"Тайна Леонардо" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей Николаевич)

Глава 14

Перед развилкой Глеб притормозил. Гладкая полоса мокрого асфальта, обрамленная упорно зеленеющей, несмотря на позднюю осень, травой, уходила дальше, прямая, как стрела. По обе стороны возвышались аккуратные кирпичные заборы, кое-где накрытые сверху черепицей. Ворота – дубовые, на фигурных кованых петлях, ажурные, сваренные из затейливо переплетенных металлических прутьев, а то и просто глухие железные – все они были заперты, из-за заборов выглядывали разноцветные крыши – металлические, черепичные и лишь изредка шиферные, накрытые сверху, как зонтиками, кронами высоких сосен. Кое-где виднелись жиденькие печные дымы, но их было совсем мало по случаю буднего, да к тому же ненастного, дня. Это ведь был не застроенный виллами олигархов пригород, а всего-навсего дачный поселок средней руки, и дачники здесь обитали тоже средненькие – чиновники городского и районного уровней, банковские служащие (но никак не сами банкиры), адвокаты, судьи, армейские и ментовские полковники, предприниматели – словом, народ, для которого такие понятия, как рабочий день и трудовая дисциплина, еще не превратились в пустой звук.

Налево, ответвляясь от асфальтового шоссе, уходила дорога поплоше. Возле самой развилки на ней еще виднелись корявые островки переломанного колесами и непогодой асфальта и пестрые, утрамбованные до твердости железобетона участки, некогда подсыпанные щебнем, но дальше, уже в десятке метров от поворота, начиналась самая обыкновенная грунтовка с ямами, буграми, глубокими колеями, торчащими посреди дороги здоровенными булыжниками и прочими российскими прелестями. По обочинам здесь тоже росла трава, но ее зеленый цвет частично заглушался желтовато-серыми стеблями засохшего бурьяна. Заборы тут были деревянные, черные от времени и непогоды, лишь кое-где покрытые облезлой, чешуйчатой от старости краской. Местами они стояли на фундаментах, сложенных из местных булыжников; те же булыжники, которых в здешних лесах валялось видимо-невидимо, то и дело встречались в кирпичной кладке стен, разнообразя и оживляя немудреную, сугубо утилитарную дачную архитектуру. Но чаще всего дома здесь были деревянные – не такие черные, полусгнившие, как отделяющие их от дороги заборы, но тоже порядком облезлые. Сквозь щели в заборах виднелись огороды – кое-где заброшенные, поросшие лесной травой пополам с вездесущим бурьяном, но в большинстве своем ухоженные, заботливо перекопанные и разрыхленные на зиму, с укрытыми грязной полиэтиленовой пленкой кучами компоста и навоза, который ценился здесь, наверное, на вес золота. Земелька тут была – не дай бог, сплошной песок пополам с камнями, и Глеб уже в который раз поразился муравьиному упорству людей, год за годом пытающихся взрастить на этой скудной, соленой от близости моря почве хоть что-то съедобное. Они словно жили в постоянном ожидании неминуемого продовольственного кризиса, и не просто перебоев с продуктами, а настоящей катастрофы, как те сектанты, что хранят у себя в шкафах белые одежды, предназначенные для объявленного на начало будущего месяца конца света.

– Дворцы и хижины, – вслух прокомментировал он открывающийся с перекрестка вид и решительно свернул налево, на разбитую грунтовку.

– Да, – после паузы, в течение которой, как видно, формулировал подходящий ответ, согласился участковый, – социальное расслоение налицо.

Глеб покосился на него из-под очков, но промолчал. Участковый был ему знаком – тот самый мент на "Урале", что по весне так содержательно общался с Котом и Коротким возле дачи доктора Мансурова. Мотоцикла при нем в данный момент, естественно, не было, зато на погонах появилась третья звездочка, которая была заметно новее и ярче остальных – потускневших, с проступившим из-под фальшивой позолоты серым оловом. Лет ему было что-то около тридцати. Худой, долговязый, по салону "БМВ" он распространял крепкий смешанный аромат офицерского одеколона, скверного отечественного табака и сапожного крема.

