"Эпоха рыцарства" - читать интересную книгу автора (Брайант Артур)

Глава III ЗАКОНОДАТЕЛЬНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЭДУАРДА I

В декабре 1284 года король устроил рождественский пир в Бристоле. После паломничества к мощам в Бери Сент-Эдмунде он впервые за три года вернулся в Вестминстер. Эдуард прибыл в Лондон, как отметил нориджский хронист, «в канун Вознесения, а в следующую пятницу вместе с королевой Элеонорой, магнатами королевства и четырнадцатью епископами участвовал в торжественном шествии; Джон Печем, архиепископ, нес крест, захваченный в Уэльсе. В этот день король открыл парламент в Вестминстере, который заседал семь недель, и на нем король учредил много новых законов и подтвердил хартии своих предков... Кроме того, в том же году он издал новые статуты в Винчестере против воров, дорожных бандитов, укрывателей и сообщников злодеев, статут об установлении дозора в сельской местности, приходах и городах и вырубке всех деревьев вдоль королевских дорог. Он также запретил слушания дел по воскресеньям и проведение ярмарок и базаров на территории церковных кладбищ»[153].

Так современник описал самый напряженный период в процессе создания законов в средневековой Англии. Летом и осенью 1285 года были обнародованы статут о купцах и Винчестерский статут, а также знаменитый свод законов, известный как второй Вестминстерский статут. Они увенчали собой работу над первым Вестминстерским и Глостерским статутами, прерванную войнами в Уэльсе. Созданные канцлером и судьями, новые законы несли на себе печать замыслов короля по объединению страны. Как говорится в пословице, «то, что касается всех, должно быть всеми одобрено», а посему они были представлены на рассмотрение магнатам и представителям графств и бургов на заседаниях парламента, состоявшихся на Троицу и в Михайлов день.

Эти статуты возмещали недостатки закона, ставшие известными Эдуарду и его судьям в процессе отправления правосудия. Они были также созданы для предотвращения злоупотреблений, выявленных в результате крупного следствия, проводившегося в течение десяти лет, и основывались на хлынувших в Вестминстер жалобах и петициях с требованиями внести поправки в законы. Задолго до собрания парламента король рассматривал эти дела в Совете, пока комиссия «пробщиков» сортировала и приводила эти документы в порядок. Разработка подробных мер и создание проектов статутов, чтобы затем ввести их в действие, легла на плечи королевских судей, которым приходилось использовать их в судах, а в особенности на плечи главного судьи Суда Королевской Скамьи, Ральфа де Хенгема, крупнейшего английского юриста того времени.

Цель, к которой неустанно стремился Эдуард, заключалась в том, чтобы облегчить жизнь подданных и предложить строгое и справедливое правосудие всем в соответствии с их социальным положением, убедить народ, что корона соблюдает все права и обязанности феодального общества, а также объединить и усилить государство. Орудием Эдуарда стала прерогатива, общее право и королевские суды, выросшие из периодических собраний или «парламентов» магнатов, прелатов, рыцарей графств и бюргеров, которые король стал созывать, когда ему нужен был общий совет и поддержка предпринимаемых им мер. Вестминстерские статуты 1275, 1285 и 1290 годов стали венцом его законодательной деятельности. Каждый из этих статутов представлял собой всеобъемлющий кодекс, разработанный с целью исправить, прояснить и дополнить закон и дать королю возможность контролировать многостороннюю жизнь несдержанных, непокорных и консервативных людей, погрязших в старых обычаях и разобщенных местечковым патриотизмом, придерживающихся местных прав и традиций.

В ту иерархическую эпоху первым делом рассматривались жалобы крупных землевладельцев. Во времена, когда доход с земли являлся почти единственным источником существования для всего населения, за исключением небольшого количества купцов-спекулянтов, владельцу этого дохода уже при своей жизни приходились обеспечивать будущее не только своего наследника, но и других детей, а также и вдовы в случае своей смерти. Чтобы не пустить их по миру, он должен был выделить из семейного наследства специальные небольшие поместья для поддержания своих детей, их детей и внуков. Чтобы не пострадали его наследники, он должен был удостовериться, что эти поместья, выделенные из его основного земельного фонда, вернутся обратно после того, как с их помощью будет достигнута поставленная цель. Выделяя землю сыну в момент совершеннолетия или дочери по выходе замуж – maritagium[154]как это называлось – даритель оговаривал, что земля должна вернуться к нему или его наследникам, если потомство получившего в дар пресечется в течение стольких-то поколений.

Такие договоры были весьма сложны в соответствии с правилами и требованиями феодального пожалования. И в течение XIII века юристы общего права своими ясными и точными определениями ввели в употребление принцип – если земля была отдана «X и его кровным наследникам», то это означает – безусловно X и его наследникам, как только будет рожден его кровный наследник. Пользуясь такой интерпретацией, любой беспринципный человек – скажем, муж дочери, которой было даровано временное земельное пожалование, – мог распоряжаться собственностью как будто это его собственный лен, а не просто земля, отданная в пожизненное пользование. Таким образом, как потомство от данного брака могло быть лишено пожалования, им предназначенного, так и владение дарителя – права возвращения имущества к первоначальному владельцу.

Естественно, дарители и их наследники, не разбиравшиеся в юридических тонкостях, считали такое отторжение разновидностью обмана. Оно в особенности возмущало магнатов, которые, являясь главными держателями короны, до сих пор вынуждены были платить со своих урезанных ленов феодальные платежи и поставлять людей в войско короля как с целого лена. Этим жалобам, которые король должен был удовлетворить, что стало возможным благодаря действию его собственного закона, была посвящена первая глава второго Вестминстерского статута. В ней не предпринималась попытка установить максимально длительный порядок наследования земли без права отчуждения – это положение общее право рассматривало как необдуманное и недостижимое. Ее целью, как указано в преамбуле, было гарантировать, что, когда пожалование осуществляется на определенных условиях для обеспечения того, что называется держанием «of curtsey»[155], вдовьей части или maritagium, права обоих бенефициариев и того, кому эта земля должна быть возвращена, должны уважаться, а «воля дарителя, выраженная в хартии дарения, должна соблюдаться».

Именуемая по своим первым словам статья De Donis Conditionalibus[156]устанавливала основной принцип английского земельного права. Она не только защищала право возвращения земли наследнику первоначального собственника, но, запрещая отторжение со стороны получателя пожалования и таким образом гарантируя права его потомству, она признавала новый вид наследуемого поместья – неотторжимого до тех пор, пока были живы потомки первоначально получившего такое пожалование. В пределах возможного она гарантировала принцип первородства при наследовании как родительского поместья, так и пожалованных земель. Благодаря упущению в одной из статей статута, поколение спустя была найдена лазейка, позволявшая не самому получателю пожалования, но его сыну отторгнуть землю и таким образом лишить наследства своих потомков. Но замечательный судья, живший в течение царствования Эдуарда II, Главный судья Бересфорд, знал, что имел в виду Хенгем, когда разрабатывал De Donis, и настаивал на знаменитом утверждении, что надо рассматривать прежде всего дух, а не букву закона, и восстановил порядок наследования в пользу внуков, установив таким образом прецедент, которому следовали все суды[157]. И хотя столетие спустя юристы нашли другие способы, дающие собственникам заповедного имущества право препятствовать установленному порядку наследования, к тому времени в семьях как крупных, так и средних землевладельцев, несмотря на право первородства, окончательно утвердился принцип наследования земли посредством раздела, как и в других западных королевствах. Вместо того чтобы делиться между младшими сыновьями, земельная собственность в Англии должна была передаваться династически[158].

Влияние этого события на будущее нации трудно преувеличить. Оно не делало отторжение заповедного поместья невозможным – ибо изобретательность юристов не знала границ – но делало такое отторжение трудным. Во времена, когда классический феодализм уступал место более гибким формам держания, чтобы принять феодальное военное устройство для защиты целостности земельной собственности посредством передачи ее старшему сыну, общее право поддерживало новый землевладельческий класс. Оглашенный в Вестминстер-холле 28 июня 1285 года второй Вестминстерский статут использовал личные привязанности в долгосрочных интересах государства. Он помог создать такие земельные династии, чьи поместья и традиции, защищенные от поколения к поколению, стали школой, где обучали общественной службе и способности управлять[159]. Именно из этих мелких рыцарских и графских семей Эдуард и его наследники формировали местную элиту, члены которой представляли графства в парламенте, проводили в жизнь законы на местах, и в качестве магистратов – custodes pads или мировых судей – облегчали работу и без того перегруженных обязанностями судей и шерифов. Главы этих семей следили за приумножением своих состояний, готовя Англию к тому, чтобы она стала самой богатой сельскохозяйственной страной в мире, в то время как поколения энергичных и амбициозных младших сыновей, воспитанных в роскоши, но лишенных средств к ее обеспечению, выходили из родительских домов с представлениями о наследственном уровне жизни и необходимыми поведенческими навыками, чтобы сделать свое состояние и служить государству. De Donis помогала удержать поземельное джентри от превращения, как это произошло на континенте, в исключительную касту, отделенную от ответственности. Она создавала гибкую, в противоположность костной, систему управления, направленную на формирование предприимчивости и авантюризма вместо пребывания в застое.

