"Операция «Снегопад»" - читать интересную книгу автора (Первушин Антон)

Глава первая. «НА САМОМ ВЫСОКОМ УРОВНЕ».

Имитация воздушного боя — это тонкая, выверенная до мелочей и тщательно отрепетированная игра. Здесь, в Европе, в густонаселенном районе да еще на авиационном шоу, когда внизу тысячи туристов и местных жителей, среди которых немало офицеров и дипломатов со всего света, нельзя допустить ни единой ошибки. Не до мальчишеских выходок, которые мог себе позволить коллега Карабасов на авиабазе Лэнгли, что в штате Вирджиния[1]. И Громов не собирался выпендриваться. Собственно, его и выбрали для участия в этом шоу потому, что он в отличие от большинства «витязей» не любил выпендриваться, на любой вопрос по технике высшего пилотажа отвечая просто: «Это я могу сделать» или: «Этого я не могу сделать».

За неделю до авиашоу они засели в гостиничном номере с Жаком Арто, которому предстояло пилотировать истребитель условного противника — французский «Мираж-2000[2]» — и, наливаясь до бровей апельсиновым соком, расчертили схему предстоящего показательного боя. Обговорили каждый маневр. Для разминки — преследование. Сначала «Мираж» преследует «Сухого», затем «Сухой» делает кобру Пугачева[3], «Мираж» проскакивает под ним, и роли меняются. После выполнения еще целого ряда фигур и маневров — «горка», «хук», «колокол» и так далее — был запланирован встречный бой, когда истребители должны были идти друг на друга, нос в нос, и в последний момент, когда у зрителей захватит дух от, кажется, неизбежного столкновения, разойтись и под аплодисменты совершить посадку на аэродром.

Капитан Арто оказался свойским парнем. Не из тех тупоумных патриотов, что кичатся собственной «легендарной» техникой и слышать не хотят о сотрудничестве с «отсталыми» русскими. Оказалось, что дед его воевал в составе знаменитого полка «Нормандия-Неман», летал на «Як-3», а после войны заделался ярым сталинистом. Умер он совсем недавно от внезапного инсульта, хотя всю жизнь держался молодцом и на здоровье не жаловался. Сам Жак Арто сталинистом не сделался (да и с чего бы молодому человеку, родившемуся в «Столице мира», в свободном и процветающем Париже, становиться сталинистом?), но доброжелательное отношение к русским он у деда перенял и был рад сотрудничеству с блестящим русским офицером из группы, прославленной своими необычными трюками на самых современных машинах.

Обговорив детали, Громов и Арто взялись за отработку каждой фигуры индивидуально и в спарке. Шоу должно было получиться на славу.

День показательных выступлений пилотажных групп на международном авиационной салоне в Ле-Бурже выдался ясный и солнечный — «видимость девять баллов», как принято говорить среди специалистов. В десять утра все участники показательных выступлений заняли свои места в кабинах самолетов. «Мираж» Жака стоял на площадке крыло к крылу к «Сухому», и Громов с Арто довольно весело проводили время, обмениваясь двусмысленными жестами.

Наконец поступило разрешение начинать. Первым взлетел Арто. Красавец «Мираж» с изображением трехцветного (напоминающего современный российский) флага на фюзеляже легко разбежался на полосе и ушел свечой в небо. Громов хмыкнул скептически и тоже направил машину на взлет. Его «Су-27», принадлежащий пилотажной группе «Русские витязи», не имел камуфляжной раскраски, он был предназначен для достижения других — чисто рекламных — целей, а потому выглядел как конфетка в пестрой упаковке. При этом преобладали три цвета: белый, красный, голубой. По фюзеляжу под кабиной пилота тянулась надпись красным по белому: «РУССКИЕ ВИТЯЗИ». На широких крыльях словно бы расстелен российский флаг. Маленькие красные звездочки с белой каймой нанесены ближе к закрылкам. На хвостовом оперении — роскошная эмблема, знаменитые «крылышки» на фоне солнца. Чудо, а не самолет.

Громов поднял машину в воздух без каких-либо проблем, сделал круг над летным полем, чтобы зрители могли полюбоваться совершенством форм одного из лучших российских перехватчиков. Потом с земли распорядились: «Вступайте в игру», и круговерть воздушного боя началась.

Первоначально всё шло по плану. «Сухой» и «Мираж» выделывали трюки: гонялись друг за другом, расчерчивая воздух замысловатыми виражами. Лишь раз Громову показалось, что Арто перегнул, крутанув незапланированную «бочку» на предельно малой высоте. «Выпендрежник, — подумал Громов неодобрительно. — Циркач».

Двадцать минут пилоты развлекали собравшуюся внизу публику, заставляя ее то вздрагивать от ужаса, то облегченно переводить дух — полный набор острых ощущений. Пора было закругляться, о чем Константин и сказал Жаку на волне прямой связи между самолетами. Арто чуть запыхавшимся голосом, словно пробежал перед тем стометровку на зачет, подтвердил, что понял сообщение и готов выполнить последний из запланированных маневров.

Истребители разошлись на удаление в пять километров друг от друга, уравняли высоту и, врубив форсаж, рванулись навстречу друг другу, как два спущенных с цепи боевых пса. Неладное Громов почувствовал на четвертой секунде после начала «встречного боя». «Мираж» Арто клюнул носом, на такой скорости сразу потеряв высоту. Арто попытался вернуться на исходную. Оказалось, что сделать это не так-то просто, истребитель стало уводить вверх, Арто еще раз отработал рулями и «поймал» флаттер.

