"Время освежающего дождя" - читать интересную книгу автора (Антоновская Анна Арнольдовна)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Под темными сводами озабоченно пробегали служки с фолиантами и свитками. Суетливо проходили монахи, развевая, словно черные крылья, широкие рукава. Из внутренних покоев доносился разноголосый говор. По узкой витой лестнице, опираясь на посохи, подымались Феодосий, архиепископ Голгофский, и Даниил – архиепископ Самтаврский. На их темных мантиях серебрились парчовые полосы, а на греческих клобуках поблескивали кресты.

Тбилели, сдвинув брови, степенно шел по сводчатому проходу. Из глубины ниши задумчиво смотрел Иоанн Креститель. В массивных подставках горели желтые свечи, бросая неверные блики на сереброчеканный оклад.

Обратив вопросительный взор на икону, тбилели остановился, поправил на груди панагию, пробормотал: «Мирские дела захлестнули церковь, но хуже, если миряне обходятся без церкви… В какую же преисподнюю, прости господи, провалился фолиант с записью древнекняжеских фамилий?.. Доказать можно любое, в ветхих пожелтевших сказаниях двоякий смысл, а истина в том, что выгоднее. Ежели выгодно, можно убедить, что сатана – служитель неба, ибо из страха к злому духу люди прибегают к защите всевышнего. Сейчас во имя доброго начала необходимо доказать древнецарское происхождение князя…»

Порывисто дыша, подбежал послушник, таинственно зашептал, опасливо оглядываясь:

– Преподобный отец, свиток не отыскался и в Анчисхатском приделе. Но богоугодный Евстафий держит в памяти великие и малые сказания. Он сейчас записывает их на оборотной стороне ветхого пергамента.

Проведя успокоенно по широкой бороде, тбилели заговорщически подмигнул Иоанну Крестителю и приказал послушнику направиться в келью Евстафия:

– Пусть продолжает благое писание старыми зелено-серыми чернилами, скупо подбавляя медную пыль. А что во благовремение не поспеет, изустно добавит, усердно смотря в фолиант…

За оградой шумела площадь. Цокот, ржание, звон стремян, возгласы врывались в узкое овальное окно.

У распахнутых ворот дворца, где жил католикос, осаживали коней князья Верхней, Средней и Нижней Картли. Конюхи подхватывали поводья и вели взмыленных скакунов боковой тропой в просторные конюшни. А князья, встреченные церковными азнаурами, проходили между двумя башнями по тенистой аллее.

Медовые испарения миндальных деревьев смешивались со смолистым запахом седолистого пшата. Из мохнатых, сильно пахучих трав выглядывали огненные маки, а за пирамидальными тополями в глубине переливались радугой причудливые цветы. Обширный сад обрывался возле мраморных ступеней голубым цветом весеннего шафрана, как бы желая умиротворить земные страсти.

По обе стороны черных с позолотой дверей стояли два монаха с образом богородицы и старинным евангелием. Пропуская мимо себя князей, они приподымали свои святыни, беспрестанно повторяя: «Входи с мыслью о боге».

В палате торжественно возвышался трон католикоса. Позади темнела предостерегающая фреска «Недреманое око». По стене в три ряда тянулись нарисованные ангелы с копьями, а под ними, положив руки на рукоятки шашек, безмолвствовали живые азнауры. По правую сторону трона размещалось высшее белое и черное духовенство, шурша тяжелым шелком ряс. По левую – княжество.

Опустившись в резное кресло неподалеку от трона, Зураб Эристави надменно провел рукой по усам, обозревая переполненную палату. Это он, владетель Арагвский, помог Великому Моурави согнать сюда блистательную стаю «змеиного» князя. Трудно поверить, чтобы позеленевший Джавахишвили или побледневший Церетели искренне восхищались подмогой Зураба из Ананури Георгию из Носте. Но их гнев ни к чему, ибо не они, а ностевец уже два часа совещался с католикосом. Два часа? Нет, уже полгода длятся их келейные беседы, и, наверно, католикос не понимает сам, почему так настойчиво марткобский победитель ищет для Картли царя. Ищет? Давно нашел! Только… хитрит.