Реформе законодательства о порядке наследования отводилась только одна из пятидесяти статей этого крупного законодательного акта. Кроме создания заповедных пожалований второй Вестминстерский статут касался обеспечения вдовьей части и так называемых «биллей об исключении»[160], права распределения приходов и бенефиций, права мертвой руки, приказа об отчетности и средств защиты для душеприказчиков. Он также установил новые ограничения на право шерифа и его чиновников откладывать исполнение судебных приказов, а также арестовывать и шантажировать людей по ложным обвинениям. Подобно всем эдуардовским реформам законодательства, статут имел исключительно практическую направленность. Он внес огромные изменения, хотя изменений никогда не бывает достаточно, сделав законодательство более ясным и эффективным. Главной целью статута было заставить законодательство работать более справедливо и быстро.

Статут также освободил присяжных от рассмотрения административных злоупотреблений, от которых они страдали. Он не только запретил внесение в список присяжных определенных категорий лиц, например, людей старше семидесяти лет или не проживающих в данном графстве, он пресек практику, по которой все возрастающее количество людей вызывалось на суд в Вестминстер. В то время как уголовные преступления, требовавшие суда присяжных, рассматривались выездными судьями во время ассизов в столице графства, гражданские дела передавались в Вестминстер, где их рассматривал Суд Общих Тяжб, чье постоянное местонахождение было определено Великой Хартией Вольностей. Поскольку принципом английского права являлось то, что любое дело, затрагивающее спорные вопросы, находившиеся в местной компетенции, должны были рассматриваться присяжными графства, в котором возникло дело, увеличение тяжб в центральных судах ложилось непосильным бременем на ограниченное количество фрименов, пригодных для того, чтобы выступать в качестве присяжных. Эдуард таким образом решил, что вместо того, чтобы гражданские присяжные отправлялись к его судьям, его судьи должны отправиться к ним. Не нарушая таким образом прямо Великой Хартии Вольностей, он и его советники обошли ее с фланга, придумав то, что вошло в употребление как nisi prius[161]. Впредь приказ шерифу направлял его к присяжным своего графства, чтобы прибыть на суд в Вестминстер к определенной дате, если до того – nisi prius – выездные судьи прибывали в графство, в этом случае присяжные должны были рассматривать дело перед ними. Средствами отсрочки день возвращения тогда откладывался до следующего визита выездного суда, таким образом, позволяя гражданским искам рассматриваться присяжными того графства, которому они принадлежали. Именно по этой причине гражданские дела, предназначенные на разбор выездным судьям, все еще отсылались присяжным графства как находящиеся в списке nisi prius.

Закон также облегчал истцу выбор иска или приказа (writ)[162]. При общем праве все формы иска и обеспечиваемые ими средства защиты были очень строго определены. До середины XIII века клеркам канцелярии разрешалось изобретать новые формы приказов, отвечающие новым нуждам, и список форм приказов постоянно расширялся, чтобы включить в себя все формы собственности и владения, не только землей – или недвижимостью – но личной движимой собственностью. Таковыми являлись приказ о нарушении чужого владения, который предписывал шерифу заставить человека ответить на жалобу, суть которой была в том, что «силой оружия» и против королевского мира ответчик забирал имущество истца или причинял ему какой-либо другой косвенный ущерб; виндикационный иск (или приказ о возвращении владения движимой вещью) за неправильный увод скота в возмещение долга; приказ о возвращении незаконно захваченного имущества, направленный на арест определенного имущества, как-то: плуг или лошадь, и долговой приказ, заставляющий вернуть определенную сумму, которой истец, по утверждению, был незаконно или насильственно лишен. Был также еще и приказ о расчетах, заставлявший бейлифа или управляющего, а позднее и контрагента, предоставлять отчет о расходах и иск о сделке, чтобы придать силу определенным правам, зафиксированным печатью, таким, как займы (лизы). Но в 1258 году, за 16 лет до вступления Эдуарда на престол, Оксфордские провизии, навязанные короне баронами, запретили канцелярии заверять любой новый приказ без согласия короля и совета. Таким образом, создание новых форм приказов значительно сократилось.

Чувствуя себя достаточно сильным, Эдуард теперь пытался найти средства для упразднения этого ограничения. Второй Вестминстерский статут не только расширил рамки владельческих исков о незаконном лишении прав на владение недвижимостью, но провизией под названием comsimilis casus уполномочил клерков канцелярии формулировать новые приказы в похожих случаях, когда по техническим причинам дело истца не могло быть изложено в уже имеющейся форме приказа. Хотя по политическим причинам это право мало использовалось на протяжении двух последних царствований, оно сделало возможным расширить приказ о нарушении чужого владения и затем создать два новых приказа – assumpsit, то есть об убытках из-за неисполнения простого договора и о взыскании убытков за любое неправильное использование или нарушение судебных обязательств, которые вызвали убытки, включая клевету и ругательство, до сих пор не дававших оснований для судебного преследования по общему праву.

Желая, наконец, совершить долго откладываемый визит в свои гасконские доминионы, Эдуард представил парламенту в Винчестере осенью 1285 года следующий статут, направленный на реформу поддержания спокойствия и защиты государства. В течение последних тридцати лет Англия страдала от баронской гражданской войны и двух войн с Уэльсом, и земля все еще хранила скорбную печать разорения и беспорядка. Шайки солдат, отпущенных из армии, называвшихся клобменами или trailbaston, потому что палками или плетьми[163] избивали путешественников и вламывались в дома; безнаказанными оставались не только грабежи, насилие и поджоги, но и убийства, количество которых было угрожающе велико. Снова и снова в свитках коронеров появлялись слова: «сбежал и не оставил имущества». В Нортумберленде в 1279 году из 83 лиц, обвиненных в убийстве, только трое были повешены, 71 человек сбежал, шестеро воспользовались правом церковного убежища и один апеллировал к суду духовенства.

В соответствии с традиционным английским законом каждый здоровый мужчина от 15 до 60 лет был обязан принимать участие в защите своего графства и служить в полиции графства. Вместе с соседями он должен был осуществлять «наблюдение и бдительность» («watch and ward») по отношению к преступникам и нарушителям спокойствия и, когда бы деревенский констебль ни поднял крик «лови! держи!», означавший то, что преступник обнаружен, помочь ему в преследовании и поимке. Каждый городской приход в соответствии со своим размером имел одного или более таких чиновников-совместителей, избираемых общиной из числа домовладельцев, которые, служа год или дольше, несли ответственность за «королевский мир» перед главным констеблем сотни. Младший констебль, как его называли, представлял одновременно и местную общину, и корону. Он был не только полицейским, но и солдатом, ибо во времена иностранного вторжения, бунта или восстания он должен был следить, чтобы каждый человек явился по приказу шерифа в фирд или posse comitatus[164]графства.

Норманнские и анжуйские предки Эдуарда использовали эту грубую народную милицию против непокорной знати, а его прадед Генрих II реорганизовал ее ассизой[165] о вооружении[166]. В то время она ограничивалась только свободными людьми – ибо для феодального представления идея о том, что бонд может носить оружие, представлялась шокирующей – но позднее служба в милиции стала охватывать все классы, включая вилланов. Использовав ее в Уэльских войнах, тем самым компенсируя убывающее число феодалов, теперь Эдуард поместил ее на постоянную основу. В каждом графстве, сотне или городском приходе должны были быть подготовлены списки всех годных к службе. Из них военные комиссары (Commissioners of Array) могли выбрать и заставить людей служить в качестве оплачиваемых солдат, то есть наемников, в королевских войсках в случае крайней необходимости. Оружие, которое они должны были обеспечить в соответствии со своим рангом и социальным положением, также оговаривалось в статуте, который предписывал регулярно практиковаться в его использовании, и дважды в год констеблями сотни должен был проводиться «смотр оружия», на котором перед судом шерифа для наказания должны были предстать те, кто не выполнял своих обязанностей. Фримены, владевшие движимым и недвижимым имуществом с доходов от 20 до 40 фунтов в год – сегодня мы можем отнести их к группе с достатком в 2000 фунтов в год – и которые еще были посвящены в рыцари, должны были явиться в качестве рыцарей, а те, кто имел доход более чем 15 фунтов в год, должны были явиться в качестве солдат с лошадью, копьем и доспехами. Простой народ, поделенный на четыре класса, должен был служить в качестве пехотинцев и либо сам себя обеспечивать, либо быть обеспеченным констеблем следующим оружием: железным шлемом, стеганой курткой, дротиком, кинжалом и луком со стрелами. В лесистых землях вдоль Уэльской границы – в Шропшире, Маклсфилдском лесу и Шервуде – сельские жители уже учились обращаться не с коротким луком, чья тетива натягивалась к груди, а стрелы попадали в воздух, но с длинным луком Гвента, растягивавшимся до уха, чьи стальные стрелы с гусиными перьями, направленные прямо в цель, могли сразить конного рыцаря, закованного в броню, с расстояния более чем двести ярдов. В следующем веке они сыграли очень важную роль.

По Винчестерскому статуту Англия получала резерв из непрофессиональных воинов, с которыми она прошла через все свои войны до времен Наполеона. Задолго до того, как англичане выучились повелевать морями, эта армия постоянно охраняла страну от повторных завоеваний. Фирд, posse comitatus, сбор народа, собрание пригодных для обороны, милиция – как бы это ни называлось это воинство, оно оставалось деревенским сбродом, давая огромный материал для юмористов со времен шекспировского Фальстафа до эпохи Роулендсона, но все же удовлетворяло необходимые потребности в обороне. Самой важной из его заслуг – хотя такой автократ, как Эдуард, вряд ли мог это предполагать – было то, что во времена, когда королевский деспотизм брал верх тем или иным способом, королю и в голову не приходило учредить постоянную армию.