(Флаттер — одно из самых опасных явлений, известных аэродинамикам. Так называются самовозбуждающиеся колебания, которые могут возникнуть в конструкции летательного аппарата под действием больших нагрузок. Флаттер добавляет к уже существующим упругим деформациям конструкции дополнительные инерционные и аэродинамические силы, приводя к быстрому ее разрушению. Особенно опасен флаттер для крыльев. Изгибно-крутильный момент, возникающий на крыле, ведет к его все ускоряющемуся раскачиванию и отрыву от фюзеляжа.)

Видимость в этом чистом французском небе была великолепной, и Громов по рыскающим движениям «Миража» понял, что произошло. Но помочь чем-то Жаку Арто он не мог. Даже не успевал дать совета. Истребители стремительно сближались. Между ними оставалось чуть больше километра, когда «Мираж» начал рассыпаться в воздухе. От него полетели куски. Зрители внизу оцепенели от ужаса.

— Жак, катапультируйся! — в унисон закричали Громов и диспетчер авиасалона.

Арто и сам понял, что машину спасти не удастся. Это было выше скромных человеческих сил. Но, к сожалению, ни одна катапульта не срабатывает мгновенно. Задержка срабатывания у катапульты «Миража» составила две секунды. За это время у «Миража» успело отвалиться правое крыло, и истребитель свалился в штопор. Удаление между перехватчиками составляло всего триста метров. Майор так и не сумел заставить себя уйти в сторону. В конце концов, это стоило жизни французскому пилоту.

От «Миража» отделился отброшенный системой катапультирования фонарь. Вспышка озарила кабину, и катапультное кресло с огромным ускорением вылетело, покидая гибнущий самолет. Угол между линией горизонта и траекторией катапультирования составлял шестьдесят пять градусов. На скорости сто тридцать метров в секунду катапультное кресло вместе с пилотом — капитаном французских ВВС Жаком Арто — врезалось в фюзеляж летящего навстречу «Су-27»,

Арто погиб мгновенно. Его просто расплющило при ударе. Катапультное кресло — словно выпущенное из пушки ядро — разворотило фюзеляж российского истребителя, перебив проводку управления и разрушив левый двигатель, который сразу же загорелся. Самолет мгновенно перестал слушаться пилота; завыла система аварийного оповещения. «Су-27» свалился в неуправляемый штопор точно так же, как французский «Мираж» за несколько секунд до этого.

Громов не колебался. Он не знал, что именно врезалось в его самолет (то, что это может быть катапультное кресло с Жаком Арто, он и представить себе не мог), но действовал быстро. Это было не первое его катапультирование, и работал Громов на чистом «автомате». Он прижался затылком к заголовнику кресла и резко потянул за держки катапульты.

«Су-27» падал вниз, за ним тянулся шлейф черного жирного дыма, а Громов ждал, когда сработает система катапультирования. Восприятие времени изменилось. Секунды растягивались, воздух стал плотным и текучим, как вода. И только земля приближалась с устрашающей скоростью. Широко открытыми глазами Громов смотрел на зеленое поле аэродрома, которое надвигалось на него, заслоняя от Константина весь остальной мир.

«Ну всё, — мелькнула у Громова мысль. — Отлетался».

Но тут его сильно тряхнуло, шестнадцатикратная перегрузка вдавила Константина в кресло, и через пять секунд он уже болтался между небом и землей под белым куполом парашюта.

Впоследствии эксперты установили, что, если бы временной разброс срабатывания данной конкретной катапульты К-36ДМ превысил норматив хотя бы на долю секунды (а такое вполне возможно — ни один достаточно сложный механизм не застрахован от подобного), авиасалон в Ле-Бурже был бы омрачен смертью не одного, а двух пилотов.

Громов проснулся в поту и с тяжестью на сердце. Встал, подошел к раковине-умывальнику (в «бочке-диогене» всегда тесно и всё находится под рукой) — отдернул занавеску, повернул кран (при этом заработал насос), дождался когда струя станет холодной как лед, вода наберет напор и можно будет всласть поплескаться, отгоняя тяжелые предчувствия.

В эту ночь ему снова приснились Жак Арто, разваливающийся «Мираж» и неумолимо надвигающее зеленое поле аэродрома. Громов до сих пор чувствовал вину за случившееся в тот ясный день над Бурже. Нет, его увлечение эзотерикой и мистицизмом не заходило так далеко, чтобы считать, будто именно он стал причиной флаттера. Магнетический взгляд русского пилота сбивает самолеты потенциального противника — о! какая сенсация для бульварной прессы! Свою вину Громов видел в другом. В его силах было отвернуть, уйти в сторону с заданной траектории, но он не сделал этого, тупо наблюдая за катастрофой. И вот результат — Арто погиб, «Сухой» разбился, да и самого Громова так тряхнуло, что потом месяц в парижской больнице отлеживался за государственный счет.

Комиссия по расследованию «летного происшествия» пришла к выводу, что вины Громова нет. Случайность, стечение обстоятельств. Вероятность столкновения катапультного кресла с истребителем Громова ничтожно мала, Жаку просто не повезло. А успеть принять правильное решение и уйти в сторону Громов теоретически мог, но вот практически… Никто не решился осудить русского пилота. Кроме него самого.

Нельзя сказать, чтобы Константин всё время терзался, заламывал руки и проклинал себя по ночам. В конце концов, он был зрелый здоровый мужик с отличными нервами и выдержкой удава — других в пилотажную группу не брали. Но иногда боль потери и застарелый комплекс вины возвращались вдруг и жить становилось невыносимо, на душе — муторно и хотелось выть.