Машина, переваливаясь на ухабах, катилась по знакомому проселку. Она была чересчур длинной и низкой для такой дороги, но Глеб вел ее с уверенной беспечностью опытного шофера, располагающего вдобавок средствами для ремонта любой сложности. Левое колесо угодило в глубокую лужу, мутная вода с плеском обрушилась на ветровое стекло, и Глеб смахнул ее "дворниками", с неудовольствием подумав, что после этой прогулки снова придется ехать в мойку.

– А хороша все-таки машина, – произнес участковый то, что ему явно очень хотелось сказать с самого начала. – Прямо как в кино – черный "бумер". Или как в песне: "Черный "бумер", черный "бумер", стоп-сигнальные огни..."

Глеб хотел включить музыку, чтобы заглушить доносящиеся с соседнего сиденья ужасные звуки, но пытки Шопеном участковый мог просто не пережить. Лучше было потерпеть, тем более что до места осталось ехать всего ничего.

– Только по нашим дорогам, – продолжал участковый, – лучше на джипе гонять.

– Лучше всего на танке, – подсказал Глеб и закурил, чтобы не потерять сознание от запаха гуталина.

– Это точно! – с энтузиазмом подхватил участковый и полез в карман.

Поняв, что допустил тактическую ошибку, Сиверов поспешно протянул ему свою пачку.

– Спасибо, – сказал участковый, – у меня свои. Привык уже. Как говорится, дым отечества нам сладок и приятен.

Он извлек из кармана кителя мятую пачку "Примы", закурил и с сибаритским видом откинулся на кожаную спинку сиденья. Глеб проглотил готовое сорваться с губ энергичное словечко и нажатием кнопки приоткрыл оба передних окна, устроив сквознячок.

– Вот, скажем, у того же Мансурова "сааб", – вернулся к затронутой теме участковый. – Из загранкомандировки пригнал. Хорошая машина, крепкая, шведы молодцы. Особенно, что касается подвески, да... А все ж таки для наших дорог "москвич" – самое то. Я, помнится, на "четыреста восьмом" колесом в открытый люк угодил, и – хоть бы что... Вот я ему и говорю: Хаджибекыч, говорю, ну, на хрена тебе эта иномарка? Ты ж всю жизнь на "Жигулях"! Ну, понимаю, состарилась тележка, так поменяй ты ее на новую, такую же, и дело с концом! Это ж какая была бы экономия! Тебе, говорю, деньги, что ли, девать некуда?

– А он что? – заинтересовавшись этим поворотом беседы, спросил Глеб.

– А что он? – Участковый стряхнул пепел в открытое окно – половину в окно, а вторую в салон. – Деньги, говорит, это пыль, и нужны они только для того, чтобы о них не думать.

"Да, – подумал Глеб, – хороший ответ. Вроде и ответил, а вроде ничего и не сказал. Да и что он, собственно, мог сказать этому чучелу в пуговицах? Вообще, для пластического хирурга с именем и репутацией, практикующего в таком городе, как Питер, пересесть с "жигуленка" на иномарку – дело вполне обыкновенное. В этом даже налоговая не усмотрела бы никакого криминала. Вот только время приобретения этого злосчастного "сааба" наводит на некоторые размышления. Это произошло сразу после похищения картины, то есть, как ни крути, косвенная улика. К тому же бросил его наш доктор без малейших колебаний и, по всей видимости, без сожаления, а это тоже о многом говорит. Что ему какой-то "сааб"? Доберется до места назначения – купит себе другую телегу, покруче..."

Доктор Мансуров бесследно исчез. Его не было ни дома, ни на работе, ни у знакомых – словом, нигде. Его мобильный телефон не отвечал, а его жена, узнав об исчезновении Марата Хаджибековича, отправилась в больницу с острым сердечным приступом, и толку от нее в данный момент не было никакого. Она-то, бедняга, была уверена, что муж на даче – обрезает деревья, сгребает сухие листья, перекапывает грядки и занимается прочей ерундой в том же садово-огородном духе. На даче его, однако, не оказалось тоже, и именно это известие приземлило мадам Мансурову на больничной койке.

