"В час дня, Ваше превосходительство" - читать интересную книгу автора (Васильев Аркадий Николаевич)Живая покойницаТоварищу Я. X. Петерсу Рапорт Докладываю. В ночь с 15 на 16 марта наша группа обходила пути станции Москва-Брестская, проверяла охрану пакгаузов и вагонов. Из одного товарного вагона, из щелей, исходил слабый свет, и мы откатили дверь. На высокой подставке стоял гроб. Горели свечи. Около гроба на узлах сидели какие-то люди. Мы на всякий случай решили проверить документы, Они оказались в полном порядке у всех — как у живых, так и у покойной, Грибушиной Августы Ювенальевны. Выяснилось, что она постоянно проживала в городе Тосно Петроградской губернии. Приехав в Москву к родственникам, заболела сыпняком и скончалась. Вагон для перевозки Грибушиной в Тосно предоставлен по разрешению начальника управления по перевозкам Балтийского и Черноморского флотов тов. Германова. Мы извинились перед родственниками усопшей за причиненное беспокойство и собрались уйти. Но тов. Мартынову показалось, что медные пятаки на глазах покойницы будто шевельнулись. Заинтересовавшись этим необычным явлением, Мартынов снял пятаки с глаз новопреставленной. Грибушина тотчас открыла глаза и приподнялась. В этот момент раздался выстрел. В завязавшейся перестрелке убит гражданин Ступицын. С нашей стороны потерь нет. В результате обыска под подставкой гроба и в узлах, на которых сидели родственники, обнаружено: пшеничной муки — четыре мешка, крупы гречневой — три мешка, сахарного песку — два мешка, сахара-рафинада — шесть мешков, свечей церковных — 47 штук, гвоздей подковных зимних — один ящик, гвоздей подковных летних — один ящик. Ожившая покойница и ее спутники препровождены в Бутырскую тюрьму. Документы задержанных, а также изъятое оружие — один наган и два браунинга номер второй и патроны к ним 61 штука прилагаются. Труп Ступицына сдан в морг. Старший группы Мальгин 16 марта 1918 года. Дополнение. Начальник управления но перевозкам Балтийского и Черноморского флотов тов. Германов по телефону сказал, что разрешения на вагон для перевозки Грибушиной не давал, что такую фамилию он слышит впервые и что все это, по его мнению, афера, и потребовал самого строгого расследования. Тов. Германов обратил наше внимание на то, что эта самая Грибушина, если она на самом деле таковой является, живет в городе Тосно. А почему же вагон с ее, так сказать, телом стоял на станции Москва-Брестская? На Тосно надо ехать с Николаевского вокзала. Мальгин Второе дополнение. Задержанный Носков Иван Ефимович по прибытии в тюрьму попросился на допрос. Он оказался жителем города Москвы, сотрудником продовольственной милиции. Носков показал, что все продовольствие, обнаруженное в вагоне, принадлежит гражданину Артемьеву Ивану Севастьяновичу, проживающему в Москве, на улице Малая Ордынка, 5. Носков добавил, что продукты предполагалось вывезти в Петроград для продажи и что он, Носков, играл в этом деле подсобную роль. Мальгин Резолюция. Допросить всех. У Артемьева произвести обыск, при необходимости задержать. Изъятое продовольствие передать в госпиталь, гвозди — кавотряду. Я. Петерс Андрей Мартынов, снявший с глаз мнимой покойницы пятаки, работал в ВЧК первую неделю. Десятого марта, в конце смены, к нему подошел секретарь партийной ячейки Брестских железнодорожных мастерских Белоглазов. Посмотрел, как Андрей легко снял со станка трехпудовый валик. — На здоровье не жалуешься? Андрей засмеялся: — Что я — старик? — А сколько тебе, Мартынов? — Двадцать. — Жаловаться, конечно, рано… Хочешь на другую работу? — Разве я тут кому мешаю? Мне и здесь неплохо… — Про ВЧК слышал? — Заговоры открывает!.. Читал в газете. — Революцию защищает. Пойдешь в ВЧК работать? — Она же в Петрограде! — В Москве