"Год мертвой змеи" - читать интересную книгу автора (Анисимов Сергей)

Узел 4 19–20 февраля 1953 года

Генерал-лейтенант Разуваев находился в Москве больше недели, что было неправдоподобно большим сроком, учитывая его обязанности в Корее. Все это время он провел в гонке за пониманием происходящего, не давшей ему ни единого момента передышки. За эти дни, переходя из состояния глубокой задумчивости в состояние граничащего с паникой страха перед надвигающимся, а уже оттуда – в робкий оптимизм, снова в страх и снова в задумчивость, генерал потерял около пяти килограммов веса и приобрел не проходящий блекло-серый цвет лица.

– Тогда тоже был февраль, правда? – сказал ему адъютант, поймав на мгновение вынырнувший из себя взгляд генерала. Вжатые в сиденья набором высоты, открывшие рты, чтобы хоть немного притупить колющую боль в ушах, они оба молчали уже минут пятнадцать – и то, что адъютант задал настолько точный вопрос, генерала искренне поразило.

– Правда, – медленно ответил он после короткой паузы. – Самое начало февраля. Восемь лет назад. Тоже холодно было.

– Я помню, – согласился капитан. Они снова замолчали, глотая воздух и чувствуя, как кожа утепленных мехом курток съеживается от ледяных сквозняков, гуляющих по салону натужно тянущегося в ночное небо транспортника.

Оба сейчас думали об одном и том же: о войне с Японией в феврале–марте 1945 года. Генерал покосился на адъютанта, сидящего с непроницаемо-доброжелательным лицом. Летать не боялся ни тот, ни другой, и это не походило на нервное желание слышать свой собственный голос, заглушая им страх. То, что о «второй русско-японской» размышлял сам генерал, было совершенно логичным – слишком много было общего между февралем 1945-го и февралем 1953-го, хотя бы в международно-дипломатическом, если не в военном отношении. И поскольку сотни из прочитанных им за последние месяцы, недели и дни документов давали совершенно четкие аналогии, то проецировать на происходящее сейчас события восьмилетней давности генерал имел полное право. Но не капитан же! Почему он подумал именно об этом и почему задал вопрос так верно?

Широко ухмыльнувшись, генерал Разуваев покачал головой. Вероятно, адъютант здорово изучил своего начальника за эти годы. Значит, его пора менять. Взять какого-нибудь старшего лейтенанта из фронтовиков, зависшего из-за недостатка образования между должностями командира роты и начальника штаба батальона. Лучше всего – пехотинца или танкиста. Впрочем, артиллериста тоже можно. А этого – отправить учиться, как было обещано и ему, и себе. Ладно, успеется…

Отвернувшись к кругляшу стынущего ледяной коркой иллюминатора и глядя в серую колышущуюся муть облаков, генерал из упрямства решил не продолжать разговор, снова углубившись в свои мрачные мысли. Тогда, к началу января 1945 года, отношения сторон, глядящих друг на друга через замотанную колючей проволокой черту, наискосок пересекающую разрушенную почти до основания Европу, начали приобретать хоть какие-то признаки устойчивости. Советские, американские, британские и французские дивизии, едва пополненные и переформированные после столкновения между недавними союзниками за право владеть Центральной Европой, стояли друг напротив друга – ощерившись, как две своры профессионально выдрессированных псов, опытных и беспощадных в драке. Выстрелы по обе стороны покрывшейся минными полями и противотанковыми надолбами разделительной полосы звучали то и дело: какое-то номинальное сопротивление обеим сторонам оказывали остатки недобитых германских «оборотней». Время от времени тут и там ловили прячущихся в подвалах и каменоломнях и отстреливающихся до последнего гестаповцев и офицеров СС из охраны многочисленных концлагерей – этим была прямая дорога на виселицу вне зависимости от того, в чьей зоне оккупации они оказались.

Достаточно часто стреляли и одни в других: изорванные войной нервы фронтовиков с трудом выдерживали напряжение ожидания удара врагов, мирно прогуливающихся сейчас перед их глазами. Изредка на «ту сторону» ходили разведгруппы – вытаскивать конкретных людей, имеющих отношение к германским атомным проектам, к производству боевых ракет и реактивных самолетов, к финансам и промышленности. Резали чужих часовых, добывая бумаги и документы, проливающие свет на то, что случилось в течение последних месяцев, – компрометирующие врага и обеляющие себя. Устраивали отдельные диверсии на коммуникациях, также неизменно сваливаемые на немецких недобитков. Время от времени в воздухе закипали нешуточные воздушные бои, только чудом обходящиеся без стрельбы, – в отличие от фронтовиков-пехотинцев, истребителям бывало достаточно обозначить воздушную победу почти что в стиле, когда-то применяемом североамериканскими индейцами – дотронувшись до плеча врага и произнеся «Ку». Наверное, это было бы смешно, не будь все настолько серьезно. Оправившиеся от пережитого, едва приглушившие в себе память о только что чудом остановленной войне, вновь доведенные до полного списочного состава армии, дивизии, корпуса и бригады недавних противников замерли в напряженном ожидании команды. Довооруженные новейшими образцами техники и стрелкового оружия, почти на сто процентов состоящие из обстрелянных солдат и имеющий огромный боевой опыт офицеров, это были лучшие армии в истории человечества.

