"Дети погибели" - читать интересную книгу автора (Арбенин Сергей Борисович)Глава 12На другой день после похорон Елизавета Яковлевна Макова рассчитала почти всю прислугу, оставив лишь кухарку, дворецкого и истопника. Затем она заперлась в своей комнате, велев не тревожить, и принялась обдумывать, как жить дальше. Она не плакала: все слёзы, видно, вышли ещё на похоронах. Да и немного их у неё в запасе и было, слёз-то. Сейчас она вдруг осознала, что ей предстоит множество больших и малых забот, и что она в Петербурге совершенно одна: не только подруг – просто знакомых и то почти нет. Значит, всё нужно делать самой, ни на кого не надеясь. Даже на обещанный этим очкастым стариком государственный пенсион. Прежде всего: с этой квартиры придётся съехать. Слишком большая и дорого обходится. Следует подыскать квартирку попроще, поскромнее, и даже не в центре… Елизавета Яковлевна вздохнула, обведя глазами комнату. Жаль… Столько лет здесь прожито… Да как прожито? Кое-как… Стало быть, и горевать не о чем. Другое дело – долги. Елизавета Яковлевна никогда особенно не рассчитывала свои траты и охотно соглашалась, когда в магазинах ей отпускали в долг. Теперь же она вдруг отчётливо вспомнила: в каких магазинах, и сколько. В основном – в модных французских салонах, где она покупала наряды, зонтики, какие-то безделушки. Сумма получалась немаленькая. Елизавета Яковлевна снова обвела глазами комнату, вздохнула. И зачем покупала все эти новомодные тряпки и безделушки? Всё равно ведь никуда не выезжала. Разве что в церковь; так там особо не покрасуешься… На глазах вдруг выступили слёзы. Остались, значит, ещё в запасе… Елизавета Яковлевна решительно вытерла их чёрным платочком: платочек тоже специально был куплен под траурное платье. Она отложила платок, пододвинула к себе бумагу и карандаш – считать долги и предстоящие расходы. Хотела с утра съездить в Новодевичий монастырь, на могилку, – не дали. Сначала явилась домовладелица. Женщина невероятных размеров, с усами, и голосом, как иерихонская труба – Елизавета Яковлевна даже не помнила, как её зовут. Все квартирные расходы оплачивал муж. Домовладелица сказала, что у них принято платить за квартиру за месяц вперёд. Июнь-де заканчивается, пора платить за июль. – Сколько? – пискнула неожиданным дискантом Елизавета Яковлевна. – Как обычно: 250 целковых, – проревела труба. – Но вам, так и быть, скидку сделаю по случаю горя. Так что извольте, мадам, в течение недели 230 рублей. – Хорошо, – ответила Елизавета Яковлевна, хотя ничего хорошего не видела: ответила, чтобы отвязаться. Домовладелица критическим взглядом оглядела обстановку и доверительным тоном проревела: – Я вам вот что, голубушка, посоветую. Снесите-ка вы свои наряды на распродажу. Какой никакой – а доход. Она ещё раз оглядела комнату и двинулась, как пароход, к дверям. Только что без гудка… – Послушайте! – остановила её Елизавета Яковлевна. – А что, если бы я хотела взять квартиру поменьше? Мне одной такие хоромы ни к чему. Пароход медленно развернулся. – Вы у меня же хотите квартиру взять? – А у вас есть свободные? Труба неожиданно вздохнула. – Нет, голубушка, у меня только почтенные люди квартируют. Сенаторы, правительственные чины, железнодорожники… Маленьких квартир совсем нету, разве что дворницкая. Но, если желаете, я наведу справки. – Конечно, желаю! И даже очень буду вам благодарна! Пароход снова начал разворачиваться к дверям. – Наведу! – проревела напоследок и удалилась, едва вписавшись в двустворчатый дверной проём. Дворецкий проводил её. Но не успел закрыть за ней дверь – новый посетитель: из министерства. Елизавета Яковлевна обрадовалась было: мелькнуло в голове приятное слово «пенсион». Не тут-то было! Оказывается, явились за какими-то бумагами Льва Саввича. Елизавета Яковлевна нахмурилась. – Нет, никаких бумаг я вам не дам, – сказала, как отрезала. – И в кабинет Льва Саввича не пущу. Сама туда не захожу, и посторонним не позволю. Заперла на ключ. – Но я не посторонний… – опешил чиновник. – Я товарищ министра юстиции Фриш! Елизавета Яковлевна помотала головой: – Нет! Сама не вхожу – значит, и никого не пущу. Приходите после. Потом. – Когда же прикажете? – обиженно спросил Фриш. – После сороковин. Фриш насупился. – Но дело не может ждать. Вы же знаете, что в министерстве обнаружена недостача. Особым судебным присутствием Сената ведётся расследование, нужны документы. А Лев Саввич, насколько мне известно, часто приносил служебные бумаги домой… – Нет! – нетерпеливо ответила Елизавета Яковлевна. – Я же сказала. Чего вы стоите? Чего ждёте? Мне на кладбище надо ехать. Лицо Фриша приняло крайне недовольное выражение. – Однако, мадам Макова, вы, видимо, хотите, чтобы я с прокурором пришёл и с жандармами? Официально? – Ничего я не хочу! – повысила голос Елизавета Яковлевна. – Вы видите: я траур не сняла? Какие бумаги? Какой прокурор? Совести у вас нету, вот что! Ступайте! И передайте вашему