будет. Надо, Мартынов. — Право, не знаю. Дай подумать. — Некогда думать. Райком просил выделить двух человек, и сегодня. Завтра утром надо быть там. Ну? — А кто второй? — Николай Маховер из колесного. — Надолго это? — Не знаю. Наверное, ненадолго. Поработаешь, вернешься сюда. — С женой бы посоветоваться… — Потом посоветуешься. Ну? — Ладно. — Пойдешь с моей запиской на Большую Лубянку, одиннадцать. Спросишь товарища Петерса. Утром Андрей был у члена ВЧК Петерса. Подал записку, спросил: — Надолго? Петерс улыбнулся: — Наверное, надолго. Петерс Андрею понравился. Чуть постарше его, а деловой, ни одного лишнего слова, спокойный. Голова крупная, с буйной шевелюрой. Голос немного глуховатый. Говорит с латышским акцентом. Петерс привел Мартынова в небольшую комнату. На подоконнике сидел парень в солдатской шинели. Худенький, узкоплечий. Увидев Петерса, парень встал. — Новый сотрудник, — сказал Петерс. — Давай учи… — И ушел. Глаза у парня большие, голубые, добрые. Спросил участливо: — Тебе не холодно? — Нет. — А я замерз. Март, а у вас в Москве стужа, как в сочельник. — Это по-новому март, — заметил Андрей. — По-старому еще февраль. — По-новому или по-старому, один черт холодно! Как тебя зовут? Я — Мальгин, Алексей. У тебя часов нет? — Откуда! — Как думаешь, сколько сейчас? — Скоро одиннадцать. — Пойдем. Наверно, кипяток готов и хлеб дадут. В коридоре нагнали грузного мужчину. Мальгин познакомил Андрея с ним: — Филатов. Гроза бандитов и спекулянтов! Филатов хмуро сказал: — Хватит! Один раз смешно, два смешно, а потом скучно. Новенький? Филатов Андрею тоже понравился: видать, человек решительный. Когда он подал руку, Мартынов заметил между большим и указательным пальцами татуировку — голубой якорь. Они получили по кружке кипятку, по полфунта хлеба и по одной конфетке «Бонбон». — На весь день, — предупредил Мальгин Андрея. Филатов торопился и скоро ушел. А Мартынов и Мальгин долго сидели, наслаждаясь теплом, рассказывали о себе. — А Филатов из каких? — спросил Андрей. — Умалчивает, и учти: выполняет какие-то особые поручения заместителя председателя ВЧК Александровича, левого эсера, и сам левый эсер. — А я думал, что в ВЧК одни наши! — удивился Андрей. — Трудятся будто всерьез, а все же душу перед ними не раскрывай. Пошли, а то опять есть захотелось. Когда шли коридором, Мальгин сказал: — Тебя в царское время обязательно бы в гвардию определили, в кавалергарды. — Это почему же? — По росту и по волосам. В гвардию по масти подбирали: чернявых — в преображенцы, русых — в семеновцы, курносых — в павловцы, а вот таких, как ты, блондинов, ростом с коломенскую версту, — в кавалергарды… Меня бы в крайнем случае в обыкновенную пехоту барабанщиком… Около низенькой двери кладовой Мальгин сказал: — Получи оружие и патроны. Стрелять умеешь? — Немного… — Научим… И учти: домой сегодня не попадешь, мы дежурные. — Жену бы предупредить, — встревожился Андрей. — Беспокоиться будет. Алексей с сожалением посмотрел на Мартынова: — Поторопился ты, братец… Может, у тебя и дети есть? — Пока нет. — Все равно поторопился. Да ты не расстраивайся, мы не каждую ночь будем дежурить, а через ночь-две. Пожилой солдат с большой бородой выдал Андрею наган, тридцать патронов, широкий ремень и новенькую желтую кобуру, посоветовал: — Номер запиши, а еще лучше — запомни. Андрей неловко засунул в барабан шесть патронов. Солдат усмехнулся: — Первый раз? — Не приходилось… — В него семь штук входит. Давай покажу. Вот так… Носи на здоровье. Ночью Алексей Мальгин, Андрей и Николай Маховер, принятый на работу в ВЧК в тот же день, шли по Тверской — проверяли караулы. Из Настасьинского переулка выбежала худенькая женщина. — Помогите! Помогите! — Чего орешь? — спросил Мальгин и осветил ее