Доктора объявили в розыск и очень быстро нашли – не его, разумеется, а всего лишь его машину. Трехлетний "сааб" сиротливо стоял на обочине шоссе в нескольких километрах от финской границы – аккуратно запертый, с почти полным баком бензина, без малейших признаков взлома и пустой, как консервная банка, из которой закусывала бригада голодных лесорубов. Доктор Мансуров исчез, не утруждая себя сборами; можно было предположить, что деньги, вырученные от некоей коммерческой сделки, полностью избавили его от необходимости обременять себя багажом.

Глеб не стал говорить об исчезновении Мансурова Ирине Андроновой. Это исчезновение подтверждало самые худшие из высказанных им предположений. Необдуманная дилетантская выходка уважаемой Ирины Константиновны, этой самозваной сыщицы, этого Шерлока Холмса в юбке, спугнула господина доктора, и тот бежал, бросив все – за исключением, разумеется, картины или денег, вырученных от ее продажи. Запрашивать о нем пограничников не имело смысла: если он и пересек российско-финскую границу не где-нибудь в лесу, а как положено, в пункте пограничного контроля, то предъявленный паспорт вряд ли был выписан на его имя.

Там, за границей, его уже начал искать Интерпол, и во всей Финляндии, наверное, не осталось полицейского участка, где не красовался бы переданный по факсу портрет беглого пластического хирурга. Это могло со временем дать результат: Глеб был профессионалом и знал, как трудно порой бывает ускользнуть из сетей, расставленных скучающими, выполняющими нудную, повседневную, рутинную работу полицейскими чиновниками. Их тысячи, и каждый из них без энтузиазма, но добросовестно, в меру своих способностей делает порученное ему дело, не ведая порой, что он, собственно, творит. И если тот, кто раздает поручения, компетентен и неглуп, даже профессиональному беглецу придется очень туго. Ну, а дилетант, каким, по идее, являлся доктор Мансуров, в такой ситуации просто обречен...

Глебу теперь тоже предстояла скучная, рутинная работа – тщательная отработка всех связей господина Мансурова в надежде если не отыскать покупателей картины, то хотя бы понять, наконец, что этот чертов Айболит с ней сделал – продал, как-то ухитрился протащить через границу или все-таки действительно уничтожил. Жадность жадностью, а психи бывают разные. Вдруг он и украл-то ее именно затем, чтобы сжечь или разрезать на мелкие лоскуты? Зачем ему это – другой вопрос. Глеб, не сходя с места, мог придумать не менее десятка вполне логичных объяснений такого поступка – логичных, разумеется, с точки зрения человека с травмированной, извращенной психикой.

Стараясь выбрать дорогу поровнее (и ничуть в этом не преуспевая), Глеб предпринял еще одну попытку понять, зачем он, собственно, сюда явился. Потянуло в знакомые места? Это вряд ли, тем более что воспоминания, с этими местами связанные, особенно приятными не назовешь. Хотелось немного потянуть время, отсрочить момент, когда придется с головой окунуться в милицейскую рутину? Это уже теплее, хотя тоже, прямо скажем, не главное. Так в чем же тогда дело?

Так ничего и не придумав, Глеб загнал машину на бетонную площадку перед воротами гаража и выключил двигатель. Это произошло раньше, чем участковый успел открыть рот, и теперь этот деятель сидел, повернув голову на девяносто градусов, и смотрел на Глеба с тупым недоумением, поражаясь, по всей видимости, тому, откуда московский чекист может знать дорогу к даче доктора Мансурова.

Они вышли на сырой потрескавшийся бетон. Из трещин торчали пучки уже тронутой желтизной травы, холодный туман так и льнул к коже, норовя забраться влажными ледяными пальцами под одежду. Откуда-то издалека глухо сквозь туман доносился лай собаки – охотничьей или, в крайнем случае, дворняги, но никак не крупного служебного пса.

– Вот и приехали, – произнес участковый фразу, которая явно была заготовлена заранее и теперь просто выскочила из него по инерции, хотя все и так было ясно. – Это вот, значит, и есть Мансурова дача.

