"Учитель танцев (Схимник - 4)" - читать интересную книгу автора (Куатье Анхель)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Надежды Нерона не оправдались. Он рассчитывал, что римляне с радостью воспримут столь виртуозно задуманный им праздник огня.

Прекрасное начало больших торжеств!

Народ выместит свою злобу на христианах, а императорская власть от этого только укрепится. «Нерон с нами! Мудрый Нерон!

Император — заступник Рима!»

Ничего этого не было и в помине.

Когда на празднике перегоревшие столбы стали валиться, толпа поддалась панике.

У солдат, призванных только для охраны порядка, сработал инстинкт нападения. Были жертвы.

Старики говорили, будто бы Юпитер послал кару на римлян.

Но кто виноват в этом, если не император?

По городу мгновенно распространились слухи, что истинным виновником пожара был сам Нерон.

— Нерон заперся в своих — покоях и дрожал от ужаса. Власть императора это любовь его народа. И нет для этой власти ничего хуже разгневанной толпы.

«Что, если чернь догадается? — шептали тонкие пересохшие губы императора. — Что, если она поверит этим слухам?..»

Несчастный, он уже и сам верил в свою выдумку. Ему казалось, будто бы Рим действительно подожгли христиане. А теперь они еще устроили против него заговор!

— Пустите же меня, болваны! — за дверьми спальни разворачивалась настоящая баталия.

Нерону почудилось, что пришла его смерть. Воображение рисовало ему картины ужасного кровопролития. Группа заговорщиков врывается к нему в спальню, и…

Император думал было вскочить с постели и принять величественную позу, но не решился. Пусть охрана отбивается.

— Я сказал, пустите меня немедленно! Что вы себе позволяете?! — дверь с шумом распахнулась, и на пороге показался Петроний.

— Боже мой, Петроний! — император по чувствовал себя, словно девица, только что спасенная прекрасным принцем из рук жестокого неприятеля. — Как я рад, что это ты! Ты пришел ко мне! Один! Ты один никогда не предашь меня! Как я рад!

Конечно, он единственный, кто пришел, ведь охрана никого не пускает! Это личное указание самого Нерона. И кроме того, никто не знает, чего ждать от императора, находящегося в таком состоянии. Ради чего рисковать жизнью?! А у Петрония дороги назад нет. Если Нерона наконец прикончат, ему — фавориту казненного императора — несдобровать.

Расчувствовавшись, Нерон театрально рыдал на плече своего любимца:

— Петроний, Петроний!

Петроний и сам любил закатывать истерики, но истерики императора выводили его из себя. Венценосный впадал в них всякий раз, когда от него требовалась решительность и серьезность! Петроний рассматривал истерику как один из способов развлечься. А сейчас было не до развлечений. Решается вопрос жизни и смерти. Нужно спасать положение!

— О божественный, — Петроний выглядел собранным и озабоченным, — правду ли говорят, что ты отменил запланированные торжества?

— Петроний, Петроний, — жалобно тара торил Нерон, — а что делать?.. Народ в та ком состоянии! Я боюсь даже и думать, как они меня встретят, когда я появлюсь в ложе нового амфитеатра! Это немыслимо! Они ра зорвут меня на куски!

— Никто не тронет императора! Не посмеют! — с искусственным восторгом выкрикнул Петроний, а потом добавил, гипнотически уставившись Нерону в глаза: — Да и преторианцы во главе с Флавом верны тебе, как псы, божественный. После того, как ты устранил Катулла, твоя охрана не вызывает никаких подозрений.

Вспомнив о последнем заговоре с участием Катулла, Нерон, наконец, пришел в себя:

— Да, я отменил торжества! — сказал он с наигранной твердостью, завернулся в халат и, воображая себя не то какой-то дивой, не то величайшим героем, поплыл своим грузным, бесформенным телом в сторону окна.

— Этого нельзя допустить! — Петроний чуть не сорвался на фальцет.

— Почему? — Нерон повернулся к Петронию и посмотрел на него с удивлением пяти летнего ребенка.

— О божественный, — Петроний почтительно склонил голову, — ты знаешь, что на род боится и любит твою силу. Нельзя, чтобы он думал, будто бы ты испугался. Если ты отменишь торжества, он решит, что слухи об истинном виновнике пожара — правда.

— Такая мысль придет в голову только глупцу! — Нерон был в полном восторге от того, как он произнес эту фразу!

— Божественный, но ведь народ глуп! Именно поэтому нельзя отменять торжества! Ни в коем случае!

— О-о-о… — застонал Нерон и снова превратился в несчастного, измученного, сгорбленного старика. — Я не знаю, не знаю…

— Божественный, я уже приказал, чтобы агенты наполнили город другими слухами… — начал Петроний.

— Какими? — Нерон живо заинтересовался этими «новыми слухами».

— Сейчас на всех рынках, стройках и площадях люди узнают, что христиане не только сожгли Рим — они еще отравляли воду в колодцах, убивали младенцев и пили их кровь. Они наслали на город проклятья, вызвали жару, лихорадку…

— Да, это чистая правда, Петроний! Чистая правда! — Нерону очень понравились но вые слухи.

— О божественный, ты должен наказать врагов Рима! — Петроний изобразил на своем лице величайшее и воодушевленное почтение — из любленную гримасу императора.

— Да, мы должны наказать врагов Рима! — повторил тот.

— И это еще не все! — Петроний понял, что он, наконец, близок к успеху.

— Не все?! — Нерон придал своему голо су гневливые нотки. — Что еще?! Говори не медленно!

— Сенаторы готовят против тебя новый за говор…

Поджилки у Нерона затряслись прежде, нежели Петроний успел завершить свою мысль:

— Заговор… — пролепетал император и стал коситься на бок, словно уже был в обмороке.

— Да, о божественный! Друг Максимилиана — сенатор Секст, желая избавить своего учителя-христианина от неминуемой расплаты, решил убить божественного императора!

— Предатель! — прошипел Нерон, хватаясь за балдахин своего ложа. Неблагодарный предатель!

— Но заговор раскрыт! — Петроний ни на секунду не терял инициативы.

— Какое счастье! Какое счастье! — воодушевился Нерон.

— Смерть врагам Рима! — провозгласил Петроний.

— Смерть врагам Рима! — как механическая кукла, повторил Нерон.

— Смерть врагам императора!

— Смерть!

— Петроний уходил из покоев императора в приподнятом настроении. Он получил высочайшее одобрение всех пунктов своего хитрого и жестокого плана. Теперь он сможет расправиться с каждым из своих врагов, и спасет Нерона — то есть себя и свою власть в Риме. Нужно продемонстрировать силу. Толика слабости, мгновение нерешительности — и Нерону несдобровать. Рим кипит от негодования, сенаторы накалены от раздражения и страха. Прихоти императора перешли все границы. Власть Нерона висит на волоске.

