"К своей звезде" - читать интересную книгу автора (Пинчук Аркадий Федорович)

5

Когда закончилось служебное совещание и офицеры, толкаясь, выходили из класса, Новиков в этой толкучке все время видел только одну спину, плотно обтянутую вытертой и потрескавшейся на сгибах кожанкой. Седые хвостики волос, прижатые околышем фуражки, касались воротника кожанки, слегка прикрывали напряженную шею, но согнутая больше обычного спина выдавала тщательно спрятанную обиду Чижа.

И хотя Новиков не чувствовал себя виноватым за неосторожную реплику командира, на душе у него было препаршиво. Ему даже не хотелось ехать с Волковым в одной машине.

– Что вам больше всего нравится в летной работе? – спросил как-то Новикова журналист.

– Возвращаться домой, – сказал он.

Ответ не понравился журналисту. В опубликованной позже статье он приписал политработнику слова, которые, по его мнению, более соответствовали такому должностному лицу, как заместитель командира полка по политчасти. Текст в газете звучал иначе: «Что вам больше всего нравится в летной работе?» – спросил я перед отъездом подполковника Новикова. Он подумал и твердо сказал: – «Высота». За этим словом был прямой и скрытый смысл…»

– Вот чудак, – усмехнулся Новиков, прочитав статью под названием «Высота». – Не захотел понять.

Видимо, следовало разжевать стоящий за теми словами смысл. Возвращаться домой ведь можно по-разному – героем или дезертиром, на щите или со щитом, с цветами или с бутылкой водки. Любое возвращение – это итог и начало. И если тебе возвращение домой – как награда, ты очень счастливый человек, у тебя и на работе хорошо, и дома.

Он родился в 1945 году в военном госпитале на территории поверженной Германии. Петр Новиков, его отец, командовал в то время саперным батальоном, восстанавливал мосты, дороги, жилища, занимался разминированием. Мать, Светлана Новикова, в чине лейтенанта, работала переводчицей в комендатуре небольшого городка на Одере. У нее в те дни было столько работы, что о ее демобилизации никто не хотел слышать. На другой день после родов ей уже приносили в палату пачки текстов. И она лежа делала свою нелегкую работу. Через неделю к маленькому Сереже была приставлена неотлучная сиделка – рядовой Иван Божко, пожилой и ворчливый солдат из комендантской роты. Сергей Новиков приказом коменданта (выписка из этого приказа до сих пор хранится в семейном архиве) был зачислен на армейское котловое и другие виды довольствия.

Так случилось, что на родину семейство Новиковых возвращалось только в 1951 году. Сереже подходила пора идти в школу. Он не знал еще, какая она – Родина. Но молчаливая взволнованность отца и матери жила в нем с того дня, как только он услышал о возвращении домой. Он знал, что едут они в деревню, где ни кола, ни двора. Все сгорело в войну. И все-таки ехали они домой. Много лет спустя Новиков понял, что ностальгия вошла в него вместе с первым криком. Она была уже в крови, он вдыхал кислород, пропитанный тоской по Родине, засыпал под песни Ивана Божко, сотканные из одного-единственного желания – скорее вернуться домой.

После десятилетки Новиков рванулся поступать в авиационное училище. На медицинской комиссии его начисто забраковали – офтальмолог нашел конъюнктивит и не рискнул написать «годен». Оставалось одно – ехать домой. А он не мог. Не мог, и все. Два дня отсыпался в каптерке у земляка – старшины роты. А затем пошел к начальнику училища: «Не гожусь в курсанты, оставьте солдатом возле самолетов».

Начальник вызвал врача, попросил еще раз проверить абитуриента: он оценил преданность Новикова авиации. И совершилось чудо. Воспаление конъюнктив было признано как следствие недосыпания – Новиков по ночам готовился к экзаменам.

Первые каникулы в памяти сохранились до мельчайших подробностей. И то, что видел, и то, что слышал, и то, что чувствовал. Такое возвращение домой он признавал.

