"Внешняя жизнь" - читать интересную книгу автора (Эрно Анни)

1999 год

Управляемые «молодежью из пригорода», пятьдесят машин столкнулись в Страсбурге, шесть в Руане, восемь в Гавре и еще несколько в Бордо и Тулузе.

Этот термин делает различие между этой молодежью и другими молодыми людьми.

«Они» встретили Новый год в окружении фейерверков, от которых погибли пятьдесят человек. Этот факт абсолютно никого не взволновал.

Градоначальники Страсбурга предусмотрели для «них» новогодние торжества, надеясь таким образом удержать их в спокойствии. Их приняли за умственно отсталых, неспособных понять действия властей или же за диких животных, которых стараются улещивать. «Они» же показали себя дикарями, которые были свободны в выборе «их» праздника.

Распродажа прошлогодних товаров. Все въезды на парковку торгового комплекса «Труа — Фонтэн» забиты автомобилями. Все хотят первыми наброситься на одежду, посуду, действуя, словно грабители в захваченном городе. Все аллеи заполнены потоком людей, целыми семьями с детьми. В магазине одежды какое-то неистовство. Непомерная алчность заполняет пространство.

Торговые центры стали самым посещаемым местом конца двадцатого века, как раньше церковь. У Кароль, Фроджи, Лакост люди ищут что-то, что им поможет выжить, эффективное средство против уходящего времени и смерти.

Отделение зубной хирургии в больнице Понтуаза. Три человека стоят у окошка регистратуры со своими медицинскими картами в руках. Женщина секретарь звонит кому-то по телефону, громко с ним разговаривает, сообщает какие-то новости, подзывает медсестру, чтобы передать ей трубку, снова ее берет, говорит: «У меня нет времени разговаривать, здесь много народу!»

Все двери открыты. В том числе и двустворчатая дверь, соединяющая зал ожидания с большим коридором отделения зубной хирургии. В том числе и врачебных кабинетов, расположенных по обе стороны этого коридора. Там царит суматоха; медсестры ходят из одного кабинета в другой, что-то друг у друга спрашивают, шутят: «Я свободна» (имеется ввиду, что пока никакой врач не дал ей задания) — «Да? А я думала, что ты замужем!» Смех.

Меня усадили в кресло. Одна из двух женщин, распаковывающая материал, предназначенный для моего лечения, спрашивает у другой, хорошо ли на ней сидят сапоги. «О, да! Но знаешь, у меня проблемы с коленом» — «Потянула связку?» — «Нет, это я на лыжах упала, еще давно». — «Я хочу купить себе такие же. Где ты их взяла?» Существуют же женщины, говорящие об обуви в тот момент, когда с минуты на минуту придет хирург, чтобы разрезать мне кусочек десны.

Средства массовой информации много говорили и «детях из рабочих поселков», приехавших на каникулы в «спокойный» лагерь, и нарушившие отдых обычных граждан (в первой части фразы уже подразумевается оксюморон). В качестве примера упомянули пятилетнюю девочку, назвавшую инструктора по лыжному спорту «шлюхой» и «стервой». Как если бы этим привели решающее доказательство без надобности уточнения: дикость, невозможность провести сходство с другими детьми. Слова девочки «шлюха» и «стерва» обозначают абсолютно тоже самое, что и «злая» и «нехорошая», произнесенные детьми из благородных семей. Здесь не раскрывается никакое различие сущности (в отличие от того, что мы хотим услышать).

Маршрут линии пригородного метро, которым я возвращаюсь, разделен по длительности на два промежутка: до Мэзон-Лаффитт, даже, порой, до Ашер, время летит незаметно. Это время, в течение которого ты о чем-либо задумываешься или же просто мечтаешь. За десять минут до прибытия на конечную станцию начинается другой временной отрезок, в котором кроме необходимости как можно быстрее добраться, ничто вокруг тебя не существует.

Равномерное движение поезда, более или менее городской пейзаж, огромные поля — все кажется замедленным с точки зрения внутренних часов. В этот момент невозможно ни о чем думать. Ты ожидаешь того мгновения, когда сойдешь с поезда, поднимешься по ступенькам к выходу, пройдешь турникет, вдохнешь свежего воздуха парковки, подойдешь к своей машине. Практически смутные образы, всего лишь инстинктивный толчок к тому, что облачено в обложку счастья. Каждый вечер одни и те же, ничего не значащие десять минут чистого ожидания.