Но ничего! Сейчас Петроний заполонит город «правильными» слухами, проведет игры, которые поразят римлян своей зрелищностью. Он купит чернь дарами императора. Власть Нерона станет абсолютной, а положение самого Петрония — незыблемым.

Впрочем, в глубине души фаворит императора преследовал совсем другую цель. Он мстил Максимилиану, своему злому гению. Петроний никогда не согласился бы с мыслью, что где-то в этом мире живет человек, который одновременно и мудр, и любим.

Сам Петроний никогда не чувствовал себя любимым. Да, конечно, его обожали — ведь он был красив и изыскан. Но никогда не любили. И на этот счет у Петрония была теория — они просто не могут простить ему его мудрости, завидуют остроте его ума.

Но Максимилиан самим фактом своего существования разбивал это идеальное оправдание в пух и прах. И именно за это Петроний ненавидел сенатора, именно поэтому ему недостаточно было увидеть мученическую смерть Максимилиана.

Он хотел видеть его подлинное страдание, и теперь такой шанс представился. Максимилиан будет свидетелем трагической смерти своего друга сенатора Секста. И какой же ад он переживет, когда на его глазах умрет любимица Анития!

— Надо спешить!

Тревожная тишина и мертвецкий сумрак главной колоннады дворца. Эхо высоких каменных сводов превращает шаги Петрония в пульсацию холодного каменного сердца. Он мчится к Флаву — начальнику преторианцев.

Миновав показавшуюся ему бесконечной колоннаду, Петроний вышел в сад и уже через пару минут был на месте — в небольшой пристройке, где располагался Флав и дежурная смена дворцового караула.

— Флав, слушай приказ императора, — на лице Петрония играла страшная, едва заметная улыбка. — Тебе следует немедленно арестовать сенатора Секста. Он обвиняется в заговоре. К ночи мне нужны все распорядители торжеств, они получат необходимые указания. Выполняй! Флав — этот низколобый, преданный Нерону, как собака, великан — посмотрел в глаза Петрония, склонил голову и молча повиновался.

Накануне первого дня игр Максимилиана перевели в куникул — большую, набитую до отказа тюрьму, расположенную в подвале нового императорского амфитеатра. Стоны и крики заключенных, плач детей, грубые голоса тюремных стражей, удары молотков, сколачивающих декорации для завтрашних представлений, рычание и надсадный вой голодных животных — все это сливалось в единый тревожный гул.

В сопровождении четырех охранников, придерживая руками цепи, Максимилиан шел по длинным, извилистым коридорам куникула. Пространство едва освещалось редкими факелами. Кое-где мертвецкий лунный свет проникал внутрь тюрьмы через узкие, зарешеченные окна. Удушливый смрад, из запахов пота, испражнений, звериных шкур и разлитой по полу гниющей похлебки, делал духоту куникула еще более невыносимой.

Сенатор напряженно вглядывался в темноту камер, в искаженные мукой лица людей. Где-то здесь должна быть Анития. Но где? Увидит ли он ее? Какие пытки уготовил ей император? Ответов на эти вопросы у Максимилиана не было.

— Скорбите о грехах ваших, ибо наступает час возмездия! — мужской голос звучал где-то впереди, дальше по коридору. — Но одной смертью своей не искупите вы грехи ваши! Каждым грехом своим вы обновляли муки Христа. Скорбите же, ибо разверзлась пасть адова. Горе вам, мужи и жены, горе вам, родители и дети!

Это кричал старый грек по имени Мегакл, один из руководителей христианской общины Рима.

— Простите врагов ваших и мучителей, ибо не ведают они, что творят! — раздалось откуда-то сзади. — Сострадайте им, христиане, ибо страшен будет для них суд Господень! Что наши страдания, братья и сестры, в сравнении с их участью?! Ибо придет Господь в великой славе Своей для торжества справедливости. И утешатся нищие, и наказаны будут злодеяния гонителей церкви Христовой!

Сервий — друг и сподвижник апостола Петра — по-своему вторил словам Мегакла.

— И молитесь теперь! Молитесь истово, дети Господа нашего! — послышалось где-то совсем рядом. — Ибо не оставит Господь излюбленных чад своих, что страдали за веру и несли на себе крест мучений праведных, как и Он нес! Ибо сказано: «И прибуду я с вами во все дни и до скончания века. И ни один волос не упадет с головы вашей, ибо Я с вами. Аминь».

Максимилиан узнал в этом крике голос сенатора Катона. Узник закончил свою речь и запел гимн во славу своего Бога:

Господь, умирая, во славе воскрес! Спустя мгновение к пению Катона присоединились сотни, может быть, тысячи голосов. Все огромное пространство тюрьмы наполнилось этим странным, тягучим звуком. Приговоренные к смерти прославляли подвиг Христа и пророчили гибель гонителям Его Церкви.

— Сколько же страдания в этой мольбе… — прошептал Максимилиан.

— Не разговаривать! — охранник, шедший сбоку, ткнул Максимилиана рукоятью меча. — Приказ императора!

Максимилиана ввели в крохотную одиночную камеру. Ее единственное окно, напоминавшее глаз циклопа, выходило прямо на арену амфитеатра. Сенатора усадили в жесткое деревянное кресло и пристегнули к нему множеством узких кожаных ремней.

Панорама поражала воображение и внушала почти животный ужас. Гигантская арена, окруженная многоярусным цилиндрическим корпусом, была погружена во мрак. Казалось, что даже мертвый лунный свет не решается проникнуть во чрево дворца злодеяний.

Вдруг вдалеке, в противоположной части арены, забрезжил свет факелов. Какой-то человек, окруженный группой солдат, шел прямо по направлению к Максимилиану. Издали узнать его было нельзя, но, приближаясь, он постепенно обретал знакомые черты.

— Петроний!

— Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке, Максимилиан, — процедил Петроний сквозь зубы, пристально вглядываясь в окно камеры. — Тебе хорошо видно сцену торжеств?

— Мне тебя благодарить за эту ложу? — спросил Максимилиан.

— Можешь не благодарить, — улыбнулся Петроний. — Не хочу, чтобы ты скучал в ожидании своей смерти, поищи-ка свою истину на этой сцене.

Любимец императора провел рукой, указывая на арену, ложи, трибуны, и его злой раскатистый хохот наполнил гулкое пространство амфитеатра.

Римляне обожали подарки и красочные представления.

Любящий император позаботился и о том, и о другом.

На входе в амфитеатр народу раздавали лотерейные тестеры, предлагали яркие украшения из живых цветов, щедро кормили, разливали вино. Бескрайняя очередь напоминала живое море и тянулась, насколько хватало глаз.

Зрители заполняли огромные трибуны.

Да, здания таких размеров Рим еще не видел, а слухи о его великолепии оказались явью.

Зачарованная публика была в восторге.

Нижние ряды со зрителями в тогах белели как снег. Чуть выше расположились военные в золотистых доспехах, отражавших яркий солнечный свет. А еще выше чернело море голов, над которыми, под самым веларием висели гирлянды из роз, лилий, плюща и винограда.