Когда Новиков учился в академии, стажироваться его направили в полк, которым командовал полковник Чиж. Командир стажера почти не видел и не запомнил. Но политработник сразу почуял, что ему крупно повезло: он увидел именно того командира полка, которого давно придумал в своем воображении как образец. Чиж умел все: летать, учить, понимать людей. Его влюбленность в дело, мастерство в небе, профессионализм во всем вызывали невольное восхищение у каждого, кто с ним общался или служил. Не устоял и Новиков. Он спал и видел себя после академии только в этом полку, только с этим командиром.

И когда узнал, что просьба его удовлетворена и уже готово предписание, захлопал в ладоши, чем вызвал серьезное удивление у инспектора-кадровика.

В полк он рвался с тем взволнованным нетерпением, какое бывает после вынужденно долгой командировки перед возвращением домой. И вдруг эта неожиданная болезнь Чижа…

Никто, казалось тогда ему, не был способен понять Чижа так, как понимал он. Ах, как ему хотелось верить, что после обследования в Военно-медицинской академии Чиж вернется с желанным заключением! Но время не перехитришь. Чуть раньше или чуть позже этот час подходит. «Снаряды рвутся все ближе и ближе», – вертелось в памяти выражение Павла Ивановича.

Уход Чижа с летной работы он считал потерей для авиации. Зато решение Чижа остаться в полку было расценено Новиковым как возвращение домой. С горчинкой, с грустной нотой, но все-таки это было одно из тех возвращений, которые больше всего нравятся Новикову в летной работе.

Он хорошо понял Чижа, когда тот, еще не разобравшись в обстановке, первым попросился на Север. Пусть без полка, пусть всего-навсего во главе небольшой команды, но первым. А Волков не понял, что Север для Чижа – это лучшие его годы, это романтика молодости, ощущение полноты жизни. Вернуться туда с передовой командой, подготовить все к приему, – значит вновь ощутить себя незаменимо нужным своему полку. Возвращение на Север – это для Чижа возвращение к жизни. Пусть ненадолго! Пусть на месяц, на день! Но разве настоящая жизнь измеряется хронометром? Она, как и настоящая любовь, ценна чистотой и глубиной чувств.

Очень жаль, что Волков этого не ухватил. Руководствовался лучшими побуждениями – поберечь здоровье старика, а результат получил со знаком минус. Зыбка грань добра и зла. Как же чутка должна быть у командира душа, каким зорким сердце!

Все заместители Волкова жили в одном доме. Водитель останавливал здесь машину без команды.

– Желаю приятного отдыха, – сказал Волков. – Твоя Алина, Сергей Петрович, уже, наверное, с пирогами стоит у дверей. Вечерком загляну, поговорить надо.

– Милости просим, – Новиков пожал протянутую руку.

Увы, с пирогами вышла осечка. Даже ключи забыла оставить Алина Васильевна. Ну что ж, есть возможность прогуляться до школы.

Чемоданчик Новиков бросил у соседей и вышел во двор. Посаженные у дома еще в позапрошлом году кусты сирени набухли зеленью и цветами. Он срезал несколько веточек и воровато осмотрелся по сторонам. Кажется, никто не заметил. В конце концов он сам посадил полтора десятка кустов, может раз в году и воспользоваться плодами своего труда.

Вернувшись в подъезд, Новиков вытащил за торчащий уголок газету из почтового ящика и завернул в нее цветы. Теперь можно и на свидание. Как в те курсантские времена.

Школа встретила напряженной тишиной. Какая-то женщина в коридоре шагнула в его сторону – то ли задержать хотела, то ли спросить о чем-то, но не сделала ни того, ни другого. И Новиков обратился к ней сам:

– Не скажете, перерыв скоро?

– Через десять минут.

– А в каком классе Алина Васильевна занимается? Новикова?

– А вы по какому вопросу? – наконец решилась женщина.

– Мне бы эту учительницу увидеть.

– Родитель небось? – догадалась она. – По вызову?

– Совсем отбилась от рук.

– Известное дело. Как отец военный – дитя без глаза. Подождите, я ей скажу…

– Я буду во дворе.

Алина Васильевна преподавала математику. Они и познакомились благодаря математике, которая давалась Новикову с трудом, особенно интегральные и дифференциальные исчисления. Ему казалось, что преподаватель что-то упускает в логической цепи объяснений, что потеряно какое-то звено. И чтобы докопаться до истины, начал искать популярную литературу по элементарной высшей математике.

