Радий Погодин Полнолуние

Дорога — отчуждение. Дорога принадлежит только себе.

Россия — дорога, потому не Европа, не Азия — только Россия.

Ты, научающаяся от своего ума, ты, живущая от своей головы, ты, «либо грудь в крестах, либо голова в кустах», — где твоя голова?

Песни России — песни дороги. Россия хоронит своих мертвых в дорогу, потому и нет у нее древних погостов, потому и нету крестов на могилах — только столбики. Стоит крестам нарасти, как Россия начинает движение, и кресты рушатся…

На войне Василий Егоров служил в разведке. От этой службы впоследствии в его картинах возникла тема дороги: деревенская Владимирка, идущая сквозь европейские города, с перехожими стариками, старухами, пьянью колхозной и коровами черно-белой породы. Эти его картины не любил выставком — не желал их видеть. «Волоки, — говорил выставком, — хризантемы, сирень. У тебя сирень лучше, чем у Кончаловского. И где ты так насобачился? А военно-патриотическая тематика у тебя не прет».

Старые солдаты, выступающие по телевизору, как они сами говорят, в большинстве своем служили в разведке. Хватали «языков». Помногу. Один разведчик из литературного начальства нахватал более семидесяти «языков». Спрашивается — зачем? Куда их девать? Их после отлова и допроса нужно сопровождать в плен — не расстреливать же. Хотя расстреливали, если так много ловили…

Почти в самом конце войны новому командиру Васькиного взвода понадобился «язык».

— Зачем? — спрашивал Васька, — Если хотите, мы вам роту немцев в плен возьмем. В наступление пойдем, этих «языков» будет — хоть жопой ешь. Если вам сведения о противнике нужны, я вам все расскажу, ничего не скрою. Агентурная разведка на нас работает, на танкистов. Авиация тоже. Она все видит — куда кто попер. Хотите красивый узор в карте нарисовать — срисуйте с моей. Я только вчера в разведотделе корпуса срисовал. Там мне всегда дают срисовывать. Я же им от своего делюсь. Наша танковая разведка — разведка дорог, чтобы танки шли вперед и не горели зазря. Техника дорогая. А язык — ну, куда он вам? Немец как немец. Ничего ценного, кроме «Гитлер капут!», не знает. И никто сейчас ничего ценного не знает — только маршал Жуков.

Но командир взвода был непоколебим, как вечная мерзлота. Он, мол, покажет неким героям, как нужно брать «языка» по науке, по-грамотному. Командир взвода всю войну проучился в училище в городе Томске — не какой-нибудь скороспелка, к каким они тут привыкли, на фронте, и сейчас ему очень нужно применить свои знания на практике.

Васькина часть стояла против небольшого городка — томилась в ожидании пехоты: эта чертова пехота всегда отставала. Говорили, часть отведут для техпрофилактики, наверное, готовился большой бросок.

Лейтенантов в роту дали двоих — талии, как у ос, щеки с круглым суровым румянцем: лейтенант Крикунов, в первый взвод к Ваське, и лейтенант Еремин, во второй взвод к Степану. Настоящий командир Васькиного взвода ушел в госпиталь подлечить язву желудка. Лейтенант Крикунов ухватил взвод за горло. Оружие заблестело. Пряжки ремня на солдатских животах впились в пуп, не болтались за ненужностью где-то там, ниже пояса. Во втором взводе та же картина — у них настоящего командира давно перевели в разведбатальон корпуса. Может быть, лейтенанты сговорились, может, такая у них была психология, но скорее всего, их научили перед отправлением на фронт: хотите быть командирами, сломайте солдата, тем более фронтовика, иначе вы не офицеры будете, а дерьмо в хромовых сапогах.

И ничего-то они не знали о дорогах. Они ехали. Они были пассажиры. Не видели они грядущего поворота, потому им и нужен был, как вхождение в войну, «язык» живой и трепетный, чтобы пощупать, ощутить власть над страхом и надеждой.

Васька же и другие разведчики не видели в офицерском желании никакой логики. По дорогам «языки» идут, и толпами, и дисциплинированными подразделениями с офицером и белым флагом. В плен идут — «Гитлер капут!»

— Неловко, — говорил Васька лейтенанту Крикунову.

— Перед кем неловко?

— Вообще. Цирк получается. Давайте я один схожу.