В предвкушении красочного представления зрители громко переговаривались, пели и разражались приступами нервного смеха. Скабрезные шутки самодеятельных скоморохов пользовались сегодня большим успехом. Настроение у всех присутствующих было приподнятым.

Когда амфитеатр заполнился, в центральной ложе появился император со своей свитой — сенаторами, важными сановниками, военачальниками, знатными патрициями, матронами и весталками. Многочисленная охрана окружила его ложу со всех сторон.

Публика приветствовала цезаря стоя: «Да здравствует Нерон! Слава императору, заступнику Рима!» Волна восторга прокатилась по трибунам. Нерон, облаченный в серебряную тогу и с алмазным ожерельем на груди, был подобен прекрасной жемчужине в многоцветной, перламутровой раковине амфитеатра.

Представление все не начиналось, ожидание затягивалось. Зрители изнемогали. Призывный топот тысяч человеческих ног о деревянные полы трибун превратился в грозовые раскаты. Наконец распорядитель подал условный знак, и главные ворота арены открылись.

В считанные секунды из них выкатились раззолоченные колесницы, окруженные конным эскортом. Амфитеатр ответил оглушительным «А-а-а!», вырвавшимся из тысячи ртов. Когда пыль, поднятая лошадьми, улеглась, в центре арены красовались фаланги полуобнаженных бойцов, словно выросшие из-под земли.

Любимцы публики — лучшие гладиаторы Рима — начали торжества пленяющими воображение баталиями. Народ неистовствовал и, не отрываясь, смотрел за происходящим на сцене. Ни одному из поверженных бойцов зрители не пожелали сегодня сохранить жизнь.

Император посвятил этот день разыгрыванию мифологических картин. В калейдоскопе сцен сюжеты сменяли друг друга с бешеной скоростью. Христиане, бывшие главными действующими лицами представления, превратились в маскарадное пушечное мясо.

Зрители увидели заживо горящего Геркулеса на горе Эта; кровопролитную битву лапифов с кентаврами, похищающими их женщин; муки Ореста, терзаемого жестокими гарпиями, в костюмы которых были переодеты женщины-гладиаторы.

Потом настал черед мучения девственниц, которых под возбужденные крики толпы насиловали гладиаторы, переодетые животными. Далее публика наслаждалась еще более чудовищным зрелищем — дикие кони разрывали маленьких девочек на части.

Полет инженерной мысли палачей, продемонстрированный во втором акте представления, казалось, просто не знал границ. Хитроумные машины смерти появлялись на арене амфитеатра одна за другой. А зрители живо обсуждали устройство этих диковинных конструкций.

Десятки христиан были умерщвлены с помощью необыкновенно изящного устройства, изображавшего прокрустово ложе. Роль Прокруста досталась Кварту — любимому палачу императора, известному благодаря своей изобретательной жестокости.

Низкорослых христиан он растягивал на своей зловещей машине, пока та не отрывала им руки или ноги. Долговязые христиане лишались на его станке или голов, или ног, а зрители гадали, от чего же именно умрет очередная жертва.

Потом с помощью специальных креплений, установленных на веларии, вверх подняли двух мужчин, изображавших Дедала и его сына Икара. На спину этим «актерам» были прикреплены прозрачные шутовские крылья.

Падая на арену, приговоренные безуспешно пытались парить. Юноше, изображавшему Икара, это почти удалось. Он разбил голову об инкрустированный поручень прямо под императорской ложей. Дедал сломал шею, упав в самый центр арены.

Особенное удовольствие публике доставил номер «Прохождение через врата Сциллы и Харибды». Тяжеловесные муляжи двух этих гор были полыми, внутри прятались рабы. Конструкции с грохотом сходились одна с другой и давили людей.

Христиане гибли без счета под веселое улюлюканье взбудораженных представлением зрителей.

Брызги крови летели Максимилиану в лицо. А он, притянутый ремнями к высокой спинке кресла, даже не мог отвернуть головы. Обычно такие аппараты использовались для физических пыток, но сейчас Петроний поступил хитрее. Наблюдение за смертью было для приговоренного к ней куда большей пыткой, чем банальное истязание тела.

С самого начала представления сенатор напряженно вглядывался в лица умирающих на арене жертв. Он надеялся разглядеть среди них Анитию, хотя бы попрощаться с ней взглядами. Максимилиан пытался сосредоточиться, хотел сохранить дух спокойным и принять все происходящее с ним без содрогания.

Но публика, сидевшая на трибуне прямо над ним, топотом ног превратила камеру Максимилиана в полость гигантского барабана. Этот бьющий по ушам гул и вид разрываемых на куски тел сделали свое дело. Что-то внутри Максимилиана сломалось, надорвалось, треснуло. Сенатор почувствовал апатию и тягостную внутреннюю опустошенность.

Казалось, этому ужасу не будет конца.

Количество христиан, которых нужно было умертвить сегодня на этой арене, оказалось огромным. Требовались масштабные баталии. Поэтому, по желанию Нерона, а точнее — по настоятельному совету Петрония, завершить мифическую часть торжеств было решено кровопролитной картиной взятия Трои. Нерон по такому случаю даже заготовил новые стихи.

В центре арены разместились массивные крепостные стены — уменьшенный макет Трои. Надрывные звуки медных труб создали у зрителей состояние тревожного ожидания. Воцарилась полнейшая тишина. По сигналу все восемь ворот, выходивших на арену, открылись, и из них с шумом и воинственными криками хлынули гладиаторы.

Рассредоточившись по всей арене, они изобразили осаду Трои. И дальше началось что-то невообразимое. Из четырех дверей, устроенных в игрушечной крепости, стали выходить христиане. Они шли беспрерывным потоком осунувшиеся, потерянные, словно уже умершие.

Не пользуясь выданным им оружием, отбрасывая его в стороны, они мгновенно становились легкими жертвами гладиаторов. Не желая драться, христиане безропотно, словно овцы, расставались со своими жизнями. Молились и умирали, молились и умирали.

Публика начала роптать — зрелище получилось скучным и напоминало скорее гигантскую бойню, нежели грандиозную осаду Трои. Но скоро ропот прекратился, зрители не верили своим глазам — убитые христиане уже грудами лежали на арене, а их поток из маленькой, игрушечной крепости так и не прекращался.

Это «чудо» объяснялось простой хитростью. Модель крепости была установлена прямо над колодцем, соединенным с тюрьмой. Служители куникула выталкивали людей на сцену непосредственно из камер, и поэтому эта бойня действительно могла быть очень и очень продолжительной.

Когда зрители, наконец, поняли механизм происходящего на их глазах «чуда», амфитеатр разразился бурными овациями в честь автора этой превосходной идеи. Рукоплескания публики заслужил Петроний, но Нерон с восторгом принял их на свой счет. Все были довольны.