По телевизору показывают репортаж о приюте для малолетних правонарушителей в Марк-ан-Борель на севере Франции. Здесь содержатся одни лишь юноши, взятые на попечение до пяти часов и свободные затем в течение всего вечера. Они не знают, чем заняться, курят в комнатах коноплю: «одна затяжка и все ОК». Они никогда не говорят о школе, как будто бы она никогда не существовала в их жизни. Некоторые не умеют читать. Многие не ведают, что писать нужно с верхней части страницы тетради, они же начинают писать с середины, снизу, везде. Они говорят, что высшее благо — это позабавиться (попортить машины и т. д.) и не быть застигнутым врасплох. Они убеждены, что в будущем будут думать, что провели свою юность с большой пользой (если быть молодым — это делать домашние задания, не валяя при этом дурака, то это — не настоящая жизнь). «Валять дурака» — это синоним к «получать наслаждение». В первую очередь они хотят жить не для блага, а для удовольствия: совершать легкие преступления, принимать наркотики, и т. д… И здесь сложно сделать вывод, кто наиболее ужасен в своей массе: эти молодые люди или же маркиз де Сад, произведения которого претендуют на некоторый эстетизм.

На платформе станции Сержи, внизу указательной таблички написано: МОСТ КАРДИНЕТ. Здесь не останавливается ни один поезд.

15 февраля.

Д. говорит и магазинах Сержи, возвращаясь оттуда в одежде «от кутюр».

На нем свитер фирмы «Marks amp; Spencer» которым он хвалится. «Лакосты» я передал своей дочери», — говорит он, склоняя марку любимой им одежды, как название какого-нибудь предмета. Он не знает, что представители привилегированного класса не носят больше «Лакост» с тех пор, как в нем стала щеголять «молодежь из пригорода». Если ему сказать — то, вероятно, это глубоко его заденет. Марка одежды — это показатель, благодаря которому люди относят себя к определенному сословию, нишу которого они намерены занять.

(Воспоминание об С, переодевающегося однажды вечером, гордо перечисляя со своим славянским акцентом каждый предмет одежды, который он одевал: рубашка от «Черутти», галстук от «Диор», брюки от «Сэн-Лорана», ремень от «Ланвено», и т. д. Словно части доспехов, торжественно надеваемые средневековым рыцарем. Под одеждой он носил белую майку и семейные трусы, согласно традиции стран восточной Европы.

Журналист распространяет результаты опроса общественного мнения: 42 процента опрошенных французов ответили, что «слишком много арабов», добавляя при этом, что все чаще и чаще можно услышать расистские высказывания. Фраза «слишком много арабов» — единственная по-настоящему запоминающаяся. Если заменить арабов на евреев, то можно заметить, что различие между 1999 и 1939 годами не так уж и велико. Этот опрос, а также способ его подачи хитрым образом оправдывают расизм. В нашем сознании то, что является всего лишь общественным мнением, становится правдой.

НАТО решило вмешаться в урегулирование «сербского вопроса». Как обычно, впечатление того, что не знаешь, что законно, а что нет. И вот, вечером, я снова вижу Белград: большая площадь, кафе, полное посетителей, цыганские дети, бегающие от одного стола к другому, которых никто не прогоняет (патернализм, уверенность в своем превосходстве или же благодушие?).

Белград рано утром. Цепь автобусов, в которые поднимаются люди, знающие, что сегодня с ними воюют. У меня не осталось ни образов, ни воспоминаний, касающихся Косово.

В течение всей ночи Белград и другие сербские города подвергались бомбардировке. В это же время сербские войска продолжали спокойно творить бесчинства в Косово, побуждали косоваров к бегству. Страшная смертельная хореография в вертикальном и горизонтальном направлениях на разделенных сценах. Можно представить себе, что натовские бомбы бесконечно будут падать на головы мирных сербов, а сербские солдаты будут подталкивать население косовских албанцев на путь изгнания, выстраивая их в длинные когорты.