Статут также очень четко определял обязанности подданных как полицейских и хранителей порядка. «Изо дня в день, – разъясняется в преамбуле, – растет количество грабежей, убийств, поджогов и случаев воровства, а присяжные не желают изобличать своими показаниями преступников, предпочитая лучше обвинять в ограблениях пришлых людей, нежели преступников, которые большей частью являются жителями их графства, а если даже родом из другого графства, то их укрыватели живут поблизости»[167]. Ибо существовало естественное стремление приходов избавляться от преступников, а значит, и от ответственности за преступления, позволяя им бежать в другой приход. Вместо того чтобы оставить преступления на рассмотрение только той местности, где оно было совершено, Эдуард учредил совместную ответственность за все преступления внутри сотни. Он также установил тариф за каждое ненаказанное преступление и нарушение порядка, который взимался с провинившейся сотни и ее деревень. Таким образом, единица полицейского надзора увеличилась и стала соответствовать потребностям не просто деревни, но и всей нации. Как часть этой политики приходам, расположенным вдоль королевских дорог, было приказано, под страхом предстать перед выездными судьями, срубить все кустарники на расстоянии двух сотен футов по обе стороны дороги, чтобы снизить риск засады со стороны бандитов и разбойников.

Чтобы ввести статут в действие, было создано новое местное судопроизводство. В каждом графстве в качестве хранителей или мировых судей, на добровольной неоплачиваемой основе, назначалось определенное число доверенных рыцарей. Это стало дальнейшим развитием системы Плантагенетов по разделению и расширению действий провинциальной власти, прежде сосредоточенной в руках шерифа. Ибо в дни феодального представительства и недостаточных коммуникаций, выяснилось, что слишком большая власть в руках шерифа вела к тому, что он становится несмещаемым и даже наследственным магнатом, готовым так же сопротивляться короне, как и тем, контролировать которых он был поставлен. Со времен Генриха II повелось, что каждый король давал каждое новое поручение короны не шерифам, но другим чиновникам – коронерам графства, судьям ассизов, военным и налоговым комиссарам, рыцарям графства и теперь хранителям, или мировым судьям, каковыми они стали век спустя. Все работало в пределах традиционной единицы местного управления, со всеми связующими их узами соседства и местечковым патриотизмом. Теперь все были подчинены не какому-то там провинциальному сатрапу, игнорировавшему корону из-за личных интересов, но королевским судам и чиновникам в Вестминстере, которые назначали шерифов, и в чьих руках лежала власть сместить их. Король предоставлял им полномочия; условия, при которых они осуществляли их, определялись общим правом, связь между ними и правительством происходила на периодических съездах королевских судей для дознаний, чистки тюрем, и находилась под наблюдением их главного лорда, короля. Взаимодействие центральной власти и местного представительства на основе закона и народно избираемого местного управления – вот ключевой момент английской истории.

Все это было частью процесса, который Эдуард неустанно проводил в жизнь для установления порядка в любой сфере управления и, вместе с ним, правил и институтов, чтобы обеспечить их дальнейшее существование. Сам того не осознавая, он создавал национальную государственность на века. Все, исходящее из его собственной власти и власти его Совета, даже все общество, за исключением вилланов, было сделано ее частью. Современное разделение между исполнительной, законодательной и судебной властью не было знакомо ни ему, ни его подданным; все это стало проявлением его королевской воли и верховенства закона, который он и его судьи вводили в действие и осуществляли. Его канцлер, старшие и младшие клерки канцелярии – главного исполнительного, делопроизводственного и судебного института королевства – заверяли печатью и выпускали его ордонансы и указы, а казначей и казначейство заставляли через шерифов платить пошлины, поборы и налоги. Его судьи заседали в Суде Королевской Скамьи, рассматривая дела короны и преступления против королевского мира, в палате казначейства – собирая долги и штрафы и наказывая тех, кто пренебрег ими, в Суде Общих Тяжб – слушая гражданские иски его подданных. Над ними, когда он желал призвать в него своих магнатов и представителей сословий королевства, находился главный апелляционный суд и собрание для обсуждения национальных дел, сам король и его советники в высшем суде Парламента. И, завершая круг, под руководством его выездных судей, заседавших в судах ассизов и nisi prius, судах по разрешению уголовных дел под названием «чистки темниц», «выслушать и разрешать» и «плети» находились местные суды графства и сотни, в которых его шериф и бейлифы разбирали малозначительные тяжбы о долгах и проступках, и осуществляли общую юрисдикцию над ссорами, скандалами, мелкими преступлениями и нарушениями правопорядка, и коронерские суды, которые расследовали внезапные смерти и выявляли их насильственный характер, а также дела о нахождении кладов. Теперь к ним можно было добавить сессии мировых судей. Рядом с ними, теперь подчиненные общему праву во всех делах, касавшихся «королевского мира» и владения фригольда, находились частные суды и знаки отличия крупных феодальных лордов и деревенские манориальные суды.

За пределами общего права, но все же подчиненные доминирующей власти короля, находились городские суды (суды бургов[168]), которые подчинялись торговому праву. Торговое право появилось для удобства международной торговли, чтобы улаживать споры между купцами различных стран и принимать меры по взысканию с них долгов. Оно действовало везде, где бы ни селились купцы, в бургах и морских портах, на рынках и ярмарках. Его содержание варьируется от страны к стране и даже от города к городу. В Англии существовала тенденция к принятию лондонских обычаев. Со времен Ившема, когда отец сделал Эдуарда наместником Пяти портов и отдал ему под контроль иностранных купцов в Англии, он осознал, что торговля являет собой нечто большее, чем простая дойная корова для взимания пошлин и сборов. По пути домой из крестового похода король посетил крупнейшие мануфактурные центры Тосканы и Ломбардии, где торговые магнаты предстали перед ним в золототканой одежде на лошадях в алых попонах, чьи люди приветствовали его на улицах как императора. Здесь за последние полстолетия итальянский гений совершил ошеломляющие успехи в средствах создания кредита и вместе с ним мануфактурного богатства. Морская торговля с Левантом и Египтом – перевалочными пунктами верблюжьих маршрутов на загадочном Востоке – принесла капиталистам Венеции, Генуи и Пизы богатства, невиданные со времен Римской империи. Население главного производителя тканей, республики Флоренция, составляло 300000 жителей; в Милане и Венеции проживало примерно по 200000 человек, что в четыре раза превышало население Лондона[169]. А в церквах мелких апеннинских городов великие художники создавали для своих патронов картины, возвещавшие о возрождении человеческого духа.

Все это стало для Эдуарда откровением. Чтобы обеспечить деньгами свои проекты, а затем войны с Уэльсом, он взял большие займы у текстильных мануфактур Рикарди и Фрескобальди из Лукки и Флоренции, а взамен, способствуя их закупкам английской шерсти, пожаловал им преимущества для расширения своих доходов, получив кредит, который они смогли ему предложить. В надежде на рост торговли в своем собственном королевстве, он последовательно поддерживал купцов, используя их в качестве банкиров, посредников, сборщиков и откупщиков пошлин и консультируясь с ними в парламентах и ad hoc[170]профессиональных собраниях или colloquia. Считая, что торговля зависит от взаимного доверия и выполнения договора, он пытался заставить уважать договорные обязательства и торговые добродетели честных сделок и предложить тем, кто жил этим, более быстрые средства для осуществления правосудия, нежели медленные и формальные процедуры общего права.

Летом 1283 года, во время заседания парламента в Шрусбери, приговорившего уэльского патриота Давида к смерти, в шропширском поместье своего канцлера Актон Бернелл Эдуард издал статут, дающий торговцам дополнительные средства к доказательству и взысканию долгов. «Ввиду того, – гласит преамбула, – что купцы, продавшие свои товары в долг разным лицам, до настоящего времени терпели большие убытки из-за отсутствия закона, с помощью которого они могли бы быстро вернуть свои деньги в день, назначенный для уплаты этого долга, из-за чего многие купцы воздерживались от приезда в эту страну со своими товарами к ущербу как самих купцов, так и всего королевства, король в своем совете приказал и постановил, что купцы, желающие обеспечить себе получение денег, данных в долг, пусть предлагают своим должникам (при заключении долговой сделки) являться к мэру Лондона, Йорка или Бристоля и в присутствии мэра и клерка, специально назначенного для этой цели королем, официально признать свой долг и срок его уплаты. И это официальное признание пусть будет занесено в свиток рукой этого клерка, которая должна быть всем известна»[171]. Когда срок платежа наступал, предъявлением обязательства должника перед мэром, в чьих списках оно было зарегистрировано, кредитор мог потребовать ареста движимого имущества и арендуемой собственности должника и их распродажи городскими властями. Если же этого было недостаточно для оплаты долга, то должник мог быть арестован и посажен в городскую тюрьму, где его держали на хлебе и воде, пока его друзья не найдут способ спасти его.

Теперь, в этот созидательный 1285 год, Эдуард пошел еще дальше. Осознав, что из-за подкупа и тайного сговора городских чиновников заморские купцы все еще сталкиваются с трудностями в осуществлении правосудия, он вместе с канцлером огласил новое постановление под названием «Статут о купцах». В соответствии с ним, как только обязательство не соблюдалось, должник должен был быть заключен в тюрьму; если же начальник городской тюрьмы отказывался принять его или позволял ему бежать, он становился ответственным за долг. Если по прошествии трех месяцев должник не смог продать свое имущество для удовлетворения кредитора, к кредитору переходило не только право владения всем его движимым имуществом, но и его землей на праве фригольда, внутри или вне города. Это был революционный прецедент особенно в то время, когда владение землей рассматривалось неприкосновенным. Затем он мог поручить свои права над полученным имуществом – владение на правах аренды по статуту о купцах, как это называли, – любому человеку, готовому купить его или держать его, пока долг не будет выплачен из дохода на это имущество.

