"Невеста императора" - читать интересную книгу автора (Арсеньева Елена)

Часть II ИЗГНАННИЦА

Пролог

— Постой, старик! Постой!

Едва удерживаясь за скользкую траву, согнувшись, почти на четвереньках, по склону оврага бежало странное существо, и только по крику его можно было угадать, что это человек:

— Да постой же, во имя аллаха!

Высокий седоголовый мужчина, неспешно идущий по тропинке в гору, на которой белели свежеоструганные, только что возведенные стены будущей церковки, обернулся — и легкая усмешка коснулась его губ, чуть видимых среди густых, с проседью, усов.

— Во имя аллаха, говоришь? Ну-ну! — И он перекрестился на белые церковные стены:

— Прости, господи, душу его басурманскую!

— Стой, старик! Стой! — бессмысленно кричал меж тем человек, уже нагнавший его, но как бы и не осознавший этого.

— Да стою, стою, угомонись! — Он попытался высвободить рукав из цепких пальцев преследователя. — Отпусти, Бахтияр! Зипун изветшал, не ровен час, оторвешь рукав, а здесь на нас новины не припасено.

Бахтияр не слышал — уставился огромными, сплошь черными глазами, но едва ли видел стоящего перед ним, бормоча:

— Постой, постой, старик!

— Тьфу, заладил! — осердясь, выкрикнул тот. — Отцепись от меня! И что я тебе за старик! Забыл, как прежде величал светлостью?! Старик, вишь ты! У меня имя есть!

— Ваша.., светлость, Александр Данилыч… — тупо повторил Бахтияр.

Горький смешок вырвался из уст его собеседника:

— Вот так оно лучше. Ну, отдышался? Говори, чего надобно?

Бахтияр с трудом оторвал от него взор, оглянулся, пристально озирая окрестности, вглядываясь в самый низкий кусток, словно выискивал нечто крошечное, малоприметное.

Меншиков неприметно глянул на сверкающую в рассветных лучах Сосьву и облегченно вздохнул: раскаленное речное серебро таким огнем горит, что ничего не видно, берега поблекли в светлом пламени, а там, дальше, у горизонта, блеск переходит в сизо-беловатый влажный туман. Правда, что местные говорят: здесь и солнце к дождю светит. Да, лето выдалось огнепалимое, а месяц зарев [55] дождеват. Но еще постоит несколько дней ясная погода, а за это время можно далеко уйти.., как говорят опять же местные: весло не сломается — бог поможет.

Ну, остается молиться.., молиться за это самое весло!

Меншиков вздохнул так тяжело, что почти заглушил слова Бахтияра:

— Где твоя дочь, старик? Где она?

Медленно обернулся, стал так, чтобы река оказалась сзади: теперь изможденное лицо Бахтияра было ярко освещено, ну а его черты скрывала тень.

— Совсем спятил? — спросил, стараясь, чтобы голос звучал сокрушенно. — Аль не видел ее могилку?

Там, у старой церкви, на погосте? Зачем спрашиваешь, зачем душу бередишь? Побойся своего бога!

— Это ты побойся своего бога, Данилыч, — перебил Бахтияр. — Он у вас, говорят, тоже всевидящий, как аллах. Все видит. Все знает! Побойся его!..

— А мне что? — пожал плечами Меншиков. — Я вон.., церковь строю. — С улыбкой глянул на крутояр, где обитель божия светилась в рассветных лучах, будто белый цветок, и повторил те же самые слова, что уже говорил нынче — рано-рано утром, когда солнце еще не взошло, и самое время было с всевышним беседовать:

— Со мною ничего не сподеется, пока строю.

А вот закончу — тогда уж… Ну, тогда уж как бог рассудит!

Бахтияр словно бы не слышал. Глаза его полны были расплавленного серебра, губы побелели и с дрожью исторгали одно и то же, раз за разом:

— Где? Где она? Где?.. , Меншиков махнул рукой. Давно прошли те времена, когда он боялся Бахтияра — когда вообще чего-то боялся! Да и что Бахтияр? Теперь останется здесь, твердя свое, и возобладает в нем хворь, и начнет его бить падучая, и будет он с хрипом кататься по земле, пуская изо рта кровавую пену, пока не утихнет, не отлежится, не сможет встать.., а когда-нибудь и вовсе не сможет встать без посторонней помощи! Но никто к нему не подойдет, потому что здесь все знают: Бахтияр спутался с Сивергой, и это она взяла всю его силу, ничего не дав взамен. Сиверга хотела сгубить его — и сгубила, а помогать ее жертве — себе дороже: сам изойдешь лихом или порча пристанет.

Меншиков хоть не верил в эти самоядские [56] сказки, однако с невольной опаской оглянулся: вдруг почудился ему тихий, то нежный, то резкий перезвон бубенчиков с одежд Сиверги, которые сопровождали всякое ее появление.., когда она хотела, чтоб о том знали люди.

Но нет никого: только какая-то птица парит в вышине.

Сивергу уже несколько дней никто не видел. Сгинула, будто и не было ее. Впрочем, что ей теперь в Березове?

Небось, убежала со своими оленями, ушла в тайгу, откуда пришла… Но о ней лучше не думать, не вспоминать! Да и, чай, другие дела есть.

Меншиков, забыв о Бахтияре, пошел по тропе вверх, потом вдруг вспомнил, оглянулся — и ахнул: так и есть! Вновь на бедолагу нашло! Лежит на жесткой порыжелой траве — что твой мертвец. Или… Господи всеблагой!

Торопливо вернулся; не подходя близко, взглянул: глаза Бахтияра по-прежнему широко открыты, мутны; рот оскален не то в крике, не то в стоне, не то в последнем вздохе. Да и впрямь — он силился вздохнуть, но не давала тяжесть, налегшая ему на грудь, — какой-то пушистый ком, куча рыжих перьев.., птица! Сова!

Сова резко вертела круглой головой. Вот ее немигающие глаза уставились на Меншикова, и того холодом прошибло: глаза ночной птицы были яркими, зрячими, злыми.

Меншиков поднял руку — перекреститься, но не смог. Сова отвернулась — стало чуть легче, оцепенение отпустило, он нашел в себе силы отойти, опять потащиться по склону. Но ее взгляд словно прожег спину — Меншиков послушно оглянулся. Сова взлетела, тяжело поднимая крылья. На ее лапке вдруг что-то блеснуло, да каким ярким, чистым, самосветным полымем! Перстень, ей-богу, перстень! Точь-в-точь подаренный им на прощанье Маше, ее приданое…

Да нет, не может быть. Меншиков слабо отмахнулся от наваждения и вновь полез в гору, твердо решив нипочем больше не оглядываться — и держался до самого гребня.

Там, на чистой, ветрами насквозь прохваченной крутизне стал, переводя дыхание, лицом к сияющей реке, к дальнему туману, к заморским берегам.

«Весло не сломается — бог поможет».

Господи, помоги им! Помоги!..

Поклонился прощально рассвету — и, потянув из-за кушака топорик, пошел к груде тесаных бревен.

Церковь ждала его. Доколе строит — будет жить!