Команды атаковать друг друга так и не были отданы: обеим сторонам хватило того, что они получили и потеряли в ходе этой войны, чтобы не рисковать потерять все. Но одновременно все сильнее разгорался пылающий очаг Дальневосточья. Тянущейся уже годы беспощадной, мало знакомой советским людям войны, где американцы и англичане давили многодневными бомбардировками с моря и воздуха и ударами ничего не боящейся морской пехоты один остров за другим, подбираясь ближе и ближе к Японской империи.

В конце января стало окончательно ясно, что Советский Союз желает получить свою долю и здесь. К этому времени непрерывный поток людей, техники, вооружения и грузов, текущий по магистралям страны последние годы только на запад, двигался уже в обратном направлении – на восток, напитывая приграничные гарнизоны и зоны рассредоточения рычанием тысяч моторов и шепотом десятков тысяч голосов одетых в серые шинели бойцов, то и дело поглядывающих в стороны установленных на столбах репродукторов.

Перебрасывались отдельные эскадрильи и целые авиационные армии, перебрасывались сотни артиллерийских и минометных батарей, подвозились многие десятки тысяч тонн боеприпасов для них. На Дальний Восток ушли две танковые армии из шести – не так уж и много по европейским меркам. Но за рычагами танков и самоходных орудий, за штурвалами пикировщиков и бронированных штурмовиков сидели люди, только что сокрушившие непобедимую всего два–три года назад армию – германскую, что перед этим в считанные годы скрутила в бараний рог всех, кто пытался противостоять ей, не будучи отгорожен десятками или тысячами морских миль водного пространства.

И уже после того эти самые люди смогли жутким ударом оглушить новоприобретенных врагов, почему-то решивших, что произошедшее есть всего лишь случайность, уверовавших в тот же нелепый тезис, что Советский Союз – колосс на глиняных ногах, ждущий лишь одного действительно сильного толчка. Люди в серых шинелях и промасленных комбинезонах, в истертых ватниках и выбеленных потом старых гимнастерках, не сомневавшиеся, что принадлежат к мощнейшей сухопутной армии мира, и желающие только одного – последней победы, чтобы закончить наконец-то эту проклятую войну и вернуться к разоренным и снесенным ее ураганом домам.

Шансов у японцев не было. Жалости к ним тоже не было ни у кого. Два кровавых конфликта конца тридцатых, только однозначность результатов которых и заставила Японию удержаться от удара в спину захлебывающейся кровью стране в самые тяжелые для нее дни, помнили слишком многие. Сидя в ложке привинченного к полу самолетного сиденья, генерал Разуваев вспоминал и то, насколько сильно поведение японской армии на оккупированных землях ближайших южных соседей, Китая и Кореи, напоминало ему и многим другим поведение немцев, финнов и венгров на советской земле. Доказательств тому тоже хватало.

Даже после предъявленного японцам официального ультиматума с требованием немедленно вывести войска с территории Китая, Кореи и Южного Сахалина Советский Союз продолжал готовиться к этой короткой войне долго и тщательно, не жалея ни времени, ни ресурсов. Такая возможность появилась у него в первый и пока единственный раз, и упускать ее никто не собирался. Японцы на ультиматум не отреагировали – то ли надеясь, что противоречия между их врагами, только-только переставшими убивать друг друга, перерастут в новую войну, то ли просто цепляясь за остатки гордости. Потом товарищ Сталин произнес свое ставшее за считанные недели знаменитым на весь мир слово «Можно» – и война началась. Простая и жуткая, как рев мотора атакующего «Ила», заходящего в пике на сжавшегося в окопе напуганного вражеского пехотинца.

Здесь не было даже никакой особенной политики – чрезвычайному и полномочному послу Японской империи в Советском Союзе были вручены соответствующие ноты: «В связи с отказом японского правительства выполнить законные требования…», а посланники нескольких западных государств получили не слишком формально составленные уведомления о вступлении Советского Союза в войну с целью освобождения оккупированных государств Восточной Азии. Все остальное, что Сталин хотел сказать, он сказал ударами фугасных авиабомб, в рассветных сумерках перепахивающих взлетные полосы чужих аэродромов, визгом ложащихся на блиндажи вражеских укрепрайонов снарядов из первых залпов реактивных «катюш» и «андрюш» и рассекающими карты ударами танковых корпусов…

– Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант?