Эдуард решительно хотел согласовать отправление правосудия в своем государстве со своей доминирующей властью и тем, что, как он полагал, является диктатом правосудия. Когда это не удалось, король стал чтить «свободы» корпорации не больше, чем мятежную феодальную знать. Летом, когда был издан второй Вестминстерский статут, он бросил вызов привилегиям большинства крупных городов Англии. После первой Уэльской войны Эдуард вступил в прямой конфликт с гражданскими властями Лондона, приказав огородить стеной традиционное место собрания свободных горожан перед собором Св. Павла, и проложить обходную дорогу, чтобы не допускать там ночных сборищ воров и проституток, принесших этому месту дурную славу. С незапамятных времен в городе было самоуправление; считалось, что оно существует еще с римских времен. Но те, кто осуществлял управление от имени горожан, теперь были инертными и некомпетентными; являясь членами небольшой группы олдерменских семей, они давно уже потеряли способность поддерживать порядок среди непослушных ремесленников и подмастерьев, а также криминальных отбросов, наводнивших узкие улицы и паперти быстрорастущей столицы. Дважды за последние семьдесят лет Лондон сыграл главную роль в восстаниях против короны; последние часы жизни отца Эдуарда, Генриха III, были отравлены воем лондонской толпы, когда в ответ на звон колоколов собора Св. Павла она хлынула к Вестминстеру, осуждая спорные выборы мэра.

Перед своим возвращением в Англию Эдуард обеспечил должность мэра нуворишу виноторговцу Генриху ле Уолейсу, энергичному и умелому автократу по призванию, который грубыми и авторитарными методами пресек беспорядки низов. После того как Уолейса отправили в другую, не менее неспокойную столицу короля, Бордо, его место было отдано богатому кентскому землевладельцу, Грегору Рокслейскому (Gregor of Rokesley) – представителю одной из древнейших городских фамилий, – который провел несколько административных реформ, в частности, касавшихся ведения гражданских и законодательных записей. Уже в самом начале его семилетнего пребывания на посту мэра появилась первая городская династия общественных клерков. Но удовлетворять строгие королевские требования к общественному порядку Роксли слишком сильно мешали гарантированные муниципальные права и свободы. В 1281 году, за два года до начала второй Уэльской войны, из-за непрекращающихся жалоб на преступления, ссоры и бегства от правосудия, он был заменен Уолейсом, который провел серию решительных реформ, фактически установивших над всеми горожанами полицейский надзор. Продолжая королевскую политику освобождения торговли от ограничений и помощи итальянским капиталистам, которые обеспечивали короля кредитами, всем заморским купцам в городе было дано полное гражданство, суд для решения своих споров и право выбора половины суда присяжных по всем делам, в которые они оказывались втянутыми.

Этого город перенести не смог. На осенних выборах 1284 года, за несколько месяцев до возвращения короля из Уэльса, Роксли был восстановлен в должности мэра практически единогласно. Снова разразились старые городские беспорядки и увеличилось количество преступлений, и летом 1285 года вслед за знаменитым групповым убийством в священных стенах Св. Марии ле Буа, в которое был вовлечен и общественный клерк, Эдуард назначил юридическую комиссию под председательством своего казначея Джона Керкби для расследования состояния общественного порядка в столице. Керкби, такой же непреклонный и ловкий в переговорах, как и сам король, приказал Роксли явиться в Тауэр и предстать перед ним и баронами казначейства. Когда на том основании, что мэр не должен посещать дознания, не связанные с вольностями города, Роксли снял с себя одежды мэра перед появлением, Керкби сразу же провозгласил, что поскольку город теперь находится без мэра, то он лишается своей юрисдикции и она должна вернуться к короне.

Это было именно то, чего добивался король; как и во всех других случаях, когда он заставлял своих советников быть пешками в его игре. Без колебаний Эдуард принял город на свое попечение и назначил губернатора. Правление патрицианских семей пришло к концу, их заменили королевские чиновники. В последующие двенадцать лет не проводилось выборов мэра или шерифов, а олдермены назначались судом казначейства, переместившимся в Гильдхолл. Керкби, год спустя ставший епископом Илийским, построил себе великолепный дворец на возвышенности с видом на Холбурнскую долину и западную стену города, который после своей смерти он завещал своим преемникам в епископском сане; а красивая маленькая часовня Св. Этельреда, созданная по образцу парижской Сен-Шапель, до сих пор стоит посреди викторианских домов Или Плейс[172]. Тринадцать лет спустя Лондон вернул свое право на самоуправление, но даже во время королевской опеки городские суды продолжали отправлять старинное традиционное правосудие, которое с этого времени во всех делах, касающихся преступлений и общественного порядка его жителей подчинялось общему праву и провизиям Винчестерского статута. Лондон стал частью государства, а не как итальянские, фландрские или немецкие города, чем-то отдельным от него.

Столица была не единственным городом, испытавшим на себе творческую энергию Эдуарда. На долю Линкольна, второго торгового города Англии, выпали не меньшие испытания. В Оксфорде, где канцлер университета жаловался на то, что городские пекари и пивовары загрязняли реку, называя их «опасными и вредными» для «общины ученых мужей», королевская комиссия назначила более подходящее место и запретила производителям хлеба и эля использовать данные воды «под страхом серьезной конфискации»[173]. Два портовых города, Новый Уинчелси и Кингстон на Халле обязаны своим существованием страсти короля к землеустройству. В Новом Уинчелси он задействовал Генриха ле Уолейса и Грегора Рокслейского, чтобы проложить улицы, построить верфи, рынки, церкви, мельницы и стены на выступающем клочке земли в нескольких милях от одного из древних Пяти портов, Уинчелси, которому из-за эрозии тальковых берегов, защищавших лагуну в устье рек Брид и Ротер, угрожали наводнения. Через три года после начала работ предположения Эдуарда оправдались, так как в 1284 году случился сильный шторм, снесший остров, на котором находился древний Уинчелси. Гулль или Уайк, как он перед этим назывался, десятилетие спустя из рыбацкой деревушки был превращен в порт, чтобы занять место Рейвенсера, которому также угрожали наводнения. Течение реки Халл было изменено при ее впадении в Хамбер, чтобы расширить бухту, где короной было куплено 150 акров и две трети из них отдано под застройку, а оставшаяся треть – под улицы и рынки по той же римской сетевой системе, как и в Новом Уинчелси. Были построены дороги, чтобы соединить город с йоркширской глубинкой, и этому месту была дарована королевская хартия, монетный двор, право устроения рынков два раза в неделю и название Кингстон на Халле[174].

Ни один король со времен Альфреда не проявлял такую тщательную и всеобъемлющую заботу о нуждах своих подданных. Эдуард экспериментировал с выращиванием хмеля в своих владениях, обеспечил сохранность национальных архивов в Тауэре под руководством хранителя королевских свитков и составил географическое обозрение, результатом которого стало появление дошедшей до наших дней карты Англии[175]. Король даже установил сезон ловли лосося в реках Англии. Его страсть к мелочам видна в ордонансах, которые он издавал, чтобы контролировать свой двор. Каждый вечер казначей, управляющие, обер-церемониймейстер, клерки, сержанты и церемониймейстеры двора должны были проверить дневные расходы на еду и вино в кладовой, хранилище, кухне и погребе. Смотритель королевского гардероба должен был взвесить воск и свечные фитили, проверяя, сколько осталось с предыдущего дня; церемониймейстеры должны были совершать обход дворца, дабы очистить его от «грубиянов» – лиц, нарушающих порядок, – и предотвратить обеспечение провиантом людям или лошадям, которые не имели разрешения находиться при дворе. Никому не позволялось спать в Гардеробной зале за исключением гофмейстера, клерка казначея, хирурга, главного смотрителя и одного лакея. Можно себе представить короля, сидящего в своей Солнечной зале[176] – королевской спальне, которая служила местом отдыха и дачи аудиенций, – слушающего отчеты своих слуг, поучающего, дающего советы и управляющего всем этим хаосом.

Эдуард являлся не только королем Англии. Он также был и герцогом Аквитанским, то есть управлял французской провинцией, простиравшейся от Шаранта до Пиренеев и одно время составлявшей почти половину территории Франции. Большинство этих земель, унаследованных от жены Генриха II, включая Пуату, Лимузен, Перигор и Овернь, отошло за последние полстолетия французским королям, частично в результате войн, а частично вследствие юридических процессов, затеянных французскими законоведами. Но благодаря своим виноградникам и экспорту вина Аквитания – известная как герцогство Гиенское или Гасконское – оставалась одной из самых богатых французских провинций. Хотя формально она была подчинена французскому королю, но на деле являлась независимым доменом, и Эдуард мог властвовать до тех пор, пока справлялся с местной неспокойной знатью и процветающим бюргерством. Он управлял этой провинцией в качестве вице-короля во времена своей юности еще при жизни отца, а по пути домой из крестового похода провел целую зиму в столице провинции, Бордо, решая накопившиеся проблемы и предотвращая междоусобные войны. Но уже двенадцать лет Эдуард там не был. Завоевав Уэльс и восстановив порядок в Лондоне, в мае 1286 года он со своей королевой, канцлером и блестящей свитой отплыл из Дувра в Кале.