прокурору, что я свои права знаю, а вдов обижать даже и законом не велено. После такой тирады Фриш опешил и удалился в явном смущении. А Елизавета Яковлевна, наконец, стала собираться на кладбище. Но – опять не дали. Явился худощавый пожилой господин и заявил: – Я из магазина Дациаро, компаньон Рашевский. Тому две недели назад вы изволили заказать у нас жемчужное колье. Колье давно готово. Если желаете – оно у меня с собой… Елизавета Яковлевна, уже порывавшаяся идти, подошла поближе. И сказала чётко, вполголоса: – Не нужно мне ваше колье. Не стану я его выкупать. Понятно вам? Рашевский пожевал губами, пожал плечами. – Странно, – сказал он. – А ведь за вами ещё долг числится. Прошу простить, если я не вовремя… – А то вовремя! На кладбище съездить не даёте! То один является, то другой. И у всех на уме деньги! Тут человека не стало, понимать же должны!.. Рашевский снова пожевал губами. – Я понимаю, – наконец сказал он. – Однако долг немаленький, кто же его оплачивать будет? Елизавета Яковлевна молча позвонила. Дворецкий стоял у дверей – наготове. – Пролётку заказал? – спросила у него Макова. – Как велено-с. Уже у подъезда. – Хорошо. А цветы? Впрочем, я по дороге куплю: так дешевле будет, чем на дом-то… Елизавета Яковлевна обернулась на Рашевского. – Ну, а вы чего ждёте? Заплачу я долг. Заплачу, как только смогу. А сейчас недосуг мне. Рашевский снова пожал плечами, оглядел обстановку, поклонился и вышел. «Нелюди… – думала Елизавета Яковлевна, трясясь в пролётке по пустым, раскалённым солнцем улицам. – Нелюди и есть…» В Новодевичий приехала уже далеко за полдень, когда последние посетители выходили через кладбищенскую калитку. Вдоль каменной ограды ещё сидели нищие: несколько старух и солдаты – инвалиды Турецкой войны. Без ног, без руки, с обезображенными пороховыми взрывами лицами. Елизавета Яковлевна, опустив голову, быстро прошла мимо них. Какой-то инвалид с вытекшими глазами, вдавленными внутрь глазниц веками, сказал: – Барышня! Подайте Христа ради участнику трёх штурмов Плевны! Взрывом глаза вышибло… – Глаза вышибло, а барышень отличаешь, – не без укоризны, не останавливаясь, скороговоркой проговорила Макова. Инвалид расслышал, злобно выкрикнул ей вслед: – А и не барышня ты! Из простых! Вон как сапожками шаркаешь-то! Да и лет тебе, поди, многовато для барышни!.. Вот что я отличаю! И он грязно выругался. Старухи тут же принялись дружно креститься. У калитки в каменной келейке сидела привратница. Увидев Елизавету Яковлевну, молча выставила в окошко большую жестяную кружку. – Это ещё что? – спросила Елизавета Яковлевна. – На нужды монастыря извольте, – ответила монашенка. «Господи… И тут деньги дерут!» – подумала Макова, роясь в ридикюле. Нашла кошелёк, вынула несколько медных монет, опустила в кружку. – Ежели требуется могилку указать… – начала было привратница, но Елизавета Яковлевна перебила: – Не требуется. Похороны неделю назад были, я помню. Монашенка почему-то тяжело вздохнула. – А за помин души помолиться не требуется? – с какой-то тайной надеждой в голосе спросила она. – Сколько? – прямо спросила Елизавета Яковлевна. – Пятьдесят копеек за ежедневную поминальную молитву в течение сорока дней, да на свечи пятнадцать копеек… Елизавета Яковлевна закусила губу: – Я сама молюсь, в храм хожу… – соврала она и вошла в калитку. Могила находилась в дальнем углу кладбища, неподалёку от каменной ограды. Елизавета Яковлевна хорошо запомнила это место. Но вот прошла по дорожке раз, другой… Где же могила? Рядом – хорошо запомнила – стоял высокий чугунный крест, а с другой стороны – красивое надгробье со скорбящим ангелом на каменной арочке. Под арочкой висел самый настоящий колокол, хотя и маленький. Вот он, ангел с колоколом. Вот и крест. А где же могила Льва Саввича? Елизавета Яковлевна остановилась, в недоумении оглядываясь по сторонам… И вдруг ахнула: она просто не узнала могилу! Временный деревянный крест (в министерстве, во время похорон, обещали в самом скором времени чугунный отлить) почти по перекладину ушёл в землю. Края могилы обвалились внутрь, и даже дыры появились – должно быть, до самого гроба. И венки лежали в могиле бесформенной грудой. Елизавета Яковлевна вдруг вспомнила, что могильщик на похоронах сказал, что полатей из досок не требуется: дескать, земля тут хорошая, сама держаться будет. Разве что глины с песком добавить. Елизавета Яковлевна без сил опустилась на скамеечку перед могилой, и – разрыдалась. Плакала беззвучно, только носом хлюпала. Ах, Господи, всё не так, всё не по-людски… Умер Лев Саввич, – и вся жизнь под откос пошла. Умер – и забыт: будто только того и ждали. А ведь крест отлить обещали в несколько дней! И могильщик сказал, что за могилой будет приглядывать: если земля всё же осядет, – поправит, что можно… Ещё, помнится, сказал: первое время приглядывать будет бесплатно, а после – за особую плату. Даже какую-то сумму называл, и снова про песок с глиной толковал… Врут! Все