Однажды, во время разговора с продавцом книжного магазина, к прилавку подошла круглолицая рыжая девушка и, добродушно улыбаясь, сказала:

– То, что вам нужно, здесь вы не найдете. Это точно.

– А где найти? – спросил Новиков.

– У меня дома, – сказала она.

– Да, но я бы хотел купить…

– Я вам подарю. Идемте. Это недалеко. То, что вы хотите прочесть, – для меня давно пройденный этап.

По пути к дому она узнала, как зовут Новикова, назвала свое имя, рассказала, что учится в пединституте на математическом факультете.

– Что вы интересного нашли в этих сухих цифрах и формулах? – Ему казалось, что девочки с такими изящными фигурками и такими ясными глазами, как у этой студентки, просто обязаны рваться во ВГИК или театральный. Ну, в крайнем случае в консерваторию. – Что может быть увлекательного в математике?

Алина смеялась.

– Это все от вашего дилетантства. Математика, милый Сережа, это… как полет. Идете вот вы по лесу, видите березы, кусты, отдельные предметы. Это арифметика: пятью пять – двадцать пять. А когда вы летите над землей, что видите?

– Много чего. Поля, массивы лесные, просеки, дороги, реки.

– Вот! – радовалась она. – Вы охватываете взглядом всю землю. В лесу можно в два счета заблудиться, а сверху вы сразу увидите, где выход из чащи. Вот так и в математике. Формулы, они ведь красивы, как античные статуи. А цифры – это те же ноты. За ними музыка!

Вопросы, которые мучили Новикова, она серьезно обдумала и ответила неожиданно:

– Вы, милый Сережа, не усвоили один пустячок, вот эту школьную формулу.

Она написала формулу и посоветовала ему решить несколько задач. Новиков позже с поразительной ясностью вспомнил, как из-за поездки на соревнования пропустил эту тему. Все собирался наверстать, да так и не собрался. А пробел аж вон где аукнулся.

Решив задачи, он снова побывал у Алины дома, познакомился с ее родителями. Василий Иванович был замкнут и сосредоточен. Видимо, наложила отпечаток профессия – он всю жизнь работал машинистом тепловоза, а мать, Элеонора Игнатьевна, его полная противоположность, трудилась технологом на кондитерской фабрике. К Новикову они относились спокойно – видимо, в этой квартире не один он побывал, Алина не отличалась замкнутостью. Но когда почувствовали, что дочь всерьез увлеклась курсантом авиационного училища, забеспокоились, особенно мать.

– Как вы к ней относитесь, Сережа? – спросила она осторожно.

– Я на ней женюсь, – ответил он твердо.

– А если она откажет вам?

– Все равно женюсь.

Ответ понравился Элеоноре Игнатьевне, и она улыбнулась. Перед самым выпуском из училища Алина стала его женой.

Новикова направили служить на Дальний Восток. Не успела Алина устроиться в школу, как его перевели в Группу советских войск в Германии. Там ей работать не довелось. Сначала негде было, а потом родился Санька. И Новиков подивился такому совпадению: и у него, и у сына место рождения – Германия.

Из Группы войск Новиков уехал служить в Среднюю Азию. Там Санька пошел в школу. Алина начала работать. Не успела войти во вкус, мужа перевели в тьмутаракань и к черту на кулички.

Самое счастливое время для их семьи пошло с того дня, когда Новикова приняли в академию. Отец и сын учились, Алина читала лекции на курсах усовершенствования преподавателей начальных школ. Они жили в одной комнатенке офицерского общежития, готовили на электроплитке завтраки и ужины, ходили по вечерам на спектакли, концерты, литературные вечера, просмотры и даже популярные лекции. Выходные дни посвящались Саньке.

Когда Новиков стал замполитом в полку у Чижа, Алина почти год не работала. Школы города в преподавателях математики не нуждались. Но она взялась в одной из них вести математический кружок, подменяла иногда учителей. Директор пытался изыскать возможность хоть как-то оплатить ее труд, но Алина наотрез отказалась. И когда в школе появилась вакансия, ее сразу зачислили в штат.