Когда фокус с обилием христиан внутри маленькой крепости удался и был признан зрителями, двери «Трои» закрылись. По арене промчалась конница, добившая еще живых христиан. И тут же из главных ворот выкатили огромного, красивого, словно сказочного, «троянского коня». Публика была в восторге!

Снова раздался надрывный звук труб, и воцарилась мертвая тишина. Напротив игрушечной крепости возвышался сопоставимый по размерам «троянский конь», а вокруг лежали горы окровавленных тел.

Максимилиану показалось, что он сошел с ума. Взору сенатора предстала странная картина. Изнутри игрушечной Трои медленно поднималась платформа. В ее центре возвышался кол, к которому была привязана женщина — тонкая тростинка, словно молодая виноградная лоза на изгороди. Через мгновение Максимилиан узнал в ней Анитию.

Его глаза наполнились слезами. Нерон уготовил его воспитаннице роль прекрасной Елены.

Но что это за мужчина стоит рядом с ней? Максимилиан вглядывался, щурился и не верил своим глазам. Рядом с Анитией стоял его ближайший друг. Секст! Мысли Максимилиана помчались с бешеной скоростью: «Как такое могло случиться?! Почему Секст арестован?! Кто донес на него?! Что сейчас будет происходить?!»

Петроний не был уверен, что Секст станет потешать толпу, вступив в бой с гладиаторами. А ему хотелось, чтобы Секст хорошенько помучился перед смертью на глазах у своего «учителя». Так у Петрония и родилась эта идея он вынудит Секста драться! Захочет хотя бы попытаться уберечь Анитию от расправы, и будет! Будет как миленький!

Голова «троянского коня» отвалилась в сторону, и на ее месте появился первый из гладиаторов, потом другой, третий. Всего двенадцать человек. Они выстроились на спине деревянной лошади, обратив лица в сторону императорской ложи. Галлы, фракийцы, самниты — горделивые, спокойные красавцы, вооруженные до зубов, в сверкающих цирковых доспехах.

Рим знал этих гладиаторов поименно — это лучшие бойцы империи, лучшие из лучших. Увидев их, зрители разразились щенячьим восторгом. Рукоплескания тонули в реве голосов, крик растворялся в скандирующих аплодисментах.

Резкий звук военного рога прекратил этот громоподобный шум. Гладиаторы выбросили вверх правые руки и, обратив взоры к императору, прокричали:

— Идущие на смерть приветствуют тебя! Нерон встал со своего места и провозгласил:

— Смерть заговорщику! Да падет Троя! Римляне, конечно, узнали сенатора Секста.

И теперь все встало на свои места. Секст, оказывается, намеревался погубить императора! Он готовил против него заговор!

— Смерть заговорщику! Да падет Троя! — амфитеатр вторил словам императора многотысячным эхом.

Первый из гладиаторов — галл по имени Ланион, в прыжке преодолел пространство, разделявшее «троянского коня» и стены «Трои». Секст встретил его с мечом в руке.

Максимилиан закрыл глаза.

Что эти звери сделают с его девочкой, когда получат в качестве трофея ее юное тело?! Мечта плебеев — наблюдать, как дикие чудовища под улюлюканье зрителей глумятся над дочерью патриция. Торжество низости над чистотой.

Вой продолжался больше часа. Трибуны безумствовали.

В том, что Секст — хороший воин, мало кто сомневался. Но противостоять лучшим гладиаторам… Никто не ожидал от сенатора, что он победит хотя бы одного из них. Сначала зрители даже не подумали сделать ставки, но после победы Секста в двух первых боях на каждого из десяти оставшихся гладиаторов ставили огромные деньги. Кто одержит верх над сенатором?

Секст истекал кровью, дважды его ранили очень серьезно. Одна его нога была сломана, а правое плечо сильно повреждено. Сражаясь с седьмым гладиатором, сенатор мог держать меч уже только в левой руке. Это был настоящий триумф воли.

Максимилиан понимал, что шансы на победу у Секста равны нулю. Однако в исполненном искренней благодарности сердце Максимилиана стала теплиться слабая надежда. Но почему не он отражал сейчас удары гладиаторов?! Почему это испытание выпало Сексту?!

Зрители, восхищенные смелостью и силой приговоренного сенатора, начали роптать. Неужели Нерон не смилуется над Секстом? Покорить сердце римлян на арене цирка — дело почти невозможное, но сенатор сделал это! Он настоящий герой!

Петроний нервничал. Все пошло совсем не так, как он ожидал. А Максимилиан тем временем с замиранием сердца прислушивался к голосам зрителей. Их отношение к «заговорщику» стало меняться. Неужели произойдет чудо?! Неужели Секст и Анития могут спастись?!

Симпатии публики были уже всецело на стороне Секста. С трибун раздавались настойчивые требования помиловать сенатора и прекратить бой. Но Нерон делал вид, что не замечает этих обращений. Он изображал полнейшую отстраненность. Но трудно было не заметить, что все его внимание приковано к бою.

Гул народного недовольства поведением Нерона продолжал нарастать. С каждой секундой раскаты этого гула все больше и больше напоминали снежную лавину, несущуюся по горному склону.

Для императора наступала трагическая минута. Еще чуть-чуть — и толпа не оставит ему никакого выбора. Он не осмелится умертвить того, кем так восхищается Рим. Ему придется помиловать заговорщика Секста. Но это немыслимо! Совершенно немыслимо!

Нерон молился: боги, пусть очередной бой закончится, наконец, в пользу гладиатора! Секст изнемогает, у него больше нет сил. Он должен пасть! Еще мгновение — и он допустит ошибку, обязательно! Но нет, у Секста откуда-то снова и снова берутся силы!

Раненый раздосадованный фракиец, разбежавшись, прыгает на Секста. Несколько мгновений, сцепившись друг с другом, они борются на краю «Трои». Секунда — и нанизанное на меч Секста мертвое тело фракийца летит вниз под восторженные крики толпы.

— Помиловать! Помиловать! — скандирует амфитеатр.

Даже безучастные до того преторианцы вдруг присоединяются к общему ору. Нерон инстинктивно поворачивается к Флаву — беззаветно преданному ему начальнику стражи. И — о, проклятье богов, его губы тоже вторят толпе:

— Помиловать! Помиловать!

Максимилиан замирает. Его тело напряжено, словно гигантская пружина под многотонным прессом. Еще мгновение — и он порвет кожаные ремни, сковывающее его тело. Помиловать! Помиловать! Помиловать!

Нерон вынужден принять решение. Он встает, подходит к краю ложи, тысячи пар человеческих глаз неотступно следят за каждым его движением. Император протягивает вперед руку. Воцаряется гробовая тишина. Куда пойдет палец вниз или вверх? Жизнь или смерть?…

Увлеченные зрелищем зрители и не заметили, как в небе собрались тучи. Мучительная духота дня давала слабую надежду на грозовой ливень, но народ уже даже боялся в это верить.