врут. «Так вот почему позапрошлую ночь Лев Саввич мне всё мерещился! – поняла вдруг Елизавета Яковлевна, громко, по-деревенски сморкаясь в чёрный платочек. – Могилка обвалилась, он и звал – поправить…» Слёзы полились из глаз с новой силой. Надо же: а ведь раньше никогда не плакала, всё легко казалось, и переживалось само собой. Что же теперь делать? На помощь звать? Да и кого? Привратницу? Так она, обиженная, либо снова денег попросит, либо скажет, что работники уже ушли… Она вытерла глаза, посмотрела по сторонам. Ни единого человека не было в этом маленьком скорбном городе мёртвых. Кладбище было чистое, ухоженное. Даже самые старые могилы поддерживались в полном порядке… За что же Льву Саввичу такая немилость?.. В кустах сирени вдоль ограды что-то шуршало: мыши, должно быть, или крот. Пронеслась с криком чайка и уселась на голову ангела. Смотрела на Макову нагло, одним глазом. Елизавете Яковлевне стало не по себе. Она порывисто поднялась, оглаживая машинально платье; надо к привратнице идти, больше не к кому… И вдруг – оцепенела: над оградой кладбища торчала страшная бородатая рожа, в криво сидящих на носу очках. И ухмылялась. Елизавета Яковлевна вскрикнула, спугнув чайку. И вдруг ноги сами собой понесли её прочь от ограды. Она бежала по дорожкам, не ведая, куда. Но вот раздался треск: платье зацепилось за витую решётку могильной оградки. Елизавета Яковлевна едва успела выставить вперёд руки и с размаху упала на утоптанную песчаную дорожку, больно ушибив подбородок. Она тут же порывалась вскочить – и не могла. В ушах стоял какой-то гул, и ей казалось, что тот, страшный, уже перелез через ограду и теперь, прячась за памятниками и склепами, приближается к ней. Елизавета Яковлевна уже хотела закричать, как вдруг над нею раздался спокойный голос: – Господи, Елизавета Яковлевна! Что это с вами? До неё не сразу дошло, что тот, бородатый, никак не мог говорить с ней таким участливым голосом. Приподняла голову, вытянула из-под себя сломанный зонтик и на всякий случай выставила его перед собой. – Упали? – продолжал тот же голос. – Вот беда-то какая. Позвольте, я вам помогу. Елена Яковлевна повернула голову, скосила глаза. – А вы кто? – спросила низким, каким-то чужим голосом. – Я давний знакомец Льва Саввича. Служил под его началом в уланах, а потом в Царстве Польском, при канцелярии министерства внутренних дел… Да позвольте же, наконец! Он уверенно подхватил Елизавету Яковлевну под обе руки. Помог сесть, снял распоротый подол траурного платья с решётки. – Поднимайтесь, Елизавета Яковлевна, – сказал он. – Нехорошо на земле сидеть… – Да вы кто? – устало повторила Елизавета Яковлевна и с тоской стала озираться. Но на кладбище никого больше не было. – Сослуживец Льва Саввича, бывший, – терпеливо пояснил господин. Снял шляпу, обнажив большую лысину, присел на корточки. – Меня зовут Фёдор Михайлович. Я, как и вы, намеревался посетить могилу Льва Саввича… Думал – припозднился. А оказалось – вовремя. Он снова подхватил Макову под руки, помог встать. Поднял с дорожки зонтик и ридикюль. – Вы идти можете? Тогда пойдёмте. Мне кажется, вам надо показаться врачу… Елизавета Яковлевна покачала головой, сморщилась от боли. – Нет. Не надо врача… А вот до выхода меня проводите… Она оглянулась на ограду. Страшной рожи не было. – Вас, верно, напугало что-то, – проницательно заметил Фёдор Михайлович. – Что ж. На кладбище всякое примерещиться может. Не стоит сюда ходить в такое время, да ещё и одной… Но не бойтесь: сейчас здесь никого нет. Слегка прихрамывая, но не позволяя Фёдору Михайловичу себя поддерживать, Макова двинулась в сторону входной калитки. За калиткой Фёдор Михайлович остановил извозчика, помог Елизавете Яковлевне забраться в пролётку. – Проводить вас? – спросил всё тем же участливым голосом. – Нет, – твёрдо ответила Макова. – Я сама. Благодарю. – Если разрешите, я зайду к вам вечером… – начал Фёдор Михайлович, но Елизавета Яковлевна, не ответив, с силой захлопнула дверцу. Пролётка тронулась. Фёдор Михайлович, надев шляпу, долго стоял, провожая её глазами. В проулке за кладбищем стояла наглухо закрытая, со шторками на окнах, карета. – Не вышло, значит… – уныло пробормотал Комаров, когда Петруша, кряхтя, влез в карету и уселся на противоположном сиденье. Приоткрыл переднее окошко и приказал кучеру: – Назад, в Сестрорецк! Карета бодро тронулась. Зацокали копыта. – Не вышло, – убитым голосом подтвердил Петруша. – Кабы не появился этот лысый… А двоих кончать на кладбище – риск. Мужичонку-то лысого я бы сразу придушил. А вот баба… – А что баба? – насторожился Комаров. – Да, сдаётся мне, она не из тех барышень, которые от испуга помереть могут. Кусаться будет, царапаться. А главное – визжать так, что монахини сбегутся… Комаров покосился на Петрушу. Ай да Убивец… Психолог! И как тонко всё рассчитывает. – Ладно, – буркнул Комаров. – С бабой пока повременим. Не так уж она опасна, как кажется… Впрочем, это