Математический кружок неожиданно стал популярным. Занятия посетил какой-то ученый, где-то расхвалил их эффективность, в школу приехал представитель Академии педагогических наук. И тогда Алина, решив, что пробил ее час, предложила свою, выстраданную за все минувшие годы, программу, как она определила сама, обучения с увлечением.

– Каждый человек, – объясняла Алина Новикову, – рожден творцом. Создай ему условия для творчества, и он будет трудиться с полной самоотдачей, без понукания. Этот принцип я использую в изучении математики. На каждую тему ученик должен составить опорный конспект. Чем лаконичнее – тем выше балл. Вот, например, конспект ученика шестого класса. – Она показала Новикову тетрадь. На листочке был контур многоэтажного здания, а внутри кружочек с хвостиком.

– Ребус, – сказал Новиков.

– Правильно, – согласилась Алина. – А читается он так: если атом увеличить до размеров здания Пушкинского театра, его ядро станет величиною с вишню.

Школьник, считает Алина, умеющий сам составить подобный ребус по любой теме, способен таким образом создать сжатую модель любой информации. Он уже человек, который научился учиться, А ведь это ему придется делать всю жизнь.

У нее появились противники и заступники. К какому решению пришли в школе, Новиков не знал – уехал на переучивание.

Школьный звонок заставил его улыбнуться, уж очень он был похож на сирену Дворца спорта. Будто не конец урока, а конец хоккейного матча. В его памяти еще жил колокольчик из снарядной гильзы, в который названивал безногий гардеробщик. Особенно долго он махал им, извещая об окончании большой перемены. Маленькая перемена – и звонок короче.

Алина вышла во двор в толпе учеников. Она смешалась с десятиклассницами и подошла к Новикову почти вплотную не замеченная им. С ходу обняла его, прижалась вся, замерла. Их обтекал поток учеников, и те с любопытством наблюдали за своей учителкой: с чего это она вдруг бросилась на шею летчика. А учителка в этот миг забыла обо всем на свете и только все теснее жалась к человеку, которого каждую ночь видела во сне.

– Алина Васильевна, – шептал Новиков, – что скажут твои ученики?

– Что я люблю тебя, – шепнула она в ответ.

– Да?.. Целый час маячу под окнами, всех дворников насторожил, а любящая жена – ноль внимания.

– Ну, Сережа, – она засмеялась и снова спрятала лицо у него на груди. – Господи, как соскучилась…

Новиков легонько дернул ее за рукав.

– Пошли?

– Да я же не могу, – сказала Алина. – Кружок.

– А Санька – в школе?

– Санька пошел с девочкой в кино.

Новиков сделал испуганное лицо: «Уже с девочкой?!»

– Можешь поздравить, – залилась краской Алина. – Эксперименту дана зеленая улица. Была комиссия из Академии, – она радостно засмеялась. – В общем, наша взяла.

– Ну, Алина Васильевна, с вас причитается.

– Сейчас мои ребята только входят во вкус. Институтские формулы щелкают как семечки. А что еще будет! Я тебе покажу этих учеников через год, в десятом классе… Что гримасничаешь? – насторожилась она. – Не веришь?

– Верю. Только через год мы с тобой… – Новиков вдруг запнулся. Он понял, что, если сейчас скажет Алине о предстоящем переезде, не просто огорчит ее, глубоко обидит. И почему-то почувствовал себя виноватым перед ней, хотя, видит бог, какая его вина тут…

– Что через год, Сереженька? – Алина ловила его взгляд.

– Ты у меня военный человек… – Нет, он не мог сказать. – Год – это… знаешь… меня представили к ордену. За успешное освоение военной техники.

– Да ну тебя, – она уже готова была расплакаться. – Напугал прямо… Думала, опять.

Новиков засмеялся. Нет, он правильно сделал, что не сказал, не время, видно, еще.

– Подумаешь, – продолжал шутя, – а если опять?

– А если опять… – Алина твердо смотрела ему в глаза. – Если опять – ни за что.