В течение нескольких недель к ряду на земли Рима не пролилось ни одной дождевой капли. Водоемы стали пересыхать, растения жухли под палящим солнцем. Казалось, разгневанные боги решили превратить римские земли в пустыню.

И вот, над замершим амфитеатром гулкими ударами прокатились раскаты грома. Нерон стоял, словно парализованный, не в силах отжать от своего кулака большой палец. Израненный, истекающий кровью Секст смотрел ему прямо в глаза и вдруг начал смеяться:

— Ну что, матереубийца?! Народ молчит. — сенатор обвел взглядом трибуны. — Представился хороший случай сказать ему правду! Назови им имя императора, приказавшего спалить Рим! Назови свое имя, Нерон! Скажи им правду!

Тревожный шепот волной пошел по трибунам: «Что он говорит?! Нерон сжег Рим?! Не может быть! Секст помешался, тронулся рассудком! Нет, это правда! На руках Нерона кровь наших близких! Христиане — невинные жертвы! Секст прав — во всем виноват Нерон! Из-за него Рим прокляли боги!».

И в тот момент, когда народное волнение достигло своего пика, «Троя» вдруг вспыхнула и загорелась. Внезапно, словно по волшебству. В считанные секунды она превратилась в огненный столб. Огонь пожирал ее с бешеной скоростью.

Сквозь огненное зарево и клубы дыма Максимилиан видел, как Секст пытается освободить Анитию от пут, держащих ее у столба в центре горящей платформы.

— Проклятие Богов заговорщику и клеветнику… — Нерон услышал в своем правом ухе шепот Петрония.

— Боги наказывают заговорщика и клеветника! — провозгласил Нерон.

И толпа, пораженная увиденным, стихла. На ее глазах пламя пожирало макет «Трои» и тех двух человек, которые были на ее вершине. Казалось, Юпитер действительно вмешался в дело.

Прозвучали новые раскаты грома, на трибуны упали первые крупные капли дождя, и начался ливень. Потоки воды, падающей с небесного свода, заставили публику вскочить с мест и бежать в укрытие.

Последнее, что видели зрители, — это Анитию. Секст освободил ее от пут, а дождь спас от огня. Она сидела на вершине тлеющей «Трои» — живая и невредимая — и обнимала мертвое тело Секста, задохнувшегося в дыму, и медленно раскачивалась из стороны в сторону.

Кто-то прокричал в толпе:

— Святая!

Нерон был вне себя от бешенства. И он бы, наверное, убил Петрония на месте, если бы не понимал до конца всей отчаянности своего положения.

Да, ситуация вышла из-под контроля, но Петроний все-таки спас положение. Он догадался в нужный момент отдать приказание служащим амфитеатра о немедленном поджоге «Трои» и вложил в уста императора подходящую реплику.

Теперь народ в замешательстве — чему верить? Словам Секста или императору. Гнев Юпитера, обелявший Нерона в глазах народа, предстал воочию. А то, что он был инсценирован Петронием, к счастью, знал только узкий круг лиц.

С другой стороны, суеверного Нерона напугало чудесное спасение Анитии. Конечно, можно было думать, что это просто случайность, стечение обстоятельств. Но случайность ли? И как объяснить это народу? Наконец, что с ней теперь делать?

— Петроний, я начинаю подозревать, что это ты плетешь против меня заговор! — кричал Нерон.

— Прикажи казнить меня, божественный! — спокойно отвечал Петроний, терять ему было нечего.

— И прикажу! — император топал ногами.

Нерон не выносил, когда кто-либо позволял себе говорить с ним в таком тоне. Но нервы у всех были на пределе, так что сдерживать себя приходилось даже императору.

— Я думаю, мы сможем все уладить. Зав трашние игры пройдут именно так, как нам нужно, — сказал Петроний, когда Нерон чуть-чуть пришел в себя, император испытывающее посмотрел на Петрония.

— Казнь Максимилиана не разочарует тебя, — Петроний почтительно опустил голову.

Раздался короткий звонок.

Данила поднялся с дивана и пошел открывать дверь.

Аня стояла на пороге нашей съемной квартиры, — тонкая, тихая, с бледным как полотно лицом.

Вид у нее был потерянный.

— Что случилось? — спросил я.

— Врачи говорят, его спасет только чудо.

Я подумала, что вы сможете помочь.

— она сказала это спокойно и ровно, глядя куда-то мимо или даже сквозь нас.

Меньше чем через час мы уже были в его палате.

Последние сутки Максим почти не приходил в сознание.

Накануне поздним вечером состояние Максима стало внезапно странным образом ухудшаться. Врачи не могли понять почему. На глазах все его тело покрывалось багровыми пятнами. Они выглядели, словно кровоподтеки от ударов.

В какой-то момент, еще будучи в сознании, Максим внезапно потерял способность говорить. Он пытался издавать какие-то звуки, что-то сказать Ане. Но язык его не слушался, превратившись в неподвижный, мертвый кусок биологических тканей.

«Двусторонний паралич языка… — протянул обследовавший его дежурный врач. — Странное дело. Как такое может быть?.. Непонятно».

Утром собрали консилиум, пригласили профессора, долго обследовали Максима и пытались понять, какова природа возникших кровоподтеков. Аллергия? Нарушение свертываемости крови? Слабость сосудистых стенок?

Когда врачи вышли из палаты, Аня подошла к профессору и спросила:

— Я его гражданская жена. Вы можете сказать, что с ним?

Профессор внимательно посмотрел на Аню и отвел ее в сторону.

— Он у вас верующий? — пожилой уже мужчина смотрел на нее испытывающим взглядом поверх тонких очков.

— Верующий? — не поняла Аня.

— Ну, христианин? — уточнил он.

Аня задумалась. Как ей правильно ответить на этот вопрос?

— Верующий, но не христианин, — сказала она через секунду. — Но почему вы спрашиваете?

— Видишь ли, милая, — профессор выглядел сосредоточенным и одновременно с этим растерянным. — Очень уж похожи на стигма ты… Знаешь, что это такое?

— Да, знаю, — ответила Аня.

Профессор выдержал долгую паузу, в продолжение которой напряженно смотрел в пол, словно пытался там что-то найти.

— Умеешь молиться — молись, — сказал вдруг этот странный пожилой человек в белом халате. — Знаю, это звучит глупо. Но молись…

Максим открыл глаза и посмотрел на нас.

— Э-э-эу, э-э-эу, — мычал он, переводя взгляд с нас на Аню и с Ани на нас.

Его руки хаотично двигались по одеялу. Он, видимо, не мог с ними управиться, но хотел что-то показать нам с помощью жеста.

Данила подсел к нему на кровать и тихо спросил:

— Тебе кажется, Аня в опасности?

— Э-э-эу! Э-э-эу! — Максим делал Даниле утвердительные знаки головой и, кажется, улыбался — его поняли!