фонарем. Она оказалась совсем девчонкой, в разодранной кофточке, с огромным синяком под глазом. Дрожа от холода, еле разлепливая губы, умоляюще произнесла: — Скорее! Он ее убьет! В «Кафе поэтов» посетители жались к стенкам, толпились в узком коридорчике, соединявшем два крохотных зала. С возвышения для оркестра худощавый юноша в смокинге, пританцовывая, дирижировал: — Раз, два! Раз, два, три… Посреди зала здоровенный, плечистый детина в защитной форме, в щегольских, до блеска начищенных офицерских сапогах спокойно, беззлобно и методично, словно молотобоец, бил по лицу брюнетку. Она не сопротивлялась. Заложив руки за спину, покачивалась от ударов и совершенно равнодушно, как будто удары сыпались на кого-то другого, повторяла: — Ну, пожалуйста! Ну, пожалуйста! Детина пнул ее ногой в живот. Брюнетка упала. Дирижер крикнул: — Финита! Андрей схватил хулигана. Тот оглянулся, недоумевая, кто это посмел прикоснуться к нему, но, увидев Маховера с винтовкой, покорно попросил: — Проводите меня! Я вас умоляю. И тяжело, будто куль соли, рухнул на грязный, посыпанный опилками пол и забился в припадке. Брюнетка подползла к нему, положила его голову к себе на колени, подняла окровавленное лицо: — Не смейте! Мальгин приоткрыл у припадочного веки, посветил фонарем и спокойно сказал: — Притворяется! Задержанный оказался Михаилом Тарантовичем, известным среди торговцев кокаином и морфием под кличкой Тарантул. В «Кафе поэтов» он пришел с новой возлюбленной поразвлечься в интеллигентном обществе и случайно встретил жену — ее-то он и колотил. Из карманов галифе Тарантула Мальгин вынул новенький наган-самовзвод, почти фунт кокаина, расфасованного по пять-шесть золотников, — целое состояние. Утром Мальгин сказал: — Я — на вокзал. Наши из Петрограда приезжают. А ты допроси Тарантовича. Андрей волновался чрезвычайно. Первый допрос. Какие вопросы задавать сначала? Какие потом? Сумеет ли он все сделать правильно? В коридоре встретился Филатов. Он выслушал Андрея, засмеялся: — Ты что, интеллигент? Он, гад, кокаином торгует, а ты с ним философию разводить? Наган обнаружили? Обнаружили. Пиши — и в трибунал. Все. Действуй. Тарантул отказался сесть на стул. Давал показания стоя: — Кокаин мне принес господин Кудрявцев, бывший доверенный фирмы «Гергард». Склад у этой фирмы в Мытном дворе. Если вам интересно поймать его с вещественными доказательствами, двигайте туда немедленно, у него там много кож спрятано, сколько — не считал, но много, сот пять. Хорошие кожи, все больше полувал. А направо, как войдете, пять бочек с хлороформом… — Куда ему столько? — вырвалось у Андрея. Тарантович чуть заметно улыбнулся. Андрей поправился: — Может, это не хлороформ? — Настоящий… Там еще валенок пар триста, и все с интендантским клеймом, и полсотни мешков апельсиновых корочек… — Чего? — Корочки апельсиновые. Толченые. Аптекари ими интересуются… — Вы про кокаин подробнее расскажите, а заодно и про наган. Где добыли? — Купил на Сухаревке. Там этого добра сколько пожелаете… Наган приобрел для личной безопасности, поскольку порядочному человеку вечером нельзя дальше ворот высунуться… Тарантович неожиданно осоловел, вся его говорливость пропала. Без приглашения хлюпнулся на стул, согнулся в три погибели. Помутневшими, неживыми глазами посмотрел на Андрея, хрипло попросил: — Пакетик! Хоть один!.. Андрей убрал кокаин в стол. Тарантович вскочил, закричал: — Дай, сволочь! Христом-богом прошу! Андрей позвал конвойных. Тарантович совсем сник, губы посинели. Плаксиво умолял: — Ну, что тебе стоит! С порога крикнул: — Вены перережу! А ты, дерьмо, будешь за меня отвечать! Андрей остался один. Его охватила тоска. На улице, очевидно, показалось солнце — даже в этой маленькой, окрашенной в серый цвет, с