— Больно ты, помкомвзвод, на язык смелый. Пойдем как сказано. По правилам: группа нападения, группа захвата, группа поддержки…

Со временем публицисты найдут в решениях генералов и маршалов грубые ошибки. Скажут, что не нужно было Жукову идти на штурм Зееловских высот, надо было обойти их крюковым манером, игнорируя то, что Васька Егоров и тысячи солдат Жукова дышали молодыми липами в тихих берлинских пригородах, а на Зееловских высотах Немец принимал свой Последний Смертельный Бой, хотя спокойно и неосудимо мог бы сложить оружие перед превосходящими силами. И в рейхстаге Немец пойдет на Последнюю Смерть, а русский солдат на Последний Штурм, хотя рейхстаг могли превратить в песок стоявшие вокруг него тяжелые танки.

Говорят — на театре военных действий. На театре необходимы страсти, жертвы и кульминации. А война — первейший из всех театров, где все театральные жанры сплелись в единый клубок — трагедия и комедия, абсурд и эпос. И, хочешь — не хочешь, полководцы должны соответствовать театральному пафосу. Если нет у них такового, то солдаты не будут их обожать и боготворить. Без боготворения не родится миф. Миф нужен народу, как воздух лесу, и тот, кто хочет сунуть голову народа под выхлопную трубу якобы обнаженной правды, тот не велик, более того — глуп.

В фундаменте христианской нравственности лежит разрушенный Иерихон с его поющими стенами — самый древний город земли.

Когда строители возводили стены Иерихона в седьмом тысячелетии до нашей эры, они просто клали камень на камень, не обтесывая их и не скрепляя их глиной, потому они так широки. По сути это были каменные валы. Позже прямо на стенах люди возводили жилища, пользуясь камнями стен как строительным материалом. Ко второму тысячелетию, когда город разрушили, ему было пять тысяч лет — он слыл чудом, легендой. Столица раннего неолита. Город Луны. Город пальм. Город роз. Наверное, потому он и назван Иерихоном — благоухающим. Стены его пели, смеялись и плакали, когда дул ветер, как поют и плачут печные трубы. Город оплакивал себя.

Теперь там нет пальм, пыль и безводье, там растет черная полынь и колючки. Наверное, о нем русский поэт написал: «Как хороши, как свежи были розы». Но в веках будут петь не стены Иерихона, а трубы Иисуса Навина, хотя разрушение древнейшего города земли не было военной необходимостью.

Миф — поводырь мудрецов. Тот, кто покушается на миф, или глуп, или преступен. Но не велик.

По правилам, чтобы взять «языка», нужно знать, где он сидит. Лейтенант Крикунов настаивал на правилах.

Васька взял двух Петров, залез на холм, подступающий к городу, и половину дня наблюдал. Иногда Петры отнимали у него бинокль и разглядывали городок. (Через несколько дней, в другом таком городке, они оба погибнут…)

Наконец Васька выделил отдельно стоящий белый домик на самой окраине. Вокруг домика время от времени перемещались в своих заботах несколько немецких солдат: было понятно, что они в этом отдельно стоящем домике обитают, — домик вроде форпост или наблюдательный пункт. Садик — вишни уже зацвели, скоро яблони зацветут. Огородик — дорожки между грядками посыпаны песком. Чисто все и приятно. Васька решил тут «языка» брать. Позвали лейтенанта. Он тоже понаблюдал в бинокль, одобрил объект и отметил его на своей карте красной точкой. Но пояснил разведчикам, что подходить нужно с задов, а отходить огородом. К дому вела широкая асфальтированная дорога.

— Сколько людей готовить? — спросил Васька.

— Сейчас сосчитаем. Группа нападения — четыре человека. Бросают гранаты в окна объекта. Ведут бой. Снимают часового. Группа захвата — трое. Врываются в объект, берут «языка» и отходят. Группа нападения прикрывает их отход и отходит следом. Группа поддержки — шесть человек. Поддерживает огнем всю операцию. Отходят последними. Итого: шесть, плюс четыре, плюс три, плюс я. Четырнадцать со мной.

— Зачем? — простонал Васька. — Они дураки. Они друг друга поубивают.

— Кто дураки? — спросил лейтенант Крикунов. Хорошо выбритое его лицо успело загореть на солнце ранней весной. Глаза лейтенанта были похожи на только что распустившиеся почки ясеня.

— Разведчики дураки. Это им сложно.

— Не наговаривайте на людей, — сказал лейтенант Крикунов с политической нотой в голосе, — Вы пойдете в группе нападения. Сами снимете часового. Ясно вам?

— Ясно, — сказал Васька.

Немец топтался перед домиком. Воротник у него был поднят, невзирая на теплую погоду, он постукивал ногой об ногу и что-то мурлыкал. Васька смотрел на немца жалеючи. За его спиной, за углом домика, стояли трое ребят. Они должны были после снятия часового бросить в окна гранаты.