Глеб молча кивнул, заново осматриваясь на знакомом месте, которое без подтаявших сугробов выглядело иначе. Казалось, он попал сюда впервые. На одной из дальних дач снова залаяла собака. Ее лай потревожил сидевшую на коньке соседней крыши ворону, и та, недовольно каркнув, спланировала на широко распахнутых черных крыльях куда-то в огороды.

– Ишь, заливается, – вслушиваясь в собачий лай, с непонятным Глебу одобрением произнес участковый. – Не иначе белку углядела, хозяина зовет – чтоб, значит, стрельнул. Рабочая псина! Это Андреича, военного пенсионера, гончая. Он на третьей линии живет, считай, безвыездно. Охотится, рыбачит... Рыбалка здесь у нас исключительная, а уж грибов, ягод всяких...

– Знаю, – перебил Глеб, – слышал уже.

– Это от кого же? – удивился участковый.

– Да так, рассказывал один... певец здешних мест.

– А кто такой? Может, знаю?

– Может, и знаешь, – сказал Глеб. – Ты мне лучше другое скажи. Это, конечно, твоя земля, но я впервые вижу, чтобы участковый в дачном поселке каждую собаку знал. С чего бы это, а?

Участковый хмыкнул, длинно сплюнул на землю, бросил окурок под ноги и растер его по бетону сапогом.

– Так ведь, кроме как здесь, во всем моем околотке украсть нечего. Одно гнилье да ломье, а тут о-го-го как руки-то можно погреть! Даже наводчика не требуется – заходи в любой дом, не ошибешься. Особенно там, на верхних дачах, где асфальт. Там, брат, в домах такой достаток, что и в городе не у всякого имеется, не то что в деревне.

– А ты, значит, при них вроде сторожа, – сказал Глеб.

Участковый слегка подобрался и даже передумал закуривать новую сигарету.

– Вижу, к чему ты клонишь, – неприязненно заявил он. – Продался, мол, старлей Серегин, за малую мзду буржуйские дачи караулит, как пес цепной, а на то, что у пенсионерки исподнюю юбку с веревки во дворе украли, ему наплевать с высокого дерева... Только у моих пенсионерок красть уже нечего, давно у них все украли, а кто украл, того я не достану – руки, понимаешь, коротки, чином не вышел. А у местных олигархов, не дай бог, худое ведро умыкнут – э, брат, тут уж пыль до небес! Всех на ноги поднимут до самого верха, мне потом из министерства звонят и каждый раз в постовые разжаловать грозятся. Так что я уж лучше того, профилактически...

– Да понял я, понял, не кипятись, – сказал ему Глеб. – Мне-то что? Наоборот, удобно, что ты полностью в курсе...

– Да чего там "в курсе", – мигом остыв, махнул рукой участковый. Он сунул в зубы свою "примину" и, прикуривая от спички, невнятно произнес: – Вот, взять, к примеру, хоть эту дачу. Здесь чуть ли не месяц настоящие мазурики жили, я их видел, говорил с ними, а толку? Слыхал, они тогда, по весне, Эрмитаж хотели грабануть, да ни хрена у них не выгорело. Один такой представительный, даже симпатичный, бывшим военным назвался...

– Жулик он, а не военный, – просветил участкового Глеб. – Аферист, мошенник высшей пробы.

Всероссийский розыск и портреты во всех отделениях милиции.

– Ну?! – ничуть не смутившись, воскликнул участковый. – Видишь, а я и не узнал. Ничего, другой раз встречу – не уйдет.

– Не встретишь. Убили его, – внес окончательную ясность Глеб. – Омоновец застрелил. Прямо там, на Дворцовой площади.

– А второй? Ну, этот, маленький?

– Подельники прикончили.

– Ты смотри, что делается! Ну, от бога-то, известное дело, не спрячешься...

Нашаривая в кармане отмычки, Глеб поднялся на крыльцо и на всякий случай подергал дверную ручку. Дверь неожиданно легко открылась.

– Так, – сказал Слепой и вынул пистолет.

Краем глаза он заметил, что участковый сделал то же самое. Ему вспомнилось, как этот чудак тогда, весной, поставил свой "Урал", без нужды загородив выезд "девятке" Кота, как будто не жил на самом деле, а играл главную роль в каком-то крутом боевике, и сразу захотелось попросить старлея Серегина спрятать свой пугач от греха подальше. Глеб сдержался и, держа оружие наготове, вошел в полумрак застекленной веранды.