По математическим расчетам, у ракет и сербских преступников нет никакой возможности пересечься.

Вчера в пасхальный понедельник в Нормандии, люди обедали на террасах домов, на берегу моря. Вечером — многочасовые пробки на трассе, ведущей в Париж. Я заметила, что в течение целого вечера даже ни разу не подумала о войне на Балканах. Какова ценность и какая польза от такой мысли?

Продолжается война на Балканах, не вызывая никакой реакции, ни наводя ни на какие размышления, в отличие от войны в Персидском заливе восемь лет назад. Разрушения и смерть кажутся отныне необходимым злом. Мы заставляем также платить сербское население наше невмешательство в Боснии. Этой войной мы наверстываем упущенное.

Испытываешь непонятную усталость, когда слышишь и читаешь одно и тоже: «точечные удары» НАТО по Сербии, албанские беженцы, стекающиеся в города, названия которых нам были неизвестны еще три недели назад и кажущиеся нам сегодня такими же родными как Сэнт-Назар и Шамбери: Блас, Подгорица. Эта монотонность лишает всякого интереса следить за военным спектаклем.

Воскресенье. По телевизору один из представителей НАТО говорит о военной операции на Балканах. Он очень презентабелен, элегантно одет, одинаковые пиджак и галстук. Этот шикарный галстук — обескураживающая деталь, нескромный признак того, что тот, кто сейчас говорит о войне, никогда не станет тем, кто на ней воюет.

Ощущение, что я одеваюсь, ориентируясь на эту войну, возможно даже больше на спектакль человеческих страданий, чем на картины разрушенных мостов, взорванных поездов и т. д.

Сегодня на Франс — 2 писатели и политики спорят о войне на Балканах. В это же самое время ТФ-1 показывает двух радующихся ведущих, спрашивающих у молодой девушки с очаровательным гладким личиком ее размеры: «88–65–80», отвечает она на одном дыхании. Один из ведущих просит ее уточнить. Она, казалось, только этого и ждала: «88-грудь, 65-талия, 80-бедра». Она, профессиональная ТОП — модель, рассказывает, что она испытывает, когда поднимается на подиум, когда дефилирует. Однажды, опустив взгляд на первый ряд, она увидела там улыбающегося ей Жан-Поля Готье. Это было… Ей не хватает слов. В конце передачи один из ведущих возбужденным голосом нас предупреждает: «Запомните хорошенько это имя — Жюли! Вы еще услышите о ней!»

Аплодисменты. Нужно допустить тот факт, что миф, в котором главные ценности — это красота и успех, продолжает функционировать.

Перед светофором на перекрестке с Национальным шоссе. Под падающим снегом какой-то мужчина просил милостыню.

Двадцатый день войны. Посылки с гуманитарной помощью прибывают для депортированных косоваров и миллионы людей предлагают принять у себя беженцев. Массовый исход косовских албанцев потрясает воображение: внезапный, всеобщий, безнаказуемый по единственной причине — Милошевич. Это несчастье, за которое жертвы не несут никакой ответственности и от которого им некуда скрыться. Трагедия в совершенном государстве (Ануй утверждал, что с ней мы спокойны), где женщины носят косынки и длинные юбки, как в прошлом носили наши крестьяне.

Бездомные, безработные, нищие не вызывают у нас ничего, кроме безразличия. Именно эта внутренняя изолированная боль не является представлением, в результате которого мы сомневаемся, что жертвы здесь абсолютно не причем (все-таки есть же ночлежки, чтобы поспать, есть работа, если хорошо поискать и т. д.) Это несчастье требует чего-то иного, нежели посылку с гуманитарным грузом.

18 июня.

Закончилась война на Балканах. Телевизионные дебаты о законности бомбардировок, картины массового исхода беженцев оставлены теперь в далеком прошлом. Эта война была для нас, по сути, ничем.