– Ни за что, так ни за что, – Новиков пригладил ее рыжие кудряшки. – Давай ключи. Тебя ждут твои вундеркинды.

– Подождал бы, – жалобно попросила она. – Всего часик.

Только теперь Новиков вспомнил, что в руке у него букет сирени. Он развернул газету и вручил цветы жене. Растроганная Алина поцеловала Новикова, положила ему в карман ключи и отпустила:

– Иди. Я скоро.

Почти у самого дома Новиков столкнулся с Волковым. В легком спортивном костюме, кедах, легкомысленной кепочке, командир больше походил на студента, нежели на солидное должностное лицо.

– Куда, Иван Дмитрич?

– А никуда, просто так, – засмеялся тот. – Захотелось хоть на часок расслабиться, погулять у озера. Не хочешь?

– Надо хоть умыться. Только вот ключи нашел.

– Ну, пошли. Разговор есть.

Пока Новиков переодевался, Волков стоял у книжных полок, вытаскивал то один, то другой томик. Листал, ставил обратно.

– Сколько богатства человеческой мысли, – сказал, когда Новиков вышел из спальни. – Есть счастливчики, которым все это доступно, читают, никуда не торопятся. Даже как-то удивительно. А тут вот час один выпал и не знаешь, как его лучше провести. То ли газеты читать, то ли книги, то ли с женой поговорить, то ли пройтись, как все смертные, по берегу озера…

– Сам сказал – завтра всем отдыхать.

– Всем, да не нам с тобой. В десять – сессия исполкома. После обеда будем стыковать планы, проведем заседание жилищной комиссии. А сегодня в ТЭЧ [1] партийное собрание – надо бы нам с тобой поприсутствовать.

– Секретарь парткома будет, инженер полка – вполне достаточно.

– Для них достаточно, да я сам хочу послушать, чем живут там коммунисты. Три месяца не виделись.

– Я не пойду. Перебор будет.

– Дело хозяйское. – Волков захлопнул томик со стихами Винокурова, аккуратно поставил его на полку. – Хочешь, один секретик выдам?

– Это я люблю.

Новиков плюхнулся в кресло, расслабил мышцы. Мокрые волосы послушно легли под густой расческой в ряд.

– Так вот, – начал Волков, – приказано подобрать из нашего полка кандидата в космонавты.

– Хоть десять, – сказал Новиков.

– Не упрощай, Сергей Петрович, все серьезнее, чем ты думаешь. Командующий звонил. Сказал отнестись по-государственному, чтобы парень прошел все фильтры и был зачислен.

– Моряка Горелова…

– Не смейся, Сергей Петрович. Я серьезно… Скажут, не нашли в полку одного хорошего летчика.

– Можно Ефимова.

Волков промолчал.

– Первый класс у парня, здоров, холост. Да и внешние данные – краснеть не придется. Пусть летит.

– Я тоже о нем думал, черт бы его побрал.

– Ну и что?

– Кто эта женщина, ты знаешь?

– Знаю, Иван Дмитрич.

– Серьезно у них?

– Серьезно.

– Так пусть женится.

– Сложно там. У нее ребенок, муж.

– Где она его подцепила?

– Они со школы знакомы.

– В общем, так… Поговори с ним. Пусть с этой дамочкой напрочь завязывает, если хочет стать космонавтом. Это непременное условие. Туда анкета нужна без зазубринки, сам понимаешь.

– Поговорю, – пообещал Новиков. И без всякого предисловия упрекнул: – Зря Чижа обидел.

– Обидел?.. Чижа? – удивился Волков. – Да ты что?

– Еще хуже, если ты этого не понял. Толстокожим становишься.

– Брось, комиссар. Это Север. А сердце у него во, – он показал кончик мизинца, – на волоске. Пора нам обходиться без няньки. Привыкли за его широкой спиной, а человеку уже и на отдых надо. Потрудился он дай бог каждому – за пятерых.

Разговор с Волковым оставил у Новикова смутное чувство неуверенности, шаткости своей позиции. Он по сути ничего не смог возразить командиру. И закралось сомнение – так ли он прав, если самые убедительные его аргументы лишь в ощущениях и предположениях. «Я чувствую, мне кажется, я убежден…» – «Убеди меня, но фактами, аргументами».