— Мы позаботимся о ней, не волнуйся. Позаботимся…

— Э-э-эу! Э-э-эу…

Сознание Максима стало мерцать, и он погрузился в небытие.

— Вот, — Аня приподняла одеяло.

Мы увидели изуродованное кровоподтеками тело. И тут, прямо на наших глазах, огромные, массивные багровые пятна стали проступать на его кистях и стопах. Казалось, что в них лопнули сосуды, сразу все. Кровь хлынула в ткани, и они мгновенно разбухли.

Я инстинктивно прикоснулся к багровому стигмату на его ладони. И в то же мгновение пол стал уходить у меня из-под ног. Яркий солнечный свет, заливавший пространство, ударил в глаза. Барабанные перепонки судорожно задрожали от неистовых криков улюлюкающей толпы, скандирующих аплодисментов, топота ног, рева диких животных и надрывного стона умирающих.

На гигантских трибунах античного Колизея бесновалось обезумевшее людское море. Волна возбуждения мощным потоком прокатывалась по трибунам и, не затухая ни на мгновение, тонула в следующей. Арена, как поле брани, была усеяна человеческими телами, сотни животных — львов, тигров, пантер, леопардов, диких собак, — обезумев от вкуса крови и обилия жертв, рвали на куски человеческие останки.

На высоком помосте в центре арены три раба, орудуя большими молотками, приколачивали тело человека к кресту.

Толпы черни с самого рассвета ждали, когда же откроются ворота амфитеатра.

Со страхом и упоением люди прислушивались к рычанию львов, хриплому реву пантер и вою диких собак.

Зверей не кормили уже два дня, лишь дразнили кровавыми кусками мяса.

Представление с участием зверей должно было стать кульминацией торжеств.

Публика ожидала чего-то прежде не виданного и особенного.

Количество животных, привезенных в Рим со всей империи, обещало предстоящему зрелищу грандиозный успех.

Трибуны заполнились незадолго до полудня.

Народ спорил: одни говорили, что львы искуснее разрывают людей, другие — что тигры.

Ходили слухи, что на арене будут разыгрываться сюжеты о жизни бога, которому поклоняются христиане.

Петронии все продумал, никаких неожиданностей не будет. Сначала с животными сразятся гладиаторы — это всегда возбуждает толпу. А потом он устроит кровавое месиво, кинув на растерзание голодным животным всех не казненных еще христиан.

Для большей красочности христиан одели в шкуры животных и огромным стадом вывели на арену. Несчастные пели псалмы и ложились на землю. Публика разозлилась — подобное пассивное поведение жертв не предвещало зрелищности представления.

Гнев публики был Петронию на руку — пусть сердятся на христиан, «поджигателей Рима». Знаменитый оратор Авл торжественно зачел многочисленные, хорошо продуманные Петронием обвинения христиан в различных злодеяниях.

Теперь ни у кого не оставалось сомнений: смерть — это единственное, чего заслуживают последователи еврейского учителя.

Хищников выпускали на арену большими группами, но по очереди — сначала мелких животных, и только затем крупных. Начали с нильских крокодилов, пиренейских волков и молосских псов. Львов, тигров и медведей оставили напоследок.

Волки и дикие собаки на какое-то время замерли в нерешительности, удивленные странной реакцией людей. При виде животных они не бросились врассыпную, а лишь инстинктивно сгрудились и стали петь свои псалмы с еще большим воодушевлением.

Звери осторожно обходили толпу, принюхивались и облизывались. Запах овечьих, козьих и прочих шкур, покрывавших тела людей, вызывал у них живой интерес.

Но вот в рядах коленопреклоненных христиан произошло заметное движение — они передавали детей из рук в руки, подальше от хищников. Несколько женщин из числа приговоренных, не выдержав напряженного ожидания, громко запричитали.

— Да будет проклят этот город! — закричал Мегакл, сдергивая с себя козью шкуру. — Молитесь, дети Христовы! Молитесь! И ни один волос не упадет с головы вашей, ибо Господь любит вас!

— Проклят этот город! — вторил ему Сервий, осеняя людей вокруг себя крестным знамением. — Говорю вам, дети Христовы: верьте! Ныне же, ныне будем мы в Царствии Небесном!

— Проклятие Риму! Проклятие Риму! — твердил сквозь зубы сенатор Катон, стоявший напротив голодных псов. — Вот он, лик подлинный Антихриста! Адовы, адовы муки ждут гонителей детей Христовых!

Все эти выкрики возбудили агрессию животных. Одна из собак схватила плачущую женщину за надетую на ней шкуру. Несчастная оторвалась от остальной людской массы. Несколько собак побежали к ней сзади и начали терзать ее тело.

Раздался душераздирающий крик. И в этот же момент все прочие хищники, бывшие на арене, словно по команде, бросились в толпу. Кровь лилась рекой. Зрительская толпа улюлюкала. Служители амфитеатра открывали новые и новые клетки с животными.

Появление на арене тигров произвело на присутствующих магическое действие.

Взбудораженные видом крови, голодные полосатые чудовища расправлялись с людьми, откусывая им головы, ломая хребты и грудные клетки ударами тяжелых когтистых лап. Арена стала напоминать гигантскую пульсирующую кровавую клоаку.

Зрелище ввело публику в транс. Долго это продолжаться не могло, психика людей не выдерживала. Кто-то начинал плакать сквозь смех. Кто-то кричал: «Когда это кончится!» Некоторые лишались чувств, другие просто отворачивались.

Петроний готовился отдать последнюю команду. Наступил момент, когда надо было перейти к заключительной части игр.

Накануне вечером Петроний встретился с Максимилианом. Конечно, фаворит императора надеялся увидеть раздавленного и поникшего человека. Но он ошибся. Максимилиан был спокоен и собран. Смерть не страшила его. «Мы не можем бояться того, чего не знаем. А мы не знаем смерти. Поэтому, боясь смерти, мы боимся только своих фантазий. Бояться фантазий глупо», — так Максимилиан думал раньше, так он думает и теперь.

Да, он так до сих пор и не нашел ответа на свой главный вопрос. Он не знает, в чем смысл страдания. Но где-то внутри он смутно чувствует: испытание не в том, чтобы просто пережить страдание, найти способ. Испытание в том, чтобы смотреть поверх него.

Опала коснулась его близких, но никто из них — ни Секст, ни Анития — не были сломлены горем. Никто из них не стал хвататься за соломинку веры, не стал искать религиозного смысла в тех испытаниях, которые выпали на их долю.

Легче всего придумать смысл страдания, утешить себя иллюзией. Легче всего решить — есть на небесах кто-то, кто готов зачесть мне мои страдания в качестве пропуска в рай.

Но это неправда. А неправильный ответ не лучше полного его отсутствия.