А теперь к скорби по Арто прибавилась еще одна — по Жене Яровенко. И снова Громов был признан невиновным. И снова никто не решился его осудить. И снова он судил сам себя.

Господи! Да ведь понятно же, что не будь той поездки в Мурманск, не будь встречи и последующей беседы с советником Маканиным, и не согласись он, Громов, на авантюру с перехватом норвежских транспортов, ничего этого не было бы, Женя был бы жив, ездил бы сейчас на тягаче по полосе, травил бы байки, мечтал бы о том, как поступит в летное училище и станет кадровым офицером. Но, к сожалению, прошлое не имеет сослагательного наклонения. И Женя, запаянный в цинковый гроб, отправился в Мурманск, в свой последний путь, который закончился на военном кладбище. Он был сирота и детдомовец, и писать о его смерти было некому (разве что в детдом, но кому там это интересно?), но от этого никому не стало легче.

И еще одно беспокоило Громова. Ему почему-то казалось, что история с норвежскими транспортами на смерти Жени не закончилась. Она только начинается, а значит, еще будут потери, будут — этого не избежать, — и каждая новая жертва тяжким камнем ляжет на совести майора Громова, который когда-то сказал «да» вместо того, чтобы сказать «нет».

Константин включил свет. На скромном интерьере командирской «бочки-диогене» лежал характерный отпечаток холостяцкого быта. Взять, например, утюг — Наташа никогда не оставила бы его не столе, между электрочайником и тостером. Да что говорить, разве стала бы она гладить форму мужа там же, где он ест?

Громов вспомнил письмо от жены, полученное им три дня назад. Наташа скучает, Кирюша места себе не находит: подай ему папу, и всё тут. Майор тоже скучал по жене и сыну, но привезти их снова сюда не казалось ему хорошей идеей. Хотя и мог уже себе это позволить. Жизнь в части нормализовалась, все долги были выплачены, офицеры получили и «северную» надбавку, и премиальные за «отражение атаки группы неизвестных лиц». Сам себе Громов объяснял свое нежелание выписывать сюда семью тем, что приближается зима и полярная ночь, что сыну скоро в школу и нужно дать ему возможность пройти подготовительный этап в нормальном ритме — еще тысячью причин объяснял. Но одна — самая убедительная, в которой было страшно признаться самому себе — заключалась всё в том же — Громов не мог поверить, что история с транспортами закончилась. И хотя Маканин при последней встрече авторитетно утверждал, что, по данным разведки, мы победили, противник поджал хвост и теперь раз пять подумает прежде, чем начинать военные действия против таких отличных бойцов, Громов продолжал сомневаться. Войну легко развязать, думал Громов, но ой как непросто закончить.

Константин посмотрел на свое отражение в старом мутноватом зеркале, подвешенном над раковиной. Отметил ряд признаков, отнюдь не свидетельствующих о крепком физическом и духовном здоровье: запавшие глаза, бледная кожа, резко очерченные скулы — краше в гроб кладут.

«Если бы меня сейчас видел Федор Семенович, — подумал Громов, — тут и конец моим полетам».

Он провел рукой по щеке и решил побриться. Бриться в три часа ночи — еще один нехороший признак, но и появляться в КДП с щетиной на подбородке командир воинской части не имел морального права. А на КДП сходить стоило. Хотя бы для того, чтобы не оставаться наедине со своими мрачными мыслями.

Громов достал из тумбочки станок безопасной бритвы и баллончик с пенкой для бритья. Через полчаса гладко выбритый, подтянутый и пахнущий одеколоном командир воинской части 461-13 «бис» входил в помещение, где ждал команды на вылет дежурный пилот. Сегодня этим пилотом снова был Лукашевич.

— Костя? — удивился он, завидев командира. — Не спится, что ли?

— Распустил я вас, — проворчал Громов, подходя и осматриваясь; он снял плащ и фуражку, пригладил волосы. — Совсем страх потеряли!

— В смысле? — не понял намека Лукашевич.

— Устав когда в последний раз перечитывал? — поинтересовался майор, присаживаясь.

— А, ты про это, — Лукашевич ухмыльнулся. — Не с той ноги встал, Костя? Громов вздохнул.

— Что читаешь? — спросил он, кивая на томик в твердом переплете, который Лукашевич держал в руках.

— Да так, ерунда всякая. Ребята из техобслуживания дали.

Громов наклонился и отобрал у него книгу:

— Том Клэнси. «Красный шторм». О чем?

— Роман. О третьей мировой войне. СССР против НАТО. Бред редкостный.

— Примеры?

— Пожалуйста, — Лукашевич взял томик, полистал страницы и с выражением зачитал: — «Четверка американских „фантомов [4]« ожидала истребители в засаде. Секунду спустя восемь ракет „Спарроу» уже пикировали на „Фалькрэмы [5]«. Теперь Советы обратились в бегство, „МиГ-29» развернулись и на форсаже пошли в Исландию. Один был сбит ракетой, другой поврежден. Весь бой продолжался пять минут». Он хоть раз в справочники заглядывал? — добавил Лукашевич от себя. — «Фантом» против «двадцать девятого»! Да у «Фантомов» даже скорость предельная ниже на две сотни. Не говоря уже о маневренности. Завалили бы американцев в минуту[6].

— Это точно, — согласился Громов. Они помолчали.

— У тебя ко мне какое-то дело? — полюбопытствовал Лукашевич. — Или просто зашел посидеть?

— Дело? — Громов потер переносицу. — Можно сказать и так. Ты фильм «Пираты XX века» помнишь?