Знатные азнауры держатся отдельно, горделиво поглядывая на князей. Это их вождь совещается с владыкой церкви. Квливидзе, дотрагиваясь до чешуйчатого кисета, висящего на кожаном с золочеными пуговками поясе, добродушно улыбается. Он любуется Нодаром, широкие плечи которого облегает малиновый атлас. Хвала Победоносцу Георгию! Сын не обманул его чаяний: Георгий Саакадзе, тоже победоносец, приблизил к себе Нодара, наградив его званием юзбаши. Невесту тоже одобрил – сестра Дато Кавтарадзе. Как только замок отважного азнаура Квливидзе будет отстроен, он отпразднует свадьбу и уложит под стол азнауров всех грузинских царств и княжеств. Марани уже отстроены и наполнены лучшими винами.

Не менее довольны азнауры Асламаз и Гуния. Кичатся они рубашками из дамасской ткани, расшитой по краям бирюзой и золотой нитью, но еще больше – свежими рубцами на загорелых, цвета каштана, лицах. Особенно привлекает взоры князей «Дружина барсов». На черной повязке Матарса, прикрывшей пронзенный стрелою глаз, сверкает багдадский изумруд, «обладающий силой предвидения». Пануш скрепил свою расшитую серебром синюю куладжу иранской застежкой из двух золотых львов, сжимающих в лапах алмазный шар. Гиви с ног до головы в узбекской парче, и, глядя на него, жмурятся даже сами «барсы». Всегда чем-то озабоченный Ростом обвил шею ожерельем из индийских жемчужин. Элизбар гордится афганским ханжалом, рукоятка которого испещрена загадочными изречениями, и перстнем с лунным камнем в форме полумесяца – память о зарубленном им хане. Маленький павлин со сверкающим хвостом из алмазов, смарагдов, рубинов и сапфиров красуется на груди Дато. Эту эмблему жизни и роскоши подарил ему Саакадзе у покоренных стен Кандагара за удачные переговоры с упрямым раджой о сдаче крепостных ключей. Строгий наряд оттеняет мужественную красоту Даутбека. На зеленых цаги кожаные кисти, а на поясе – сафьяновый кисет с огнивом, кремнем, серой и трутом. И единственная ценность – громадная золотая пуговица на фиолетовой куладже, изображающая Будду, с надписью: «Высокочтимый владыка трех миров». Только Димитрий в куладже «смирного» цвета – вечном трауре по своей погибшей любви; на правой руке его тускнеет неизменный браслет, некогда надетый дедом в час обручения на братство с Нино.

Ударил колокол Анчисхати, его звон подхватил Сионский собор, и тотчас отозвались колокола остальных тбилисских церквей. Католикос вышел из своих покоев, сопровождаемый Георгием Саакадзе, настоятелем Кватахевского монастыря Трифилием, архиепископом Феодосием и многочисленной духовной свитой.

Шел Моурави чуть позади католикоса, почтительно опустив голову, но ни духовенство, ни княжество уже не верили в его смиренность. Некоторые владетели, к собственному удивлению, спешили выразить радость, но многие испытали трепет.

Приветливо раскланиваясь с князьями, Саакадзе мысленно усмехнулся: «Их слишком много, и все – мои враги, но без Шадимана они не так ядовиты, и Андукапар, воющий в замке Арша, как волк в турецком сундуке, не может им помочь. Сейчас время становления царства, всеми мерами надо избегать междоусобиц и даже пустячной вражды».

Католикос Евдемос в клобуке с белым покрывалом, осенив крестным знамением церковников и князей, опустился на патриарший трон и поднял жезл – знак высшей духовной власти в Иверии: две изогнутые змеи, образуя контуры сердца, поддерживают золотое яблоко, увенчанное лучистым крестом.

