот это. Он протянул ей бесформенный халат и, когда она облачилась в него, накинул на нее длинный, отделанный серебром шарф из мягкой парчи. Он закрыл ей шею, сделал на плече огромный бант и тщательно приладил его.

– Вот, – торжественно произнес он, – родилась новая звезда.

И Джорджина отправилась на танцы.

С ними пошли шесть человек, и их церемониймейстером был Бобби Макс. Эта ночь началась в Ледяном Дворце на Пятьдесят седьмой улице Вест-сайда, откуда на улицу выплескивалась ритмичная музыка.

Джорджина никогда еще не видела ничего подобного. В огромном зале, похожем на пещеру, симпатичная толпа, танцуя почти в полной темноте, как бы соединялась в единое целое. Вдоль большой танцевальной площадки стояли низкие диваны. Увидев, в каких позах лежат на диванах люди, Джорджина отвела глаза.

Бобби Макс подхватил ее и, вращая плечами и бедрами, увлек в самую гущу танцующей толпы. Растерянно постояв на месте, Джорджина вдруг начала двигаться синхронно с Бобби. Она почувствовала, как кровь прилила к ее щекам, откинула голову и, перекрывая музыку, закричала:

– Я танцую! Смотрите все, я танцую! В ночной рубашке!

В этот момент Джорджина обрела свободу.

Она чувствовала себя так, словно ее пригласили вступить в тайное общество. Геев она знавала и раньше. Ей приходилось работать с ними, – среди них было немало дизайнеров. Она замечала, что они собираются группами, разговаривая и смеясь. Они казались ей весьма экзотическими созданиями. Теперь она была с ними или одной из них, и они относились к ней очень внимательно: для них она была настоящей звездой.

Она бежала домой с работы, где была толстой застенчивой Джорджиной, не понимающей скабрезных шуток, краснеющей, если разговор хоть чуть-чуть выходил за рамки приличия, но дома она обретала иное обличье. Наложив макияж и облачившись в какой-нибудь эффектный туалет своего увеличившегося гардероба, она вместе со спутниками спешила на очередную вечеринку. Между этими вечеринками иногда бывали перерывы, но Джорджине казалось, что она посещает их ежедневно.

Платья становились ей слишком широки. Юбки падали с нее, так что она закалывала их сзади булавками.

У нее обрисовались скулы, а грудь, которая прежде почти сливалась с выпирающим животом, приобрела выразительные очертания.

На работе ей уже не хотелось доедать то, что оставалось после съемок, если даже это были пирожные. Раньше за ленчем она уминала полную тарелку картошки с лионским соусом и цыплячьи ножки с подливкой. Теперь она ограничивалась йогуртом, который запивала водой „Перье".

Ее ночной мир интересовался пищей не больше, чем выхаживанием младенцев, и там она утоляла голод горстью конфет, попкорна или картофельных чипсов.

Она питалась от случая к случаю вместе с молодыми людьми, которые приходили в восторг, наблюдая, как ее тело освобождается от жировых складок и она все больше сбрасывает вес.

Проснувшись однажды утром, она обнаружила то, чего у нее никогда прежде не было. Тазовые кости! У нее появилась талия! И бедра! У нее настоящее тело!

Год шел за годом, и постепенно небольшая веселая компания Бобби Макса стала распадаться. Танта Буфанта перебрался во Флориду, где открыл салон „Фонтенбло". Потом кто-то сообщил, что он серьезно болен. У Большого Сэма возникли неприятности из-за таинственной смерти манекенщика. Кто-то покончил с собой; кто-то нашел работу в Калифорнии, откуда не давал о себе знать. Один за другим закрывались клубы.

В середине восьмидесятых единственным клубом, куда еще стоило ходить, было огромное заведение „Святые". Но женщин туда не допускали. Бобби Макс пытался связаться с людьми, которые превратили этот клуб в „закрытое заведение", надеясь, что для Джорджины сделают исключение. Но все было напрасно.

В конце восьмидесятых, когда Джорджине предложили работу в „Курьере", танцы практически сошли на нет. Летом, конечно, можно было посещать „Павильон" в „Файр Айленд-Пайнз", но тамошняя атмосфера чем-то настораживала и пугала, так что вечеринкам пришел конец.

В тот день, когда Джорджина начала работать в газете, она спешила домой, чтобы рассказать обо всем Бобби Максу. К тому времени он трудился на текстильной фабрике в центре.

Стоял душный июньский день, и даже вечер не принес прохлады. Бобби открыл ей дверь; в квартире был спертый воздух.

– Боже милостивый, Бобби, – сказала она, ставя сумку на стул возле двери. – Включи хоть кондиционер. Ты же задохнешься.

– Мне и так хорошо, – возразил он, взяв бутылку вина и длинную булку: это был их обычный обед.

Когда он брал бутылку, их руки соприкоснулись. У него были влажные холодные пальцы. Она посмотрела на него. На лбу и на верхней губе Бобби выступила испарина.

– Как тебе может быть хорошо, радость моя? Ты же весь вспотел.

– О'кей. Все о'кей, – сказал он.

– И вовсе не о'кей, – возразила она. – И почему на тебе рубашка с длинными рукавами?

Бобби Макс медленно подошел к дивану и опустился на него. Он долго смотрел куда-то в пространство, а потом поднял взгляд на Джорджину. Под глазами у него были темные круги.

– Ты потрясающе выглядишь, дорогая, – сказал он. – Просто персик! И как тебе идет это платье!

Джорджина взглянула в зеркало. Сегодня, разговаривая с Адольфо, она поневоле пустила ему пыль в глаза.

– Спасибо, дорогой, – сказала Джорджина. – Надеюсь, что все сработало, как надо.