В Париже, по пути на юг, он принес оммаж новому семнадцатилетнему королю, своему кузену Филиппу Красивому и получил обратно свой фьеф согласно правилам феодального держания. Эдуард гарантировал свои права и ограничения своего вассалитета уклончивой фразой, которую использовал при принесении оммажа отцу молодого короля, Филиппу III, при его вступлении на престол двадцать лет назад: «Мой господин король, я стал твоим человеком благодаря всем тем землям, держанием которых я обязан тебе, в соответствии с формой договора, заключенного нашими предками». Сейчас, как и тогда, английский король твердо решил не допускать промахов, которые могли бы быть использованы хитрыми юристами парижского парламента, постоянно пытавшимся расширить права своего господина за счет прав его вассалов. Ему даже удалось исторгнуть из своего венценосного кузена обещание, отказаться от вторжений французского суда на территорию его владений в течение его жизни, даже если вердикт будет вынесен против него лично.

Анжуец и норманн по крови, воспитанный матерью-провансалкой, привыкший с раннего детства говорить и думать по-французски, Эдуард чувствовал себя как дома во Франции – самом сильном и цивилизованном государстве в пределах христианского мира и колыбели рыцарства, представителем которого он сам являлся. Еще столетие назад его прадед, Генрих II, контролировал гораздо больше французских территорий, чем французский король, управляя Нормандией, Майном, Анжу, Туренью и Бретанью по праву наследства, а Аквитанией по праву женитьбы. И хотя из-за глупости и упрямства короля Иоанна и слабости Генриха III с тех пор были потеряны все земли, за исключением Гаскони и маленького анклава под названием Понтье на побережье Ла-Манша, доставшемся ему от жены-испанки, Эдуард все еще оставался самым могущественным вассалом Франции благодаря тому, что он был королем Англии и Уэльса и хозяином Ирландии.

В то время пока в памяти были все еще свежи впечатления от захвата Уэльса, Эдуард считался первым монархом в христианском мире. От Средиземного до Северного моря едва ли осталась хоть одна часть мира, с которой он не был бы тесно связан посредством брака, либо рыцарства. Брат его жены, Альфонс Мудрый, был королем Кастилии и Леона, самых больших из испанских королевств, и пока он планировал выдать свою дочь замуж за своего соседа и соперника, Арагонского короля, чей флот из только что завоеванных гараней Каталана и Валенсии контролировал западное побережье Средиземноморья, кастильский флот завоевал Бискайский залив. Восточнее Средиземноморского побережья лежал Прованс, родина матери Эдуарда, а теперь удел французской короны. Вдоль гор находилась Савойя, чей граф, другой кузен Эдуарда, умолял английского короля вынести решение по спорному вопросу о наследовании. А на другом конце Италии находилось королевство Сицилийское и Неапольское, чья корона была предложена брату Эдуарда самим папой в обмен на обещание вырвать ее из лап Гогенштауфенов. Именно попытка Генриха III принять это предложение привела к его ссоре с баронами и к гражданской войне, во время которой Эдуард был посвящен в рыцари; позднее его дядя, Карл Анжуйский – брат святого Людовика IX Французского, умный, жесткий и амбициозный человек – вырвал корону этого королевства у незаконного сына последнего Гогенштауфена Манфреда. Победа французского принца стала кульминационным событием в долгой гибельной борьбе между папством и Гогенштауфенами, почти столетие владевшими титулами германского императора и итальянского короля. В какой-то момент, во время возвращения Эдуарда из крестового похода, казалось, что христианский мир почти приблизился к старому идеалу, столь дорогому сердцу Людовика Французского, идеалу семьи христианских князей, живущих в дружбе под единым духовным руководством церковного института, находящегося над и вне политики. Как племянник Людовика и сын человека, построившего новое Вестминстерское аббатство, Эдуард был твердым приверженцем этого идеала. Тогдашний папа, Григорий X, который был его капелланом в крестовом походе, не притязал на мировое господство; его жизненная цель заключалась в том, чтобы остановить доктринальный раскол между западной Римской церковью и Византией или восточной греческой православной церковью и таким образом объединить весь христианский мир в походе за освобождение Святой Земли. Эдуард находился с ним по пути домой весной 1273 года, получив от папы право на десятину с церковных доходов английского духовенства, дабы покрыть расходы, связанные с крестовым походом. Но Григорий вскоре умер, а при его преемниках папство все больше ввязывалось в споры за мирскую власть и богатство.

Европейские страны, оказывавшие наибольшее влияние на интересы Эдуарда и его подданных, были представлены Нидерландами, или, как их тогда называли, Нижней Германией. Здесь, обращенные к устью Темзы и контролировавшие нижнее течение Шельды, Меза и Рейна – крупнейших речных торговых путей Северной Европы – находились Голландия и Зеландия, Брабант, Геннегау, Гельдерланд, Юлих, Клеве и епископства Льежское и Утрехтское. С двумя самым крупными из них Эдуард заключил брачные союзы, в 1284 году обручив своего старшего сына Альфонса – который, однако, умер в том же году[177], – с дочерью графа Голландского, а свою восьмилетнюю дочь, Маргариту, – с наследником Брабанта. Главный импортер английской шерсти для своих ткацких мастерских и владелец порта Антверпен, Брабант имел много связей с Англией, хотя менее значительных, чем со своим западным соседом Фландрией, чьи крупные ткацкие города, Гент и Брюгге, в то время бывшие значительно больше Лондона, Ипр и Дуэ, – никогда не покупали достаточно ее прекрасной шерсти. В отличие от своих Нидерландских соседей, граф Фландрский был вассалом не призрачного германского императора, но вполне реального короля Франции. Это стало причиной вечного конфликта во фландрской политике между феодальными узами ее правителей и зависимостью ее купцов от Англии. Любые перерывы в налаженных торговых связях – а до разрешения Эдуардом спора с графиней Фландрской в 1274 году перерыв длился пять лет – влекли за собой упадок фландрских городов и голод огромного количества рабочих мануфактур. То, чем города Тосканы и Ломбардии были для южной Европы, фландрские города были для северной – густо населенными промышленными центрами, импортирующими сырье и еду из сырьевых придатков, подобным Англии, и превращавшими их в прекрасные ткани для правящих классов роскошной и расширяющейся цивилизации.

Из-за того, что Эдуард считал христианский мир таким же единым государством, как и семью христианских князей, он стремился положить конец феодальной раздробленности, в которой они оказались со дня, когда пылким отроком он сопровождал своего дядю короля Людовика в крестовый поход. В пятьдесят лет, имея за плечами славу побед над де Монфором, сарацинами и валлийцами, он был дуайеном христианских королей. Мечтой его было повести их всех вместе против неверных, удерживавших святые места их веры и угрожавших их общему государству. Примерно три года спустя после принесения оммажа за свои французские доминионы Эдуард оставался в своей южной столице Бордо, пытаясь вести переговоры о мире между конфликтующими князьями Западной Европы и мобилизовать их на крестовый поход для спасения Акры и христианских крепостей Святой Земли, снова находившихся в смертельной опасности.

Таким образом, дела в христианском мире находились в плачевном состоянии. Хотя причины этого были не ясны ни Эдуарду, ни другим его современникам, такой же процесс национальной консолидации, который имел место в Англии, происходил и во Франции, Кастилии и Арагоне, правители всех этих стран преуспели в слиянии больших групп находящихся по соседству фьефов в единые национальные государства. В процессе этого они столкнулись друг с другом и, хотя все признавали доминирующее единство христианского мира, папа больше не мог сдерживать соперников. Действительно, своим иллюзорным триумфом над Гогенштауфенами и попыткой распорядиться короной Сицилии, папство собственноручно втянуло Запад в новый вид войны, не между племенами и феодальными лордами, но между национальными династиями.

На пасху 1282 года, во время, когда Англию потрясла новость о втором уэльском восстании, в южной Европе разразилось народное восстание. Взбешенные бесчинствами французской армии короля Карла Анжуйского, сицилийцы восстали и перерезали всех французов на острове[178]. Контролируя средиземноморские проливы, завоеванная по очереди греками, сарацинами и норманнами и сделанная ими и Гогенштауфенами лучшим в плане организации управления королевством на юге, Сицилия со своими естественными богатствами являлась лакомым кусочком для всех. Когда Карл попытался снова ее завоевать, сицилийцы предложили трон Петру III Арагонскому, мужу наследницы своего бывшего правителя, Манфреда. Использовав свой флот, чтобы удержать остров против объединенных сил папства и Карла, король Петр очертя голову ввязался в войну между Францией и Арагоном, которая свела на нет все надежды на крестовый поход, планируемый Эдуардом. Наиболее ярым приверженцем этой войны был папа, который в гневе за то, что Арагон захватил папский фьеф, показал себя даже более непримиримым по отношению к испанцам, чем французский королевский дом.

Именно этот бесплодный конфликт английский король считал своим долгом уладить. Его зачинщики были мертвы, но он еще подогревался неослабеваемой ненавистью их преемников. В этой взятой на себя миссии Эдуард проявил такт, сдержанность и настойчивость, впечатлившие всех. К октябрю 1288 года он заключил договор между Францией и Арагоном, сделавший его признанным европейским арбитром.