тебя не касается… И, втянув голову в поднятый воротник шинели, – знобило отчего-то, уж не продуло ли где? – замолчал, задумался о чём-то о своём. Фёдор Михайлович действительно пришёл вечером, как и обещал. Елизавета Яковлевна лежала в гостиной с мокрым полотенцем на голове. Голова раскалывалась, видимо, от удара о землю. Саднил разбитый подбородок, ныла челюсть, даже зубы болели. Вернувшись с кладбища, Елизавета Яковлевна твёрдо решила, что Фёдор Михайлович – проходимец: хочет зачем-то втереться в доверие… С другой стороны, если бы не он – кто знает, что там, на кладбище, случиться могло? Откуда эта страшная рожа над оградой взялась? Что ей надо? Елизавета Яковлевна догадывалась, в чём тут дело, но боялась этой догадки, и гнала её от себя. А догадка была простой: убили Льва Саввича, а теперь решили и её убить. На всякий случай, чтобы не болтала лишнего… Но к вечеру догадка превратилась в уверенность. Она вспомнила до последней мелочи всё, что происходило на похоронах. Вспомнила слова этого очкастого профессора, и даже его взгляды. Особенно – последний: в нём ясно читалась ненависть. Господи, и поделиться не с кем, совета спросить! Есть знакомые дамы в столице, да они по дачам разъехались, по заграницам. Только и осталось, что с дворецким говорить. Но Елизавета Яковлевна теперь и дворецкого опасалась, хотя знала его с детства: дворецкого, чтобы сделать молодой жене приятное, Лев Саввич взял из местных крестьян. Правда, дворецкий не хлебопашествовал; зная грамоту, занимался в основном составлением официальных бумаг и писем для неграмотных односельчан. А вдруг – и он с НИМИ?.. Подкупили, запугали… Сейчас она уже во что угодно могла поверить. Так и мучилась сомнениями до вечера, а потом ей вдруг мучительно захотелось высказаться, спросить совета. Поэтому, когда раздался звонок, и дворецкий доложил, что пришёл некий Фёдор Михайлович, Елизавета Яковлевна решительно закусила губу, натянула на себя плед, поправила полотенце и велела: впустить. Фёдор Михайлович вошёл быстрой, слегка неровной походкой. Поглядел на Елизавету Яковлевну с участием, хотя и сам выглядел больным: лицо осунулось, щёки приобрели какой-то землистый оттенок. – Как вы себя чувствуете? – спросил он. – Касательно врача – не передумали? У меня есть знакомый врач – доктор Кошлаков. Очень хороший доктор. И очень известный в Петербурге… – Не надо врача, – едва ворочая языком, выговорила Елизавета Яковлевна. Фёдор Михайлович ещё больше нахмурился. Не спрашивая позволения, взял стул, присел возле кушетки. Помолчал. – Я вижу, вы мне не доверяете… – Не доверяю, – отозвалась Елизавета Яковлевна, приподняв голову. – А кому сейчас в Петербурге доверять-то можно? Фёдор Михайлович хмыкнул, сцепил руки в замок и обхватил колено. – Д-да… Замечание удивительно верное, – согласился он. – Что ж, придётся вам поверить мне на слово. Я знаю, что Лев Саввич не покончил с собой. Его убили наёмные убийцы. И я даже знаю, кто их нанял. Елена Яковлевна так удивилась, что забыла про боль. – Кто же это? – спросила она дрогнувшим от волнения голосом. Фёдор Михайлович покачал головой. – Думаю, вам не нужно этого знать… А вот скажите, Лев Саввич рассказывал вам что-нибудь о своих делах? Может быть, делился какими-то государственными секретами? – Никаких секретов я не знаю… Лев Саввич о работе никогда не говорил. Он вообще мало со мной говорил… Она хотела что-то добавить, но передумала. Только вздохнула. Потом подозрительно взглянула на Фёдора Михайловича: – А вам-то что? Вам это зачем? Вы ведь не в министерстве теперь служите? – Нет, не в министерстве… Я сейчас вообще не служу. Я книжки пишу. С разными людьми общаюсь, и кое-что знаю. – От жандармов, поди? – почти насмешливо спросила Елизавета Яковлевна и тут же застонала от боли, пронзившей голову от затылка до подбородка. Фёдор Михайлович внимательно поглядел на неё. – Нет, не от жандармов… Мы виделись с вашим мужем незадолго до его гибели. И кое-что он мне рассказал. Видите ли, он напал на след тех, кто покушается на государя… Постойте! Вам плохо? Елизавета Яковлевна лежала с закрытыми глазами. Слегка кивнула и снова застонала. – Ну, воля ваша, а без доктора, вижу, не обойтись… Лежите. Сейчас я распоряжусь. Он выбежал из гостиной. Подозвал дворецкого, попросил бумаги и чернил. Дворецкий провёл его в приёмную Льва Саввича: там, на столе, были бумага и чернильница. Фёдор Михайлович быстро нацарапал что-то на бумажке. – Как вас зовут? – спросил он дворецкого. Тот слегка опешил. – Иван Парфёнов… – Иван, а по батюшке? Дворецкий ещё более удивился, но ответил: – Иван Иванович я, стало быть… – Вот что, Иван Иванович, – строго сказал Фёдор Михайлович. – Елизавета Яковлевна очень больна. Расшиблась, когда на кладбище была: платье за решётку зацепилось… Дворецкий молча, без улыбки, смотрел на Фёдора Михайловича. – Я хочу позвать врача… – Это хорошо, – сказал Иван Иванович. – Ну, хорошего пока мало… Вы знаете