одним окошком, выходящим во двор, комнате посветлело. «А если он на самом деле вены перережет? Он же словно полоумный стал!» Заняться бы чем, но приходилось просто сидеть и ждать Мальгина. «Посватал ты мне работу, товарищ Белоглазов! — вспомнил Андрей секретаря партийной ячейки. — И зачем я только согласился?» Во дворе зашумели. Мартынов посмотрел в окно: въезжали подводы, груженные большими ящиками. Вскоре появился Мальгин. — Ну как, поговорил? — Поговорил, — мрачно ответил Андрей. — Привыкай, Андрюша, ко всякому. Такая уж наша невеселая обязанность… Артемьева Андрею особенно и расспрашивать не пришлось. Задержанный говорил торопливо, будто опасаясь, что не успеет: — Извините, господин следователь… Прошу прощенья, гражданин следователь, вы меня не так поняли. Эти восемьдесят золотых монет царской, извините, чеканки, пятирублевого достоинства — полная моя собственность, досталась по наследству от покойного моего родителя Севастьяна Ивановича Артемьева. Так и занесите в протокольчик. А эти тридцать две монеты десятирублевого достоинства также наследственные. Я показываю чистую правду, поскольку все это доподлинная истина, подтверждаемая нотариальными бумагами. Хотя родитель мой — царство ему небесное, райские утехи и жизнь бесконечная! — расстался с земной жизнью в одночасье, но духовную заготовил заблаговременно по всей форме. Вы ее давеча в руках повертели и положили в зелененькую папочку. Гляньте, пожалуйста… Вот, вот, она самая. А эти тринадцать монет, число неприятное, невезучее, чертова дюжина, получены из рук в руки от матушки моей Александры Даниловны, и как хотите — верьте, не верьте, одним словом, заявляю по совести, получены, понятно, безо всяких документов… Эта монетка отчеканена из чистой уральской платины, достоинством в пятнадцать рублей, подарена мне дедом по матери, действительным статским советником… Звания вас нынче не интересуют, но, что было, то было, дед мой Данила Петрович Ломасов имел по табелю российских чинов четвертый класс, приравнивался по-военному к генерал-майору, а если по морскому ведомству считать, то к контр-адмиралу… Так вот, дополнительно о монетке из уральской платины. Она дедом пожалована в день моего вступления в приготовительный класс шестой московской мужской гимназии, помещавшейся, если это вас интересует, в Пятницкой части, в Овчинниковом переулке, в доме Плигиной… До разложенного на столе богатства Артемьев не дотрагивался, а лишь водил над кучками золота дрожавшей широкой ладонью с короткими, волосатыми пальцами. — Часы золотые, известной фирмы «Лонжин», с тремя крышками, сорт «Прима», ход анкерный, на девяти рубиновых камнях, приобретены самостоятельно, память мне пока не изменяет, в тысяча девятьсот восьмом году, в магазине Пророкова на Ильинке. Нынче в этом помещении карточное бюро, выдают трудовому народу карточки на муку, сахар, керосин и на спички. Мне, как нетрудовому элементу, карточек не положено. К часам отдельно — занесите в протокольчик — цепь, тоже золотая, с тремя брелоками. Записали? Очень приятно. На одном брелоке, видите, изображен петушок. Глазок у него бриллиантовый, в карат. На другом брелоке, обратите внимание, подковка. Одни считают суеверием, а некоторые любят подковку, говорят на счастье, но, если здраво рассудить, в теперешнем моем положении счастьем и не пахнет. Пока Андрей доставал из стола чистую бумагу, Артемьев сначала погладил, потом понянчил на ладони тяжелый золотой портсигар. — Тоже наследственный? — спросил Андрей и подумал: «Где я видел этого Артемьева?» — Поскольку интересуетесь, отвечу. Благоприобретенное… Чистого золота в нем пятьдесят шестой пробы шестьдесят пять золотников. Для повседневного ношения не пригоден, тяжеловат, предмет подарочный… Откройте, внутри