Пока Эдуард разрешал споры своих соратников-князей, он в то же время пытался урегулировать свои гасконские дела. Здесь также он навел порядок и проявил свои недюжинные способности. Самым лучшим даром от него герцогству стало строительство маленьких городков или бастид[179], которые он воздвиг в Гароннской долине, дабы обуздать феодальную анархию гасконской знати, чей рацион из «чеснока, лука, редиски и самых крепких вин», как говорили, делал их самыми вздорными в Европе. Некоторые из этих villes anglaises (английских городов), как их называли, с узкими прямыми улицами, расположенными в прямоугольном порядке подобно римским лагерям, сводчатыми площадями, крепкими стенами и задними воротами, сохранившимися по сей день, являются напоминаниями о том хорошем порядке, который установил английский король в этой прекрасной земле виноградников и рек семь столетий назад. Один из них был назван Батом в честь сомерсетского прихода канцлера Эдуарда Роберта Бернелла.

Более трех с половиной лет Эдуард оставался во Франции, пока его совет и судьи управляли Англией. По крайней мере один раз он был вынужден принять важное решение in absentia (заочно); когда архиепископ Печем вновь оспорил право короны передавать дела, подлежащие юрисдикции церковных судов. В этот раз именно корона являлась зачинщиком ссоры, ее юристы пытались заявить, что кроме чисто духовных дел церковные суды распространяют свою юрисдикцию только на брачные и завещательные дела. Сначала король поддержал их, назначив юридическую комиссию для проверки клерков церковного права, которые сопротивлялись запретительным королевским приказам. Но ропот, вызванный этим своевольным шагом, был так велик, что Эдуард, который обычно знал, когда зашел слишком далеко, решил пойти на попятную. Осенью 1286 года он послал приказ своим судьям, начинающийся словами Circumspecte agatis – следи за тем, как ты действуешь, – приказывая им не вмешиваться в юрисдикцию церковных судов, которая, в соответствии с церковным правом, всегда включала нанесение вреда клирикам, клевету и нарушение церковного права, распространяющегося на взимание церковной десятины, монастыри и церкви. Стремясь подвигнуть Европу на крестовый поход и под него получить привилегию папы взимать платежи с церковной собственности в Англии, Эдуард не хотел ссориться с церковью.

Во времена, когда без личного присутствия своего правителя даже самая стабильная нация могла впасть в анархию, долгое пребывание короля в Аквитании было мерилом зрелости английской административной системы. Но к лету 1289 года стало ясным, что возвращение в свое королевство откладывать нельзя. Двое из маркграфов с валлийской границы были втянуты в открытую войну из-за замка, который один построил на земле другого. Эдуард лично был крупным должником итальянских банкиров, поэтому никаких пожалований к обычным доходам не делалось с тех пор, как субсидия на одну тридцатую с доходов подданных была вотирована на валлийскую войну шесть лет назад. Когда в феврале казначей просил у парламента, созванного в отсутствие короля, субсидию, магнаты под предводительством графа Глостера, отказались давать какие-либо деньги до тех пор, пока суверен не встретится с ними лично.

Вся страна жаловалась на противозакония королевских чиновников и судей. Люди не получали, или им казалось, что не получали, быстрого и беспристрастного правосудия, которое было обещано в соответствии с Великой хартией вольностей и последующими статутами. Шерифы не выполняли приказы и не созывали беспристрастных присяжных, судьи и их клерки не скрывали, что успех дела в суде зависит от взятки, данной перед подачей иска, и королевские права приносились в жертву пополнению карманов его слуг, вопиюще пренебрегавшими оказанным им доверием и законом. И пока богатые истцы устраивали свои дела безо всякого промедления, бедняки вообще не могли получить удовлетворения по искам.

Когда король высадился в Дувре в августе 1289 года, он совершил свое обычное паломничество к могиле Бекета в Кентербери и своим любимым мощам в Бери, Уолсингеме, Или и Уолтеме. Во время совершения пожертвований в пользу Церкви и охоты на пустошах и в лесах Восточной Англии, он наблюдал за горестями и «слушал стоны несчастных». В день после своего возвращения в Вестминстер на пиру в честь Михайлова дня он выпустил прокламацию, приглашая всех обиженных вымогательством, несправедливым заточением в тюрьму и волокитой, предоставить жалобы специальной комиссии из семи чиновников своего двора под председательством канцлера. Расследования этой комиссии, проведенные в течение последующих двух лет, затронули более семисот чиновников, как высшего, так и низшего рангов, и раскрыли самые позорные факты в истории английского правосудия. Только двое из восьми Судей Королевской Скамьи и Суда Общих Тяжб избежали бесчестия, в то время как пятеро объездных судей были найдены виновными и смещены со своего поста. Томас Уэйлендский, главный судья, получивший огромные поместья в своей родной Восточной Англии, был обвинен в подстрекательстве к убийству и, не дождавшись судебного процесса, укрылся в стенах Церкви, воспользовавшись правом святого убежища. После того как он сослался на свою принадлежность к духовенству – ибо он был диаконом в юности, – ему позволили покинуть королевство, нищим, босоногим и с крестом в руке. Огромные штрафы были наложены на других судей; Соломон Рочестерский, главный судья ассизов, должен был заплатить сумму, равную четырем тысячам марок, – более 150 тыс. фунтов в современном пересчете. Даже это не могло сравниться с 32 тыс. марок, конфискованных у Адама де Страттона, управляющего казначейства, – должность, исполняющим обязанности которой он являлся вместо наследственного ее держателя, склочной графини Албемарла, с чьей помощью он и получил самое большое состояние в то время. Десятью годами ранее он едва избежал бесчестья; в этот раз богатство не спасло его и, найденный виновным в подлоге, мошенничестве и вымогательстве, он был приговорен к заключению в тюрьму и полной конфискации. Среди запасов, найденных в его доме, находилось 12650 фунтов в золотых слитках – более полумиллиона на наши деньги – и королевская корона.

Все деньги, полученные от штрафов, наложенных на слуг Эдуарда, помогли ему выплатить шестую часть долгов итальянским банкирам. Самый трагический казус произошел с величайшим юристом и главным судьей королевской скамьи, Ральфом Хенгемом. Может быть, потому, что Эдуард слишком доверял ему, наказание оказалось столь суровым. Смещенный с поста и оштрафованный на семь тысяч марок – сумму, в сто раз превышавшую его жалование, – он, кажется, попал в опалу за фальсификацию документа с целью спасти бедного истца от штрафа, который бы окончательно разорил его[180]. И хотя он скопил крупное богатство – ибо в противном случае он не смог бы выплатить штраф – кажется странным, что юрист с такими заслугами мог быть виновным в каком-либо преступлении, несовместимом с духом общего права, которое он любил и которое так хорошо отправлял. По всем же остальным обвинениям, выдвинутым против него, не было найдено ничего незаконного.

Вероятнее всего, Хенгем вызвал гнев своего господина тем, что защищался слишком упорно. Исключительно милосердный к тем, кто полностью отдавал себя на милость монарха, Эдуард был безжалостен к тем, кого он считал виновным и кто спорил с ним и пытался оправдать себя. Короля, написал Брактон, нельзя принудить, но можно умолить; Хенгем вполне мог быть слишком гордым, чтобы умолять. Другой судья, обвиненный в получении взятки от суда присяжных, состоящего из друзей ответчика, чтобы провести расследование частным образом, был освобожден от должности с номинальным штрафом, потому что он признал свою вину и униженно искал прощения. Когда десять лет спустя Хенгем вновь был призван на пост высшего судьи королевства, вероятно, произошло то, как писал Мэтланд, что «король укрощал человека, стоявшего перед ним, в минуту гнева за отказ позволить вменить ему какую-либо вину». Технически также главный судья подставил себя под его гнев, когда закон обернулся против его господина, что последний, так настаивавший на внешнем соблюдении своих прав, всегда с трудом прощал. Гнев короля, когда он рассматривал ущерб, нанесенный ему лично, мог быть ужасен; один судья, Генрих де Брей, судья евреев, пытался утопиться по пути в Тауэр, а позже сошел с ума.

Частичным оправданием поступкам судей могло быть то, что они получали весьма умеренное жалование. Хенгему и его брату, главному судье, платили 60 марок в год – то есть 40 фунтов, сумму равную менее 1500 фунтам в год сегодня, а их коллегам судьям только 40 марок. Так как Церковь отказывала своим членам участвовать в светских судах[181], корона дольше не могла пользоваться услугами эффективных и опытных юстициариев из церковных бенефиций. А поскольку король не мог обеспечить адекватные жалования, это позволяло судьям брать вознаграждение в качестве дополнительного дохода. В те исключительно сутяжнические годы, когда каждый крупный землевладелец был почти постоянно втянут в какой-нибудь судебный процесс, богатые истцы не чувствовали никаких угрызений совести, задабривая судей и их клерков. Между такими «задабриваниями» и взятками был лишь один шаг.

Самым важным результатом этого юридического скандала стала реорганизация юридической системы в Англии. Реформа была поручена новому главному судье суда общих тяжб Джону де Метингему – одному из двух членов изначального состава суда, избежавшего чистки. В 1292 году он и его соратники были включены в комиссию по выбору из каждого графства некоторого количества наиболее обещающих студентов, изучавших право, чтобы прикрепить их к судам либо в качестве младших адвокатов, либо практикантов к адвокатам высшего ранга или servientes ad legem (слуг закона), которые вели дела перед королевскими судьями. Они должны были обладать монополией, а определять их количество, установленное для начала как 140, должны были судьи, которые могли добавить столько, сколько требовалось. Другими словами, сами юристы должны были воспитать молодое поколение и привести в порядок образование и правила практической деятельности.