доктора Кошлакова? – Нет. Фамилия мне известна, об нём часто в газетах пишут… – Ага! – обрадовался Фёдор Михайлович. – Значит, вы и газеты читаете? – Читаем-с, – поджав губы, ответил дворецкий, и посмотрел на собеседника сверху вниз. – Ну, так вот что, любезный Иван Иванович… Вот вам записка для доктора Кошлакова. Он живёт на Невском, в доме Голланда. – Знаем-с мы этот дом, – кивнул дворецкий. – Очень хорошо. Вот, возьмите записку и деньги на извозчика. Слуге доктора, Василию, скажете, что вы от Фёдора Михайловича. Только поторопитесь, ради Бога. Иван Иванович молча взял записку и деньги, развернулся и вышел. Хлопнула дверь. Фёдор Михайлович вернулся в гостиную. Елизавета Яковлевна, бледная, как полотно, лежала, глядя в потолок. – Я посижу пока возле вас, – сказал Фёдор Михайлович. – Вам сейчас нельзя быть одной. Приехал Кошлаков, осмотрел Елизавету Яковлевну, поводил медицинским молоточком перед её глазами. – Ничего опасного не нахожу, Фёдор Михайлович, – сказал он устало. – Сильные ушибы. Есть лёгкая степень сотрясения мозговой оболочки. Челюсть не повреждена. Я пропишу примочки. И, разумеется, строгий постельный режим. Фёдор Михайлович кивнул. Елизавета Яковлевна по-прежнему молчала. Глядела в потолок. Под глазами у неё натекали громадные синяки. Когда Кошлаков уехал, Фёдор Михайлович поднялся: – Я, с вашего позволения, приду завтра. Примочки ваш дворецкий доставит вам с утра. А вы уж, пожалуйста, лежите. Пусть и кушанья вам подают прямо в постель. Елизавета Яковлевна прикрыла глаза, отвернулась. – Ах, уходите. Не хочу я кушать. И вообще ничего не хочу. Фёдор Михайлович слегка поклонился и вышел. Подозвал Ивана Ивановича, вручил ему рецепт: – Сходите утром в аптеку. И, прошу вас, последите, чтобы Елизавета Яковлевна не вставала – так доктор велел. Потом, уже надевая пальто, спросил: – А что, прислуги женского полу у вас нет? Горничной, например? – Горничную Елизавета Яковлевна рассчитала, – сообщил дворецкий. – В целях экономии. Но есть кухарка: она сейчас спит в своей комнате. – Понятно, – кивнул Фёдор Михайлович. – Значит, с утра переговорите с кухаркой, – пусть посидит возле Елизаветы Яковлевны, поможет. Если будет необходимость, я пришлю сиделку; не беспокойтесь, из своих средств. Иван Иванович с угрюмым видом кашлянул в кулак. – Как вам будет угодно. Елизавета Яковлевна поправлялась медленно. Несколько дней прошло, пока она не почувствовала себя более-менее сносно. Фёдор Михайлович, пришедший её навестить, решил воспользоваться этим моментом. – Вот что, Елизавета Яковлевна, – сказал он серьёзным тоном, присаживаясь, по обыкновению, на стул у кушетки. – Думаю, вам нужно сменить квартиру. А ещё лучше – совсем уехать из Петербурга… У вас есть родня? Елизавета Яковлевна, отвернув лицо – стеснялась зелёных кругов вокруг глаз, – глухо ответила: – Нету. Родители давно преставились, а с другими я никаких связей не поддерживала. – Гм… – Фёдор Михайлович задумался. – В таком случае, можно купить домик где-нибудь в Эстляндии… – Купить! – с горечью повторила Елизавета Яковлевна. – На что же я куплю? У меня нет средств! – Ну, средства найдутся, если вы решитесь. Я могу пригласить знакомого оценщика. Он купит оптом мебель и всё, что вы захотите продать… Елизавета Яковлевна помолчала. – А как же бумаги Льва Саввича? Тут за ними уже приходили из министерства и из Особого присутствия. Да я их выгнала… – Ага… – пробормотал Фёдор Михайлович. – Так я и думал. Значит, бумаги нужно перепрятать. – Куда? – с тоской воскликнула Елизавета Яковлевна, забыв про синяки. – Там, в кабинете, такой несгораемый шкап стоит, – его с места не сдвинешь! А шкап заперт, и ключа у меня нет. – Где же ключ? – заинтересовался Фёдор Михайлович. Елизавета Яковлевна как-то странно скосила глаза и ответила: – Да Бог его знает! То ли спрятан где-то в столе, то ли в министерстве остался… Фёдор Михайлович задумался. Молчание прервала Елизавета Яковлевна: – А вы думаете, – тихо спросила она, – что это всё из-за его бумаг? – Что? – То… Что Льва Саввича убили, а теперь и меня хотели. Там, на кладбище. Фёдор Михайлович пытливо взглянул на неё, помедлил и кратко ответил: – Возможно. Елизавета Яковлевна снова отвернулась, всхлипнула: – Никуда я не поеду. Надо ещё могилу поправить – провалилась совсем… – Ну, могилу уже поправили, – отозвался Фёдор Михайлович. – На днях чугунное надгробье с крестом поставили, песку подсыпали – всё в лучшем виде. – Кто же это постарался? – со скрытой иронией спросила Макова. – Кто? Константин Петрович Победоносцев. Кажется, вы виделись с ним на похоронах. – Это который в очках, на сову похож? – Елизавета Яковлевна усмехнулась. – Вот уж никогда не поверю! – Почему же? – Да потому… Потому, что он-то Льва Саввича и убил! Фёдор Михайлович в изумлении откинулся на спинку стула, во все глаза глядя на Елизавету Яковлевну. – С чего вы это взяли? – наконец выговорил он. – А с того… Помню я, как он на Льва