Оказавшийся рядом полковник-танкист оторвал генерала от размышлений. Подняв голову, тот посмотрел на новоиспеченного советника с неудовольствием, но быстро смягчился. Лететь им было далеко и долго, в салоне «Ли-2» вместе с ним и капитаном находилось еще человек десять офицеров-советников, летящих в Китай и Корею: или на замену, или же принимать новые должности – инструкторов, инспекторов, технических специалистов. И все то время, пока он размышлял и предавался воспоминаниям, они ждали, пока он поднимет глаза и столкнется взглядом хотя бы с кем-то из них.

– Что?

– Не хотите, товарищ генерал-лейтенант?

Ну, это было уже совсем понятно. Офицеры в ранге от инженер – старшего лейтенанта и до полковника, мерзли в своих регланах и шинелях, но не решились открыть без его разрешения ни единой бутылки. А в самолете, между тем, было действительно холодно.

– Что у вас, полковник?

– Коньяк, товарищ генерал-лейтенант.

– Я вижу, что не чай. Армянский?

– Да.

– Наливайте. И остальным тоже можно.

В фюзеляже ревущего и свистящего транспортника стало оживленнее – отправляющиеся на войну офицеры советской армии задвигались и заговорили. Только теперь генерал осознал, что все это время они молчали, чтобы не мешать ему.

– Адъютанту моему тоже налейте, – потребовал он, пряча за напускной грубостью тона желание понимающе улыбнуться полковнику в лицо.

– Да, товарищ генерал-лейтенант, конечно.

– Не люблю пить с незнакомцами, – генерал Разуваев взял в одну руку короткий граненый стакан из чьего-то багажного запаса, а в другую – сунутую в нее кем-то так называемую «гусарскую» закуску к коньяку: криво отрезанный ломтик лимона, засунутый между двумя кусочками сыра. – Вы представлялись?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант…

– Напомните.

– Полковник Сильянов.

– В Китай?

– Так точно. На должность…

– Не надо, – оборвал его генерал, поморщившись от того, что будущий военный советник собирается назвать свое назначение при тех, кому это слышать незачем, даже если они свои. – Я вспомнил. Вы с 4-го Украинского?

Полковник-танкист подтвердил, назвав несколько хорошо знакомых Разуваеву фамилий генералов, под командованием которых он воевал и служил. Они чокнулись «за удачу» и выпили. Большинство летящих с ними последовали их примеру немедленно. Несколько человек спало, и это генерала тоже порадовало, – молодежь никогда не меняется. Он в их возрасте тоже был таким. – Пары часов в тени под кустом, с подложенным под голову планшетом тогда вполне хватало, чтобы восстановить силы после изнурительных многочасовых марш-бросков с бойцами или не менее изнурительных занятий и зачетов по общевойсковым дисциплинам в летних лагерях.

Убедившись, что возложенная на него остальными офицерами задача выполнена с честью, и поняв, что его общество генерала не развлекает, полковник произнес еще несколько подходящих ко случаю фраз и исчез. Допив коньяк одним длинным глотком, сунув опустевший стакан в воздух и ощутив, как тепло растекается по ногам, главный военный советник опять задумался – о том же самом. Перебирая языком во рту кусочек пахучей, пропитавшейся коньяком лимонной корочки, он вернулся к размышлениям об общих чертах и различиях обстановки, складывавшейся в феврале 1945-го и в феврале этого года.

Различия, конечно, тоже были. Тогда, восемь лет назад, они раскатали японцев в блин, растерзав их подавляющей мощью огневого и воздушного превосходства, с невиданной еще в Азии эффектностью и эффективностью раздавив ослабленную регулярными отправками пополнений и офицерских кадров другим фронтам, но все еще мощную, почти миллионную Квантунскую группировку японцев. Примерно на подобное же рассчитывал Пэн Дэ-хуай, когда опрокинул ползущий на север, к Ялуцзяну фронт двумястами тысячами своих «китайских народных добровольцев».

Тогда, в сорок пятом, за какие-то считанные недели маршалы Малиновский, Мерецков и генерал армии Пуркаев, давя все на своем пути, прошли через замерзшие степи и горы вместе со всеми своими танками и артиллерией и вышли к побережью на фронте шириной в сотни километров. Десяток или полтора потерянных в воздушных боях «Аэрокобр» и «Яков», сотня выбывших из строя (в основном из-за подрывах на минах) танков, несколько погибших от артиллерийского огня или на минах заграждения катеров и десантных барж – и после безоговорочного успеха проводимых один за другим, без пауз, воздушных и морских десантов с высадками в Юки, Расин, Сейсин, Торо, Маока, Отомари, Порт-Артур, Дайрен[21], осуществляющий общее руководство операцией Василевский начал поглядывать на Хоккайдо с таким намеком во взгляде, что у японцев наконец-то не выдержали нервы.