— Давай, — сказали они.

Васька отвел затвор, вышел из-за угла. «А дальше что делать? — подумал он. — Вроде мне по науке и делать больше нечего». Он поднял автомат и спустил курок. Затвор с хрустом и шорохом протащился вперед и застрял. Васька ничего не понял. Отвел затвор и снова спустил курок. И опять затвор потащился шурша и с хрустом. «Песок, — сообразил Васька. — Черт меня побери». Из-за спины разведчик Ильюша совал ему свой пистолет. Немец смотрел на него ошалело. Васька снова отвел затвор. Немец загородился рукой. Снова раздалось шипение и хруст. И тут немец все понял. Стряхнул с плеча винтовку. Но и Васька все понял, оттолкнул локтем Ильюшу, перехватил свой автомат за ствол и жахнул им немца по башке. Немец осел, не крикнув. Только чуть слышно хрюкнул. Ребята стреляли по окнам, бросали в домик гранаты. Не зная, что ему делать дальше, Васька побежал к крыльцу, где группа захвата — два Петра и Кувалда — выкручивала руки здоровенному немцу в трикотажных подштанниках. Немец лягался. Васька хотел и ему врезать автоматом по голове, но его опрокинула высыпавшая на крыльцо толпа немцев в кальсонах. Немцы скакали в окна. Их было много. «Язык», которого Петры схватили, врезал Кувалде босой ногой по заднице, башмаки незашнурованные он потерял, лягаясь, и помчался через кусты в сторону города. Группа поддержки открыла пальбу. Пули так и свистели. Петры и Кувалда дрогнули и рванули во все лопатки через огородик. Все бежали, и группа нападения, и группа захвата, и группа поддержки, и немцы. Только часовой лежал возле домика оглушенный.

Разведчики падали, вскакивали на ноги и снова падали. Мат стоял, звон и бренчание — земляничные грядки были обнесены проволокой, а на проволоку подвешены жестяные банки с железками внутри. К домику разведчики подползали со стороны сортира, то есть от города, по кочкам и кустам, там сейчас скакали немцы в кальсонах, там где-то и запорошило Васькин автомат песком. Нужно сказать, с ползанием у Васьки было не отработано, не любил он этого. Если бы не по науке, то подошел бы Васька к домику во весь рост по асфальтовой дороге. Немец-часовой даже и мысли не допустил бы, что толпа русских приперлась «языка» брать.

Но лейтенант сказал — ползти.

Теперь разведчики барахтались на огороде. И матерились. А со стороны города уже шла пальба. Даже пулемет включился. Васька вылез на асфальт, подумал: почему они часового не взяли? Не хуже других «язык». И тихий. Отряхнулся от грязи и пошел, глубоко дыша.

В научном захвате «языка» все же был один положительный пункт — «в случае чего» лейтенант назначил место сбора на бережке поросшего кустами овражка, неподалеку от домика. Позже этот домик именовали «домом клоуна», не имея в виду обидеть лейтенанта Крикунова: портреты хозяина домика в клоунском костюме были развешены во всех комнатах. Много было застекленных эстампов в белых рамочках, особенно пейзажей Адольфа Гитлера. Гитлер писал не так уж и плохо. Бесстрашно и старательно объединил он в своих работах двух Менцелей, Адольфа и Вольфганга. Он был романтиком. Как, впрочем, и Сталин. После взятия города разведчики навестили домик. Лейтенант Крикунов не пошел с ними.

Ваське было стыдно за геройских своих товарищей, погрузившихся на огородике, чистеньком и ухоженном, в трясину позора. Может быть, именно для этого лейтенант и повел их в таком числе, но для такой подлости надо было быть умным. «А может, вернуться, утащить часового, он, наверное, уже на четвереньки встал?» Ваське стало жаль немца, он теперь и так неделю икать будет, Васька представил, как бы он с Петрами или, скажем, с Кувалдой взял «языка». И как бы это было красиво — если бы «язык» на самом деле был нужен. Даже с хилым Ильюшей они бы «языка» взяли вежливо и без шума. Притенившись где-то возле сортира, они подождали бы, когда икряной немец, белый, как рыбье брюхо, натянет свои кальсоны до ушей и пойдет досыпать, задремывая на ходу. Вот тогда они приткнули бы дуло автомата или финку — финку даже эффектнее — туда, где у боксеров почки, и сказали бы очень негромко: «Штиль, камрад, штиль. Битте». Так, уговаривая и поддавая легонько коленом под зад, отвели бы его в сторонку, где, наверное, связали ему руки, чтобы волю им не давал, и, наверное, на время заткнули ему рот носовым платком, чтобы не орал и не плакал. И все…

Васька подошел к оврагу. Там, свесив ноги и покуривая в рукава, уже сидели самые быстроногие, и лейтенант Крикунов с ними. Васька молча уселся рядом с тропой, сбегающей на дно оврага. От луны, громадной, как стратостат, было светло, и все зеленое было черным. Тропинка сверкала, как длинная узкая лужица. «Полнолуние, что ли?» — подумал Васька.

