"Ходи невредимым!" - читать интересную книгу автора (Антоновская Анна Арнольдовна)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Медленно, словно густой мед из узкого горлышка кувшина, текло время. Более двух часов расспрашивал Иван Грамотин архиепископа Феодосия и, посулив скорый прием у царя и патриарха, отбыл с Казенного двора. Томились в Посольской палате грузинские послы. Ожидание становилось тягостным, и время уже походило не на мед, а на застывшую смолу, в которой, как представлялось архимандриту Арсению, он увяз по голову. Но в тот миг, когда архимандрит силился разомкнуть веки, появился пристав с неподвижным лицом.

На вопросы, касающиеся дел посольства, пристав не отвечал, но отвел «барсов» в сторону и принялся развлекать их описанием Ливорно, куда ездил с московским посольством: тамошние женщины не токмо оголтело приглашают мужчин на танец, но и в карты дуются, да еще таким кушем, что менее дубла у них и монеты в ходу нет.

Соблюдая наказ царя Теймураза, Феодосий всеми мерами старался держать в тени опасного Дато, прославленного минбаши и дипломата, ближайшего помощника Великого Моурави, и сейчас недовольно прислушивался к раскатистому смеху, доносившемуся из того угла, где высился поставец с затейливыми итальянскими вазами.

Наконец, часа за три до вечера, вошли молодые бояре и просили послов следовать за ними. Осеняя себя крестным знамением, архиепископ, следуя за боярами, призывал на помощь иверскую богородицу.

Минуя Благовещенскую паперть, послы пересекли Соборную площадь и подошли к Золотой палате. Феодосию почудилось, что на него надвинулись белокаменным кольцом множество церквей с роскошными куполами, башенки, расписанные сине-красно-зелеными узорами. Он украдкой оглянулся на спутников, восторг и умиление озаряли их лица.

У парадного крыльца, встречая грузинское посольство, толпились дворяне и приказные люди в чистом платье. На нижних ступеньках красовались «жильцы», а на верхних, блистая праздничным нарядом, дети боярские.

Когда архиепископ Феодосий со свитой вступил под широкие своды Золотой палаты, его охватило чувство радости и покоя: с помощью господа он достиг живительного источника, способного исцелить раны Кахети.

Дато закрыл и снова открыл глаза: где он? Не сон ли? Не из раскрашенного ли льда шлемообразные своды стен? Не ковер ли самолет с пестрыми разводами двигается по полу? А за меховыми шапками, на тканых обоях, будто в красной дымке, – конные воины вскинули копья и знамена. Вот-вот затрубит труба и кони понесут всадников на битву. А окна – может, из тонкого леденца? А свисающий светильник – не из заснеженного ли серебра? И над всем возвышается бледноликий царь, уже знакомый по «Тысяче и одной ночи». Словно опрокинутая золотая чаша, отороченная мехом, тяжело придавила чело самодержца. И холодные сине-красные огоньки загадочно мерцают вокруг креста, увенчивающего золотую чашу. А рядом с ним другой – царь церкови, могучий, как оледенелая скала, на которую оперлась Русия.

Откуда-то, точно из стены, возник думный дьяк Иван Грамотин. Соблюдая по уставу правила приема, он душевно представил послов:

– Великий государь-царь всея Руси Михаил Федорович, грузинских земель Теймураза-царя посол архиепископ Феодосий вам, великий государь, челом ударил.

Феодосий благоговейно склонил голову. «О господи, точно Византия воскресла! И херувим на белом клобуке патриарха, яко звезда византийская, призывно мерцает!» – внутренне умилялся архиепископ.

Продолжая изумленно разглядывать стеклянные глаза царя, ничего не обещающие, но ни в чем и не отказывающие, проницательный Дато подметил, что царь, сжимающий скипетр, который воплощал в себе грозную силу устремленных ввысь кремлевских башен, был ближе к небесам, чем патриарх Филарет, властно сжимающий, словно земной шар, круглую надставку посоха.

Пока разноречивые чувства владели архиепископом и азнауром Дато, архимандрит Арсений не сводил глаз с обсыпанного драгоценными камнями державного яблока, покоящегося на особом поставе. И почудилось архимандриту, что «лев Ирана» уже придавлен этим державным яблоком.

Шелохнулись на плечах у рынд четыре серебряных топора, и из ледяных глубин послышался голос царя. Феодосий утвердительно склонил голову: «Теймураз-царь здоров!» – снова поклонился, потом высоко поднял свой осыпанный жемчугом крест и благословил самодержца.

Одобрительный гул прокатился по скамьям боярской думы. Единство веры представилось железной стеной, о которую неминуемо разобьются домогательства шведов и персов. Об этом сейчас, склоняясь друг к другу, шептались бояре. И архиепископ Феодосий спокойную поверхность реки принял за ее глубины и, как мольбу о помощи, протянул грамоту на фиолетовом бархате с золотыми кистями, скрепленную печатью царя Теймураза.