Саввича смотрел, на портрет в крепе… И как на меня посмотрел, выходя. Фёдор Михайлович слегка натянуто рассмеялся: – Ну, извините… Я Константина Петровича давно знаю и уважаю. И не могу поверить, чтобы он оказался замешан в этой истории! – Плохо, значит, знаете! – сквозь зубы ответила Макова, повернулась к стене, завозилась, роясь под подушкой. Потом внезапно обернулась и протянула Фёдору Михайловичу связку ключей. – Нате… – сказала просто. – Тут и от кабинета, и от секретных ящиков в столах. И от шкапа несгораемого… Фёдор Михайлович в изумлении смотрел на неё. – Берите, что ли! – повысила голос Елизавета Яковлевна. – Пока не передумала. Если там бумаги такие, что из-за них убить могут, – возьмите их да унесите. Фёдор Михайлович взял тяжёлую связку. – Откуда же они у вас? Елизавета Яковлевна, глядя в потолок, ответила: – Давно сделала, со слепков… Деньги я у Льва Саввича искала… Дура. И вдруг заплакала навзрыд. Фёдор Михайлович вынес из кабинета две основательные связки бумаг. Сказал Ивану Ивановичу: – Упакуйте-ка это… Хоть в чемодан, что ли. Или в ящик. Иван Иванович посмотрел на связки. Кивнул. – И спрячьте покуда у себя в комнате. Вечером я приду, увезу. Только помните: цены этим бумагам нет. Они сейчас человеческих жизней дороже. Иван Иванович пытливо взглянул в глаза Фёдора Михайловича, серьёзно кивнул. Сказал вполголоса: – Понимаем-с. – И после о них – никому ни звука! – строго сказал Фёдор Михайлович. – Иначе… Не только хозяина потеряете… Или хозяйку. Может статься, что и собственную голову. Дворецкий снова кивнул. Выйдя от Маковой, Фёдор Михайлович глубоко задумался. При всей её простоте, она проницательна и откровенна. Но Константин Петрович Победоносцев? Неужели? Фёдор Михайлович вспоминал. Победоносцев, будучи преподавателем в университете, подружился со студентом Анатолием Фёдоровичем Кони. Да так, что Кони к месту и не к месту любил поминать своего «любимого учителя». Потом Кони, завязав знакомство на немецком курорте с будущим министром юстиции Паленом, быстро пошёл вверх по служебной лестнице. Пален, став министром, тут же выписал Кони из Харькова в столицу. И через некоторое время Кони занял пост председателя окружного суда. Именно Кони сделал всё от него зависящее, чтобы эта «капитанская дочка» Засулич была оправдана. Анатолий Фёдорович грубил свидетелям, обрывал их на полуслове, ловил на неточностях. И в то же время с готовностью принимал все возражения защиты. Кстати, вскоре после процесса Кони в очередной раз захворал и уехал в Германию на воды. Говорят, что эта странная болезнь его мучает с молодых лет: нападают вдруг приступы ипохондрии. Апатия, вялость, тоска… Когда Анатолий Фёдорович, ещё в молодости, впервые со своей хворью обратился к врачу, тот осмотрел его, посмеялся и сказал: – Ваша болезнь, молодой человек, лечится очень просто: езжайте в Европу, по всем столицам. И пробуйте разные сорта пива. Можно – в обществе хорошеньких барышень! Анатолий Фёдорович тогда крепко обиделся. Но совету доктора внял, – правда, лишь отчасти: поехал в Карлсбад, на воды, и в скором времени странный приступ прошёл. С тех пор болезнь часто настигала Анатолия Фёдоровича, причём всегда, прямо скажем, вовремя: в тот момент, когда ему грозили мнимые или вероятные служебные неприятности. Анатолий Фёдорович, предчувствуя неладное, всегда впадал в чёрную меланхолию, брал отпуск и уезжал на воды. При этом, в особенности после оправдательного процесса Засулич, Кони слыл большим либералом, познакомился с самыми выдающимися людьми своего времени, встречался с писателем графом Толстым, был вхож во все либеральные салоны. А Константин Петрович Победоносцев тем временем стал воспитателем наследника, цесаревича Александра Александровича. Всегда предельно вежливый, неравнодушный к искусствам, – именно Константин Петрович настоял на том, чтобы Фёдор Михайлович стал вхож в Аничков дворец. Даже читал там, в узком семейном кругу, отрывки из своих новых произведений. С другой стороны, уже несколько лет состоя в близких отношениях с семьёй цесаревича, Победоносцев не мог не знать все тайны Аничкова дворца. Фёдор Михайлович, глубоко задумавшись, шагал по мостовой, не замечая, что ему уступают дорогу. Это было странно: обычно дорогу встречным прохожим уступал он сам. Так и шёл нервной, подрагивающей походкой, заранее уклоняясь в сторону при виде встречного прохожего. Скверная каторжная привычка. Но – въелась в плоть и кровь… Так значит, вот где нужно поискать ответ: у Константина Петровича Победоносцева! Боже мой, что творится! Какие двуличные, готовые на любой безнравственный поступок, люди! Какие воистину фантастические времена!.. Дрентельн стремительно вошёл в кабинет Комарова. Тот вскочил, одёрнул мундир: – Ваше высокопревосходительство?.. – Не надо «превосходительств», – отмахнулся Дрентельн. – Я всего лишь проезжал мимо, решил заглянуть. Садитесь. Да и я вместе с вами… Дрентельн тяжеловато опустился