Теперь на стене привокзальной парковки огромными буквами написано:

В двенадцать десять пополудни свет начал угасать. Большие тени окутывали сад. Это был свет грез и прошлого. Вокруг была тишина. Напротив террасы зашумели ветки елей, с вершины холма, словно камень, скатилась белка. Тотчас же пришла светлая ночь и подул легкий свежий ветер. Вниз по улице зажглись фонари. Мне показалось, что это длилось довольно долго. Я была не уверена в том, что вижу, так как раньше никогда с этим не сталкивалась. Свет вернулся только на следующий день.

Я продолжала смотреть, как черный диск скользит перед солнцем, сужается. В час сорок луна окончательно закрыла солнце. То же самое чувство скорби, что следовало в моем детстве после купленных игрушек, просмотра фильма или дня, проведенного на берегу моря. Чувство пустоты толкало меня наружу.

У всех в эти последние месяцы века непрерывное ощущение истории. Пьеса вот-вот закончится и мы узнаем, кто в ней играл. Мы перейдем на Землю.

Трансляция по третьему каналу «Ребенка и чар» Равеля и Колетт задерживалась: все еще передавали новости. Ведущий говорил, что с начала 91 года, когда началась война в Персидском заливе, (возможно, мы это забыли) полмиллиона иранских детей погибли из-за нехватки пищи и болезней. Но тут же он, воодушевленным тоном ведущего аукциона добавляет: «но США заявляют, что они дадут миллион долларов для нужд иракских больниц». Это составляет два доллара на ребенка, десять или двенадцать франков, в зависимости от курса.

Затем нам показывают изображение детей, находящихся в больницах: исхудавшие, пребывающие в состоянии прострации в своих маленьких кроватках. Чуть позже он процитировал заявление совета безопасности ООН, утверждающего, что в районе, где раздача продовольствия и медикаментов проводилась под контролем этой организации, дети умирали только лишь в «двадцати процентах случаев».

Ведущий, казалось, был счастлив довести до нашего сведения столько цифр.

Затем можно было услышать мяуканье котов, жалобные стоны пасторали, дуэт индийского чайника и английской чашки, все обаяние и непосредственность «Ребенка и чар» в фривольной манере прошлого. Тайная мечта о богатом западном буржуазном обществе с его толстощеким с большим крупом ребенком, сыгранном оперной певицей, казалось карикатурным наследием.

Внешняя жизнь требует всего; большинство произведений искусства не требует ничего.

Они появляются с северо-запада из-за деревьев и административных зданий в небе над Сержи; они делают петлю в огромном небе Уаза и направляются в Руасси, неутомимо разрывая сентябрьский свет.

Невидимый вред от воздушного сообщения: как только заслышишь гул, ждешь, когда звуковая волна пройдет над головой и удалится, затем ожидаешь следующей. Так и живешь в ритме шума самолетов.

В будущем все небо станет «воздушным», поделенным на трассы, более крупные, чем сегодня на земле, наполненное аппаратами, которые будут сталкиваться и падать на землю, вызывая десять тысяч смертей в год вверху и внизу. Будет царить всеобщее безразличие, как сегодня к дорожными авариями.

Здесь люди в чем-то похожи на богов.

Русские спокойно истребляют чеченцев. Этот факт абсолютно никого не волнует. Действительно, существуют люди, носящие имя, которое, можно подумать, пришло из сказки Вольтера. Уже вошло в привычку воспринимать историю России как кровавый вымысел с ледяными степями, водными монстрами, мумиями и шутами в качестве главных героев. То, что Ельцин является воплощением всех трех выше перечисленных ипостасей — всего лишь топос, ведущий к своему совершенству; глава о чеченцев — в крови предыдущих правителей. Своей безнаказанностью Россия должна своему мифу о народе, живущем на краю разума, цивилизации и человечности.

На вокзальной стене в Сержи мы видим полусогнутые мужские ноги в брюках из голубого вельвета, между которыми находятся ноги женщины, одетой в платье в мелкую темно-зеленую клетку. Женщину видно в фас, нижние пуговицы на платье расстегнуты, обнажая ее ноги. Это — фреска «baba cool», датирующаяся концом семидесятых годов двадцатого века, и которая скоро будет стерта во время ремонта вокзала.

На платье женщины, в районе, где должен находиться ее детородный орган, кто-то накапал красной краски, образовавшей темное кровавое пятно.