В тревожном ожидании взирали князья на католикоса. После марткобской победы это были уже третьи важные переговоры, первые состоялись, когда еще дымилась Кахети и в камышниках Иори монахи Алавердского монастыря хоронили павших воинов. В те дни Пеикар-хану, спасшемуся с остатками разгромленных тысяч, удалось вызвать на помощь хана Карабаха. Саакадзе снова двинул войско на кизилбашей, но на этот раз он не довольствовался победой над Пеикар-ханом, а вторгся в пределы Ганджинского и Карабахского ханств. Потеряв все войско, бросив пушки и знамена, Пеикар-хан бежал в Иран. А Саакадзе, совместно с Зурабом и подоспевшим Мухран-батони, отодвинул иранскую границу далеко на юго-восток. Оставив Асламаза и Гуния в крепости Татлу, он поручил им надзор за границей, а сам, гоня перед собой знатных пленников, вернулся в Тбилиси. Буйно встречал народ Великого Моурави, восторженные крики, казалось, потрясли Шах-Тахты, где Шадиман неутомимо шагал по зубчатым стенам в тщетном ожидании помощи от Пеикар-хана.

Большую часть трофеев Саакадзе вручил католикосу на нужды церкви, но не забыл и о казне царства, опустошенной войнами, себе же взял только голову Карчи-хана. В великолепной чалме, с подкрашенной бородой, внушая ужас врагам и наполняя восторгом друзей, она долго красовалась на высоком шесте у ворот дома, в котором жил Моурави.

Католикос повелел служить по воскресным дням молебны о здравии «Сына отечества» – Георгия Саакадзе.

Во время вторых переговоров, когда стук мечей сменился стуком амкарских молотков и на обагренной кровавым ливнем земле вновь зазеленели всходы, владыка, заканчивая проповедь, сказал:

«…Великий Моурави не увлекся страстями, не возвеличился первенством в народе, преданном ему душой и сердцем, а денно и нощно стал укреплять завоеванное и мудро принялся за устройство дел царства…»

Князья, предавшиеся шаху Аббасу, в смятении сбросили чалмы и, надев на себя старинные кресты, торопились выразить Саакадзе чувства покорности и дружбы. К радости князей, Саакадзе просил забыть все старое, объединиться во имя родины, дабы общими усилиями восстановить царство. И вновь заговорил о пустующем троне.

И, едва дослушав Моурави, каждая группа князей торопилась выдвинуть наиболее ей выгодного ставленника. Но молчание католикоса и Саакадзе обрывало их надежды.

И вновь, как и при первых переговорах, согласились с настоятелем Трифилием – ждать Луарсаба, еще раз направить посольство в Московию: «Пусть русийский царь принудит шаха Аббаса вернуть Картли ее венценосца, на дань народ не поскупится».

Моурави не возражал. Шах, конечно, Луарсаба не отпустит. Значит, незачем спорить с духовенством. Но медлить дальше невозможно, положение царства требует скорых решений, а утверждать законы может только царь, или правитель, или княжеский Совет. Но последнее Саакадзе считал преждевременным: князья еще не приучены, пока разумнее держать их в страхе перед возможным воцарением Георгия Саакадзе.

Неизвестно кем посеянные слухи ползли к замкам. Князья шептали о требовании азнауров избрать на царство Великого Моурави.

Из замков к католикосу скакали гонцы с письменными заверениями в готовности присягнуть любому царю, род которого исходит от древнего династического дерева, но только не когтистому «барсу» из Носте.

Послания с печатями могущественных князей тщательно просматривались Георгием на тайных беседах с католикосом. Он относился сочувственно к нетерпению князей… Спор о Луарсабе между шахом и русийским царем может затянуться, а князья, никем не управляемые, конечно, не замедлят начать между собой грызню. Царство, еще не окрепшее после нашествия полчищ шаха Аббаса, вконец расшатается и станет приманкой «добрых» соседей. Не меньший вред и для церкви: могут пошатнуться ее устои, размываемые магометанскими потоками.

И вот тогда начались третьи всекартлийские переговоры.