— Еще бы… Восемь раз ходили смотреть. — Свою юность Лукашевич всегда вспоминал с удовольствием. — А помнишь, мы еще поспорили из-за этого финального ляпа.

— Ну ты, допустим, не шибко-то и спорил, — возразил Громов. — А вот Стуколин — да, завелся с пол-оборота. Но я сейчас не об этом хотел бы поговорить.

— Говори, — Лукашевич изобразил готовность выслушать лучшего друга и командира.

— Помнишь, на чем прокололись пираты в том фильме?

— Они много раз прокалывались…

— Но главный их прокол в том, что они оставили часть команды «Нежина» в живых. Лукашевич тихо рассмеялся.

— А ты подумай, Костя, — сказал он, — если бы пираты убили всех нежинцев, о чем тогда был бы этот фильм?

— Это понятно, — кивнул Громов. — Сюжетообразующий эпизод. Но вот в реальности — в нашей суровой бескомпромиссной реальности — что должны были сделать пираты?

— Расстрелять всех, — не задумываясь, сказал Лукашевич. — До последней поварихи. В нашей суровой реальности, — съехидничал он, пародируя майора, — пираты не склонны проявлять гуманизм. А в смерти врага можно быть уверенным, только если видел его труп.

Громов откинулся на спинку стула.

— В самую точку, — произнес он со странной интонацией.

— К чему ты клонишь, Костя? — спросил Лукашевич встревоженно.

— Я жду ответного хода, — объяснил Громов, глядя почему-то в сторону. — Ответного хода наших противников.

— Погоди, — встрепенулся Лукашевич. — Уж не хочешь ли ты сказать, что те, в «джипе», уцелели? Но это же ерунда, Костя. Прямое попадание «икса» — не шутка. И судебные эксперты подтвердили: трупов в машине было столько, сколько надо — восемь штук — ни трупом больше, ни трупом меньше.

— Нет, — Громов поморщился, — не хочу я этого сказать. И не о группе Мурата речь.

— Мурата? — переспросил Алексей.

— Ах да, ты же не в курсе. Муратом назвался предводитель этой банды. Судя по повадкам, чеченец.

— Ух ты, — выдохнул Лукашевич; он мгновенно возбудился. — Интересная тема. Чеченец по имени Мурат. При чем тут чеченец? Мы же как бы воюем с другими.

— Ты забываешь, что они — единоверцы. Эти узы бывают посильнее кровных. На самом деле, Алексей, мы ведем войну не с какой-то отдельной нацией или народом — мы ведем войну с цельным и неизменяемым мировоззрением. А это всегда война до победного конца, война на полное уничтожение. И ни одна из враждующих сторон не остановится, пока не увидит все трупы своих врагов.

Лукашевич, осмысливая услышанное, ответил не сразу. Он понял, что с другом Костей творится неладное. Монолит дал трещину. Что послужило причиной этому? Смерть Жени? Да, другого объяснения быть не может. Майор Громов, которого только полный кретин мог обозвать трусом, боится. Но, конечно, не за себя — он боится за своих солдат, а это очень плохо. Командир не должен бояться потерь — иначе он уже не командир и ему пора в отставку. Увидеть Костю отставником Лукашевичу не хотелось. А значит, нужно как-то на Костю повлиять, показать ему, что все эти метания излишни, что есть простая и понятная цель, ради которой только и стоит жить, работать, драться. Вопрос только — как это сделать? Не такой человек Костя, чтобы легко переменить точку зрения и успокоиться, если ему сказать, например: «Да брось дурака валять, Костяй, всё обойдется!» Тут требуется другой подход. И Лукашевичу после пары минут напряженных раздумий показалось, что он отыскал верное решение внезапно возникшей проблемы.

— Как-то уж очень выспренно у тебя получается, Костя, — заметил он. — Всё гораздо проще. Мы солдаты. И воевать нам придется с солдатами. Не с идеологами, не с философами, а с такими же солдатами, как мы. А потому мировоззрение и у нас, и у них одинаковое — солдатское. Как бы наши вожди ни выпендривались, какие бы идеи нам ни вкручивали, солдат думает только об одном: поскорее бы эта мясорубка закончилась, живым бы остаться да вернуться домой. Вот и всё мировоззрение. Даже те отморозки на «джипе», как увидели, что дело пахнет жареным, сразу ноги в руки и — привет… Солдат не будет воевать до полного уничтожения — он хочет вернуться домой.

— Ты знаешь, как убили Женю? — спросил вдруг Громов.

Лукашевич осекся.

— Э-э… подробностей я не знаю.

— В него стреляли несколько раз, — сообщил Громов, отчетливо выговаривая каждое слово. — И он уже был мертв, когда один из этих, как ты их называешь, «отморозков» подошел и произвел контрольный выстрел ему в голову. Это установила экспертиза, и у меня нет причин сомневаться в истинности ее выводов.

— Сволочи! — высказал свое мнение Лукашевич, он сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. — Правильно я их разделал!

— Вот именно, — Громов с печальным видом кивнул. — Они — контрольный выстрел. Ты — «правильно разделал». Вернуться домой — всё мировоззрение?

Лукашевич понял, что попался. Возразить было нечего.