в кресло у стола. Комаров тоже сел. – Вообще говоря, у меня два вопроса, – сказал Дрентельн. – Первый – наиболее деликатный. О вдове генерала Макова… Он поднял на Комарова глаза, побарабанил пухлыми пальцами по столешнице, слегка сдвинув бумаги. – Константин Петрович намекнул мне, а я передал вам, что госпожа Макова может сыграть роль «случайного элемента»… – Я помню, – отозвался Комаров. – И действовал в духе ваших указаний. Не далее как неделю назад один из лучших наших агентов пытался подкараулить Макову на кладбище Новодевичьего монастыря. Дрентельн снова побарабанил пальцами. – Ну, и?.. Комаров слегка замялся. – Видите ли, Александр Романович… Инсценировать самоубийство Макова, даже на глазах у десятков свидетелей, оказалось довольно просто. А вот с госпожой Маковой… Кладбище при монастыре совсем небольшое. Особо не развернёшься. Поднимется крик, – монахини сбегутся. К тому же Макова была на кладбище не одна. – Вот как? С кем же? Комаров кашлянул. – Как это ни удивительно – с известным литератором господином Достоевским. – A-a! – неопределённо сказал Дрентельн. – Ну-ну? – Агент, увидев их вместе, отказался от предприятия… Дрентельн вздохнул. – Естественно. Не хватало нам ещё господина Достоевского живьём в пустую могилу закопать… – при этих словах Комаров слегка вздрогнул. – Шуму будет! К тому же господин Достоевский, насколько мне известно, состоит в дружбе с Константином Петровичем и с его подачи даже стал вхож в Аничков дворец… Кстати, кто он, этот ваш агент? Уж не Петруша ли Старушкин? И Дрентельн проницательно посмотрел на Комарова. – Он, – слегка смутившись, подтвердил Комаров. – Однако, скажу я вам, это не лучший выбор. Ваш Петруша, насколько я знаю, просто зверь. Комаров молчал. – Нет, не лучший, не лучший выбор, – повторил Дрентельн. После паузы Комаров спросил: – Какие же будут указания? Дрентельн побарабанил пальцами, покрутил мраморное пресс-папье. – Думаю, что Константин Петрович преувеличивает опасность. Маков практически не общался с женой, – об этом знает весь свет. Так что в этом деле нас интересует не столько сама вдова, сколько секреты, которые хранятся в личном домашнем архиве Льва Саввича. Дрентельн замолчал, задумавшись. – Мне кажется, следует поступить иначе: заставить Макову переехать из квартиры. Ну, хоть в Ораниенбаум. Пусть снимет или купит там домик… – Увы, но у неё нет средств. Вся в долгах, – криво улыбнулся Комаров. – Мы уже действовали с этой стороны, посылали своих людей, из известных магазинов, в которых Макова могла задолжать. Она, естественно, не помнит в точности, кому и сколько должна. Хотя счета ей приходили регулярно, но оплачивал их Лев Саввич. И, по словам горничной Ядвиги, которую Макова рассчитала на другой день после похорон, хозяйка даже вела записи своих долгов. Однако какие из них оплачены, а какие ещё нет, ей доподлинно неизвестно. – Так. И что же? – Пока ничего… Дело в том, что Петруша её сильно напугал на кладбище, и она расшиблась, упав. Господин Достоевский увёз её домой на извозчике, затем приглашал доктора Кошлакова… И всю последнюю неделю Макова никого, кроме Достоевского и Кошлакова, не принимала, и сама никуда не выходила. – Кошлакова? – переспросил Дрентельн. – Знаменательная случайность. Если это, конечно, случайность. Не находите? Комаров снова прочистил горло. – Кошлаков – личный врач семьи Достоевских. Так что тут ничего удивительного я не нахожу. – Ну-ну, – процедил Дрентельн. И снова задумался. – Вот что, – наконец сказал он. – Нужно во что бы то ни стало выкурить Макову из её норы. Пусть распродаст всё, что можно. Сейф господина Макова надо опечатать: попросите Палена, Фриша, Фукса, или кого вам будет угодно, составить официальную комиссию. Маковой нечего будет возразить, если ей скажут, что речь идёт о сверхсекретных государственных бумагах. Она, я думаю, поймёт, что в такие дела ей лучше не соваться… – Дрентельн усмехнулся. – Особенно после случая на кладбище… И – продолжать давить на неё с помощью кредиторов и домохозяйки… Как бишь её? – Генеральша Зуева, – подсказал Комаров. – Вот-вот. Надо намекнуть этой генеральше Зуевой, через независимых лиц, что Макова разорена и оплачивать квартиру не в состоянии. – Уже сделано, – подхватил Комаров. – Повторим ещё раз. – Ну, вот и повторяйте. Покуда Макова не съедет, а личные бумаги Льва Саввича целиком не перейдут в наши руки. Комаров что-то быстро записал, взглянул на Дрентельна. – А может быть, поступить ещё проще? – сказал он. – Пусть комиссия прибудет с ордером на обыск и жандармами. Тут уж Маковой трудно будет отвертеться. Можно и сейф вскрыть: у нас есть такие умельцы. Дрентельн подумал: – Верно. Значит, действуйте. Я, со своей стороны, переговорю с Фришем и Тизенгаузеном. Он уже хотел подняться, но Комаров спросил: – А второй вопрос, Александр Романович? – Ах да! Второй вопрос… Вы уже допросили городового Кадило? – Того самого, которого Маков неоднократно вызывал