Самодержец России повелел думному дьяку принять грамоту. Тут Феодосий спохватился: разве слепая вера, не подкрепленная приправой, не противна рассудку? И, улыбаясь уголками губ, подал знак.

Телавские азнауры мгновенно расстелили персидский ковер, раскинули перед троном шелковую ткань, блистающую разводами, а церковный хмурый азнаур, похожий на высохшего отшельника, безмолвно передал думному дворянину, что стоял по левую сторону трона, мощи Марии Магдалины.

Бесшумно скользя по ковру-самолету, Дато вынес торч – оправленный золотом небольшой щит работы старого Ясе. За другом не совсем смело следовал Гиви, вздымая позолоченную узду с наперсником – нагрудником для коня.

Иван Грамотин, сняв горлатную шапку, коснулся рукой пола и оповестил, что сии «поминки» присланы дворянами Картли. Самодержец милостиво улыбнулся Дато.

Поблагодарив Феодосия за мощи, царь повелел ему сесть на скамье справа, под средним окном, и подал знак думному дьяку. Иван Грамотин снял горлатную шапку, обошел рынд и у ступеней трона чуть нараспев сказал архиепископу, что, по указу царского величества, грамота царя Теймураза отдана на перевод, своевременно будет выслушана и ответ на нее в свой срок будет учинен приказными людьми.

Заключая предварительный прием, выступил высокорослый окольничий в белом бархатном кафтане, о трудом стягивавшем его широченные плечи, и низким голосом объявил Феодосию «государево жалованье и корм».

Обволакивались полусветом Китайгородские улочки, погружая в дремь курные избы, резные терема хором, купола церквей. Лишь на колоколенках благовестили колокола и в деревянных притворах мерцали голубые и красные лампады. Широко шагала весна в распахнутой телогрее, оставляя на еще заснеженных садах пятна заката, как золотые кружева. И воздух пьянил какой-то особой свежестью, словно огромная груда подснежников засыпала город.

К греческому подворью подкатили возки. На ходу из них лихо выпрыгнули «жильцы» в темно-красных кафтанах, застегнутых на груди толстыми позолоченными шнурами. Старший подошел к воротам, постучал в них ножнами сабли:

– Гей, сторож, отпирай! Ишь, притаился, как тетерев на суку!

Ворога распахнулись, и возки, звеня бубенцами, въехали в подворье. Стало шумно. Распоряжался пристав; стрельцы, поставленные для «береженья» грузинских послов, принялись помогать норовитым «жильцам» вносить государево жалованье. Старший, передавая азнаурам свертки, через толмача перечислял:

– Архиепископу из дворца калач крупичат в две лопатки, принимай! Кружку вина двойного, кружку романеи, кружку меда красного, кружку меда обварного, принимай! Ведро меда паточного, ведро меда цеженого доброго, ведро пива доброго же, принимай! – И, высыпав из кожаного мешка монеты, продолжал: – Ему ж из Большого прихода на всякое съестное двадцать алтын. А вам, людям царя Теймураза, и вам, посольские люди архиепископа, корм из Большого прихода, а питье из Новых четей против поденного вдвое, принимай!..

Пока «жильцы» выдавали государево жалованье, на Казенном дворе деловитые дьяки, зная, что быть делу так, как подметил думный дьяк, оценивали дары царя Теймураза. В тишине скрипело гусиное перо. Подьячий, памятуя, что «подьячий любит принос горячий», старательно выводил:

– Щит – пятьдесят рублев. Ковер – тридцать пять Рублев. Камка – двенадцать рублев…

За ночь вновь подснежило, с берегов Москва-реки поднимались едкие дымы костров и, гонимые ветром, обволакивали купола и башни.

Еще не открылись железные створы Фроловских ворот и рассвет еще не разогнал иссиня-черную мглу, а патриарх Филарет уже, хмуро оглядев площадь, отошел от подслеповатого оконца, затянутого разрисованной слюдой, прошелся по горнице, обитой золочеными кожами, на которых затейливо переплелись травы, звери и цветы. Персидские и индийские ковры приглушали шаги и слова. Филарет прислушался: «Часы в собачке немецкие» бесстрастно отсчитывали секунды. «Времени в обрез, – с горечью подумал он, – а государству расти, шириться, строиться. Не все идет на лад, да лес рубить – щепкам лететь. Дел каждый день полный короб».

И Филарет, сам вставая до зари, не давал блаженствовать в сладком сне своим дьякам. Сейчас, опустившись в угловое кресло под сводом, он приготовился слушать грамоты царя Теймураза.