Первым говорил Трифилий. Трудно было узнать в нем одержимого монаха, с обнаженной шашкой носившегося по Марткобской равнине. Мягким движением поправив на тяжелой рясе параманд, он смиренно сокрушался:

– Обсуждение с Московией медлительно, яко с клюкой тащиться. Царь Михаил и патриарх Филарет сочувствуют верному церкви Луарсабу. Но уже печатью скреплена их торговая дружба с шахом Аббасом. В Исфахан пошли караваны с мехами и другими товарами.

За купцами не преминут последовать послы, которые от имени царя Русии будут просить шаха Аббаса… Князья не дослушали, ропот прошел по палате:

– Доколе ждать? Караван может заблудиться в пустыне!

– Царя! Владыка, дай нам достойного царя!

– Богоравного!

Католикос вытянул жезл и в наступившей тишине потребовал клятвы подчиниться его выбору.

Князья осенили себя крестным знамением и сложили руки на груди в знак покорности. Бесстрастные глаза католикоса столкнулись с бесстрастными глазами Моурави. Владыка встал и сурово объявил царем абхазов, картвелов, ранов, кахов и сомехов, шаханша и ширванша, – богом посланным, юного Кайхосро, внука Мухран-батони.

Только теперь поняли князья, что Георгий Саакадзе обвел их вокруг своих жестких усов. «Шакал в шкуре барса! – свирепствовали владетели. – Кого он хочет обмануть своим спокойным лицом? Мухран-батони! Друг Саакадзе! Недаром они уже дважды за весну пировали у Русудан!..» Но разве из страха иметь царем Саакадзе они сами не обещали присягнуть хотя бы черту?.. Кстати о черте: уж не лучше ли получить в цари Георгия Саакадзе? Легче сбросить!.. Впрочем, можно еще поспорить!

– А почему не избрать царевича Вахтанга? – заговорил Цицишвили. – А чем плох царевич Арчил? Не он ли прославлен как первый охотник в грузинских землях? И разве мало царевичей Багратидов?

– Не мало, но желающих быть пешкой в игре Саакадзе в «сто забот» – ни одного, – шепнул старик Магаладзе своему соседу Квели Церетели.

«Безмозглый козел! – опасливо подумал Церетели. – Зарыл у себя в огороде чалму и притворяется верным сыном богородицы. Еще может испортить мне дружбу с Моурави».

Хмуро выслушал католикос предложение Цицишвили и повысил голос:

– А чем царевичи прославили себя в дни ниспосланных господом за грехи наши испытаний? Одни заперлись в Метехи, другие в неприступных замках, а третьи следили за ветром – куда он подует.

– Владыка, Мухран-батони даже не светлейшие! – почти простонал светлейший Липарит младший.

Старший упорно молчал, не в силах разобраться в своих чувствах.

– А где об этом сказано? – Трифилий добродушно прищурил глаза. – В древних гуджари церковь узрела другое! Преподобный отец Евстафий, воспомни Фому Неверующего и допусти князей перстами коснуться пергамента, донесшего – слава творцу – до нас правду веков.

Отец Евстафий, благоговейно изгибаясь, вынес на середину палаты запыленный свиток со множеством печатей, свисающих на шелковых шнурах. Служки бесшумно поставили перед Евстафием аналой, и он молитвенно возложил на него свиток. Прикрыв ладонью рот, Евстафий глухо откашлялся и медленно начал:

– «Да прославится сущий, истинный, единый бог отец, от которого всё. Да благословится бог – первоначальное слово, премудрость, им же вся быша. Да воспевается божественный дух, в нем же всяческая…»

Князья напряженно слушали, стараясь вникнуть в смысл изрекаемого монахом текста.