Бобби расцвел.

– Получилось! – воскликнул он, расплываясь в улыбке. – Я потрясен! Ну, не говорил ли я тебе, что ты обязательно попадешь в „Курьер"!

Милый Бобби Макс, подумала она, как бы ему ни было плохо, он всегда рад за других. Обычно, если у нее что-то получалось, все равно что, он радовался, казалось, больше, чем сама Джорджина. Едва услышав о новой работе, где ей обещают платить вдвое больше, он прежде тут же вскочил бы и закружил ее по комнате, распевая „Мы при деньгах" или же другую песенку.

Но сегодня Бобби Макс не поднялся с дивана, хотя очень старался радоваться.

– Милый, в чем дело? – Она присела рядом с ним.

Бобби Макс съежился. Он не смотрел на нее.

– В общем-то, ничего. Думаю, что просто простудился. Этот идиот Ресник продержал меня вчера вечером чуть не до полуночи на складе, поучая, как переделывать „Хелмсли отель".

– Бобби... – сказала Джорджина. – В полночь обычно начинались вечера.

Они посидели молча, рассеянно глядя на Питера Дженнингса, но не включая звук телевизора.

В тот день, когда Джорджина отвезла Бобби Макса к врачу, его последний любовник уехал в Сан-Франциско.

Весь конец года она посвящала свободное время уходу за Бобби Максом. Многие недели он проводил в больнице, в отделении больных СПИДом. На Рождество больные получили по флакончику духов от Элизабет Тейлор, и все отделение благоухало. Все остальное время он находился в своей квартире, настолько заваленной поломанными игрушками, увядшими цветами, спущенными воздушными шариками, видеокассетами, книгами и журналами, что, несмотря на ужасное состояние Бобби, Джорджина однажды собрала и выбросила весь этот хлам. Похоже, Бобби Макс этого даже не заметил. Ему становилось все хуже.

Прошло несколько недель; она меняла ему простыни и готовила еду; поняв, что зашивается на работе, Джорджина наняла дневную сиделку и позвонила Большому Сэму. Тот стал дежурить возле Бобби по ночам.

И именно он позвонил ей как-то вечером, когда она задержалась в газете, готовя полосу, посвященную пасхальному столу.

Когда она вошла в квартиру Бобби, он лежал с открытыми глазами на специальной кровати, которую Большой Сэм пристроил так, чтобы его друг мог смотреть телевизор. Джорджина придвинула кресло с высокой спинкой и взяла Бобби за руку. Оба рассмеялись, когда Дельта Берк сказала: „Я-то все знаю о стариках, я к ним на свиданье бегаю".

Смех отнял у Бобби последние силы, и он зашелся в жестоком приступе кашля. Большой Сэм подошел и выключил телевизор. Когда приступ кашля прошел, Бобби откинулся на подушки.

– Что тебе сделать? – спросила Джорджина. – Хочешь немного сока? Я утром поставила в холодильник клюквенный.

Бобби пошевелил пальцем, словно прося ее наклониться. Джорджина склонилась над ним.

– Ты помнишь ту вышитую шерстью обивку кресел в холле „Хелмсли"? – прошептал он.

Она не помнила, но кивнула.

– Это подделка, – сказал он и закрыл глаза. Похоронив Бобби, Джорджина почувствовала полную опустошенность. В тот же год она проводила в могилу Большого Сэма и Вилли Вонку. Танту Буфанту кремировали в Майами.

К тому времени, когда Таннер Дайсон пригласил ее на ленч, она была безысходно одинока. Все покинули ее.

Джорджина не заметила, когда таймер подал сигнал. Теперь она пожинала плоды рассеянности: из духовки тянулся дымок. Она вскочила и рванулась к ней, надеясь спасти картофельные биточки.

Но, увы, они уже никуда не годились. И без того больные СПИДом, которым Гровер, ее дворецкий, каждую неделю отвозил приготовленные ею кушанья, не страдали излишним аппетитом.

Рассеянно соскребывая остатки своей стряпни, она вспомнила о телефонном звонке Бэби Байер в пятницу. Она всегда знала, что у Бэби непомерные амбиции, но все же Джорджину удивило и несколько разочаровало, что Бэби пытается через нее надавить на Таннера. Их с Бэби уже нельзя назвать близкими подругами. А Таннер встречал каждое упоминание о Бэби ледяным молчанием.

Джорджина так и не поняла, в чем дело. Предполагая, что замкнутый Таннер ревнует ее к бывшей подруге, Джорджина постепенно свела на нет их отношения, хотя порой чувствовала себя ужасно одинокой. Конечно, она была женой Таннера, но все же тосковала о ком-то, кто мог бы относиться к ней не только как к его жене.

Но как чудесно быть женой Таннера! Не хуже, чем ощущать себя Лилит. Но не стоит забывать о том, что случилось с Лилит. Ей были уготованы смертные муки. Как знать, не ждет ли подобная судьба и жену мистера Таннера? Так что же ей делать?

Она вспомнила о головках салата, лежащих в ванне ее служанки Сельмы, и о других замыслах, которые она втайне воплощала дома. Неужели, читая о том, как отклеивать комочки жевательной резинки с ковриков в ванной, она спасется от этих проклятых мыслей? Так что же ждет женщину, вышедшую замуж за человека вдвое старше ее? Джорджину никогда не интересовало материальное благосостояние. Оно не имело для нее значения и сейчас. Но что Джорджина хотела испытывать постоянно, так это ощущения той ночи, когда Бобби Макс увлек ее, нелепо одетую, в круг танцующих. Когда она оказалась в том мире, который принял ее такой, какая она есть, когда к ней пришло чувство долгожданной свободы.