Никифор Шипулин, бережно разложив на парчовой скатерти свитки, провел ладонью по волосам в скобку, затем по бородке клином и стал вполголоса читать перевод с греческого языка на русский.

Дьяк старался изо всех сил, а патриарх Филарет про себя насмешничал: «Вот дьяк-киндяк, про такого сказано: чернилами вспоен, в гербовой бумаге повит, с конца пера вскормлен! Однако благочинен и зело прилежен». И, взяв яхонтовое писчее перо, склонился над свитками и принялся отмечать важные места.

«…и в честной твоей грамоте, что послал ты шаху, было много благожелательного для нас. Но он, как дьявол, непокорный богу, повеления твоего, начертанного в той грамоте, не послушал, дружбой твоей пренебрег и не отступил от земли нашей… А мы неизменно верны тебе, и вся земля наша возлюбит царство твое, о том извещаем и челом бьем… Царь великой державы, услышь нас и прими архиепископа Феодосия, доверием нашим облеченного. Он поведает тайные речи, которые в грамоте излагать не должно. Может он вразумительно известить все про нас и про шаха…»

И рассказы русских купцов, вернувшихся из Ирана, о мужественной борьбе грузин с басурманами, и донесения русских послов из Исфахана о неслыханных страданиях Картли и Кахети, обороняющихся против шаха Аббаса, вызывали сочувствие московского люда, а интересы государства требовали сохранить доброе соседство с Ираном, дабы утвердиться на прикаспийском пути и развязать себе руки на западе. И вот приходится до поры до времени ограничиться лишь посулами. И, стремясь поставить царства Восточной Грузии под «высокую руку» Москвы, быть с шахом Аббасом «за-один». Это трагическое противоречие остро ощущал патриарх Филарет.

«Терпеть не беда, – продолжал размышлять Филарет, – было б чего ждать. А чего ждать? Большую воду! Без Балтийского моря и Черного Руси не дышать. На воде век вековать, на воде его и покончить. А начинать с чего? С наибольшего врага – Речи Посполитой! За нею обуздать немцев Габсбургов! Потом присмирить свейского короля! А уж потом приструнить Турцию и взнуздать Иран! А посему поступить мудро: Иран использовать зело, а Турцию задобрить. Ох, не легко вновь поднять Москву над миром! Ох, не легко вывести ее на широкую дорогу Ивана Грозного… Грузинские рубежи сопредельны с Турцией и Ираном, и, завтрашний день предвидя, следует грузинцев в православии поддержать. А сегодня о шляхте помнить надо».

Оценивая Грузию как надежный заслон на юге, патриарх Филарет повелел провести к нему послов царя Теймураза с пышностью и оказать им такой почет, какой оказывался послам самых могущественных стран Запада и Востока.

День был отменный, звонко падала капель, вещая тепло, и где-то неумолчно щебетали птицы, не то в голубом просторе, не то в золотых клетках, поставленных в переходах, где проходили архиепископ Феодосий, иереи и монахи. А в сенях их встретили дворяне, дьяки и гости в парчовых нарядах, таких ярких, что архимандрит Арсений даже сощурился. Чем поднимались выше, тем больше золота и серебра вплеталось в одежды, ковры и ткани. И в заключение торжественного шествия предстала перед посольством во всем своем великолепии Крестовая палата. Сопровождаемый симоновским архимандритом Лекоем, богоявленским игуменом Ильей и казначеем старцем Сергием, архиепископ Феодосий благоговейно вступил в эту «святая святых» Филарета.

С одного взгляда оценил архиепископ Феодосий парадное облачение Филарета. «Большая риза», сверкающая самоцветами, и особенно клобук, вязанный из белого крученого шелка, с изображением херувима, обнизанным жемчугом, как регалии «большого наряда», свидетельствовали об уважении русской патриархии к иверской церкви. И справа и слева от патриарха расположились на скамьях патриаршие бояре и приказные люди. Они встретили посольство не с заказанными улыбками, а с искренним доброжелательством. Еще в сенях, благословляя представителей московского синклита, Феодосий вновь ощутил возможность священного союза между Картли-Кахети и Россией. Надежда на этот спасительный выход укрепилась здесь, в Крестовой палате.

Представлял посольство думный дьяк Иван Грамотин. Его медлительный голос звучал задушевно, как бы подчеркивая нелицеприятность встречи.

– Великий государь Филарет Никитич, святейший патриарх московский и всея Руси, грузинцы – архиепископ Феодосий, архимандрит Арсений да архидьякон Кирилл – вам, великому государю, святейшему патриарху, челом ударили.

Величаво поднялся Филарет, не спеша оправил воскрылия с золотыми дробницами и благословил грузинских иереев. Говорил он недолго, но достойно, напоминая завет московских патриархов: «иметь в святой апостольской церкови со всеми с вами един совет, и едину волю, и едино хотение, и едино согласие, и едино моление…» Едиными устами и единым сердцем призывал Филарет русийских и иверских пастырей возносить молитвы о ниспослании конечной победы над супостатами и еретиками.