Подошли еще четверо, умостились под кустами. На том берегу, на фоне чернильного неба возникли две горбатые фигуры. Двое немцев. Каждый нес мешок и винтовку. Разведчики молчали, продолжая курить в рукав. После шумного бегства они считали себя свободными от лейтенантских приказов — пришли в свою боевую форму, потому были спокойны и несуетливы. Немцы спустились в овраг. Свет луны заблестел на стволах винтовок. Перебрасываясь необязательными словами, немцы поднялись на берег, прямо в кольцо разведчиков. Никто не поднялся. Кто курил, тот продолжал курить, Они знали — сейчас поднимется Васька и вежливо скажет: «Штиль камрады. Руки вверх. Алее». И все. Немцы все сразу увидят. После таких слов, сказанных вежливо, глаза начинают видеть в темноте, как у кошки. Они бросят мешки и поднимут руки. И проделают это без шума. Шум — когда драка, а когда вежливо — шума нет — штиль.

Так бы оно и было. И получил бы лейтенант желанных «языков», пощупал бы их живых, может быть, даже в скулу одному из них заехал, наверное, такое желание жгло его, как нутряной чирей. Но не выдержал лейтенант, вскочил, вскинул автомат, закричал высоким фальцетом: «Хенде хох!» — и нажал курок. И все стрелял, пока немцы падали.

— Ну, хватит, — Васька дернул его за штанину.

Лейтенант с трудом разжал палец и тяжело с хрипом вздохнул.

Васька подошел к немцам, посмотрел, что у них в мешках, — там был хлеб и полужидкий вонючий сыр в брикетах. Васька вытащил у них из карманов тонкие портмоне, где обычно лежали солдатская книжка, две-три фотокарточки да немного денег, и отдал их лейтенанту.

— Здесь написано все, что они могли вам сказать. Номер части. А части, наверное, нет. Эти немцы прохожие. Отступали они. Иначе не стали бы грабить булочную — хлеб не солдатский. И сыр не стали бы воровать — здесь где-то неподалеку сыроварня.

Лейтенант Крикунов взял документы и пошел по дороге к деревне, где стояла их часть, где сейчас было шумно: славяне, наверное, хлебнули как следует и теперь песни поют.

Разведчики молча шли за ним: они то и дело отряхивались, счищая с одежды то ли комья клубничных грядок, то ли еще что-то налипшее в эту ночь полнолуния. Васька вытащил из автомата затвор, тяжелый и маслянистый, сунул в карман боевую пружину, чтобы не потерять, и принялся на ходу протирать носовым платком и затвор и патронник, даже ствол губами продул, отчего на губах угнездился запах ружейного масла.

В городке на ратуше забили часы: все принялись считать, а когда насчитали одиннадцать, оживились — вся их военная экспедиция оказалась такой короткой и жалкой.

Когда ощущение близости города перестало тревожить спину и все заговорили громко о том, что пожрать хочется и даже выпить, им навстречу выступила толпа — человек пятнадцать разведчиков из второго взвода во главе со своим подтянутым лейтенантом Ереминым. Чуть впереди остальных шли лейтенантов ординарец Мессершмидт и помкомвзвода Степан. Степан был москвич, с чувством собственного достоинства — ему это разрешалось, с неторопливой речью, высокий, лет тридцати трех мужчина. Мессершмидт был шпана — детдомовец, с какой-то, невесть откуда взявшейся, может быть, даже врожденной, деликатной улыбкой. Он постоянно ошивался возле Степана, он был больше его ординарцем. На войне все странно, все абсурдно. Степан, например, носил под гимнастеркой шелковую полосатую сорочку. Васька ему советовал: «Ты еще и галстук нацепи. Очень солидно — галстук под гимнастеркой».

— Вы куда? — спросил Васька Степана.

— Туда же, — ответил Степан. В голосе была несвойственная ему ирония.

— Очумел, — сказал Васька. — Нельзя туда. Слышишь, стреляют. Мы там набедокурили. Там сейчас все немцы сидят на горячем гвозде. Ты не в себе, что ли?

— А где «язык»? — спросил Степан. — Кажется, за «языком» ходили.

