"Грач - птица весенняя" - читать интересную книгу автора (Мстиславский Сергей Дмитриевич)

Глава XI НЮРИН ДЕБЮТ

Ирина прибежала к Козубе в тот самый момент, когда он усаживался пить чай, только что вернувшись с фабрики. Нюра захлопотала было, хотела вторую чашку поставить:

— Откушаете с нами?

Но Ирина только рукой отмахнулась:

— Где тут!.. С Грачом беда.

Козуба вскочил:

— Неужто взяли?

— Сейчас, может, и взяли, — сказала Ирина. Она оглянулась на окно, за которым гасли уже дневные краски, и глаза стали сразу сиротливыми. Она зябко повела плечами. — Хотя нет, ночи дождутся, наверно: они ж всегда ночью берут. Но в ночь — возьмут обязательно. Кругом всей дачи шпики и просто даже полиция. Я попробовала — с огорода, так и там, за грядками затаившись, сидят. И меня не знаю уж как пропустили. Шла, как сквозь строй…

— Он чего же ждет, Грач?!

— Я за тем и пришла. В своем платье ему не пройти. Надя к тебе послала. Давай из твоего что-нибудь — блузу, жилетку… ну, что есть. Я пронесу. Переоденется — в рабочем виде, может, и не опознают.

— Из моего? — Козуба и Нюра переглянулись растерянно. — Уж не знаю… Мое, что есть, на мне и одето- полностью, без остатка.

— Да и с этого какой толк? — неодобрительно отозвалась Нюра. — Разве Грачу мыслимо такое одеть? Это брюки разве? Срамота одна, заплата на заплате! Опять же…

Ирина перебила:

— Некогда. Опоздаем. Наплачемся тогда… Тем более, на дачу вчера еще только привезли полторы тысячи прокламаций новых к солдатам. Из Питера.

Козуба даже ахнул:

— Неужто не пожгут?!

— Не хочет ни за что Грач, в том все и дело, — тряхнула головою Ирина. — Говорит:-"Может, как-нибудь отсидимся. Или при обыске не найдут. А полторы тысячи уничтожить…"

— А найдут — за солдатские ответ особый.

— Ну! — Ирина махнула рукой гордо. — Уж это Грачу все равно. Мало за ним дел!.. А вот уйти-надо попробовать… Платье, платье! Если у тебя нет, у кого из товарищей, может быть, найдется?

— Пустое дело! — фыркнул Козуба. — Найди рабочего, у которого две пары брюк!..

Подумал и взял со стола потрепанный свой картуз:

— Двинули!

— А платье?

Козуба огладил себя:

— На мне. Я там в Грача обернусь.

— В Грача? — протянула Нюра. — Ошалел, старик!

— У меня ноги борзые: уйду, — нарочито молодцевато отозвался Козуба и пошел к двери. — А и не уйду- какое против меня показание?..

Он взялся было за ручку двери, но остановился:

— Стой-постой! А с техникой как быть, ежели, неровен час… Типография, в самом же деле…

Все трое посмотрели на стоявший у стенки потертый диван. Козуба приподнял сиденье; оно взвизгнуло протяжно и жалобно ржавыми, сбитыми своими пружинами.

Под сиденьем-чугунная рама, холщовые мешочки со шрифтом, самодельные, из картона склеенные кассы, верстатки, валики…

— Да… завтра как раз собирались ставить на ход.

Ирина заторопила:

— Брось! Все равно сейчас уже ничего не поспеешь. Конечно, это очень-очень важно-техника, но все-таки, в конце концов, она — дело наживное. Возьмут — еще достанем. А второго Грача не достанешь.

Козуба прижмурил глаза и открыл опять:

— А Нюру мне вторую достанешь?

Ирина поняла.

— Нюра пусть тоже сейчас же уходит, на случай… Если захватят — пусть без людей. Без людей — беда небольшая. Только идем скорей… Нюра, слышала? И ты уходи.

— Еще чего! Куда я, на ночь глядя, пойду? Что мне будет?.. Я тут, может, присмотрю.

— Правильно! — одобрил Козуба и погладил любовно жену. — Пускай технику сторожит. Мы технику — на ее ответ. Слышишь, старуха?

— Слышу, — равнодушно отозвалась Нюра и еще туже поджала руки и губы.

— Так вот… Знаешь, к слову, как китайские мандарины простой народ казнят?

Нюра прыснула в ладонь:

— Придумал! Откуда мне знать?

Он сказал наставительно:

— Не сбережешь технику — узнаешь. Я с вами тогда — как мандарин…

— Козуба! — окрикнула, негодуя, Ирина. — Каждая минута на счету, а ты время теряешь.

— Все с толком надо делать, милок, — кротко отозвался Козуба, вытаскивая из кармана какие-то бумажки. — Не спехом дело спорится, а толком. Видишь, я, со спеху, чуть с собой не уволок… Нюра, ты мне эти бумажки сбереги. Чтоб чужой глаз не увидел, а для своего, чтобы целы были.