Может, это оказалось и к лучшему – Верховный Главнокомандующий очень серьезно воспринял то, как японцы дрались за Южный Сахалин[22], а становиться первым, кто высадится на острова собственно японской метрополии, наверное, в глубине души не хотелось и ему.

Американцы, англичане и даже западные голландцы продолжали освобождать свои острова и колонии, никак не реагируя на попытки японцев изобрести какое-нибудь оружие или философскую теорию, которые если не переломили бы ход войны, то хотя бы отодвинули неизбежный конец. Более того, бывшие «союзники» наверняка надеялись, что Советский Союз совершит ошибку, ввязавшись в планируемые ими пока только в качестве тактических упражнений грандиозные десантные операции на собственно японские острова – со всегда существующим риском потерпеть поражение. И даже в случае успеха – попасть в буквально рабскую зависимость от контролирующих Восточное и Охотское моря оперативных соединений американского и британского флотов, способных при малейшем обострении политической ситуации отрезать и так перерастянутые магистрали снабжения простой морской блокадой.

Но Сталин ошибки не совершил, и предложение Советского Союза о заключении перемирия при условии удовлетворения его законных требований было теперь принято японцами практически без колебаний: никакая оскорбленная гордость не имела значения, когда речь шла о выживании избранной небом нации перед угрозой вторжения не знающих жалости варваров. «Волосатых варваров», как говорили в Азии.

Почему американцы не помешали их десантным операциям тогда, в сорок пятом? Тихоокеанский флот, Северная Тихоокеанская флотилия – все это было им то, что называется, «на один зуб», давая адмиралам и экипажам боевых кораблей США больше возможность отличиться, чем подвергая их могущественные оперативные соединения хоть сколько-нибудь заметному риску. Действительно надеялись на то, что Василевский и Юмашев[23] увязнут в десантах на Вакканай, Кусиро и Муроран, теряя высадочные средства и обученную морскую пехоту?

Или на самом деле не решились начать новую войну через два–три месяца после окончания предыдущей с таким результатом, который они едва только начинали осознавать – причем в этот раз на не имевшем для Советского Союза почти никакого военного значения театре? Конечно, не имевшем, тогда – сейчас-то дело совсем другое… То есть не решаясь на это по совершенно ясным и логичным причинам. Что, надо признать, всегда было их сильной стороной.

Да, логика – оружие мощное, и надо двигаться именно от этого, просто продумывая один за другим шаг многоходовых военных, политических и военно-политических комбинаций. Глядишь, и то, что он сможет предугадать, окажется хоть сколько-нибудь похоже на то, что случится через месяц, два или три. Тогда будет уже весна…

– Весна была, – неожиданно громко сказали где-то за спиной, и генерал, хлопнув от удивления губами, грузно развернулся на своем сиденье. – …как раз начало апреля. Все цветет и пахнет. Гречиха поднимается – знаешь, какой от нее дух?

– Нет, даже не видел никогда. Я с севера и на севере воевал, в родных краях. У нас не растет…

Разговаривающие не повышали голосов, и то, что он их услышал, генерала и поразило, и позабавило: иди речь о каком-то другом времени года, он пропустил бы эти негромкие слова мимо ушей. Он верил в совпадения – да и случившееся было просто мелочью. Но все-таки Разуваев задержался взглядом на скорчившихся, локтями в колени, фигурах двух достаточно молодых еще офицеров – дожидаясь, когда те почувствуют его взгляд и поднимут глаза.

– Дух такой, что сердце захватывает. И красота – глаз не отвести. И по этой красоте – траками. «Крш-ш-ш… Крш-ш-ш…»

Незнакомый офицер негромко, но вполне узнаваемо изобразил звук, который мог издавать немецкий танковый двигатель, работающий на максимальных оборотах, и только до сих пор плавающий по телу горячий коньяк удержал генерал-лейтенанта от того, чтобы не передернуть плечами. Слишком уж похоже вышло у рассказчика.

– Семьсот метров, потом пятьсот… Два десятка «четверок»[24] и пара штурмовых орудий, цепью, с пехотой – ну, ты помнишь, как они ходили.

– Помню, – глухо подтвердил второй офицер, и генерал сам кивнул. Он тоже помнил.

– Наводчик аж скулит в панораму, до чего у него руки чешутся. Расчет согнулся на карачках, кто молится, кто матерится тихонько. Один парень у меня был, лет семнадцати всего, не больше, – обнимает свой снаряд и плачет, ей-богу: «сомнут, сомнут»… Но с места не двигается: как все, так и он. А я стою оцепеневший, с трубкой в руке, и на гречиху смотрю – какая она красивая. Хотя и мне ясно, что сомнут, чего уж там…

– Отбились? – так же глухо, тусклым голосом поинтересовался второй, и рассказчик мотнул головой, так и не приподняв ее и продолжая глядеть куда-то перед собой и одновременно – вовнутрь себя.