— Лежат, голубчики, в овраге. — Васька не стал развивать тему про научный захват «языка». — Степан, — сказал он тихо и просительно. — Степан, опомнись. Лейтенант Еремин молчал. Молчал и лейтенант Крикунов.

— Ну ладно, — сказал Степан. — Не скучайте. Мы скоренько. — И они пошли, слишком тесно сгрудившись вокруг лейтенанта. Это не понравилось Ваське.

— Степан! — закричал Васька. — Вернись! Дурак чертов! Врежь этому сопляку по ноздрям. Воротись!

Лейтенант Крикунов сказал тихо:

— Сопляка он тебе не простит.

— Кто кому прощать будет, мы скоро узнаем, — прошипел Васька. — Прислушайся, как немец бьет. — Стреляя, немцы давали понять, что тревожить их больше не надо. Есть такие тайные знаки солдатские: солдат их слышит, солдат их понимает. — Степан! — закричал Васька, охрипнув. — Идиот чертов!

В деревенском доме, где расположился Васькин взвод, играл патефон. Парни нажарили копченой свинины на сковородке. Ели ее с хлебом. Пили чай сладкий. Настроение было муторное. Кувалда орал песни. Два Петра, лежа на полу, играли в бирюльки. Они возили с собой коробочку, в которой была пластмассовая коричневая чашка, крючочки и микроскопическая посуда. Нужно было высыпать посуду из чашки горкой и растаскивать ее крючочками, но так, чтобы ничто не шелохнулось. «Такая игра, бирюльки называется, — говорили Петры любопытным. — Очень умственный процесс».

Когда Васька впоследствии рассказывал о событиях той ночи, все грамотные советовали ему именно этот час из композиции удалить, как не имеющий к основным событиям отношения, но Ваське казалось все же, что именно этот час полнолуния освещает события в каком-то их подлинном виде.

В дом ввалился Гуляй-Ваня. По званию был он старшина, по должности — рядовой разведчик. Одевался как офицер и дружил с офицерами — такой у него был талант. С ними водку пил, им анекдоты травил, им девок организовывал. Гуляй-Ваня был пьян. Размахивал пистолетом ТТ. Своим тетешником Гуляй всегда хвастал — сразу было видно, что парень он авторитетный. Трофейное оружие у всех есть — ТТ только у Гуляя, ну и, конечно, у товарищей офицеров. Поднял Гуляй пистолет к виску и заорал:

— Застрелюсь! (Такая мать, к такой-то матери.)

Васька подскочил к нему, схватил пистолет за ствол, вывернул его из Гуляевой руки. (Фамилия Гуляя была Гуляев.) Пистолет грохнул, наверняка Гуляй, а может, и Васька зацепил за спусковой крючок. Ваське большой палец ожгло. Он не только вывернул пистолет из Гуляевой руки, но и врезал рукояткой Гуляю по затылку. Васька поставил пистолет на предохранитель, сунул его в карман.

Пуля вошла в самый кончик большого пальца и вышла, даже не разрушив ногтя.

— А не надо было дуло пальцем затыкать, — строго сказал Гуляй-Ваня. — Вот смеху будет. Васька, чтобы товарища не погубить, наган пальцем заткнул. — Гуляй заржал, как ржут в самодеятельности злодеи и диверсанты.

— А ты заткнись, — сказал ему Васька. — Я тебе сейчас рожу начищу. Самоубивец вонючий. Ты с чего это?

— Помпотех! — сказал Гуляй.

— Не вязался бы с дерьмом.

— Ты еще не знаешь, какой сука он.

— Сука — какая, — поправили его Петры.

— А вы не крякайте. Я девок нашел. Все приготовил. И вино — мозельвейн рейнский. Мы с ним сговорились выпить и закусить. Девки хорошие. Крепкие. По жопе дашь, как по торпеде. Ну, выпили. Ну, песню спели — «Мутер Волга». А этот сука к моей девке жмется. Я говорю ему, суке: это моя фройлен. А он возражает нагло. «Встань, — говорит. — Смирна! Кругом марш!» Это при немках. Падла… — Гуляй долго ругался, матерился, плевался, потом заорал: — Отдай мой тетешник! Верни наган — застрелюсь! Не могу я жить опозоренный.

Ребята окружили его. Петр Малый сказал:

— У тебя гимнастерка в крови.

— Ну, бля… — проворчал Гуляй. — И правда, чегой-то жгет.

Ребята стянули с него гимнастерку. Пуля, пробившая Васькин палец, вошла Гуляю под кожу в верхней части лопатки и вышла, где лопатка кончается. Гуляй побледнел. Он считался отважным парнем, но безалаберным и суматошным — на задания Гуляя старались не брать, хотя грудь его была увешана орденами.