Очень быстро выяснилось, что за пистолеты они хватались напрасно: дом был пуст, как и следовало ожидать. Зола в камине на первом этаже еще хранила остатки тепла; она выглядела нетронутой, ее явно никто не перемешивал, и ничего похожего на остатки обгоревшего холста Глебу обнаружить не удалось. Это, впрочем, еще ни о чем не говорило: картина могла сгореть целиком, а пепел вовсе не обязательно перемешивать – бросил сверху полено-другое, и все...

"А ведь дело швах, – подумал Глеб, поднимаясь с корточек и отставляя к стене кочергу, которой ковырялся в золе. – Если он был напуган и подался в бега, зачем ему было заезжать на дачу? Предположим, он хранил здесь картину. Тогда, конечно, заехать было просто необходимо. А зола почему теплая? Решил напоследок погреться у камина? Ох, маловероятно... Спалил он ее, похоже. Как пить дать спалил".

– Листья успел собрать, – заметил участковый. Он стоял у окна и курил, глядя во двор. – Гляди-ка, врач, а хозяйственный.

– Какие листья? – спросил Глеб, подходя к окну.

– Да вон, видишь? – указал дымящейся сигаретой участковый. – Вон, в сторонке, куча горелая...

Глеб выглянул в окно и действительно увидел не до конца сгоревшую кучу опавшей листвы, над которой все еще поднимался едва заметный белый дымок, свидетельствовавший о том, что листья внутри продолжают медленно тлеть. Жухлая, но аккуратно подстриженная трава газона выглядела так, словно ее причесали, а на пустых, еще не перекопанных, уже успевших прорасти сорняками грядках виднелись параллельные борозды, оставленные граблями.

У Глеба словно пелена с глаз упала. Мансуров отправился на дачу уже после памятного разговора с Ириной Андроновой – то есть это он жене сказал, что на дачу, а на самом деле в бега. И вот, подаваясь в бега, человек приезжает-таки на дачу, и не просто приезжает, а сгребает и жжет опавшую листву, топит камин...

Глеб в три быстрых шага пересек кухню и рывком распахнул холодильник. Так и есть: нарезанная колбаса, огурчики на блюдце, недопитая бутылка коньяка – "Хенесси", между прочим... С огурцами-то! Да, вот и говори после этого, что он не псих... Настоящий извращенец!

Однако вкусовые пристрастия доктора Мансурова к делу не относились. Фокус тут был в другом: увиденное здесь никак не соотносилось с представлениями Глеба о том, как должен себя вести преступник, решивший поиграть в прятки с правосудием. Или у него, как говорится, позднее зажигание? Сначала не придал разговору с чокнутой пациенткой в клинике значения и спокойно отправился на дачу – хлопотать по хозяйству, готовить свою "фазенду" к недалекой уже зиме, – а потом, когда дошло, что на самом деле мог означать этот странный визит, потерял голову от страха, бросил все, прыгнул за руль – как был, в рабочей одежде и чуть ли не с бутылкой коньяка в желудке, – и рванул к финской границе. Вон и грабли возле сарая стоят, и сарай, между прочим, не заперт, как и сама дача...

"Вот будет хохма, – подумал Глеб, – если он сейчас вернется с прогулки по берегу залива и спросит: а что это, мол, вы тут делаете, уважаемые? По какому праву вы сюда вломились, что ищете? Что-что?.. "Мадонну Литта"! Вот уж действительно привет от Ирины Константиновны... Погоди, – сказал он себе, – а машина-то как же? Угнали? Ну, допустим, покатались и бросили. С полным баком. Неповрежденную. Почти новую и очень дорогую, с цифровой магнитолой и бортовым компьютером внутри – вот так просто взяли, покатались, а потом аккуратно заперли и ушли, забрав с собой ключи. До границы при этом километров восемь, а до ближайшего населенного пункта на нашей стороне все двадцать наберется. Лесом, пешком, да по нынешней погоде... Отличная версия! Если начать обдумывать ее всерьез, поневоле задашься вопросом: а есть ли в этом деле хоть один вменяемый фигурант или все они просто сбежали от доктора Сафронова? Нет, Глеб Петрович, ты, хоть и Слепой, не можешь не видеть, что тут что-то в высшей степени не так..."