– Нет. Смяли. Мы выстрела четыре всего дали, когда нас накрыло. Расчет в клочья, ноги – в клочья. Справа и слева орудия еще раза по два или три выстрелили, и все. Ну, попали куда-то, что-то горит, и тут «Четверка» влезает на нашу огневую и сечет пулеметами всех, кто еще был живой. Минуту он на нас истратил и дальше пошел. Я один на огневой жив остался, и как немцы пробежали через нас, так даже пулю на меня не стали расходовать. За что им спасибо, конечно. – Говоривший осекся и закашлялся. Генерал, только-только приспособившийся вычленять его голос из рычания самолетных двигателей и неслышного бубнения десятка других голосов, почти перестал что-то слышать.

– …двадцать минут – и все кончено. Ни одна собака не ушла, – различил он через десяток секунд. – Все, кто нас давил, все там и остались. Полковнику Героя дали – заслуженно, конечно. Может, ты помнишь ту историю – громко ведь было.

Генерал-лейтенант Разуваев даже не затруднился прислушаться к ответу. Вряд ли это было настолько громко, чтобы услышать о произошедшей несложной истории на другом фронте. Понятное, обычное на войне дело: пустили врагу кровь хорошо поставленным ударом в лоб, дали передавить выставленные на прямую наводку пушки одной или двух противотанковых батарей и приданных им пехотинцев, а когда немцы пошли вперед, поймали их в «огневой мешок», задействовав сразу все, что заботливо приготовил им ИПТАП[25] или даже противотанковая бригада того безымянного полковника.

Обычное, как было уже сказано, дело. И даже двадцать танков – это по меркам той войны не так уж много. Если их на самом деле было не десять. Хотя, может, и двадцать – чего уж теперь преувеличивать, когда столько лет прошло…

Так и не став дожидаться, когда незнакомый офицер-артиллерист поднимет на него свои глаза, главный военный советник при Корейской Народной Армии попытался сконцентрироваться на своих прежних мыслях, но они почему-то ускользали, не давая даже сформулировать задачу перед самим собой. Помучавшись с минуту или две, Разуваев разозлился и на себя, и на отвлекших его офицеров. Он удержался от того, чтобы не обернуться и не сорвать на них злость только из-за возникшего у него внезапно странного ощущения, что упустил что-то важное. Машинально огладив себя по карманам шинели, генерал-лейтенант склонил голову набок, прислушиваясь к неясным и вызывающим неудобство ощущениям. Что-то только что сказанное? Почему?

Двое сидящих сзади обменивались какими-то маловразумительными, обрывочными комментариями о эвакогоспиталях, перевязках и восстановительных отпусках – судя по тому, что перечисляли они их во множественном числе, битыми волками явно были оба.

– Повезло, что весной… – снова сказал сзади тот же артиллерист. – Кто летом воевал, из тех у нас почти никого не осталось. Знаешь же, как оно бывает. Да и вообще, в противотанковых лучше или ранней весной воевать, или поздней осенью. Чтобы грязи побольше и дождей. Тогда танкам двигаться тяжелее и хоть как-то можно угадать, куда они пойдут и куда повернут.

«Весна», – подумал генерал-лейтенант про себя. Что-то в этом все же было. Атомное оружие как средство пробить линию фронта окажется в Корее малоэффективным. Точнее – эффективным не до такой степени, чтобы окупить использование драгоценных, до сих пор считанных зарядов не в Европе, и не по территории Советского Союза, а по укрепрайоиам корейских коммунистов, заполненным плохо вооруженными и одетыми, но не собирающимися сдаваться или отступать крестьянами-добровольцами, замотанными обрывками трофейной колючей проволоки и усыпанными почти ничего не стоящими самодельными минами.

Значит, вероятнее химическое: это и дешево, и достаточно эффективно в условиях горного ландшафта. За исключением нескольких тысяч переданных им противогазов, средств защиты от химического оружия ни у северокорейцев, ни у китайских добровольцев до сих пор практически нет. Американцы об этом прекрасно осведомлены, поскольку применяли некоторые разновидности химического оружия уже несколько десятков раз – хотя всегда лишь в микроскопических масштабах.

Впрочем, было и одно исключение: май 1951 года, город Нампхо, почти 1400 пораженных… И это не пропаганда – нескольких погибших и пострадавших от „Кларка II“ и „Кларка I“, то есть дифенилцианарсина и дифенилхлорарсина, генерал видел собственными глазами, и увиденное отлично запомнилось ему – на всю жизнь. Более того, за последний год, а в особенности последние полгода, американские, британские и лисынмановские войска буквально накачиваются офицерами, специалистами, оборудованием и техникой, имеющими отношение к химзащите. Излишне, на его взгляд, многочисленные батальоны химических минометов армии США теперь переформированы в батальоны тяжелых пехотных минометов – это вроде бы аргумент „против“. Но если разведка КНА не врет, то их не только вывели из подчинения химического корпуса, но и перевооружили – или по крайней мере начали перевооружать. Новый американский 107-миллиметровый миномет „М30“ явно лучше устаревшего уже „М2“: он способен вести огонь точнее, дальше, и вообще является отличным оружием непосредственной огневой поддержки пехоты. И, между прочим, способным использовать химические боеприпасы, кои у американцев имеются в изобилии.