Это стало началом нового научного образования, находящегося вне церкви и независимого от нее. Спустя столетие после того как Генрих II вынужден был признать иммунитет клириков от светского правосудия, его правнук учредил светское обучение общему праву в качестве альтернативы римскому праву, которое, как и любую другую форму знания, Церковь в своих университетах преподавала только своим питомцам. Новое образование было основано на судебной практике и требовало четкой ясности мысли и речи. Его получали не у теоретиков в лекториях и библиотеках, а в битком набитых судах, где, под присмотром королевских судей, быстрые и тренированные умы профессионалов противостояли друг другу, когда мастера судебной науки, мысля и споря, стоя на ногах, изыскивали лазейки для подгонки противоречащих друг другу обстоятельств своих клиентов в строго определенную структуру приказов и процедур общего права.

Эти новички или подмастерья помогали и работали на своих старших коллег точно так же, как это происходит и сейчас, посещая их консультации и слушая поединки их словесных состязаний со скамей под названием «стойла» (cribs), расположенных по бокам судебной залы. В год, когда король доверил их образование своим судьям, появилась первая «Годовая книга» – записи о делах, их рассмотрении, а также судебные замечания, сделанные для молодых адвокатов, чтобы помочь им ориентироваться в лабиринте законов. Изложенные на официальном французском языке, использовавшемся в судах, они состояли из коротких памяток, включавших судебные аргументы и перебранки, исключения и ответные речи крупных адвокатов высшего ранга, которые властвовали в судах в конце XIII – начале XIV веков – Лоутера, Хейема, Говарда, Гертпула, Гентингдона, Спигонела – а также прерывания забывшихся судей и, часто, казуистические комментарии судей. «Бросай шуметь и убирайся отсюда», – прерывает главный судья Хенгем слишком настойчивого защитника. «Возвращайся к сути дела, – приказывает его преемник Бирфорд, – ты говоришь об одном, они о другом, так вы никогда не договоритесь». И когда мудрый советник пытается выиграть процесс, доказывая, что: «Мы уже видели, как ущерб был компенсирован при подобных обстоятельствах», Бирфорд отвечает: «Ты не увидишь этого до тех пор, пока я здесь нахожусь». «Где вы видели ручательство опекуна на приказе о вдовьей части», – спрашивает другой судья и, когда неосмотрительный адвокат отвечает: «Сэр, прошлым летом, и это подтверждает суть дела», следует сокрушительное заявление: «Если ты его найдешь, я отдам тебе мою шляпу!»

Значение этих «годовых книг» – а ни одна другая страна не имеет чего-либо подобного – очень велико, особенно в те годы реформ, когда судьи своими утверждениями и прецедентами помогали сформировать будущее направление закона. Некоторые из них, подобно Хенгему, создавали их даже в палате королевского совета. «Не скрывай недостатков статута, – отметил он как-то, – мы знаем его лучше, чем ты, ибо мы его создали». «Решение, вынесенное теперь вами, – напоминает советник в суде при разбирательстве другого дела, – станет затем властью в каждом quare поп admissit в Англии». Несмотря на всю свою настойчивость на жестких правилах судебного рассмотрения дела и судебной процедуры, такие судьи четко сознавали обширные дискреционные полномочия к исполнению правосудия и беспристрастности (справедливости) правосудия, делегированных им их венценосным господином. «Ты, нечестивый негодяй, – так судья Стаунтон прервал бесчестного атторнея, который просил за выдачу postea (официального заявления о ходе судебного процесса) в нарушение правил беспристрастности правосудия, – ты никогда не получишь его! А за то, что ты, чтобы задержать выдачу женщине ее вдовьей части, подтвердил и не выпустил приказ о призыве своего поручителя в суд, этот суд вознаградит тебя помещением в тюрьму»[182].

Ученики адвокатов не только вместе обучались в судах. Они вместе жили на постоялых дворах (иннах) или общежитиях, под руководством своих старших членов. В зеленом предместье Холборна и в низинах Темзы между Вестминстер холлом и лондонскими западными стенами в годы расширяющейся судопроизводственной деятельности, которая последовала за законодательными реформами Эдуарда I, появилась целая колония таких холостяцких поселений. Содержание такого постоялого двора, кажется, стало исключительно выгодным источником дохода для старейшин юридической профессии, ибо некоторые из них содержали несколько таких дворов. Клерк канцелярии по имени Джон де Тамуорт имел в царствование внука Эдуарда не менее чем 4 инна рядом с Феттер-Лейн. Подобные инны содержались и для клерков канцелярии. Почти все они сдавались внаем церковными корпорациями или сановниками – тамплиерами, госпитальерами, доминиканцами, приоратом Св. Варфоломея, женским монастырем Клеркенуэлла, Миссенденским аббатством, епископом Илийским – теми, кто владел большинством земель к западу от Лондона. Хотя они никогда формально не являлись корпорациями подобно церковным колледжам и холлам для постоянного проживания в Оксфорде и Кембридже, они помогали создать кастовый дух и выработать стандарты профессионального поведения среди тех, кто изучал и отправлял право. Многие из них освоили практику проведения юридических дебатов или учебных судебных процессов; когда в 1344 году Клиффордс Инн (юридическая корпорация Клиффорд) был сдан в аренду общине подмастерьев права, одно из его правил гласило, что «каждый член обязан в свою очередь продолжать традицию эрудиции и учения в указанном инне, которые характеризуют барристера»[183].

Весной 1290 года, продолжая чистку юридической профессии, король собрал другой парламент в Вестминстере – «обсуждение», как он назвал его, «с нашими верными поданными». Он заседал беспрецедентно короткое время – около трех месяцев – и утвердил и одобрил огромный том юридических и других дел, чьей целью было удостоверить, что все – король, магнаты, поземельное джентри и купцы – получили то, что заслуживали. Он одобрил законодательную деятельность Эдуарда, начавшуюся первым Вестминстерским статутом 15 лет назад, прерванной двумя валлийскими войнами и его визитом в Гасконь и продолженную в Вестминстере и Винчестере в 1285 году. На семейном съезде в монастыре его матери в Эймсбери, собранном для обсуждения условий брака его дочерей с наследником Брабанта и герцогом Глостера, было решено просить феодальных держателей короны об увеличении обычных вспомогательных платежей, налагаемых по такому случаю. Ибо благодаря распаду старых феодальных ленов сумма, которую теперь можно было с них получить, чрезмерно сократилась. Но, поскольку такое же сокращение произошло и в феодальных доходах магнатов, сделка застряла между ними и короной. Тем, что стало известным по своим первым словам Quia emptores[184], все фригольдеры, как крупные, так и мелкие, защищались от практики субинфеодации[185] которая грабила их посредством использования дополнительных прав феодального держания. Наиболее ценными из них были брак, опека – право получать выгоды с держания, пока наследник его являлся несовершеннолетним – и выморочное имущество (escheat) – возврат такого имущества, если держатель умер без наследников или совершил тяжкое преступление, что в те суровые и жестокие годы часто случалось. Кроме того, если держатель пожалует свой лен покупателю земли за чисто номинальную службу, подобно паре перчаток или розе в середине лета, его лорд не может от него ничего потребовать кроме как возращения обратно той самой мелкой услуги, которую он оговорил, если он оставит несовершеннолетнего наследника, умрет без наследников или совершит тяжкое преступление. Чтобы положить конец такой явной несправедливости, вызванной разделением денежной стоимости земли и феодальными повинностями, принадлежащими ей, Quia emptores вообще запретила субинфеодацию. Держатель мог все еще распоряжаться своей землей, и его право на это было теперь ясно признано, но феодальные повинности, принадлежащие его держанию, автоматически переходили к покупателю. В конце концов предотвращением дальнейшего расширения нисходящей феодальной цепи и формальной легализацией продажи земли, находящейся в простом держании, статут ускорил упадок феодализма. Ибо тогда он служил, как и предполагалось, ясным целям облегчения свободы купли-продажи и защите прав феодальных лордов и короны.

В следующем, уже пересмотренном статуте Quo Warranto[186], выпущенном на неделе после Троицына дня, король также признал принцип, что время может действовать и против короны. Это положило конец крайним требованиям, которые его судьи предъявляли к владельцам земли, дающей иммунитетные привилегии, по праву более раннего статута с таким же названием. Он не пошел так далеко, чтобы признать, что длительное право пользования или право давности владения может когда-либо стать легальном ответом на приказ quo warranto[187]. Но он решил то, что стало главной проблемой, посредством предложения пожаловать хартии тем, кто сможет доказать с помощью присяжных, состоящих из соседей, владение своими полученными таким образом землями с момента вступления на престол короля Ричарда в 1189 году – с незапамятных времен, как это называлось. Этот характерный английский компромисс, в то время, как продолжал предотвращать получение земли фактическим вступлением во владение, обеспечил спокойное получение надолго закрепленных прав тем, кто был не способен предъявить королевскую хартию в свою поддержку.