— Могут и срок навесить, — сказал Гуляй. — Пошли в медсанбат. Ты меня прострелил, ты меня и веди. — Он с презрением оглядел Васькин палец, сказал, куда его нужно сунуть, чтобы быстрее зажил, и они пошли.

Медсанбат располагался тут же в деревне, в здании сельскохозяйственной школы. Деревня была большая, с высокой кирхой и водокачкой.

Сестры из медсанбата с разведчиками дружили: туфельки, чулочки, духи и другой «маркизет». Гуляеву рану они смазали риванолом и залепили пластырями. И молчок — не то судить будут: Ваську и Гуляя за членовредительство, сестер за сокрытие преступления. «Говори — абсцесс», — научили они Гуляя.

Ваське очень хотелось Гуляю морду начистить.

Когда он вошел в дом, первое, что увидел, — Мессершмидта.

— Вернулись, что ли? — спросил Васька. — А где Степан?

— Вернулись вдвоем, с лейтенантом. Всех там оставили. Он боится идти к себе во взвод. Убьют его.

— Я Степана хотел вытащить, — прошептал Мессершмидт. — Он еще стонал. Он звал: «Володька, Володька…» Я пополз — лейтенант меня за ногу. Говорит: «Убьют, а меня тогда кто выведет? Ты меня выведи». Лейтенанта я привел. Дурак он, ему надо было там остаться. Потом-то он понял, когда мы к деревне подошли. «Володька, говорит, пойдем обратно. Чего мы тут?..»

— Мы же там набедокурили… — Васька заорал: — Почему вы этого идиота послушались?

— Сами не знаем. Как-то он нас уговорил. Мы его полюбили. Степан его под крыло взял… Они нас из пулеметов. Потом просто гранатами забросали. Как бобиков. Мы с лейтенантом последними шли. Я его сразу назад…

Пришел лейтенант Крикунов. Послушал музыку. Уходя, позвал Ваську на крыльцо.

— Он тебя застрелить хочет. За сопляка. Ему теперь терять нечего. Судить его будут. Остерегайся.

Васька посмотрел на свой простреленный палец. Сказал зачем-то:

— Я уже в палец раненный…

— Уже все знают, — сказал лейтенант. — Гуляй ранами хвастает. Грозит помпотеха удавить. По-моему, он сволочь…

Никто не спал. И не говорил никто. Петры играли в бирюльки.

Судьба подтолкнула Ваську во двор. Продышаться ему захотелось. Ломота в висках.

Луна светила алюминиевым светом. Неподалеку от крыльца, едва сойдя с асфальтированной дорожки, кто-то сидел в широколистных цветах, сняв штаны. Васька заорал:

— Ты что, места другого не нашел?

Парень был в парашютном шлеме и, что поразило Ваську, с пистолетом в руке. Парень вяло чертил стволом пистолета на асфальте. На Васькин крик он сонно повернул голову и так же сонно навел на него пистолет. Васька отступил в проем двери — это был лейтенант Еремин. Щеки и глаза у него ввалились, запали виски. Васька поразился его глазам, их белизне, словно у них не было ни зрачков, ни радужной оболочки. Лицо лейтенанта, покрытое потом, вдруг оскалилось.

Васька попятился.

Раздался выстрел. Васька подумал, что лейтенант пугает его, куражится. Но ощущение пустоты, безвоздушной, бессмысленной тоски навалилось на него. Васька лег на пол, высунулся из-за косяка.

Лейтенант лежал на дорожке со спущенными галифе. Ярко белел под луной его голый зад.

Кто-то навалился на Ваську сверху, по голосу — Петр Великий.

— Ты стрелял?

— Нет, — сказал Васька. Поднялся на ноги, вышел на крыльцо.

— Ты его? — дохнул ему в затылок Петр.

Разведчики стояли кольцом вокруг лейтенанта. ТТ был еще зажат в лейтенантовой руке.

— Лучше бы он там застрелился, — сказал Мессершмидт. — Теперь я к своим ребятам пойду. Теперь мне, наверное, можно…

Много не говорили. Кто-то сбегал за командиром взвода. Он постоял над дружком, как-то по-черному глянул на Ваську и ушел в лунный блеск.

— Ничего, — сказал Петр Великий. — Отхрюкается и закукарекает. А этого к доктору отнести нужно. В одеяло завернем и потащим. Эй, давайте-ка одеяло, — Петры любили командовать.