написано: «Глубокоуважаемому Александру Александровичу Пухову в день пятидесятилетия от благодарных сослуживцев по правлению Московско-Курско-Нижегородской железной дороги». Удостоверились? Приобретена эта вещица у самого профессора Пухова. Если не слышали, могу рассказать о нем поподробнее. Барин солидный, деликатный, проживает в Леонтьевском переулке, в доме Пегова, внизу в этом доме помещалось когда-то английское общество освещения Москвы текучим газом. Сейчас оно, понятно, закрылось — поскольку ни общества, ни газа. Уплатил я за эту, извиняюсь, гирю два пудовика крупчатки, настоящей, башкировской, первой голубой, и два фунта с половиной сахара: два фунта рафинада и полфунта песку в довесок по настойчивой просьбе Александра Александровича, поскольку в то время супруга его тяжело болела и нуждалась именно в сахарном песке, а профессор, как я догадался, жену в свое время баловал, и она к ограничениям не привыкшая… — Здорово вы профессора ободрали! — Ой, какое непонимание! Ободрали! Слово-то какое! Я ему, по теперешним временам, жизнь подарил. Крупчатка! Где вы ее нынче сыщете? Торговля не неволя — наше дело предлагать, покупателя — брезговать… А возьмите сахар! Это до войны все, кому не лень, внакладку чаем баловались, а теперь Ре-Се-Фе-Се-Ре — русский сахар фунт сто рублей… — Артемьев состроил что-то вроде улыбки и добавил: — Рассказывают такую анекдотину… Господи ты боже мой, кто их только выдумывает! — Декрет о запрещении скупать золото читали? — спросил Андрей. — Так точно. — Декрет, запрещающий спекуляцию продовольственными товарами, знаете? — В подробностях не знаком. — В маленьких глазках Артемьева мелькнула короткая насмешка. — Много их развелось, декретов. Что ни день — новые. Разве за всеми уследишь? Газет мне, как нетрудовому элементу, не положено, а на улице со стенок читать холодно… Я, если вам угодно, приму любую вину, какую вы на меня взвалите… Андрей с любопытством посмотрел на Артемьева. — Что это вы такой, во всем согласный? Любую вину… — Это, гражданин следователь, от полной безысходности и горького моего положения. Мне все равно, я это хорошо чувствую, живьем из Чрезвычайки, извините, из ВЧК, не выбраться. Мне обязательно быстренько сотворят вечную память, где ни печали и ни воздыхания и жизнь бесконечная: одним словом, пононешнему, шлепнете! Кто я для вас? Самый что ни на есть зловредный элемент, спекулянт, как вы изволили давеча выразиться, контрреволюционер! Не все ли мне равно, за что меня жизни лишать: за одну вину или за пять? Стоит ли упрямиться в признаниях? Нет у меня никакого расчета и даже смысла. А самое главное, молодой человек, извините, гражданин следователь, жизнь моя меня мало интересует. Я бы не сказал, что окончательно, но, во всяком случае, почти. Вы изволили улыбнуться, предполагаете, что я вроде такую методу для оправдания или, еще того хуже, для возбуждения жалости избрал, так вы, извините, ошибаетесь. Я на самом деле перестал хотеть жить… Андрею вдруг почудилось, что он с Артемьевым разговаривал раньше, много лет назад. — Ничего такого, что бы привлекало меня к жизни, у меня, гражданин следователь, нет: ни жены, ни детей, никакой постоянной привязанности. Конечно, я не монах, женский пол люблю… — Вы упоминали об этом, — заметил Андрей. И добавил, как говорил на допросах Мальгин: — Это для следствия не существенно. Вы лучше расскажите, где находили продукты для спекуляции? — Справедливо изволили заметить, именно нашел! На прошлой неделе препожаловал ко мне неизвестный гражданин кавказского обличия и предложил купить весь этот провиант. Цена оказалась сходная, ну я и рискнул… — Для перепродажи? — Никак нет, для подарка. Я вам докладывал про женский пол. Августа Ювенальевна Грибушина — последнее мое увлечение. Познакомились мы с ней в самый канун войны в поезде, едучи из Минеральных Вод. Тогда она изволила ехать с супругом, подполковником Грибушиным. А после известного Брусиловского прорыва Августа Ювенальевна овдовела. С тех пор мы с ней в большой дружбе состояли. Потом один, затем другой переворот, мне в гости ездить стало несподручно, а ей просто немыслимо, ну и чувства, конечно, охладели. Она в Москву вырвалась, погостила недельку, но костер наш больше не разгорелся. Очень мне ее стало жалко — похудела от недоедания, побледнела. Я все ей и отдал, что от кавказского человека приобрел. Если бы не попались, ей бы, голубушке, хватило продовольствия до полной победы… — До какой победы? — Как в газетах пишут — до полной победы пролетарской революции во всем мире, когда не будет ни богатых, ни голодных… — Вы думаете, что я вам поверю? — А я знаю, что вы ни одному моему слову не верите, но это уж ваше дело. Только я показываю всю правду, прямо раздеваю свою душу перед вами до полной светлости… — Предположим. Тогда объясните, как вы получили ордер на вагон, разрешение на выезд и почему около гроба оказались посторонние, как вы заявили, люди? — Очень просто: не подмажешь — не поедешь… — Кого вы смазывали и чем? — Об этом лучше бы у Ступицына спросить, но он, к сожалению, хладный труп. А всю смазку он проводил. — На мертвого валите? — Что значит — валю? Не я его, извините, навеки успокоил. Я с ним честно расплатился — мешок сахарного песку выдал и десять тысяч, и не керенками, а «петрами». Из этого можете заключить, насколько я благодарный Августе Ювенальевне Грибушиной за воспоминание о любви… — Много у вас «петров» было? — показал Андрей на толстую, тугую пачку пятисотенных банковских билетов, перетянутую синей лентой. Сверху лежала бумажка с надписью: «Святые деньги. О. И. Восторгову». — Какому это О. И. Восторгову приготовили? Артемьев тихонько, вежливо засмеялся: — Какой вы, гражданин следователь, в московских наших делах несведущий. Сразу видно, что вы, извините, атеист. Кто же из православных не знает отца Иоанна Восторгова? Столько лет настоятелем храма Василия Блаженного состоял! Самый благозвучный духовный оратор. Сравнивать, конечно, грех, но на его проповеди по билетам пускали, как на Федора Иваныча Шаляпина. За месяц, а то и более записывались. — Вы что же, гонорар ему за проповеди обещали? — Вы сообразительный, гражданин следователь. Припас, только не гонорар, как вы изволили выразиться, а на молитвы по усопшим родителям… — Многовато на молитвы! Тут тысяч сорок… — Пятьдесят, — уточнил Артемьев. — Изволите пересчитать — ровнехонько пятьдесят тысяч, как и следовало по маменькиному духовному завещанию… — В ваших бумагах маменькиного завещания не обнаружено. — Стало быть, утеряно… «Где же я тебя, дьявола, видел?» — думал Андрей, записывая показания. — Может, я очень быстро говорю, гражданин следователь? Я могу и помедленнее. Самим богом человеку отпущено два уха и один язык. Выходит, поменьше болтай, побольше слушай… «Я его раньше видел. И слышал все это — про уши, про язык…» — А я, извините, люблю поразговаривать. Слабость, конечно, и легче: шевели себе языком безо всякого труда, враг человеческий сам поворачивается. Писать, извиняюсь, даже очень образованным людям ох трудно. Возможно, я много необязательных подробностей излагаю? «Где же? Где же я его видел?!» — Давайте условимся так: вы меня начинайте спрашивать по подлежащим вопросам, чем особенно интересуетесь, а я как на святой исповеди. А? Удобнее будет. Ей-богу — удобнее! Ваше дело спрашивать — мое дело отвечать. Андрей чуть не вскрикнул. Вспомнил! Это он, Иван Севастьянович Артемьев, кричал: «Мое дело спрашивать, а твое, сукин сын, отвечать!» |
||
|