Впервые за два года работы они расстались, не найдя общего языка. Каждый держался своей правды. Успокоительные аргументы лежали на поверхности: Волков из полка уходит, ему плевать… Волков загрубел под тяжестью командирских обязанностей… Волкову лишь бы попроще… Воспользоваться ими – значит, самому стать на позицию «как бы попроще». Волков неглуп, хотя бывает невыдержанным и резким. И конечно же, в его словах есть сермяжная правда. Все равно, раньше или позже, но Чижу придется проститься с полком. Лучше бы позже, но для кого? Для летчиков полка, для замполита, командира? А для Чижа? Для него-то как раз пораньше уйти надо. Тут Волкова не свернешь.

Шаги Алины Новиков услышал еще на лестнице. Узнал по нетерпеливо-усталому ритму. «Сил уже нет, а спешит, соскучилась». И теплая волна нежности заполнила Новикова, вытеснила остатки горечи от незавершенного спора с Волковым. Он вышел в коридор и распахнул дверь в тот миг, когда Алина потянулась к звонку. Она вздрогнула от неожиданности, улыбнулась и перешагнула порог. Дверь толкнула ногой. Как только прозвучал звонкий щелчок замка, бросила на пол портфель, сумку с продуктами и обессиленно повисла на шее Новикова.

– Ну, вот мы и вместе, – шептала она. – Я с ума сходила, умирала, превращалась в камень. А ты даже этого не чувствовал… Нет, ты не мог не чувствовать, ты рвался ко мне, я знаю. И я тебя очень люблю. Ты у меня один такой на всем белом свете. Слышишь?

– Слышу.

Он взял в ладони ее лицо. На него смотрели глубокие, как колодец, светло-зеленые глаза. На самом дне их лежали маленькие сдвоенные огоньки. Они стыли в нерастаявшей тревоге, как стынут пузырьки воздуха в прозрачном осеннем льду. «Значит, все поняла», – подумал Новиков и вдруг почувствовал щемяще-пронзительную, как боль, нежность к женщине, которая уже не раз и не два, тщательно скрывая, как трудно это ей дается, изо всех сил старалась подладиться под его службу.

– Ты у меня лучшая жена во всем мире, – сказал он серьезно и несколько раз осторожно поцеловал в полураскрытые теплые губы.

Пока Алина, повязав фартук, проворно стряпала ужин, он мешал ей, стараясь помочь, и рассказывал полковые новости. Это стало как ритуал. С того дня, когда он, вернувшись домой после первого самостоятельного вылета в авиаполку, вот также искал себе работу на кухне и, захлебываясь от восторга, рассказывал ей о своих впечатлениях от полета, от друзей, самолетов, неба.

Алина внимательно слушала мужа, ей хотелось не только знать все о его делах, но и понимать психологию взаимоотношений в полку. Этому ее учила мать. «Если ты поймешь, чем живет твой муж, ты избавишь себя от многих ошибок в семейной жизни».

Следующие рассказы Новикова становились глубже. Он делился с женой не только впечатлениями, но и сомнениями, вслух сожалел о допущенных ошибках. Алина никогда не давала ему прямых советов. По ее реакции он частенько угадывал ее отношение к рассказанному, в размышлениях искал ответы на свои сомнения, в молчании – подтверждение своим выводам.

Алина знала всех летчиков полка. Знала их жен и детей. Она умела запросто зайти в квартиру, разговориться, помочь по кухне или посидеть с малышом. О семьях, в которых она побывала, у нее быстро складывалось довольно точное представление.

«Серегин какой-то вялый пришел на полеты», – скажет иногда Новиков и посмотрит на жену. И она, если знает, скажет: «У него сын болеет». Или промолчит, но на следующий день обязательно сообщит: «Зина требует шубу каракулевую, а он не соглашается, в долги лезть не хочет. Вот и надулись…»

Где-нибудь в другом месте подобный частный эпизод может пройти незамеченным. Надулись – и ладно, завтра помирятся. В авиации любая семейная перепалка может обернуться трагедией. Взвинченный ссорой летчик медленно реагирует на команды, у него повышенная рассеянность, забывчивость, появляется приблизительность в расчетах, где необходима точность, короче говоря, такой летчик еще до вылета – предпосылка к происшествию. А между предпосылкой и происшествием дистанции нет – острая грань.