в министерство? – уточнил Комаров. – Точнее сказать, – с некоторой злобой проговорил Дрентельн, – того самого идиота, который упустил террориста Мирского. – Честно говоря… – начал Комаров, но Дрентельн перебил его. – Понятно. Недосуг… А зря: ведь Маков не только несколько раз беседовал с этим Кадило с глазу на глаз, но даже подвёз его однажды до дома на Васильевском. Причём было это сразу же после убийства господина Филиппова. Комаров понял, какую оплошность он допустил. – Да, действительно, всё это наводит на размышления, – заметил он. – Прошу меня извинить, Александр Романович. Мне раньше не приходило в голову связать эту действительно странную поездку на Васильевский со смертью Филиппова. – Ну, ещё бы… – недовольно буркнул Дрентельн. – Вы всё со своими Старушкиными носитесь. Вот уж нашли себе компанию! Комаров слегка побледнел. – Простите? – тон его стал почти ледяным. Дрентельн поднялся. И ядовито сказал: – Я вам не пономарь, прощения у меня просить не надо. Займитесь этим городовым Кадило, и немедленно. Пока его секретная полиция не взяла в оборот… – Он подумал секунду и поправился: – Если ещё не взяла… Повернулся и вышел так же стремительно, как и вошёл. Городового Кадило Комаров вызвал сразу же после того, как Дрентельн уехал. Перед Александром Владимировичем предстал высокий, склонный к полноте румяный парень с глазами навыкат. Можно было бы легко принять его за деревенского увальня, лишь недавно приехавшего в Питер из деревни. Но послужной список Кадило говорил об обратном: в полиции служит не первый год, в околотке на хорошем счету. Остановившись посреди кабинета, заученно выпятив грудь, и ещё больше выпучив глаза, Кадило доложился. Комаров глядел на него серьёзно и молча. – Прибыл – и хорошо, – процедил он сквозь зубы. – Можешь сесть. Кадило сорвал с головы фуражку, присел. – Ну, рассказывай, – сказал Комаров. – О чём прикажете? – подался вперёд Кадило. Комаров стал ещё серьёзнее. – Ну, не о чухонке же своей! Рассказывай, зачем тебя министр несколько раз вызывал. Бывший министр, генерал Маков, царство ему небесное… Кадило с готовностью перекрестился. – Зачем вызывали-с? Так всё по тому же делу: как я террориста упустил, который на генерала Дрентельна покуситься изволил… То есть, посмел… Комаров пристально поглядел в чистые голубые глаза городового. – И о чём же Маков тебя спрашивал? Кадило поднял глаза к потолку, словно вспоминая. – О жеребце, помнится, на котором покушенец прискакал. Ещё о том, сколько я в полиции служу, и почему не сумел покушенца от барина на прогулке отличить. Кадило замолчал. – И всё? – спросил Комаров. – Никак нет! Его высокопревосходительство Маков интересовались, как выглядела карета его высокопревосходительства Дрентельна… – Что-о? – удивлённо протянул Комаров. – Да-с. Спрашивали, видел ли я дырки в дверце, и смогу ли, в случае надобности, эту карету опознать. Комаров привстал: – Эт-то по какой же такой надобности? – Не могу знать, – вскочил Кадило. – А только я сказал, что завсегда карету от другой отличу. Потому, сызмальства папаше своему помогал, а папаша на каретном дворе работал. Комаров молча обдумывал ответ. Потом протянул как бы про себя: – Так вот оно что… Карета… Он снова подумал, не сводя глаз с румяного безмятежного лица. Спросил: – Ну, и что потом? – Потом они меня просили несколько похожих карет осмотреть. – Это где же? – заинтересовался Комаров. – В каретных дворах. – Так… – нахмурился Комаров. – И с кем же ты по этим каретным дворам ходил? – С господином Филипповым, – не моргнув глазом, тотчас ответил Кадило. Комаров опять привскочил. Сел. «Да ты, братец, либо большой плут, либо полный идиот! » – подумал он. – А ты знаешь, что Филиппова убили? – Как же! Наслышан-с! Комаров глубоко задумался, потом, словно вспомнив что-то, спросил: – Так вы с Филипповым нашли карету? – Никак нет-с! Как же её найти? Разве что у жандармов спросить, – так его высокопревосходительство Маков не велел. «Врёт! – подумал Комаров. Посмотрел в глаза городового и снова засомневался. – А зачем ему врать? Нет, не врёт…» – Вот что, Кадило, – решил, наконец, Комаров. – Тебя сейчас отведут в одно спокойное место, ты там посидишь, подумаешь. А после о каждой встрече с Маковым подробно расскажешь писарю. Понял? Кадило молодцевато ответил: – Так точно, ваше высокопревосходительство! А потом, не меняя выражения лица, вдруг спросил детски наивным тоном: – В камеру, что ли, посадите? Комаров поперхнулся, ещё раз внимательно поглядел на городового. Лицо Кадило выражало безбрежную безмятежность. «Фу ты, чёрт лупоглазый! – выругался про себя Комаров. – Ну, ничего: посидишь денька два, тогда посмотрю я на твою рожу…» И он вызвал секретаря: – Вот что, Байков. Прикажи-ка отвести этого городового в камеру, которая рядом с уголовными. И добавил, глядя на Кадило: – У нас, братец, это самое спокойное место. Других не имеется. Кадило козырнул и первым бодро вышел из кабинета. |
||
|