– «…Подобно тому, как три человека имеют три лица и одно естество, которое походит только на самого себя и больше ни на что другое… Святая же троица есть равночастная – то есть три лица имеют одну равную часть; ни начала, ни времени, ни конца не имеют, ибо…»

Палавандишвили почувствовал нервное подергивание колена, точь-в-точь как во время проповедей в кафедральном соборе…

– «…одно от другого ни в чем не отличимо, только отец рождает, сын же рождается, а святой дух исходит! Отец – нерождаемый, поелику не родился от кого-либо, как и ум человеческий, ибо оный ниотколе не рождается; а сын и слово рождаемы, поелику рождены от отца, как и слово человеческое рождено от ума; а святой дух ни рождаем, ни нерождаем, ибо если бы был рождаем, то он был бы сыном; а если бы был нерождаем, то был бы отцом…»

Трифилий благодушно оглядывал князей, они незаметно переминались с ноги на ногу, тщетно стараясь скрыть зевоту… А Евстафий продолжал раскатывать бесконечный свиток:

– «…Искуситель вознамерился истребить имя царя в земле Иверской. Но бога, в троице почитаемого, мы, грешные есьмы, его милосердием держимся…»

Цицишвили насупился, он начинал задыхаться от приторной слюны: «Что мы – телята, из кож которых выделывается пергамент для подобных свитков?! Куда, в какой запутанный лес тащит нас на райском аркане коварный монах?»

Поглаживая клинообразную бороду, тбилели едва слышно спросил: «Может, преподобный Феодосий сегодня разделит со мной скромную трапезу?». А Евстафий все разматывал и разматывал свиток; слова его падали, как дождевые капли на камень:

– «…заступничеством и молитвою пречистой и преславной богородицы приснодевы Марии движемся и пребываем доныне промежду тремя львиными пастями…»

Мераб Магаладзе прикинул глазами свиток: слава троице – будто не больше трех аршин осталось! Но пусть хоть еще три дня хрипит монах, три князя Магаладзе, отец и два сына, благоговейно будут слушать. Не следует забывать – их владение не более чем в трех агаджа от Носте.

Вдруг князья насторожились. Евстафий повысил голос:

– «…с одной стороны Леки скверные, с другой стороны Перс, а с третьей Турок. Но бог наш, в троице воспеваемый и серафимами славимый, взирая на благочестивый и православный род Иверский, направил мысли премудрого главы церкви на ветвь царей грузинских, ведущих линию свою от воссиявшего великого Израиля. Во мраке времен и веков предки князей доблестных Мухран-батони, защищая мечом и щитом своим землю Иверскую, вели великую битву с хосроями и сапарами, Киром и Надиром, Лукуллом и Помпеем…»

«Шадиман, спаси нас!» – хотел выкрикнуть Церетели и выкрикнул:

– Спаси нас, владыка!

– Спаси от бесцарствия! – торопливо подхватил Тамаз Магаладзе.

– Хвала тебе, католикос! – шумно подхватил Зураб.

– От хвалы католикос живых хоронить начал… – шепнул Липарит князю Газнели.

Но старик, сдвинув густые, словно посеребренные брови, негодующе отмахнулся:

– Святой отец, прими мою сыновнюю покорность!

Тихо открылись двери. Послушники внесли зажженные светильники. На темных ликах ангелов заиграли блики. У стены продолжали неподвижно стоять церковные азнауры.

Вперед выступил Цицишвили, он заверял честью меча своего, что князья всегда верны клятве, но юный Кайхосро не искушен в делах царства. Он не в силах укрепить размытые кровавым ливнем стены замков – столпов Картли, не в силах воплотить в жизнь чаяния князей. Кайхосро благороден, но слишком юн.

– Юн? – удивился Моурави. – А разве Давид Строитель не взошел на престол шестнадцати лет? И разве при нем не укрепился костяк царства? А разве тяжелое бремя венца не легло на нежные плечи юной Тамар? И не она ли довела до ослепительного блеска Грузию? А русийский царь, ныне царствующий, благословенный Михаил, шестнадцати лет возведен благоразумными боярами на высокий престол Русии!.. Что?.. За него правит патриарх Филарет милостивый? Но и Картли не обеднела разумными мужами.

Князья тревожно посмотрели на католикоса, на властное лицо Саакадзе… Кто из двух будет Филаретом?

Скрытое недовольство возмутило Шалву Ксанского:

– Разве мы не поклялись подчиниться воле владыки?