Если же снова вернуться к переформированию и перевооружению американских химических частей в Корее, то все это случилось какие-то считанные месяцы назад. Значит, следующий виток войны все-таки будет химическим? Но как совершенно верно подсказал ему тот сидящий позади капитан, иссеченный осколками снарядов давно сожженных и переплавленных германских танков, до весны еще достаточно далеко, а в зимнее время, тем более в такие суровые зимы, какие бывают в Корее, химическое оружие даже в «зимней рецептуре» не слишком-то эффективно, если сравнивать с теплым сезоном.

Правда, здесь была уже чистая органическая химия, в которой генерал никогда особо не разбирался, предпочитая полагаться на слова специалистов. Но в Пхеньяне у него был кто-то, кто разбирался в химии и боевых отравляющих веществах… Какой-то майор или подполковник медицинской службы – эдакий Добрыня Никитич, выше его на полголовы, с плечами, с трудом помещавшимися в ремни портупеи, и с забавной такой еврейской или польской фамилией. Кто-то из команды полковника Крылова[26] – Гдынский или Гдынковский, кажется. Значит, это вопрос к нему.

С кряхтением засунув руку под отворот шинели, генерал выудил из теплого кармана блокнот и карандаш, криво записав на чистой странице: «Гдынковский – вызвать сразу». Размышляя, он начал рисовать на свободной части листка примитивную карикатуру на создавшуюся ситуацию: условный американский президент взвешивает на весах атомный заряд. Хотя с логикой у главвоенсоветника все было в порядке, но его мысли раз за разом сводились к одному и тому же. Покрывая фон рисунка кривоватыми вопросительными знаками, генерал Разуваев продолжал думать о том, что на роль третьего после Хиросимы и Кокуры города, подходящего как мишень для американской атомной (все равно – урановой или плутониевой) бомбы, Пхеньян подходит отлично. У него подходящая застройка, в нем до сих пор, даже после всех бомбардировок и обстрелов, осталось что-то из промышленных предприятий и учреждений важного оборонного значения. В нем, в конце концов, все еще живет немало людей – а уничтожение гражданского населения в порядке истребления мобилизационных и трудовых ресурсов, да и просто как средство морального подавления воли корейских товарищей к борьбе, с самого начала было одной из приоритетных задач вражеской авиации.

Значит – да, Пхеньян как «Город № 3». Но вот определиться хотя бы с мишенью № 4 генерал уже затруднился. Узел Аньдун-Синыйчжу с его неуязвимым до сих пор железнодорожным мостом или Супундон со стратегической гидроэлектростанцией и карбидным заводом, в не слишком успешных атаках на которые американцы потеряли уже столько машин и пилотов, что 8–10 лет назад их хватило бы снести с лица земли четверть Венгрии или Польши? Вроде бы «да», но все равно – получается слишком дорого. И опять «все равно» напрашиваются Шанхай и Владивосток. А за ними Пекин, Уланхад, Санчахе и Хабаровск. А потом война опять перекидывается в Европу, обломки сотни американских «Сверхкрепостей» устилают секторы ПВО страны, но атомные грибы встают над теми городами, до которых удается дотянуться, и…

Генералу хотелось перекреститься, но в самолете, где на него непрерывно исподтишка смотрели по крайней мере несколько знающих его офицеров, это было невозможно. Еще ему хотелось выругаться и сплюнуть, но и это также было лишним. То, что сотни квадратных километров между Нампхо, Гензаном и Шэньяном зальют ипритом, люизитом и фосгеном, он был готов принять не колеблясь – как бы страшно это ни было. Лишь бы не Москва и не Ленинград. Лишь бы не Самара и не Баку. За гарантию безопасности родной страны, хоть за минимальную, пусть даже за счет любых союзников и друзей, главный военный советник отдал бы дьяволу любую ногу по «выше колена», а то и обе – не колеблясь. Но гарантии того, что эта война не разрастется в очередную полновесную мировую бойню, никто ему дать не мог. Поэтому сдавать американцам корейских и китайских товарищей был нельзя: они – это форпост тех же Москвы и Ленинграда, вынесенный далеко на юго-восток, защищающий их своими телами и телами собственных детей. Этого нельзя забывать.

– Вам что-нибудь нужно, товарищ генерал-лейтенант? – очень вовремя спросил адъютант.

– Да, – не раздумывая, ответил он. – Еще коньяку. Может, тогда усну.