Он сунул ей бумажки в руку и быстро и неловко поцеловал в лоб. И тон сразу сменился с шутливого на суровый и деловой:

— До полной темноты обожди. Но ежели к ночи я не вернусь, тащи все к Тимофеичу, знаешь? Раму, конечное дело, пока оставить придется: не осилишь, я говорю. А остальное — подденешь под это самое… и вынесешь.

Он погладил еще раз по голове жену и вышел за Ириною следом.

Заперев дверь, Нюра постояла у притолоки, покачивая в раздумье головой. Разгладила зажатые в руке бумажки. Хотела сначала сунуть их в отдушину, открыла, пощупала рукой, вытащила, — пальцы перемазаны сажей. Поискала глазами по комнате, сняла с постели подушку, подпорола шов чуть-чуть, просунула внутрь бумажки, в самый пух. Погладила, пощупала, улыбнулась: совсем ладно. Уложила подушку на место, убрала самовар, посуду. Еще постояла, подумала, достала лоскуток бумаги, пододвинула скляночку чернил, обмакнула перо, стала писать, медленно и старательно выводя буквы.

Падали сумерки. Стало темно. Нюра зажгла лампу и опять села писать. Медленно, букву за буквой.

В дверь постучали. Нюра оглянулась, и глаза стали пристальными — как-то по-новому, как еще никогда не бывали в жизни. Стук был незнакомый, недобрый. Она рождала, затаив дыхание. Секунда еще, и в дверь забарабанил кулак.

— Кто? — крикнула Нюра через дверь, перекрывая звонким голосом своим гулкий стук. — Чего озорничаете?

Голос, басовитый, отозвался из-за двери:

— Отпирай, тетка!.. Глухая, что ли?

— Это твоя тетка глухая, видать, — огрызнулась Нюра, — а я слышу. Проваливай, пьяные твои глаза! Кликну дворника — он вас, босоногих, в полицию.

— Да все тут — и дворник, и полиция, — откликнулся голос, и кто-то заржал льстивым и хриплым смехом. — Отворяй по цареву высочайшему повелению!

— Господи Иисусе! — взвизгнула нарочитым голосом Нюра и откинула крюк.

Через порог шагнули участковый помощник пристава с портфелем, околоточный, два городовика и — в самом деле — дворник.

— Порфирьев Никанор здесь проживает?

Нюра потупилась: очень наглы были приставские всемогущие глаза.

— Здесь.

Участковый, тучный, лысый, снял фуражку, отер лоб отдуваясь:

— Живете тоже! Срам! От неба первый этаж. Пока лезли, семь потов сошло. На воздушном шаре к вам летать надо… Ты что — Порфирьеву жена, что ли?

Нюру вдруг точно кольнуло где-то под сердцем: как она прописана? Порфирьевой или как?.. Паспорта меняли столько раз, разве упомнишь?

На случай она не ответила вовсе, но участковый и не ожидал ответа. Он прошагал через комнату, пнул лакированным сапогом кровать:

— Где он?

— А бес знает, где его носит, — беспечно сказала Нюра. — Он же у меня пьяница.

— Пьяница? — Участковый оторопело глянул на дворника, меланхолически привалившегося к стенке.

Дворник посмотрел на Нюру, потом на пол, почесался и прохрипел протяжно и подтвердительно:

— Вроде как бы выпивает… Это как есть.

— Путаешь! — недоверчиво сказал участковый. — Политические водкой не занимаются. Случая еще такого не было, чтобы политик-пьяный. Ежели он пьет, какой же он социал?

— Как не социал? Социал, безусловно! — подхватила Нюра. — Как в вечеру, обязательно зенки нальет, трюфель сатанинский. Вот именно что социал, самое правильное ваше слово!

— Молчи, дура, — оборвал пристав, — ежели слов высшего значенья не понимаешь.

Он опять тяжко перевел дух. Нюра сказала умильно, поклоном указывая на диван:

— А вы бы присели, господин пристав. Ишь, с вас, как с лошади в гололедицу…

— Ну-ну! — грозно сказал пристав, но тотчас прикрыл глаза. — Ф-фу, действительно устал… Вторую ночь не сплю из-за ваших этих… — Он приоткрыл портфель, оттуда глянула толстая пачка ордеров. — В неделю не обыщещь! Сесть, что ли, в самом деле?..

Он опустился грузно на взвизгнувшее под тяжестью его тела сиденье. Нюра неторопливо сияла подушку с кровати, около которой, прощупывая матрац, уже толклись городовики, взбила крепкими, по локоть открытыми руками и бросила на диван:

— Прилягте, господин пристав, пока они по своему хозяйству управятся.

Пристав захохотал:

— Вот это, можно сказать, удружила, хозяюшка!.. Прилечь, а? — Он закинул ноги на диван, покачался на пружинах. — Мягко, скажи на милость!.. — Расстегнул китель, отдулся блаженно: — Вот это дело!

Подошел околоточный, вытянулся. Участковый нахмурился:

— Ты чего?