Все это принесло большое удовлетворение. То же самое касалось и королевского постановления изгнания евреев и отмены всех долгов по отношению к ним, принятое в парламенте тем летом. Несчастные создания, которые являлись объектом разорительных поборов четырьмя годами ранее для финансирования поездки Эдуарда в Гасконь, теперь были слишком бедны, чтобы далее помогать ему. Тем, кто отказался принять христианскую веру, было таким образом приказано покинуть Англию, забрав только деньги и движимое имущество[188]. Благочестивый народ с большой радостью приветствовал изгнание из своих тщательно защищенных гетто этих злополучных безбожников, чьи грабительские проценты так долго использовались короной в качестве средств наказания для неэкономных и расточительных.

Наградой короля за эти соглашения и наказание судей было общее облегчение финансовой ситуации. Вдобавок к увеличению феодальных платежей, пожалованных на браки его дочерей, Джоанны и Маргариты, – отпразднованных этим летом со специальным торжеством, поскольку проходила сессия парламента[189], – он получил субсидию на сбор пятнадцатой части от доходов с магнатов и рыцарей графств, а также бургов, и две субсидии на сбор пятнадцатой части от дохода с высшего духовенства и десятую – с низшего у конвокаций (синодов) Кентербери и Йорка. Это принесло ему в течение последующих двух лет более чем 100 тыс. фунтов и оплатило большинство его долгов итальянским банкирам Луки и Флоренции.

Помимо брака королевских принцесс в то лето оставалось еще одно семейное дело, которое необходимо было решить. Тремя годами ранее, после пересечения залива Ферт-оф-Форт[190] бурным мартовским вечером Александр III Шотландский скакал по скалам, галопом сквозь ночь, торопясь воссоединиться со своей юной французской королевой в Кингхорне. С тех пор все его дети умерли, включая и его дочь – королеву Норвегии, его же смерть в 44 года оставила Шотландию без прямого наследника, за исключением дочери норвежской королевы, пребывавшей в младенческом состоянии, «Девы норвежской».

Правление Александра и его отца Александра II на протяжении трех четвертей века дало долинной Шотландии сравнительную цивилизацию и свободу от постоянных пограничных войн с Англией, которые наиболее яростно велись в царствование Генриха II и короля Давида I. Ее задиристая, воинственная знать, многие представители которой были англо-норманнского происхождения или связаны брачными узами с английскими семьями, приняла, с некоторыми оговорками, монархическую и феодальную организацию общества по английской или европейской модели вместо племенной системы, которая все еще превалировала в горной Шотландии. Кельтская церковь также стала латинизированной подобно церкви северной Англии, чьи монастыри имели много связей с ее аббатствами – Мелроз и Едбург, Холируд, Ньюбеттл и Келсо – основанных в Лотиане и пограничных графствах прапрадедом Александра, наполовину англичанином Давидом I. Перспектива вернуться к анархии прошлого пугала наиболее ответственных шотландских лидеров, которые, за два года до смерти своего короля, на ассамблее сословий королевства, поклялись признать младенца «Деву норвежскую» наследницей трона, если Александр умрет бездетным.

В своей дилемме они обратились к Эдуарду, от чьей сестры, первой жены их умершего короля, и происходила «Дева». Это стало естественным для шотландской знати и прелатов, имевших английские поместья и родственников, искать поддержки более цивилизованного соседнего королевства, с которым их собственное было связано дружбой с незапамятных времен. Вскоре после смерти Александра два монаха прибыли в Лондон с посланием от регентов Шотландии, чтобы предложить возможность брака между их маленькой королевой и пятилетним сыном – наследником Эдуарда, принцем Эдуардом. После возвращения короля из Бордо осенью 1289 года он принял в Солсбери четырех шотландских регентов – Роберта Брюса, графа Кэррика, Джона Комина Баденохского и епископов Сент-Эндрюса и Глазго. Вместе с посланниками короля Эрика Норвежского они подписали договор, по которому юная «Дева» должна была быть послана в Британию в течение следующего года, Эдуард согласился свободно отпустить ее в Шотландию, как только в Шотландии будет наведен порядок к ее приезду и шотландцы обязались принять ее как свою королеву и не выдавать замуж без его согласия.

В июле 1290 года договор был заверен в Брингеме, рядом с Даремом, представителями обеих стран. Договор устанавливал, что права обеих сторон не должны быть ограничены предполагаемым браком и что если молодая пара не оставит потомства, чтобы сделать союз двух корон постоянным, Шотландия перейдет к ближайшим наследникам своего древнего трона, «свободная от любого подчинения королю Англии». Последний должен был гарантировать, что «ее права, законы, вольности и обычаи» должны «сохраняться всегда полными и нерушимыми» и что она «должна оставаться независимой и отделенной от королевства Англия по своим правильным границам и маркам... Свободной сама по себе и без какого-либо подчинения». Никакие решения, касаемые Шотландии, не должны приниматься в парламенте вне страны и никакие налоги не могут быть востребованы, за исключением тех, которые идут на общие расходы короны[191]. Было также оговорено, что до тех пор, пока молодые не будут способны вступить в брак и принести присягу о соблюдении обычаев королевства, Эдуард должен содержать шотландские королевские замки, чтобы гарантировать мир и порядок.

Эдуард утвердил договор 28 августа в Нортгемптоне. Он со своей королевой покинул Вестминстер в конце июля для обычного летнего паломничества по среднеанглийским святым местам, слушания дел и приема петиций, а также охоты в лесах Уилтвуда, Рокингема и Шервуда. Следующий парламент был созван осенью в Клипстоне в Ноттингемшире, чтобы конфирмовать устройство дел обоих королевств, которое король с таким триумфом достиг, и оговорить условия для европейского крестового похода, который он поклялся совершить.

25 октября, в его любимом охотничьем замке в ноттингемширских лесах, окруженный магнатами королевства Эдуард огласил свои планы о рыцарском христианском предприятии, которое должно было стать вершиной и главным делом его жизни. Была достигнута договоренность с папой, что крестовый поход начнется осенью 1293 года, на пятьдесят седьмом году жизни короля. Незадолго до этого он отправил ярмутский корабль в Берген, хорошо обеспеченный «грецкими орехами, сахаром, имбирем, фигами, изюмом и имбирными пряниками», чтобы доставить королеву Шотландии от отцовского двора в Норвегии в ее собственное королевство и к будущему супругу.

Но через несколько дней после того как Эдуард встретился со своим парламентом в Клипстоне, он получил волнующее письмо. Оно было написано одним из самых страстных защитников союза обеих корон, Уильямом Фрейзером, епископом Сент-Эндрюса, который писал о себе как «о его доверенном капеллане (духовнике), Уильяме, Божьей волей скромным министром церкви Сент-Эндрюс». В нем содержался слух, что после бурного пересечения Северного моря «Дева» умерла в Оркни в конце сентября. Но еще более, зловещим было то, что Брюсы и другие шотландские знатные роды, выдвигающие требования на трон, теперь собирают вооруженные силы. «Страх войны и смертоубийства, – заканчивалось письмо, – пока Всевышний, с вашей помощью и хорошей службой, не дарует быстрое избавление. Если окажется, что наша вышеуказанная госпожа покинула этот мир (возможно, это и не так), пусть ваше величество удостоит, если ему будет угодно, своим приближением к маркам для объединения с шотландским народом и для спасения от кровопролития, так чтобы преданные люди королевства могли не нарушать свою клятву и поставить во главе их короля, который должен наследовать в порядке преемственности, если случится, что он последует вашему совету».

До того как пришло подтверждение, более страшные новости достигли короля. Его королева внезапно заболела в Харби в Ноттингемшире. 28 ноября она умерла у него на руках. «Моя арфа плачет, – написал он, – при жизни я любил ее нежно, и моя любовь никогда не станет меньше даже при ее смерти». Она являлась его неразлучным спутником на протяжении тридцати шести лет и родила ему тринадцать детей, из которых семеро умерли до нее. С тех пор он утратил путеводную звезду в своей жизни, которая вела его по праведному пути.

Когда пораженный горем король следовал за телом своей жены в длинном кортеже в Вестминстер, в каждом городе и деревне, где отдыхал кортеж, он клялся воздвигнуть крест в память о ней. В Линкольне, Грентаме, Стемфорде и Геддингтоне, в Хадинстоне, рядом с Нортгемптоном, в Стони Стратфорде, Вобурне, Данстебле, Сент-Олбансе и Уотеме, в Чипсайде и деревушке Чаринг-кросс поблизости от его Вестминстерского дворца, в следующие несколько лет появились красивые каменные мемориалы, выражавшие его любовь к ушедшей супруге. Три из них сохранились до сих пор. Сильно поврежденные временем и иконоборцами, своими скрытыми нишами и тонко выточенными статуями, свободно текущим лиственным орнаментом и узором, башенками, флеронами и тонкими венчающими их крестами, они представляют собой изящные примеры новой декоративной английской готики, которая под влиянием эдвардианского двора начала вытеснять строгость ранней английской готики.

В соответствии с тогдашней практикой бальзамированные органы королевы были захоронены отдельно. Ее внутренности поместили в церкви Богоматери в Линкольне, а сердце, помещенное в золотую раку, сделанную Адамом, золотых дел мастером, – в новой доминиканской церкви (или церкви черных братьев) в Бридуэлле. За неделю до Рождества ее тело было захоронено в аббатстве, для которого Эдуард нанял затем скульптора Уильяма Торрела, дабы воздвигнуть над могилой ее позолоченное изображение. Затем, упрятав далеко все счастливые воспоминания о своем прошлом, король отправился в монастырь Бономм в Эшридже, основанном его кузеном, Эдмундом Корнуольским. Там, в холодном уединении буковых лесов он и провел Рождество.