В знак понимания Феодосий благоговейно приложился к руке патриарха, затем к его клобуку и передал на пурпурном бархате с серебряными кистями грамоту царя Теймураза.

На середину малинового ковра вынесли скамью, на которой, по соизволению патриарха, расположились посол и два старца. Следуя правилам, Иван Грамотин объявил, что иверские пастыри бьют челом святейшему Филарету, и условно поднял руку.

Тотчас монахи из духовной свиты посольства, стараясь не касаться ковра, поднесли Филарету крест воздвизальный. Любитель редкостных работ, Филарет залюбовался крестом, искусно вырезанным из самшита – кавказской пальмы и обложенным серебром.

Черные янтарные четки и черный ладан, дары Филарету, говорили о трауре Кахети, о торжестве духа над земной суетой. Но превратности судьбы научили Филарета умело сочетать проявления духа и плоти. Поэтому в его ответных дарах Феодосию наряду с образом преподобного отца Варлаама Хутынского, чудотворца, поблескивал добротный серебряный ковш с надписью: quot;Питие в утоление жажды человеком здравие сотворяет, безмерное же вельми повреждает. 1624-го лета, месяца марта дня 3-го; куфтерь – восточная шелковая ткань, подобная той, которую сбрасывала обольстительница, искушая святого Антония; сорок соболей ценных, с черною мочкою и голубым подшерстком, способных взволновать всех княгинь Северной и Южной Кахети; и в придачу двадцать рублев денег в бисерной кисе. Так же отразились небо и земля в ответных дарах архимандриту Арсению: наряду с образом святой великомученицы Екатерины переливались сорок соболей в кошках и хвостах, камка – персидская ткань с узорами, и в придачу пятнадцать рублев денег в бархатной кисе. Мотивы веры и юдоли отразились и в ответных дарах архидьякону Кириллу; наряду с образом Дмитрия, прилутцкого чудотворца, веселили глаз сорок куниц-желтодушек, кизилбашская ткань с разводами соблазнительного цвета вина и в придачу четырнадцать рублев денег в кожаной кисе.

В сводчатые окна, перекрытые узорчатой решеткой, врывался буйный переплеск гудящей меди. Звонили на всю Ивановскую.

Не сгибаясь, восседал патриарх, пытливо наблюдал за послами – остался доволен: сближались трудные пути России и Грузии. «Сблизятся и рубежи», – подумал он и условно коснулся панагии.

Думный дьяк, держа в правой руке горлатную шапку, левой приподнял грамоту царя Теймураза и объявил послам, что патриарх велит ту грамоту перевести, выслушает и иным временем учинит ответ.

Вновь поднялся Филарет и, стоя, как и вначале, благословил грузинских иереев.

Кропотливо сличал патриарший дьяк Шипулин тексты двух грузинских грамот: царю и патриарху. Была в них заложена одна и та же мысль: что шах Аббас, как дикий зверь, лукав и злонравен. Он же, царь Теймураз, ради любви, православия и благочестия готов стать под высокую руку царя Михаила Федоровича: «И мы все и вся наша земля да будет царствия вашего работники ваши…»

Дела Грузии были ясны, как солнышко. Теперь, не отпуская послов свейского короля, предстояло распутать исфаханский узел. Персидские послы Булат-бек и Рустам-бек томились в Москве уже не меньше, чем ранее посланные в Исфахан русские послы Коробьин и Кувшинов…

Гудела Ивановская площадь, народу все прибывало. Филарет торопился закончить дела Посольского приказа. Наступал час городского приема. Уже тянулись к просторным хоромам за благословением новые воеводы, перед тем как сесть на коня да взять саблю, служилые, празднующие новоселье, и те, кто дочерей сговорил замуж выдать, и попы, и монахи. Несли они патриарху преподношения «по силе и возможности».

Не весел был на прошлой неделе царь Михаил Федорович. Охота в дебрях политики никак не тешила его, а властность патриарха порой не только изумляла, но и пугала. От патриарха не укрылась печаль сына, и он вызвал старшего стряпчего и повелел сделать тотчас же «обсылку» – доставить в государев дворец разные лакомства, угощения и новинки, полученные им, Филаретом, в дар с разных концов Московского государства. Пусть царь хоть на час возвеселится! Предстоит важный выход к послам шаха Аббаса. И тут же, не мешкая, направил старшего постельничего на Казенный двор с наказом готовить «наряд Большие казны», ибо регалии – царская утварь: бармы, скипетр и державное яблоко – затушуют личное настроение царя и подчеркнут его неземное величие.