Алина, как не раз убеждался Новиков, очень хорошо это понимала. Слушая его полковые новости, она полученную информацию неторопливо осмысливала и своими размышлениями нередко подводила его к неожиданным выводам.

– Волков до тебя здесь был, – рассказывал Новиков, наблюдая, как Алина ловко раскатывает творог для любимых Санькиных сырников. – Поцапались из-за Чижа… Ты же Федю Ефимова знаешь? Высокий такой.

– Кто его не знает.

– Парень влип… Любовь свою школьную отыскал, Нину. А она уже с мужем и дочуркой.

– Что же она?

– Любит его. Любит дочь. Любит мужа.

– Так не бывает.

– Ну, уважает мужа. Там все застряло из-за девочки, по-моему. Обожает отца, друзья они. Нина боится разлучить их, страдает. Он мне показывал ее письма. Оба влипли.

– Если не будут спешить, разберутся.

– В том-то и дело, что надо спешить. Ефимов – кандидат в космонавты, надо что-то решать с этой историей. Тоже не дело, эгоизм получается. Она мечется между ним, мужем, дочерью, а он, ничем не рискуя, ждет. Хороша любовь! Любить – значит, взять на себя ответственность за судьбу любимой, понимать ее, делать все, чтобы уменьшить груз, лежащий на ее плечах… Что ты смотришь, я неправильно думаю?

– Нет, ты очень интересно думаешь. – Алина поправила тыльной стороной ладони упавшую на глаза прядь. – Предполагается и ответственность за судьбу любимого?

– Естественно.

– Значит, кто-то из двоих должен идти на жертву. А если я не хочу, чтобы ты жертвовал ради меня?

Новиков опустил глаза. Алина, как всегда, повернула разговор в совершенно неожиданную плоскость. Сейчас все абстрактные категории обретут плоть и покатятся по конкретным рельсам. Он не был готов к этому повороту.

– Ты считаешь, Ефимов должен отказаться от Нины? Она обретет покой, он осуществит мечту юности – станет космонавтом. И просто, и главное – правильно.

Новиков засмеялся:

– Ты даже не представляешь, как верно рассуждаешь! Только говорить с Ефимовым на эту тему я не буду. Пусть Волков сам говорит.

Алина что-то еще хотела сказать, но дверь в прихожей с треском распахнулась и с пушечным грохотом захлопнулась. Влетел Санька и с визгом повис на шее у отца.

– Пап, ну самолеты у вас! Там технари движок гоняли. Как форсаж врубили, он аж взбугрился! А язык из сопла – кольцами, как «колдун» на мачте. Почему это, а, пап?

– Был на аэродроме?

– Естественно.

– И по шее тебе не дали?

– Дурак я шею подставлять? Никто и не видел. Мы в дырку пролезли, а потом из-за капонира все видели.

– Кто это мы?

– Я и Шурка.

– Это какой Шурка?

– Не какой, а какая.

– Все, вопросов нет.

– Зато у меня есть: почему пламя двигателя в форсажном режиме разбито ритмичными кольцами?

– Ей-богу, не знаю. Думаю, что это какое-то резонансное явление.

В разговор вмешалась Алина:

– Ты уже созрел для ужина?

– Даже перезрел, – улыбнулся Санька и подсел к столу.

…Он заснул в кресле перед телевизором. Заснул, неудобно свесив руку и голову. Новиков позавидовал: он уже в такой позе заснуть бы не смог. Взял сына на руки и повернулся к Алине так, чтобы сняла с него кеды.

Запахло прелой резиной.

– Разбудить? – спросил Новиков.

– Завтра помоет, – махнула рукой Алина. – Завтра и белье сменим.

Почувствовав под собою постель, Санька смачно потянулся и, просунув босую ногу сквозь решетку спинки, затих. На лице, чуть ли не один к одному повторяющем мамины черты, застыла печать безмятежного спокойствия.