Поманив за собой участкового, он вышел во двор и осмотрелся. Куча листьев все еще лениво тлела, распространяя горький запах гари, который ни с чем нельзя было спутать. На всякий случай Глеб поворошил ее прутиком, но в ней, естественно, ничего не оказалось, кроме уже упомянутых листьев, мелких веточек и сухих, местами подпаленных прядей скошенной травы. В открытом настежь сарае также не обнаружилось ничего интересного. Там хранился скудный сельскохозяйственный инвентарь, кое-какие плотницкие инструменты, а также всевозможный, покрытый ровным слоем пыли хлам, который рано или поздно скапливается в любом редко посещаемом помещении, – какие-то дырявые ведра, рассохшиеся бочонки, сломанные грабли, лопаты без черенков, молотки без ручек, щербатые, рыжие от ржавчины ножовки, консервные банки, полные гнутых гвоздей, негодных шурупов и болтов со сбитой резьбой, – мусор, который и использовать нельзя, и выбросить недосуг.

Выходя из сарая, он едва не споткнулся о валявшуюся поперек дороги лопату. Участковый, бормоча что-то укоризненное по поводу хозяев, которые, уходя из дома, забывают запереть дверь, наклонился, поднял лопату с земли и прислонил к стене. Потом, неожиданно чем-то заинтересовавшись, снова взял ее в руки, перевернул, поднеся почти к самому лицу испачканный землей штык, и зачем-то поковырял указательным пальцем присохшие, крошащиеся комья.

– А земля свежая, – сказал он, возвращая лопату на место, к стене. – Странно...

– Что тебе странно? – гадая, что все это может означать, рассеянно спросил Глеб. – Грязной лопаты не видел? Огород кругом! Грядку, наверное, перекапывал, а может, кусты пересаживал...

– Где? – закуривая новую сигарету, спросил участковый.

– Что "где"? – не понял Глеб.

– Где он копал-то? Ты видишь? Я, например, не вижу, хоть убей. Грядки он точно не трогал, да и по кустам не видать, чтобы их пересаживали...

Глеб наконец понял.

– Ты на что намекаешь? – спросил он.

– А ни на что, – лениво ответил участковый. Вид у него сделался такой, словно он из последних сил боролся со сном, но прищуренные глаза так и бегали по сторонам, ощупывая каждый квадратный метр участка, и взгляд этих глаз показался Глебу неожиданно цепким. – Просто не люблю, когда непонятно. Ладно, физику-химию всякую я не понимаю – черт с ней, не моего ума дело. А вот когда дверь нараспашку, в доме никого, грядки не тронуты, а на лопате свежая земля – вот тут, извини-подвинься, подумать надо. Может, конечно, он этой лопатой где-нибудь в лесу или, скажем, на соседнем участке червей накопал и на рыбалку пошел, не знаю. Рыбалки-то в эту пору, считай, никакой, но он же доктор, что он в рыбе-то понимает? Запросто мог взять удочку и на ручей пойти – есть тут неподалеку такой, форель в нем встречается, да... А только я бы все равно здесь как следует осмотрелся – если, конечно, ты не против.

Глеб, конечно, был не против.

– А ты молоток, старлей, – сказал он. – Глаз-алмаз!

– Так ведь это вы там, у себя, в облаках парите, как горные орлы, – ответил участковый. – А я-то по грешной земле ногами хожу, вот и вижу то, чего вы сверху не замечаете. Земля, участок – для мента самая лучшая школа. Вот только засиживаться в ней не стоит, это я тебе авторитетно заявляю...