Васька сходил в дом за одеялом. У немцев с одеялами туго, у них перины. Пришлось ему покрывало экспроприировать, розовое.

— Я ж не тебе велел, — пожурил его Петр.

Перед Васькиными глазами стоял улыбающийся Степан в полосатой шелковой сорочке. Васька действительно видел однажды, как в немецком доме перед трюмо Степан подвязывал галстук, синий в горох.

Шофер Васькин завел машину. Они взгромоздили лейтенанта Еремина на рундук и тронулись.

Ротный доктор стоял через два дома. Узнав, в чем дело, он велел занести лейтенанта в сарай, положить его на верстак.

— Из деревни не отлучайся, — сказал. — Придет Махоркин, он тебя допросить захочет.

Махоркин — фамилия майора смершевика.

В доме была полная тишина. Разведчики спали. Только Петры да Кувалда пили в кухне горячий чай.

— Угомонились, — сказал Кувалда. — Утихли… Сука он, чего к нам-то он приволокся?

— Меня хотел под дернину. Петры и Кувалда шумно вздохнули.

— Не заносись, Василий.

Самоубийство на войне не такая и редкость. Но дико звучит — странно. Чего он боялся? Что солдаты его пристрелят или суда? А может, себя — тяжесть презрения к самому себе была так невыносима? Но, может быть, он прозрел. Жил твердо и гордо и вдруг прозрел?

— Егорова к доктору! — выкрикнули с улицы.

Васька взял фонарь и пошел.

— Может, и нам с тобой? — спросили Петры.

— Да подите вы…

В широко открытых воротах сарая в креслах сидели доктор и майор Махоркин, грузноватый, хитроватый и, как казалось Ваське, ленивый.

— У нас к тебе дело, — сказал Махоркин. — Егоров, послушай. У тебя наган есть?

— Есть, — сказал Васька. — У меня «вальтер». — Он достал из-за пазухи пистолет, подал его Махоркину. Тот вытащил обойму, она была полная.

— Это не доказательство, — сказал майор. Заглянул в ствол. — Давно не пользовался. У тебя еще наган есть?

Васька вспомнил про гуляевский ТТ.

— Есть. — Он подал майору пистолет Гуляй-Вани.

— Хорошо, что вспомнил. Гуляй уже всем все рассказал. Он сейчас в стельку. Надо бы вас под суд, хулиганов.

— А я-то при чем? — сказал Васька. — Вы своего помпотеха трясите.

— Все вы вроде бы ни при чем. А лейтенанта, выходит, ты пристрелил. Из этого вот ТТ. И патрончика в обойме нету. И лейтенанта нету. Ты, говорят, обещал его прикончить, сопляка. А?

— А в его пистолете полная обойма?

— В его пистолете вообще нет патронов…

— Он же вышел из боя, — сказал Васька. — А последний патрон себе.

В разговор вмещался доктор.

— Егоров, ты, наверное, не понимаешь. Тут дело вот в чем. Если он застрелился, должен быть вокруг раны пороховой ожог. А ожога нет. Посмотри сам.

Васька отогнул покрывало. Ранка на виске лейтенанта была свежей и круглой, и ни порошинки вокруг.

— Теперь понимаешь? — спросил доктор.

— Ничего не понимаю. Он навел пистолет на меня. Я спрятался за косяк. Убить его никто не мог, никого вокруг не было.

— Этого ты знать не можешь, — сказал майор Махоркин.

— Не могу, — согласился Васька. — Но я знаю… Он застрелился. С такими, как у него, глазами не живут. Вы бы видели его глаза.

— Все это лирика. Ожога нет, считай, его застрелили. Ближе всех был ты. У тебя в нагане нет патрона. Ты мстил за смерть товарища. После того, как Гуляю плечо прострелил, ты мог набить обойму сто раз.

— Думай, Егоров, — сказал доктор. — Думай. Что у него на голове было?

— Я сяду. — Васька огляделся.

— К стенке тебя поставят, — пробурчал Махоркин.

Васька выкатил из угла пустой бочонок, сел на него и закрыл глаза. Он представил себе лейтенанта Еремина. Лицо его, серебристое от луны и от пота. Провалившиеся виски. И глаза. Белые. А волосы? Не было у него волос!

— Шлем, — сказал Васька. — На нем был шлем парашютный. Не летчиский. Тонкий такой — парашютистский.

— Вот и иди, ищи этот шлем. Найдешь — твое счастье. Не найдешь — я тебе не завидую. Нам тут детективы некогда разгадывать, тут фронт. Ты грозил его кокнуть? И Гуляй говорит. И другие…

Васька врезал ногой по бочонку, на котором сидел, — бочонок рассыпался.