Максимилиан не признавал никаких жертвоприношений — ни римским богам, ни, тем более, богу евреев. Бог не может требовать жертвы. Он был бы жесток, если бы принял ее. Бог — это любовь, а любовь живет в человеке. Об этом он всегда говорил Анитии: «Болью не купишь райских чертогов. На долю каждого из нас выпадают испытания, и нужно иметь мужество пройти их, не ожидая чудесной помощи. Рай — это то, что у тебя в душе. Единственный путь к нему — твоя внутренняя свобода».

И вот в своем последнем, по сути, предсмертном письме Анития ответила Максимилиану. «Я выбираю дорогу к счастью». И несмотря на весь ужас происходящего там, на лобном месте, Максимилиан видел сегодня свет. Свет, который окружал ее, ее внутренний свет.

А еще Максимилиан видел, с какой силой, с какой отвагой сражался Секст, защищая Анитию. Когда-то он говорил Сексту: «Быть героем просто — нужно помнить о тех, кого ты любишь». И сейчас он видел перед собой настоящего героя.

Петроний ожидал увидеть сломленного человека… Ему не повезло.

— Хорошее представление? — спросил Петроний, войдя в камеру Максимилиана.

Максимилиан не стал ему отвечать.

— Не хочешь со мной разговаривать? Хорошо. Восхищаюсь твоим присутствием духа. Не нашел еще своей «истины»?

Издевательский тон Петрония, оставаясь безответным, безнадежно провисал. Максимилиан никак не реагировал.

— Ты будешь со мной разговаривать или нет?! — Петроний не выдержал и сорвался на крик.

Максимилиан молчал.

— Пороть его! — губы Петрония дрожа ли, он почти плакал, сознавая свою неспособность заставить Максимилиана признать поражение.

Стражники засуетились, но, смущенные заданием и благоговея перед заключенным сенатором, никак не могли приступить к делу.

— Шевелитесь, болваны! — кричал Петроний.

Максимилиана полосовали плетьми, а он принимал эти удары без какого-либо внутреннего сопротивления. Если кто-то хочет его ударить пусть. В конце концов это ему нельзя запретить, но и переживать из-за этого тоже не имеет никакого смысла.

После Петроний приказал вырвать Максимилиану язык. Профилактическая мера. Чтобы не повторить сегодняшней ситуации с Секстом.

Если у человека нет языка, то какая разница — знает он о том, кто сжег Рим, или не знает? Он все равно не сможет сказать.

— Кстати! — обронил Петроний перед самым своим уходом. — Я тут думал, кого из вас умертвить первым — тебя или Анитию? Решил, что ты не дрогнешь, когда она будет умирать. Ты ведь у нас «герой»! А она дрогнет, не выдержит, глядя на твои мучения. Ведь не выдержит же, правда?.. Очень хорошо! Говорят, этого их христианского бога как раз предал один из учеников. Я хочу, чтобы ты умер, зная, что твоя ученица предала своего учителя… Прекрасный план, прекрасный! Прощай!

Публика грянула многотысячным: «Да!» Под протяжное гудение множества труб в самом центре арены началось движение. Отбрасывая в сторону тела погибших, крышка устроенного там колодца раскрылась шестью своими ставнями. Они поднимались вверх, словно лепестки распускающегося цветка.

На глазах зрителей, посреди кишащей массы человеческих тел и животных, выросла огромная клетка. Полтора десятка голодных львов, обезумевших от запаха свежей крови, метались в ней, словно большие желтые белки, запертые в вертящемся колесе. Звери, оказавшиеся в этот момент неподалеку от клетки, ощетинились и бросились врассыпную.

Сверху клетка была наполовину закрыта крышей, казавшейся своеобразным помостом. Трое рабов быстрыми и четкими движениями, словно делали это тысячу раз, приколачивали к огромному деревянному кресту человека в терновом венке. Весь Рим, бывший в этот момент на трибунах, ликовал. Сейчас они увидят смерть еврейского бога!

Справившись с первой частью задания, рабы поймали сброшенные им с велария веревки и закрепили их справа и слева на поперечной перекладине креста. С помощью лебедок, установленных на двух противоположных трибунах и соединенных с блоками на веларии, крест с человеком стали медленно поднимать вверх.

— Смерть еврейскому богу! Смерть! Смерть! Смерть! — скандировали трибуны, исступление толпы превзошло все, что доныне видели в амфитеатрах.

Когда крест занял вертикальное положение и повис над открытой частью клетки, как игрушка посредине беснующегося амфитеатра, настроение публики вдруг резко переменилось. Кто-то узнал в «еврейском боге», распятом сейчас на потеху толпе, сенатора Максимилиана. Эта новость мгновенно, словно грозовой ветер, пронеслась по трибунам:

— Это сенатор Максимилиан! Сенатор Максимилиан!

Толпа стихла. Воцарилась мертвая, тревожная тишина. И только надсадный рев голодных львов, хватающих капли крови, падающие с креста, оглашал сейчас пространство амфитеатра.

Многие знали Максимилиана лично. Многие не раз обращались к нему за помощью и защитой. Трудно было забыть его публичные выступления об управлении Римом и мудрые речи об истине. Остальные же просто слышали о нем как о благородном и честном человеке.

— Разве мог он сделать что-то плохое?..

— Почему он висит на кресте еврейского бога?..

Рабы удалились с помоста по подвесному мосту, на который стража тут же вытолкнула Анитию. Грянул хор певчих. Звучали стихи императора, посвященные торжеству Рима, клеймящие христиан и рассказывающие о могуществе и мудрости цезаря.

Сам Нерон, облаченный в золотые ткани, в золотом венце, выступил вперед на утопающую в цветах площадку перед императорской ложей и брал одну высокую ноту за другой:

Но слезы не просохли. Напротив, они появлялись сейчас на лицах людей. И сердца их тронули не восторженные дифирамбы Нерона и не воспоминания о недавнем пожаре, а эта юная девушка — еще вчера чудесно спасенная небом, и уже сегодня бесстрашно идущая на верную смерть над залитой кровью ареной.

Анития ступала по узкой полоске подвесного моста, не глядя под ноги. Она смотрела в глаза Максимилиана. На ней было простое белое платье. Но под ярким, стоящим в зените солнцем казалось, что не ткани окружают ее хрупкое тело, а льющийся с небес свет.

Почувствовав приближение Анитии, львы вдруг присмирели. Их гривы еще топорщились, они еще хрипели, вдыхая ноздрями воздух, но уже не рычали. Они скулили — жалобно, словно потерявшиеся котята.

— Она святая! Святая! — покатилось по трибунам шелестом тысяч губ.

— Над пропастью страданий лежит дорога к счастью, — прошептала Анития, лаская нежным взглядом лицо любимого учителя. — И пока чувства живы, нет этой пропасти. Есть только одна — длинная-длинная — дорога к счастью. Слушай мое сердце, Максимилиан…

Но он не мог ей ответить, не мог вымолвить ни единого слова, просто открыть рта. Он лишь качнул головой и улыбнулся одними губами, на которых багровела запекшаяся кровь. Нежность и благодарность его души была в этой странной улыбке.