— Твоя ошибка в том, Алексей, — продолжал Громов, — что ты воспринимаешь мировоззрение как набор идей. Абстрактные идеи действительно плохо воспринимаются рядовым солдатом. Но мировоззрение — это не представление о мире через идеи, это сам мир. Сколь иллюзорным бы он ни казался со стороны, этот мир уже существует. Рядовой солдат всё знает о нем, этот мир снится ему; солдат легко представляет, какое место он займет в этом мире. Остается лишь приложить усилие, не пожалеть ни себя, ни других и овеществить этот мир, сделать его единственно реальным. И война мировоззрений — это война миров, Алексей, война за овещесвление. Мы вступили именно в такую войну и должны быть готовы к тому, что придется идти до конца, не оставляя живыми врагов за спиной. Потому что именно так будут действовать наши противники… — Громов помолчал. — Это как немецкие нацисты. Берлин лежал в развалинах, был окружен со всех сторон, а они продолжали драться и верили в победу своего мира до последнего… Лукашевича заело.

— А я слышал, — решился вставить он словечко, — что как раз на фронте с «фрицами» всегда можно было договориться. Мол, если наступления нет, то зачем нам стрелять друг в друга? Так и высаживали обоймы в белый свет, как в копеечку.

— Легенды, легенды, — пробормотал Громов. — Это ничего не доказывает, Алексей, отклонения всегда бывали и будут, мы же говорим об общем правиле.

Лукашевич подумал, что сейчас самый момент перевести беседу из теоретической плоскости в практическую. В любом другом случае все запутается еще больше, и Алексей, неискушенный в ведении философских диспутов, мог потерять нить, а там пиши пропало.

— Ну хорошо, — сказал он, — ладно. Они, значит, фанатики идеи. Но мы-то, Костя, защищаем Родину. А это будет посильнее всяческих идей, разве нет?

— Пока еще не защищаем, — резонно заметил Громов. — Пока только грабим чужие транспорты. И провоцируем этим войну.

Лукашевич даже рот открыл от изумления. «Вона куда он клонит! Запущенный случай, однако!»

— Ты думаешь, Маканин нам врет?! Думаешь, он всё это придумал, чтобы спровоцировать войну?

— Не знаю, — Громов покачал головой, — Теперь я ни в чем не уверен. У советника Маканина тоже свой мир, он тоже добивается его овеществления, и кто может сказать, кроме самого господина советника, что это за мир и есть ли в нем место для России?

— Так, — сказал Лукашевич. — Тебе не кажется, Костя, что ты перегибаешь палку?

— Смотря какую палку…

— И бежишь впереди поезда. Громов словно очнулся и озадаченно посмотрел на Лукашевича:

— Какого поезда?

— Все того же. Проблемы, Костя, надо решать по мере их возникновения. Если будет война, значит, будет война, и мы не самые плохие солдаты в этой овеществленной реальности. И не думай ты за нас. Мы знали на что шли, когда произносили слова присяги.

— Как у тебя всё просто, — обронил Громов. — «Не думай» — и дело в шляпе.

— А то! — горделиво сказал Лукашевич. — Всё в конце концов образуется, Костя. — Алексей наконец решился употребить этот стандартный фразеологический оборот, а потом добавил классическую, но малоизвестную поговорку, прекрасно зная, что уж она-то должна подействовать на все сто: — «И это тоже пройдет[7]».

Громов наконец улыбнулся.

— Где вычитал? — поинтересовался он.

— Плохо ты все-таки знаешь своих друзей, — улыбнулся в ответ Лукашевич.

— Ну что ж, спасибо, Алексей, — поблагодарил Громов. — Если всё обстоит именно так, как ты описываешь, значит, есть у нас надежда.

— Надежда умирает последней! — изрек Лукашевич очередной общеизвестный афоризм.

— Давай пить чай, — предложил Громов.

— Давай.

Лукашевич долил в стоящий на столе электрочайник воды из трехлитровой банки, вставил вилку в розетку. Они стали ждать, когда закипит вода.

— Порой мне кажется, что все это: и то, что с нами уже произошло, и то, что происходит, и то, что еще произойдет, — все это сон, — признался Громов. — Что сейчас проснусь в том пансионате в Прибалтике — помнишь? — и мы втроем: я, ты, Леха — снова пойдем смотреть «Пиратов»… И даже не кажется — я хотел бы, чтобы все это оказалось сном…

— Знаешь, — задумчиво сказал Лукашевич, — если это сон, то не самый худший из всех возможных…

На этот раз Черный Пес выбрал местом встречи со своим резидентом не цветочный павильон на рынке, а вагон утренней электрички, идущей в пригород. Встреча пришлась на воскресенье, день выдался холодный, а потому половина вагонов была пуста.

Черный Пес появился в предпоследнем от головы электропоезда вагоне, где в полном одиночестве сидел Иван Иванович, через пятнадцать минут после отправления — электричка как раз миновала Колу.

— У вас свободно? — спросил Черный Пес Ивана Ивановича.

Иван Иванович хмуро взглянул на него и ничего не ответил. После того как авантюра Черного Пса провалилась и группа Мурата в полном составе погибла, резиденту, лишь приложив отчаянные усилия, удалось спасти от аналогичной участи созданную с таким трудом агентурную сеть. Теперь Иван Иванович и в грош не ставил своего начальника и думал только об одном: как побыстрее выйти из игры.

Не дождавшись ответа, Черный Пес уселся на скамейку напротив Ивана Ивановича. Начальник военной разведки выглядел как обычно — только набросил сверху на «ветеранский» пиджак простенький и такой же поношенный плащ. Под грохот и лязг вагонов он сообщил подчиненному.

— Мы начинаем новую операцию. Ее координация будет осуществляться на самом высоком уровне.

Иван Иванович тяжко вздохнул. «Еще одна авантюра, — отметил он про себя. — Начальнички!»

— «На самом высоком уровне»? Что это значит? Черный Пес кивнул. Он ожидал этого вопроса.