На дороге Ваську поджидали Петры и Кувалда.

— Ты так орал… Мы поспешили…

— Этот сукин сын в шлеме был… Я видел, он в шлеме был…

Шлем нашли быстро. Наверное, лейтенант в тот миг сорвал шлем с себя и как бы крикнул, кого-то проклял. Но скорее разведчики, когда в покрывало его заворачивали, — отшвырнули.

Кожа, прикрывавшая висок, была ломкой, обожженной, шершавой, и дырочка в ней.

Васька побежал, размахивая шлемом.

— Нате. — Не Махоркину Васька шлем отдал, а доктору.

— Ну вот, — сказал доктор облегченно. — Теперь все правильно. Видишь, Махоркин, самострельцы не знают, что через перчатку нужно в себя стрелять. Через хлеб стреляют, через подушку. В ранах крошки, перья. А тут чистенько. Чистенько, Егоров.

— Разрешите идти? — спросил Васька.

Доктор посмотрел на него удивленно, хмыкнул и сказал:

— Ты не сердись. Но! Ты его мог?

— Мог, — сказал Васька, — Не сегодня.

— Иди, — сказал доктор.

Ночь уже распрозрачнилась, не разбелилась, но ослабела в тоне, из чернильного пошла к светло-синему. И уже не было луны.

У дома Васька постоял на дорожке, где лейтенант застрелился. Поднялся на крыльцо и на крыльце постоял. Он вспомнил Степана — как шли они вместе из госпиталя по мокрому снегу, по украинской раскисшей земле.

В доме все спали, Васька тоже уснул.

Роту подняли рано, может быть, часа три и удалось поспать Ваське. Они уже сидели в машине, когда пришел посыльный от командира бригады.

— Егоров, тебя к генералу.

Васька пошел, поеживаясь. Генерал стоял у своей машины.

— Похоронишь его, — сказал он. И, оглядев исподлобья окружавших его командиров, добавил: — Похоронишь в дорогу.

— Это как? — спросил Васька, недоуменно и потому громко.

Командиры на Ваську не смотрели, не смотрели они и на генерала — они в землю смотрели.

— Как я сказал — закопаешь в дорогу. Чтобы и памяти о нем не осталось. Понял? Выполняй.

Васька козырнул и пошел к своей машине, что-то еще не понимая до конца.

— Самоубийц за оградой кладбища хоронили, — объяснил Ваське Петр Великий. — А в дорогу… Не знаю.

— В дорогу — душегубов, — сказал Ильюша.

Труп лейтенанта Еремина лежал там же на верстаке, покрытый розовым покрывалом.

Когда бригада ушла, Васькино отделение покаталось вокруг деревни на машине. Выбрали они песчаную дорогу, идущую сквозь сосновый бор. Дорога была дном оврага с покатыми склонами. На склонах негусто росли сосны. Наверху лес был хороший, басистый.

Достали лопаты с длинными ручками.

— Копайте, — сказал Васька.

— Сам копай, — сказали ему.

— Генерал приказал.

— Он тебе приказал.

— Почему? У лейтенанта Еремина свой взвод.

— Они бы его и закапывать не стали, в канаву бы выбросили — и все.

— Но почему нам?

— Не нам, а тебе.

Васька поворошил ногой песок дороги, изрытой копытами и велосипедными шинами. Живая дорога — проезжая.

Васька в небо поглядел, почесал за ухом и показал рукой на вершину склона, где сосны гудели от неусыпного ветра.

— Там похороним. По-человечески. Дураком он был, но душегубом — не думаю.

Петры взяли по лопате и помчались по склону. Остальные — и Васькино отделение, и автоматчики, их распределяли по машинам, когда бригада делала бросок, — потащили лейтенанта Еремина. Он в покрывале согнулся, прочертил задом свою колею в песке.

Сверху вид был красивый на ухоженные поля. И небо было яркое. Облака стекали, как пена с голубого пива.

Над могилой холмик насыпали. Шофер, он у Васьки был постарше других, как и все шоферы в роте, палку выстругал, прибил к ней фанерку и написал: «Лейтенант Еремин». А самый младший солдат, Васькин тезка, Вася Смирнов, отвернувшись в сторону, попросил:

— Припиши, а, погиб смертью храбрых. Застрелился — это нужно понять. Тут один на один…

Шофер глянул на Ваську и приписал. И эта песочная лесная дорога в Германии влилась в бесконечную дорогу России.

Когда Василию Егорову потом говорили о каком-то особом предназначении Руси, он кивал.

— Да, — говорил. — Хоронить.