— Так что кончили, ваше благородие.

Пристав зажмурился. Ему не хотелось вставать.

— Ищи еще!

Полицейский пожал плечами:

— Негде, вашбродь. Всё обшарили. Да и шарить нечего: всё на виду. Одно слово-голь.

Пристав вздул горою живот и прикрыл глаза еще крепче:

— А я говорю: ищи еще!

Околоточный повернул налево кругом. Городовые и дворник стояли у двери кучкой, неподвижно. Постоял и околоточный. Потом повернулся опять налево кругом:

— Готово, вашбродь.

Пристав почесал бок, не расклеивая слипшихся глаз:

— Еще ищи!

— Окончательно негде, ваше благородие.

Глаза открылись. Они были гневны.

— В печке искали?

Печка была у пристава за спиной. Стоявший рядом городовик торопливо, стараясь не брякнуть, открыл отдушину, засунул руку. На лице Нюры заиграла улыбка. Городовик вытащил руку, по локоть измазанную в саже. Он выругался беззвучно, губами одними, и подошел к приставскому ложу в свою очередь:

— Никак ничего не обнаружено.

— Должно быть! — веско сказал пристав. — Имеем упреждение.

Околоточный развел руками:

— Где ж, если мы всё, до паутинки… Пол — и тот простукали. Только рукопись и обнаружена.

— Рукопись? — встрепенулся пристав. — Вот! Я ж говорил. Давай сюда!

Околоточный подал обрывочек бумажки. Нюра сказала, стыдливо прикрывшись рукой:

— Это… я писала.

— Ты? — Пристав глянул на нее, приподнявшись на локте, и фыркнул. Значит, выходит, тебя забирать? А ну, почитаем…

Он поднес бумажку к самым глазам: лампа далеко — читать было б трудно, если бы буквы не были так крупны и не отстояли бы так далеко друг от друга. Он прочел по складам:

— "Об упокоении…"

— Просфорку вынуть в поминовение родственным: помянет поп за обедней, им по грехам на том свете выйдет послабление какое… адовое… — пояснила Нюра.

— Сам понимаю, крещен! — огрызнулся участковый и продолжал читать: — "Об упокоении рабов…" Почему «божьих» не сказано? чьи рабы, я спрашиваю? «Божьи» — полагается писать.

— Известно, божьи… Я потому и не написала, — проговорила Нюра скороговоркой. — Слово-то трудное, как его писать? И чего писать, ежели и так знаемо?

— "…рабов: Николая, Александры, Марии, Татианы, Ольги, Марии, Анастасии, Алексея… — глаза пристава выкатывались все пуще и пуще в меру того, как он читал, — …и всех сродников".

Диван простонал всеми уцелевшими пружинами своими. Пристав сел:

— Это что ж?.. Ты что? Всю царскую фамилию… в гроб!..

Полицейские столпились кругом любопытствуя. Даже дворник отклеился от стены. Нюра всплеснула руками:

— Да что вы, господь с вами!.. Грех-то, грех-то какой!..

— "Родственники" нашлись! Гадать тут не приходится — всё как на ладошке: Николай-царь, Александра-царица, Мария-царица вдовствующая, Татьяна и прочие-дочери, Алексей-цесаревич-наследник… Креста на тебе нет! Он еще и родиться как следует не успел, а ты уж об упокоении молишь!

Нюра тоже перешла на крик:

— Да что вы на меня наговариваете! Об упокоении… Как это возможно, если они живые?!

— Живые, ясное дело! — воскликнул пристав. — Были бы мертвые, незачем было б тогда и молить об упокоении. Без царей жить захотела!.. За эдакое прямым, я тебе скажу, путем на каторгу. Это ж все одно, что цареубийство.

Он поднял палец. Нюра заголосила. Слезы текли в три ручья. Плач был пронзительный.

— Как вам не грех напраслину!.. Если я по малограмотности что не так уписала…

— Ну ладно, не реви. Я этого… того… в шутку. — Пристав протянул ей бумажку: — Чиркай свое заглавление. Пиши сверху: "О здравии…"

Нюра перестала плакать. Она подняла глаза на пристава. В глазах стояли еще слезы. Она оттопырила румяные губы испугом:

— Да что вы, господь с вами! Как это о здравии?.. Они ж мертвые!

Пристав хлопнул себя ладонью по колену:

— Ну и баба! Разберись тут с нею!.. — Поднял с дивана портфель и принял официальный вид. — Надо б тебя, собственно, к протоколу подшить. Но как по обыску ничего не обнаружено, дышите пока что. Мы дополнительно справки наведем.

Он вышел. Следом потянулись полицейские.

Нюра закинула дверной крюк, вытерла глаза. Сказала вслух, вдогонку еще стучавшим по крутой лестнице вниз — в пятый, четвертый, третий этаж — шагам:

— Ходят тоже! Им бы крыс — не людей ловить…

Сняла наволочку с подушки, брезгливо, двумя пальцами бросила в угол и вздохнула:

— А паспорт опять менять, стало быть!