— Операцию под условным названием «Снегопад» будет контролировать сам президент. Лично.

— В этом есть необходимость?

— Да, потому что это первая военная операция, проводимая нами на территории противника

«Это конец, — подумал Иван Иванович. — Из этой авантюры мне живым не выбраться. Пора рвать когти».

— Восемь дней назад меня пригласил президент, — продолжал Черный Пес. — Во время встречи мы обсудили план операции, этапы и детали ее проведения…

На Ивана Ивановича вдруг снизошло озарение, и он словно наяву увидел, как происходила эта историческая встреча.

Белый город под белым солнцем. Улицы выбелены жарой и суховеями. Жалкая растительность чахнет. Редкие прохожие задыхаются, хватают обжигающий воздух широко раскрытыми ртами, пот течет с них градом. Многочисленные фонтаны не функционируют: в городе введен режим строжайшей экономии электроэнергии; электричество включают только в девять вечера и не больше чем на час, чтобы горожане могли насладиться очередным выступлением своего президента, призывающего к новым победам во славу Аллаха и джихада. Старики в традиционных чалмах и халатах сидят в тени, но даже им, родившимся здесь и за сто лет жизни привыкшим и полюбившим климат своей родины, этот сентябрь кажется убийственно жарким — так что и не понятно, удастся ли его пережить.

Во всем этом городе есть только несколько райских уголков, будто бы волей Всевышнего защищенных от адской жары. Один из них, расположенный на восточной окраине и обнесенный высоченным кирпичным забором, называется «Президентским коттеджем» (скромненько, но со вкусом). За забором, еженощно охраняемым лучшими бойцами Национальной гвардии, находится роскошный сад. Холодные капли воды, разбрызгиваемой поливальными установками, оседают на неестественно зеленых мясистых листьях экзотических растений — здесь можно найти и пальму, и секвойю, и гигантское алоэ.

После того как гвардейцы обыщут вас, изымут всё оружие, включая ритуальное, и пропустят на территорию «райского уголка», теряться не следует, идите прямо по подъездной дорожке, и минут через пять вы окажетесь перед роскошным трехэтажным особняком, построенном в псевдовосточном архитектурном стиле — с высоким цоколем, узкими окнами, башенками-минаретами по углам, с большим количеством куполов и высокими колоннами перед входом. Здесь вас встретит кто-нибудь из обслуги, но проводит не в здание, как того следовало бы ожидать, а на лужайку за особняком, где над бассейном с чистой проточной водой восседает в шезлонге голый, мокрый и одышливый президент этой страны. Возможно, он уже принимает гостя — возможно, это будет старик, ничем не примечательный, один из великого множества стариков-аксакалов, восседающих на улице в жаркой тени. Если вы начальник службы безопасности, или главнокомандующий вооруженными силами республики, или министр внутренних дел, вас, скорее всего, не погонят дожидаться своей очереди в сторонке за прохладительными напитками, а позволят поприсутствовать при разговоре президента с этим загадочным стариком. Разговор будет долгим и эмоционально насыщенным. Речь пойдет об операции «Снегопад».

«Меня не интересует, что ты думаешь по этому поводу, — будет говорить президент таким тоном, будто перед ним не убеленный сединами старик, а неразумный юнец, которому нельзя пока доверить ни стадо, ни саблю, ни винтовку. — Если бы мы собирались только мстить, я никогда не дал бы „добро" на проведение этой операции».

Президент — из старых партработников, номенклатурный чиновник районного масштаба. В его речи до сих пор проскакивают словечки и целые фразеологические обороты, доставшиеся в наследство от славного советского прошлого. «Дать добро», «прийти к консенсусу», «показать кузькину мать» — какие слова, какие воспоминания!

«Если не месть, то что нами движет?» — спросит старик; он спокойно отреагирует на оскорбительный тон президента, при его работе приходится выслушивать и не такое.

«Нами движет война! — ответит президент, как отрежет. — Мы начинаем большую войну, акция в Заполярье — первый бой этой войны. И что я вижу: первый бой нами проигран. Русские уничтожают отряд отличных бойцов, играючи, без единой потери».

«По нашим данным, потери у русских были», — сообщит старик.

«Потери?.. Один человек, да и тот сержант. Если в большой войне будет такое же соотношение потерь, нашу армию истребят за неделю».

«Группа Мурата действовала необдуманно, — попытается оправдаться старик. — Она пренебрегла основными правилами проведения диверсионных акций. Из этого следует извлечь урок. Новая группа будет снабжена всем необходимым; действовать она будет ночью, скрытно и внезапно. В этом случае соотношение потерь будет совсем другим».

«Нет! — воскликнет президент и хлопнет себя по голому колену. — Я сказал, больше никаких скрытных акций. Мы уничтожим эту долбаную воинскую часть! Но мы сделаем это открыто, в честном бою. У них есть истребители. Что ж, у нас тоже есть истребители. И наши пилоты ничем не хуже русских пилотов! Мы докажем это!»

«Война — далеко не всегда открытый бой, — заметит старик. — Война — это и хитрость, война — это и маневр. Для того чтобы на равных сражаться с русскими, нам придется построить в Заполярье свою собственную военную базу. Истребитель — не трактор. Ему недостаточно одного керосина — требуется взлетно-посадочная полоса, специальные команды технического обслуживания…»

«Я знаю это без тебя, — оборвет старика президент. — Да, это будет стоить денег. Но война всегда стоила денег. И не о деньгах нам следует думать, начиная нашу войну».