На это надежды было мало. Как и на то, что Пэн Дэ-хуай сумеет сохранить в строю хотя бы четверть личного состава, когда минометы переформированных американских химбатальонов начнут работать по его переднему краю удушающими ОВ. Фосген тяжелее воздуха. От него не спрятаться в траншеях, галереях и туннелях, которые так умело строят и используют корейские и китайские товарищи, а имеющихся в наличии фильтрующих и изолирующих противогазов на всех не хватит. Если такая война начнется, она будет проиграна сразу и безоговорочно, а разрешение дальневосточной ситуации столь радикальным образом – это чрезвычайно соблазнительно с точки зрения вопроса, кто будет следующим.

– Извините, товарищ генерал-лейтенант, – снова отвлек его адъютант смущенным голосом. – Тот коньяк танкисты допили. Будете дагестанский?

– Давай, – стараясь не раздражаться, генерал взял стакан в руку и выхлебал его в четыре коротких глотка, морщась и мотая головой.

Он снова забыл фамилию медика, здорово понимающего в химическом оружии, и потратил еще секунду, чтобы вытащить ее из того слоя памяти, что был заполнен обрывками вкинутых в него всего-то минут пять назад мыслей. «Гдынковский» – записал он на той же страничке отрывного, почему-то называвшегося у них «марктвеновским» блокнота. И дальше: «Пахнет ли гнилое сено зимой?»[27]

От написанного генералу самому стало смешно, и он зачеркнул строчку широким косым крестом, откинувшись на сиденье так, что меховой воротник сбился в валик и уперся ему в шею.

Все-таки коньяк, французский он был, армянский или дагестанский, давал о себе знать. Уже в полусонном-полупьяном состоянии Разуваев вспомнил еще об одной важной детали, вывезенной им из Москвы, с рабочей встречи с маршалом Василевским[28], проведенной в один из последних дней, до предела заполненных десятками других встреч в отделах штабов и управлений, работающих на восточное направление.

Московская спецкоманда, высланная в его распоряжение «россыпью», несколькими группами по два–три человека, залегендированных под наиболее ходовые должности: специалисты, техники, инструкторы. Каждый в отдельности – обычный военный советник невысокого ранга, с опытом одной-двух-трех войн и пограничных конфликтов по своей прямой военной специальности. Но все они, насколько ему известно, были подготовлены и для выполнения специальных разведывательно-диверсионных операций. То, что спецкоманду отослали якобы в подчинение главного военного советника, но при этом еще до того, как его самого об этом известили, вызвало у генерал-лейтенанта Разуваева удивление. Но он достаточно быстро убедил себя в том, что так и надо.

У авиакорпуса тоже имелась своя собственная разведка – и не силовая, а инструментальная, как и должно быть на такой войне, какую они ведут. То, что ему дали некий «теневой» разведвзвод без четко очерченных функций, в принципе, не имело пока практически никакого значения. Просто потому, что группа разведчиков-подрывников или мастеров резьбы по живому (пусть даже действительно мастеров своего дела, что генерал вполне мог допустить) была в Корее совершенно бесполезна – с самого начала войны на «ту» сторону фронта не перешел ни один гражданин Союза Советских Социалистических Республик. Более того, по его собственному приказу в течение последних двух с половиной лет, а конкретнее – с 15 сентября 1950 года, ни один из советских военнослужащих не имел права находиться в действующих частях. Прежде всего – чтобы не приближаться к линии боевого соприкосновения и не дать тем самым ни малейшей возможности обвинить СССР в противостоянии «мировому сообществу» в лице войск ООН.

Учитывая, что истребители и зенитчики дрались ежедневно, и обычно с максимальным напряжением сил, это выглядело почти ханжеством. Сейчас кое-что уже менялось (исключением стал, например, флот), но тут дело в принципе. Главное – не дать разрастись войне. Впрочем, в истории с этой спецкомандой было настолько много невнятного и просто странного, что генерал вполне мог допустить, что ей могли поставить и вполне конкретную цель, которую Василевский или даже Сам просто не сочли нужным сообщить ему. «Пока», – сказал он себе успокаивающе. Это тоже не имело значения. Москва или не Москва, но в его зоне ответственности, на территории КНДР, ни один советский человек не мог без разрешения главного военного советника сделать ничего такого, что выходило бы за его прямые служебные обязанности – будь это техническое обслуживание самолетов, атака на строй терзающих тыловые города вражеских бомбардировщиков или радиоразведка.