Католикос властно стукнул жезлом:

– Великое и тяжелое дело лежит на вас. Из любви к Христу поразмыслите до восхода небесного светила обо всем здесь сказанном. Да осенит вас разумною мыслью творец. Вы – поборники царства, и за вами – решающее слово.

Осенив крестным знамением палату, католикос вышел. За ним почтительно последовал Саакадзе.

В белой квадратной башне Метехи, после короткого отдыха и торопливой еды, собрались князья. Они безучастным взором скользили по царской затейливой утвари, сверкающей в глубине ниш, не чувствовали под ногами шелковистого ковра, не слышали шума Куры, бьющейся под скалой.

Кроме Газнели и Шалвы Ксанского, все опасались воцарения Мухран-батони. Друзья Саакадзе – страшное дело! Гнев и уныние охватили владетелей. Хмурился и Зураб: род Эристави не менее прославлен, но он, Зураб, никогда не пойдет против Саакадзе. Да и неразумно. Моурави принял решение – значит, не отступит. И католикос ради престижа своего не изменит задуманное. Зачем же быть смешным?

Зураб резко прервал князей:

– С кем спорить хотите, доблестные? Саакадзе крикнет: «Э-хэ, грузины!», и полчища плебеев схватят оружие и ринутся на ваши замки. Католикос крикнет! «Церковь в опасности!», и монахи, подобрав рясы, начнут избивать вас крестами.

– Тем более, что право Мухран-батони на картлийский престол доказано, – добавил Эристави Ксанский.

– Если трудолюбивый книжник Евстафий еще поусердствует во славу владыки неба, он может из древних гробниц извлечь истину из истин: не только династия Багратидов ведет свой род от побочного сына иудейского царя – пророка Давида и жены его Урии, но и Мухран-батони, – усмехнулся Липарит в свисающие усы.

Старик Магаладзе тревожно оглянулся на Зураба и незаметно толкнул сына.

– Древние гуджари священны! – закричал Тамаз.

– Их писали…

– Жрецы! – перебил Мераба побледневший Джавахишвили.

– Но если их достоверность подтверждает католикос?! – Газнели стукнул кулаком по ручке кресла.

– Тогда они достоверны! – хмуро буркнул Цицишвили.

– Значит?..

Едва за Махатскими холмами порозовели края неба, Зураб покинул Метехи. Он спешил предупредить Саакадзе об опасном решении влиятельных князей: притворно покориться католикосу и запереться в своих замках, делая вид, что дела царства их не касаются.

Саакадзе молча разглаживал поседевшие, точно запорошенные легким инеем виски. Потом внимательно посмотрел в глаза Зураба, где с некоторых пор притаилась какая-то дума.

– Благо, друг мой, если враждебные нам князья не будут лепить из царства подобие своих княжеств. Но не следует забывать, что большая часть войска в их руках. Сейчас не время враждовать с владетелями. Я знаю шаха Аббаса – он придет. Объединив мечи, мы сумеем нанести тирану мощный удар.

Саакадзе поспешил к католикосу. Проехав площадь Болтовни, он свернул к Речным воротам, где его ждал Даутбек.

Опасение, что купцы и торговцы покидают Тбилиси, оказалось не напрасным. Отсутствие на престоле царя и боязнь княжеских смут из-за картлийской короны, страх перед возможностью нашествия шаха Аббаса подрывают веру в прочность наступившего мира. И чем состоятельнее горожанин, тем быстрее он устремляется из Тбилиси – укрыть свое имущество и товар в горных тайниках.

Выслушав Даутбека, Моурави приказал усилить стражу у городских ворот и дать наказ сотникам: препятствовать выезду горожан, не представивших печати минбаши Даутбека, вежливо сваливая причину строгости на обнаглевших разбойников, рыскающих по дорогам и тропам.

Когда Моурави вошел в палату, она вновь была переполнена. Пристальным взглядом Моурави обвел толпу князей: «Да, их слишком много, пять рядов, и почти все мои враги».