Старик не сумеет найти достойного ответа. Он предпочтет молча отхлебнуть щербета из запотевшего бокала в ожидании продолжения. Президент не заставит его долго ждать.

«Это дело чести, — скажет президент. — Захватив наши грузы, уничтожив группу Мурата, русские бросили нам вызов. Ответить на него — дело чести каждого из нас».

«Но неужели нет другого способа ответить на вызов? — спросит старик. — Допустимо ли в преддверии войны ослаблять нашу армию переводом части ее сил в Заполярье, на вражескую территорию, где мы не сможем оказать нашим солдатам полноценную поддержку?»

Президент усмехнется.

«Ты ищешь рациональное оправдание операции „Снегопад"? Что ж, вот тебе оправдание. Заполярье станет полигоном будущей войны. Мы должны убедиться, что наши войска способны вести боевые действия с применением самой современной техники. Если операция провалится, значит, начинать войну рано; значит, мы к ней не готовы. Поэтому операция „Снегопад" не должна провалиться! Мы покажем русским кузькину мать!»

Из краткого пересказа этого диалога Иван Иванович уяснил две вещи: президент его родной страны окончательно сбрендил, и Черному Псу план операции «Снегопад» нравится ничуть не больше, чем самому Ивану Ивановичу.

— В чем заключается наша задача? — поинтересовался резидент без малейших признаков энтузиазма.

— Мы должны обеспечить агентурную поддержку операции, — отозвался Черный Пес. — У нас есть два месяца. За этот срок нам необходимо узнать о противнике всё: количество единиц техники, численность рядового и офицерского состава, порядок несения боевого дежурства, биографические данные командира и его заместителей.

— Прошу прощения, — сказал Иван Иванович, — речь всё еще идет о воинской части номер 461-13 «бис»?

— Да, — подтвердил Черный Пес, не уловив иронии, заключенной в вопросе Ивана Ивановича.

— А как быть с другими подразделениями? Воинская часть 461-13 «бис» не в вакууме находится; в случае чего ей будет оказана поддержка всеми силами, сосредоточенными в Заполярье. Одна военная база против объединенной мощи северо-западной группировки войск — какого результата ждет президент?

— Вакуум можно создать искусственно, — сообщил Черный Пес с таким видом, будто сделал открытие, которое можно с ходу выдвигать на присуждение Нобелевской премии в области физики. — Достаточно обрезать связующие линии, и общая картина сразу изменится. Но этим будут заниматься другие. В твою задачу входит только добывание информации.

Черный Пес выделил слово «твою», подчеркивая тем самым, что его, Черного Пса, задачи намного шире. Иван Иванович воспринял последнюю фразу с заметным облегчением: с него снималась изрядная доля ответственности, и он это мог только приветствовать.

— Я готов приступить к выполнению задания! — сказал резидент.

— И сколько нам ждать? — подзуживал советник Маканин полковника Зартайского.

Тот глубокомысленно морщил лоб, пожевывал тонкими бледными губами, но ничего не отвечал.

Маканин подмигнул Фокину и продолжил измывательство:

— А если «два» в «гору» записать?

— Будете перемигиваться, я вам «четыре» в «гору» запишу. Каждому! — пообещал Зартайский сердито. — Девять бубей! — объявил он наконец.

— Ого! — Маканин заглянул в свои карты. — Круто берешь, полковник.

— Беру, как умею.

— Тогда пас.

Они посмотрели на Фокина. Лейтенант ФСБ Владимир Фокин хитровато улыбнулся.

— Падаю, — проинформировал он партнеров по игре.

Зартайский разочарованно крякнул.

— Вот так всегда, — заворчал он. — Только начнет фартить…

С выражением сильнейшей досады на лице он швырнул свою часть колоды на стол — карты легли веером. Маканин же заметно оживился и потер руки.

— Еще не всё потеряно, полковник, — приободрил он. — Сейчас мы опустим этого молодого наглеца.

— По этому поводу есть изумительный анекдот, — сообщил Фокин. — Из фольклора преферансистов. Рассказать?

— Прикуп вскрывай, — потребовал Маканин сурово.

— Пожалуйста.

— Чтоб тебе два туза выпало! — в сердцах пожелал Фокину расстроенный Зартайский.

Но два туза, что при игре на мизере смерти подобно, Фокину не выпали. В прикупе лежали дама треф и семерка пик. Зартайский расстроился еще больше.

— Ну давай рассказывай свой анекдот, — попросил он. — Раз уж мне не везет сегодня, хоть скрасим вечер хорошей шуткой.

— Приходит как-то Вовочка в школу, — начал Фокин, перебирая в руках свои карты, — с фингалом под глазом. Учительница сразу захлопотала: «Что случилось, Вовочка?» Он ей и говорит: «Встал утром, на кухню вышел, а там отец с двумя приятелями в карты играют. Я у отца спрашиваю: „Который час?", он мне отвечает: „Девять", а эти двое как заорут: „Вист! Вист!"»

Маканин засмеялся.

— В самую точку, — одобрил он.

— Кому в точку, а кому по точке, — буркнул Зартайский: его анекдот почему-то не рассмешил. — Карты сбросил?

Фокин отделил две карты и положил их на стол «рубашкой» кверху;

— Готово.

— Вскрываемся, — объявил Маканин. Они с Зартайским вскрыли свои карты и некоторое время молча изучали расклад.

— Даму и короля он снес, — предположил Зартайский после естественной паузы, — «Чистая» игра.

— Под пики не сунется? — Маканин прищурил один глаз.

Полковник покачал головой.

— Нету тут «паровозика», — подытожил он. — «Чистая» игра.