Как любой прошедший Великую Отечественную офицер-фронтовик, генерал-лейтенант Разуваев относился к разведке и к спецоперациям (и особенно к связанным с ними людям) с почтением, переходящим едва ли не в пиетет. Но такая разведка и такие сиецоперации должны были быть логичны и понятны. А главное – просты. Ворочающемуся в теплом коконе прогревшегося наконец-то меха генералу вспомнился 1946 год, когда он побывал в Демократической Голландии на какой-то полузабытой уже армейской конференции, где стал почти случайным свидетелем возвращения разведгруппы из рейда. Отряд боевых пловцов Дважды Краснознаменного Балтийского флота, не разделенного еще надвое, был переброшен (кажется, из Лиепаи) в маневренную военно-морскую базу Росток, а оттуда – в передовую военно-морскую базу «какой-то-там-Виг». Через два дня группа вернулась на издырявленном пулями трофейном немецком «шнелльботе» – без единого офицера на мостике, но все же не потеряв безвозвратно ни одного человека, а вдобавок вытащив с «той стороны» замотанного до состояния мумии двухметрового немца или голландца с глазами человека, абсолютного не верящего в происходящее. Что они делали эти два дня и кто был этот немец, генерал Разуваев так никогда и не узнал, да и не собирался спрашивать – себе дороже. Но зрелище возвращающихся из рейда диверсантов, одного за другим выносящих на берег своих тяжелораненых, неожиданно поразило его тогда именно своей простотой.

Генерал уже почти спал, но мелькающие под прикрытыми веками образы и обрывки мыслей были настолько мелкими, что практически не требовали напряжения. Если развед-операция планируется слишком сложной, то она обречена. Более того, она была обречена уже тогда, когда ей придавалось слишком большое значение на самом верху. Так ничего не вышло у спецгруппы генерал-лейтенанта Благовещенского, присланной ему с «Большой Земли» в самом начале войны, специально для охоты на целый и невредимый «Сейбр». И это при том, что прибывшие истребители, насколько он знал, были действительно отлично подготовлены, прекрасно разбирались, что надо делать, и не сомневались в успехе. Действительно, делов-то: зажать американский истребитель в «клещи», провести его к своему аэродрому и посадить практически насильно, получив в неповрежденном состоянии современнейший истребитель врага, пригодный для изучения и сравнительных испытаний. Дравшиеся с этими самыми «Сейбрами» с самого начала, с первого боя 17 декабря 1950-го еще года, строевые летчики первого состава их «особого» 64-го авиакорпуса были на сто процентов уверены, что у «спецов» не выйдет ровно ничего. Но это не произвело тогда ни на кого никакого впечатления. Американца должны были взять так, как были взяты несколько десятков немецких истребителей и бомбардировщиков за годы давно минувшей Великой Отечественной войны… А такая уверенность слишком опасна. Пилоты истребителей 5-й воздушной армии ВВС США оказались далеко не мальчиками, и в первых же боях с «Сейбрами» группа понесла настолько тяжелые потери, что реализм перевесил – как-то сразу проявившись в их понимании и ситуации, и собственных возможностей. «Летающий» командир спецгруппы полковник Дзюбенко погиб, разбившись при посадке на поврежденном, насколько было известно, самолете, и на этом история группы практически завершилась. Уцелевшие летчики вернулись в Союз, зная об этой войне и об американских истребителях гораздо больше того, что знали несколькими неделями раньше. А целый «Сейбр» (сначала один, потом другой) добыли боевые летчики 64-го ИАКа. Нормальные фронтовики, делавшие свою обычную солдатскую работу – так, как ее положено делать, если хочешь, чтобы тебя уважали.

Моторы тяжело нагруженного транспортника гудели в темноте за иллюминаторами ровно и успокаивающе. Снова сказав себе, что засыпает, и снова не сумев провалиться в желанное забытье, генерал подумал, что пакет с документами по работе с армейской спецкомандой, не имеющей даже четкого индекса или названия, должен ждать его прибытия в Пхеньяне. И это при том, что все ее бойцы служат в Корее уже не первую неделю, делая то, что составляет их ненужные среди своих, но зачем-то все же заданные и исполняемые легенды. Ну и пусть делают. Интересно, летит ли с ним в этом же самолете какой-нибудь подполковник или полковник, назначенный руководить планируемой операцией… или операциями? Или он уже там, среди вылизанных поземкой предгорий и стынущих в ожидании весны равнин Корейского полуострова, ждущего тепла для того, чтобы запах гниющего сена и гниющих фруктов на сутки или двое проплыл через блиндажи, просачиваясь в туннели и колодцы, пока его не перебьет запах разлагающихся в зловонных ямах тел…

Напоследок генерал подумал и о том, что каким бы ни был тот приказ, который московские тыловики отдадут новой спецкоманде, все равно вся судьба этой операции, при всей ее микроскопичности, будет зависеть только от него. И почти наверняка она будет связана с тем, о чем он не мог забыть все последние дни, – с применением химического оружия в значимых для фронта масштабах.

Довольный собственной догадливостью, генерал наконец-то уснул. Во сне он улыбался, но искоса поглядевший на эту улыбку майор-артиллерист, вставший со своего места, чтобы размять израненные многие годы назад и все чаще напоминающие о себе закоченевшие ноги, содрогнулся от застарелой боли. Он слишком хорошо помнил, в каких ситуациях фронтовики улыбаются так, что хочется закричать.