Осмотр участка и хозпостроек ничего не дал. Через полчаса они вернулись в дом – участковый предположил, что в доме может быть подпол и что копать могли там. Глебу ничего не надо было предполагать – живя здесь весной, он неоднократно спускался в упомянутый подпол за маринованными огурцами, солеными груздями и прочими украшениями стола, заготовленными мадам Мансуровой в количестве достаточном, чтобы пережить три голодные зимы. Сообщать об этом участковому он, естественно, не стал, предоставив тому самостоятельно искать люк, спрятанный под полосатым половичком в кухне. Разговаривать ему не хотелось: с того момента, как Глеб осознал, что может означать свежая земля на штыке найденной в сарае лопаты, все странности, с которыми они тут столкнулись, перестали казаться таковыми. Открытые двери, продукты в холодильнике, собранные в кучу листья, теплая зола в камине и обнаруженная почти в сотне километров от этого места хозяйская машина – все стало на свои места, всему нашлось простое, логичное, непротиворечивое объяснение, и оно очень не нравилось Глебу.

Увы, его мнением по этому поводу забыли поинтересоваться. Все шло по задуманному кем-то другим сценарию – незатейливому, простенькому, который теперь уже был понятен до конца, вплоть до финальной сцены. Глеб словно присутствовал на демонстрации скверного кинофильма – и скучно, и тошно, и все уже известно наперед, а изменить ничего нельзя. У него прямо как в кинотеатре имелся только один способ повлиять на ход событий: встать, повернуться и уйти, не досмотрев эту бодягу до конца. Однако воспользоваться этим способом он, увы, не имел права.

Поэтому все шло как шло, и Глеб нисколько не удивился, когда, спустившись в подвал и подняв дощатый настил, они увидели на земляном полу у себя под ногами прямоугольный участок старательно утрамбованной, но предательски темной от не успевшей высохнуть влаги почвы.

Участковый присел на корточки, потыкал в землю пальцем и сказал:

– Мягкая. Тут копали, даже к бабке не ходи. А размерчик-то подходящий, – мрачно и многозначительно добавил он, еще раз окинув темный прямоугольник оценивающим взглядом.

Глеб не стал спрашивать, для чего, по мнению участкового, могла подходить лежавшая у их ног старательно замаскированная яма – все было ясно без слов. Он открыл рот, намереваясь отправить старлея Серегина на поиски понятых, но тут над их головами послышался какой-то шум.

Оба вздрогнули от неожиданности и, схватившись за оружие, посмотрели наверх. Там, наверху, в светлом квадрате открытого люка вдруг возникла вислоухая, брылястая голова с печальными и мудрыми, как у очень пожилого философа, темно-карими глазами.

– Тьфу на тебя! – с огромным облегчением произнес участковый и объяснил, обращаясь к Глебу: – Это Андреича псина. Альма! – позвал он. – Ты зачем, скотина, в чужой дом забралась? Альма, Альма!

Альма посмотрела на него сверху вниз долгим печальным взглядом, а потом вдруг уселась на краю люка, задрала морду к подбитому сосновыми досками потолку кухни, и по пустому дачному поселку полетел протяжный, тоскливый вой, от которого у Глеба по спине зябкой волной пробежали мурашки.

– Вот такие пироги, Ирина Константиновна, – сказал генерал Потапчук и очень аккуратно, без малейшего стука, положил на край стола мобильник, по которому только что перестал разговаривать.

Генерал разговаривал с Сиверовым, и то, что он услышал, ему очень не понравилось. Если, войдя в квартиру, Федор Филиппович выглядел просто озабоченным и изрядно уставшим, то сейчас он будто разом постарел на добрый десяток лет. У него даже движения стали какие-то стариковские – медленные, осторожные, словно ему приходилось преодолевать слабость отмирающих мышц, не забывая при этом о хрупкости старых, ломких, как сухой хворост, костей.

– Что-нибудь случилось? – встревожилась Ирина.

Некоторое время Федор Филиппович молчал, никак не реагируя на ее вопрос. Лицо у него было бледное и осунувшееся, взгляд – отрешенный, словно повернутый внутрь. Ирина попыталась вспомнить, есть ли в доме валидол, нитроглицерин или еще что-нибудь в этом же роде, но тут Федор Филиппович, будто очнувшись, провел по лицу ладонью, сел ровнее и посмотрел на нее вполне осмысленным, разве что немного печальным взглядом.