Маканин опустил руку и смешал карты. Фокин изобразил легкое разочарование: мол, слабы старички — даже сыграть не попробовали.

— Раздавай, — приказал ему Маканин, а сам потянулся за сигарами.

— Что у нас с «Испаньолой»? — как бы между прочим поинтересовался Зартайский; он в свою очередь взялся за остывший заварочный чайник с намерением добавить себе чайку.

— А что у нас с «Испаньолой»? — Маканин пожал плечами. — Операция в целом прошла успешно. Переброска грузов прекращена. Наши «друзья», — тут господин советник хмыкнул, — с Закавказья не сумели убедить наших «друзей» из Северо-Атлантического блока, что грузы исчезают по нашей вине, а не согласно их хитроумному плану быстрого сбыта дармовой амуниции.

— Помнится, мы ожидали активизации деятельности их резидентуры в Заполярье…

— Что скажешь, Владимир? — обратился господин советник к Фокину. — Наблюдается активизация?

— Пока нет, — отвечал лейтенант, тасуя колоду. — А может, и не будет наблюдаться. Мы надеемся, что эта их безумная выходка с нападением на часть обошлась им дороже, чем они рассчитывали. Они обескровлены и вряд ли пойдут на что-нибудь серьезное. По крайней мере, в ближайшее время.

— А если нам только кажется, что они обескровлены? — спрашивая, Зартайский выделил особой интонацией глагол «кажется».

— Москве что-то известно? — быстро спросил Фокин. — Что-то такое, что неизвестно нам?

Зартайский дал ответ не сразу. Было видно, что он колеблется, то ли не зная, что можно сказать, а что нельзя, то ли не зная, как сказать.

— Их президент был в ярости, — сообщил он в конце концов.

— Еще бы, — Фокин ухмыльнулся. — Окажись я на его месте…

— И он встречался с начальником военной разведки.

— С Черным Псом? — встрепенулся Маканин.

— Да. И по нашим данным, речь шла о Заполярье и перехваченных «Геркулесах».

— Ну и что? — возразил Фокин. — Что они могут сделать?

— Ну, например, они могут попытаться вычислить организаторов, — предположил Маканин. — И попытаются ликвидировать их. В порядке индивидуального террора,

— Что ж, пускай попробуют, — теперь улыбка на лице Фокина стала угрожающей. — А мы посмотрим.

— Как ты легко об этом говоришь, лейтенант, — заметил Зартайский неодобрительно. — Война еще не закончилась, а эти способны на любую мерзость.

— Справимся, товарищ полковник, — Фокин стоял на своем, — не таких обламывали.

— Ну тогда сдавай, — потребовал Маканин. — И хватит о делах.

Лейтенант начал сдавать карты. Ни один из этих троих и представить себе не мог, что это их последняя совместная игра.

Аэродром на Святом Носу был построен в 1943 году. Взлетно-посадочная полоса длиной в триста метров, два дощатых ангара, три вагончика для личного состава, капониры, зенитная установка — вот и всё хозяйство. Здесь базировались знаменитые торпедоносцы «Ту-2Т», они патрулировали вход в Белое море, охотились на немецкие субмарины и катера, иногда осуществляли воздушную поддержку караванов.

По окончании войны аэродром оказался невостребованным. Торпедоносцы были разобраны и отправлены в Мурманск, оборудование демонтировано. Всё быстро пришло в запустение. И лишь перелетные птицы: гуси, лебеди, утки — навещали Святой Нос, помечая белым пометом его черные камни. Так продолжалось до октября 1998 года, когда на мысу после долгого перерыва снова появились люди.

Сначала это была группа из восьми человек — молодые жизнерадостные ребята, говорливые и легкомысленные. Днем они с использованием хитроумных оптических приборов проводили картографирование местности, вечерами пили водочку у костра и орали альпинистские песни под гитару: «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так…» Через пять дней, закончив работы, они покинули этот забытый Богом уголок.

Минуют еще две недели, и к мысу Святой Нос со стороны Баренцева моря подойдет ракетный крейсер под индийским военно-морским флагом, но с арабским названием «ал-Бурак[8]». Когда-то этот крейсер, сошедший со стапелей Ленинградского судостроительного завода, носил гордое имя адмирала Льва Владимирского и входил в состав эскадры Черноморского флота. За два года до описываемых событий крейсер был признан устаревшим, списан и передан в дар дружественной Индии. До тенистых берегов Индии он не дошел, где-то на подходах к Суэцкому каналу на нем полностью сменилась команда, надпись «Адмирал Владимирский» была закрашена, и крейсер отправился через Средиземное море в Атлантику. Дальнейший его маршрут покрыт мраком тайны. Но вот в конце октября 98-го года ракетный крейсер «ал-Бурак» появится у мыса Святой Нос, с его борта поднимется вертолет, он доставит на старый, заброшенный аэродром три десятка человек, которые тут же разовьют кипучую деятельность. Будут возведены времянки, ангары для строительной техники. Сама техника будет доставлена с материка транспортными вертолетами. Взлетно-посадочную полосу восстановят, подравняют, удлинят до километра. Тут же будут сооружены бункер для персонала, склад для оружия, резервуары для топлива.

По окончании подготовительных работ на мыс будут доставлены семь боевых самолетов. Шесть «МиГ-25РБ» и один «Су-27». Обслуживающий персонал поглядывает на последнюю из названных машин со смесью страха и благоговения. Она обращает на себя внимание хотя бы уже тем, что и ее фюзеляж, и ее крылья выкрашены в идеально черный цвет.