Женщины на трибунах тихо плакали, мужчины встали со своих мест и напряженно вглядывались в лица приговоренных.

Тревожный гудок сигнального рога разорвал тишину. Тысячи грудных клеток схватили воздух на глубоком вздохе. Сейчас рабы перерубят веревки, удерживающие крест над клеткой. Он упадет, и свирепые хищники в считанные секунды разорвут сенатора на части.

Раздался звук ударов по колодкам. Лебедки жалобно взвизгнули. Блоки на веларии затрещали. Крест легонько качнулся, словно подбитая в полете птица, и пошел вниз.

— А-а-а… — протяжным стоном надорвались трибуны.

Стоя на краю клетки, Анития держала огромный дубовый крест с распятым Максимилианом на своих тонких, вытянутых руках. Казалось, время остановилось, замерло, не желало двигаться дальше.

Люди не верили своим глазам, тысячи глаз не верили самим себе.

«Отпусти… — шептала душа Максимилиана. — Ты не можешь…»

«Я могу… — отвечала душа Анитии. — Я могу…»

Максим открыл глаза.

Он в реанимации. Ночь.

Аня заснула у него в ногах и бережно прикрывает их руками, словно крыльями.

Так и он когда-то заснул, охраняя ее сон.

«Отпусти… Ты не можешь…» — «Я могу…»

Максим поднял руку, чтобы смахнуть невольную слезу.

Рука сделала это, словно никогда не болела.

«Над пропастью страданий лежит дорога к счастью», — за стеклянной перегородкой дремлет дежурная медсестра, а у нее работает радио, еле слышно. В тишине…

Время от времени страдание стучится к нам в двери, — говорил неизвестный. — Это правда. Некоторые открывают ему и принимают как дорогого гостя. Другие не открывают. Сидят за своей дверью, трясутся от страха и думают: «Когда же оно уйдет?» И очень немногие спрашивают себя: «Зачем я страдаю?»

— В каком смысле? Прямо так и надо спрашивать? — удивился второй голос.

— А вы не пробовали? — обладатель первого голоса добродушно рассмеялся.

— И что будет, если спросить? — смутился интервьюер.

— вы не бойтесь, просто спросите. Только не у меня, а у себя… Это же вы страдаете, когда страдаете.

— И что будет?..

— Ну, вот вы опять! — рассмеялся муж чина. — На самом деле ничего не будет. На этот вопрос просто нет ответа. Когда вы спрашиваете себя: «Зачем я страдаю?» То есть о смысле, о цели своего страдания спрашиваете… Вы обязательно упираетесь в черную стену. Нет хода, нет ответа. И знаете почему?

— Почему? — спросил второй голос.

— Потому что у страдания просто нет смысла! А теперь спросите себя, зачем вы любите.

— Но ведь на этот вопрос тоже нет ответа…

— Но что вы чувствуете? — голос радийного гостя стал серьезным.

— Ну, я… — растерялся интервьюер.

— Чувствуете или не чувствуете? — быстро и как-то по-деловому спросил мужчина.

— Чувствую, да, — признался журналист. — Ну… это же понятно, зачем люблю.

— Внутренний свет? — уточнил его гость, ни секунды не сомневаясь в том, что правильно «угадал».

— Да, — подтвердил ведущий.

— Вот, видите — вы можете говорить с самим собой! — чувствовалось, что гость очень радовался успехам своего собеседника.

— И неужели так просто?.. — ведущий и сам был так доволен своими успехами, что даже не верил им.

— Мы страдаем только до тех пор, пока нам кажется, что в этом мероприятии есть какой-то смысл, — тут голос рассказчика стал веселым, какая-то романтика, если хотите. Но спроси себя: «Зачем я страдаю?» И тебе станет понятно — это абсолютно бессмысленная вещь!

Если кому-то нравится тратить время, силы на бессмысленные вещи, он, конечно, может этим заниматься. Грубо говоря, хочет страдать — пусть страдает. Но тот, кто хочет, чтобы в его жизни был смысл, просто не имеет права тратить ее на бессмысленные вещи! И первая из этих бессмыслиц страдание, о котором вы меня спрашиваете.

А первая из вещей, которая, наоборот, наполняет нашу жизнь смыслом, это наши чувства, наше отношение к людям, которые нам дороги. Да, мы не можем дать четкий, конкретный ответ на вопрос: «Зачем я люблю?» Но тут ведь и сам вопрос лишен всякого смысла! Зачем я люблю?! Спросили тоже! Это настолько очевидно, настолько важно, настолько где-то внутри, в душе, в душе каждого из нас, что и спрашивать-то как-то глупо! Люблю — да! И все!

— А это только любви касается? — уточнил ведущий.

Нет, совсем нет! Знаете, если вы смотрите на вещи поверхностно — а все мы часто этим грешим, — вы неизбежно попадаете в западню. Так устроен наш разум — то, что на поверхности, его путает. Поэтому мы должны научиться видеть суть вещей, не то, что на поверхности, а то, что за этой поверхностью. Страдание — это испытание, да. Но у самого страдания нет сути. Оно — пустышка. А у счастья есть суть, тут даже объяснять нечего. И так во всем.

— А можно пример? — попросил ведущий.

— Хотите пример? — задумался его собеседник. — Хорошо. Можно преподавать… ну, возьмем — математику, а можно быть настоящим учителем. И вы же понимаете разницу… Одно на поверхности, другое — внутри. А можно, например, танцевать — в ансамбле песни и пляски. Но можно и быть настоящим танцором — человеком, у которого душа танцует. Понимаете?.. Как у Ницше: «Я поверил бы только в то божество, которое умело бы танцевать!» Ну, право, он же не о фуэте говорил!

— Ну, и все же… — не унимался ведущий ночного эфира. — Как же отличить то, что имеет смысл, от того, что не имеет смысла?

Его гость снова рассмеялся:

— Я же говорю вам, просто спросите себя: «Зачем?» Себя спросите. И получите ответ. Уверяю вас, правда!

Пошли помехи, голоса стали пропадать.

И этот странный ночной разговор прервался.

Когда радиоприемник снова поймал волну, там играла музыка.

Хорошая, красивая, чистая музыка.

А Максим уже ответил себе на вопрос — «Зачем?»

Теперь он смотрел на Аню, и ему нужно было ей что-то сказать.

Что-то очень важное, что-то, что он только сейчас понял…

Но она так сладко спала.

Уставшая, измучившаяся.

Максим боялся и не хотел тревожить ее сон. Он погладил вокруг нее воздух — нежно, едва касаясь.

Потом огляделся вокруг.

На прикроватном столике для медицинских инструментов лежал график его температуры и кровяного давления, а рядом карандаш.

Максим еще раз посмотрел на Аню и записал то, что хотел ей сказать.

Так… чтобы не забыть, не забывать, никогда…