– Кто, наивный, может думать, что гроза, потрясшая Картли и Кахети, прошла? – властно заговорил Моурави. – Разве «лев Ирана» не отращивает новые когти? Разве султан не поджидает, когда среди нас начнутся раздоры? Кто из верных сынов отечества может сейчас думать о личном? Не уподобятся ли князья, мечтающие укрыться в своих замках, черепахе? Втянув голову в панцирь, она считает себя в безопасности, не подозревая, что ее крепость вместе с ее осторожностью можно бросить в кипящий котел. А разве шах простит князьям измену исламу? Или Цицишвили думает снова сменить шлем на чалму? Или светлейший Липарит рассчитывал на плохой слух шаха, когда проклинал ислам со всеми двенадцатью имамами? А может, Джавахишвили не знает привычку шаха сдирать кожу с тех, которые изменили, и с тех, которые остались верны?..

Зашуршали рясы, среди духовенства послышался легкий смех.

– …Теперь о царе, – продолжал Саакадзе, – мудрый владыка не случайно выбрал Мухран-батони. Кто из вас не восхищался отвагой юного Кайхосро? Кто не любовался в битвах и на военных советах силой его меча и блеском его речей? Кто может найти на знамени Мухран-батони темные пятна? Разве не проявили они мужество, не изменив святой церкви даже перед свирепой угрозой шаха? С царем Луарсабом кончается прямая линия Багратидов. А побочная уже достаточно показала себя. Кто скучает по ничтожному Баграту Седьмому? Или, скажем открыто, по глупому Симону Второму? Нет, князья, пусть не все так, как вам хочется, но во имя Картли объединитесь, помогите царю и церкви. Вы знатны боевым опытом и разумом, богаты славными делами предков. Пришел срок показать пример мужества и… самоотречения.

Повеселели князья, заговорило тщеславие, а может, усладила тонкая лесть. Уже казалось им: Саакадзе прав, именно на княжестве лежит великое бремя обновления царства; его опорой и украшением будут возрожденные в своем блеске знамена владетелей. И уже каждый норовил попасть в поле зрения Саакадзе, громко шептал своему соседу о зоркости Великого Моурави, об его снисхождении к некоторым недальновидным, – и тут каждый отчетливо произносил фамилию кого-либо из князей, сидящих поодаль.

Но льстивый шум не обманул Саакадзе, не укрылось сомнение наиболее влиятельных, он решил окончательно обезоружить их:

– Кто из грузин не знает: с чужого верблюда не споря слезай. Если Луарсаб вернется, благородный Кайхосро первый воскликнет: «Любимый царь, я свято охранял твой трон, прими его и владей!» Зачем нам связывать свое будущее, пусть владыка благословит Кайхосро на два года правителем Картли. Испытаем, как он себя покажет, потом станем венчать на царство.

Намек Саакадзе, что фамилия Мухран-батони только временно возвысится над ними, окончательно успокоил князей. Лишь Цицишвили, Липарит и Джавахишвили по-прежнему не доверяли Моурави, но они поняли – решение княжеством принято…

В палате нарастал гул, церковные азнауры выстроились в два ряда от дверей к престолу. Прислужники зажгли разноцветные лампады и вокруг возвышения – светильники на высоких подставках.

По знаку тбилели двери распахнулись, седой монах вынес на фиолетовой бархатной подушке митру – венец католикоса, за ним в черных торжественных облачениях следовали настоятели монастырей.

Осенив себя широким крестным знамением, тбилели поднял митру, увенчанную крестом на золотом глобусе. Засверкало множество алмазов, яхонтов, изумрудов, рубинов и жемчужных нитей.

Католикос, приняв митру, возложил ее на себя, Моурави преклонил колено. За ним – князья. Подняв крест, католикос возвестил:

– Мы, во Христе, католикос Картли и святые архипастыри, вырешили: по древности и достоинствам предков и прародителей возвести на престол Багратидов верного сына церкви Иверской, душой возвышенного и десницей сильного Кайхосро из достойного рода Мухран-батони. Да прославятся деяния его в вечности! – Аминь! – колоколом ударило в палате…