И эта безмятежность спящего сына вдруг вызвала у Новикова прилив неосознанного беспокойства. Он, как и Санька, не видел войны. Зато отчетливо помнил ее следы. Особенно врезался в память бывший Кенигсберг, через который лежала дорога из Германии на родину. У города уже было новое имя – Калининград, но нового в нем еще ничего не существовало. Отцу необходимо было заскочить в штаб, и они от вокзала очень долго ехали на трамвайчике через пустыню развалин. В обгоревших углах, половинах домов устраивалось подобие жилья. Из окна трамвая Новиков видел, как на четвертом этаже уцелевшей половины открылась красивая резная дверь, соединявшая когда-то комнаты, и простоволосая хозяйка вылила из тазика помои. Серая жидкость долго летела к земле. Вторая половина дома, в которую вела эта дверь, лежала грудой почерневших кирпичей на уровне первого этажа. Между обломками дома безбоязненно разгуливали похожие на черных поросят крысы. Их толстые и длинные хвосты вызывали холодный ужас.

Санька родился и рос под чистым мирным небом. Война кружила где-то над далеким Вьетнамом, о ней говорили по радио, показывали иногда по телевидению, но ее огненное дыхание не опалило сознание мальчика. И он, и его подруга Шурка, и еще сотни тысяч его ровесников дышали чистым воздухом мира. В этом Новиков видел и свою заслугу. Значит, и он, и многочисленные его сослуживцы все эти послевоенные годы вполне добросовестно делали свое дело.

В его жизни были и, наверное, еще будут всякие неудобства и жертвы. Но что они значат по сравнению с жертвами и лишениями возможной войны? Вот за такой безмятежный сон мальчишки он готов лететь не только в Заполярье – на Северный полюс, в тьмутаракань, к дьяволу в пасть!

Он понимал, разговора о переезде не избежать, и лихорадочно подбирал те единственные слова, которые бы могли передать глубину его мыслей. Но слова подворачивались расхожие, неубедительные. Он злился и не мог уснуть. Политработник называется. Жене объяснить не можешь.

Уютно прижавшись к нему, она спала, уткнувшись носом в его шею. Свет уличной лампы искаженным квадратом дрожал на потолке, отражаясь в спальне, рассеянным мерцанием. Новикову хотелось потрогать ее мягкие, тонко пахнущие волосы, но он боялся пошевельнуться, чтобы не оборвать ее сна.

– Почему ты не спишь? – вдруг спросила она.

– С чего ты взяла?

– Я слышу, как ты вздыхаешь, как бьется твое сердце.

– Боюсь. Вдруг проснусь, а тебя нет.

– Сережа… Ты пошутил, конечно, что нам опять…

Новиков вздохнул:

– Нет, лапушка. Представь себе – опять…

Алина приподнялась, повернула к нему лицо.

– Нет, Сережа, это несправедливо.

– Весь полк переводят.

– Когда?

Новиков улыбнулся, запустил пальцы в ее волосы.

– Обычно ты спрашивала – «куда?».

– У Саньки впервые друзья появились, – вздохнула она, убирая с головы его руку. – Впервые после института я по-человечески начала работать. Всех взбудоражила. Добилась того, о чем мечтала еще студенткой. И теперь вот так… все бросить? Сережа, это нечестно…

Она снова положила голову ему на плечо, и он почувствовал прохладу ее слез.

– Как же нам быть?

– Это нечестно, – повторила она уже дрожащим голосом. – Почему я должна отказывать себе во всем, а ты не можешь? Почему мы с сыном обязаны носиться за тобой по всем частям света? Нет, Сережа, пока я не выпущу этот класс – никуда. С меня хватит. Все.

– Ну, все так все. Плакать-то зачем? Финские домики, дровяные печки. Мне даже спокойнее будет одному. Вон Чиж… Почти всю жизнь один. И ничего.

Алина начала вздрагивать, изо всех сил сдерживая рыдания и все теснее прижимаясь к мужу. Он гладил ее волосы, шею, плечи, бормотал бессвязные ласковые слова, а она все плакала и плакала, и перед этими ее слезами он все глубже ощущал и свою беспомощность, и свою силу.