– Да, – сказал он, пару раз кивнув головой, – случилось. У нас все время что-нибудь случается – такая работа... Знали бы вы, как мне это осточертело! – добавил он с внезапно прорвавшимся чувством. – Ей-богу, бросить бы все и уйти на пенсию!

– Что же вам мешает? – мягко спросила Ирина.

Федор Филиппович немного подвигал лицом, словно оно затекло и нуждалось в разминке, а потом негромко процитировал – Ирина даже не сразу поняла, что это именно цитата, и не просто цитата, а какие-то стихи:

– "Россия нас не балует ни славой, ни чинами, но мы – ее последние солдаты..." Забыл, как там дальше, – со смущенной улыбкой добавил он. – В общем, смысл такой, что, раз так, стоять нам до последнего, и никаких гвоздей.

– Россия? – переспросила Ирина. – А вам не кажется, что это чересчур широкое и где-то даже расплывчатое понятие – Россия?

– Отчего же? – возразил генерал. Он откинулся на спинку дивана и на некоторое время устало прикрыл глаза. – Понятие вполне определенное. Есть четко обозначенные границы, есть язык, культура, нация... Что же тут расплывчато?

– Так называемые национальные интересы, которые вы намерены защищать до последнего, – сказала Ирина.

– Интересы, в том числе и национальные, – штука преходящая, – сказал Потапчук. – Интересы пускай защищают те, кто... гм... словом, кому эти интересы интересны. А Россия – это Россия. Скажете, она не нуждается в защите? И при чем тут какие-то интересы?

– Гм, – сказала Ирина.

– Вот вам и "гм", – проворчал Федор Филиппович. Ирине показалось, что генерал на нее немножко рассердился, а может быть, эта тема просто была для него близкой и волнующей – как бы то ни было, румянец вернулся на его щеки, глаза заблестели, а в словах и движениях появилась привычная молодая резкость. – Вот вы, Ирина Константиновна, если я правильно вас понял, намерены стоять до последнего, защищая так называемое большое искусство. А искусство, согласитесь, штука куда менее конкретная, чем территориальное государство. Что это такое – большое искусство? Как отличить его от среднего или маленького? Где его границы? Как оно выглядит, чем пахнет, с чем его едят? Почему фреска шестнадцатого века – это большое искусство, а нарисованная мелом на заборе... э... обнаженная натура – мелкое хулиганство? Вы можете мне это объяснить – кратко, в двух словах, но доступно и убедительно? Сомневаюсь... И тем не менее вы выбрали свой участок фронта, вырыли окоп полного профиля, вооружились знаниями и намерены биться до победного конца – с бездарями, с конъюнктурными болтунами, с чиновниками и торгашами, а теперь вот еще и с уголовниками, с ворьем и убийцами... Звучит немного высокопарно, да? – добавил он уже совершенно другим тоном, в котором явственно прозвучала привычная ирония.

– Зато исчерпывающе, – ответила Ирина. – Спасибо, Федор Филиппович, я вас поняла. Если не хотите говорить, что случилось, я не буду настаивать.

Генерал хмыкнул и потеребил кончик носа.

– А вас не проведешь, – заметил он. – Впрочем, я не особенно старался. В другой раз буду красноречивее, обещаю. А что случилось... Знаете, я действительно не хотел вам говорить, но сейчас, хорошенько поразмыслив, думаю, что сказать надо. Видите ли, Ирина Константиновна, расследование наше, увы, все дальше уходит из сфер большого искусства в сферы чисто уголовные... Само уходит и нас, заметьте, за собой ведет. Очень мне этого не хотелось, но – увы, увы...

– Да что, наконец, стряслось? – спросила Ирина.

– А вы уверены, что хотите это услышать? Что ж, извольте. Глеб нашел Мансурова. Хирург пропал, а Глеб его, понимаете ли, нашел. Вот.

– Он жив?

– Глеб – да. А вот доктор – увы... Его нашли связанным в... Словом, его закопали. Похоронили.

– Заживо?!

Ирине показалось, что это слово произнесла не она, а кто-то другой – кто-то, кто на самом деле не существовал, а только привиделся ей в ночном кошмаре. Она, кандидат искусствоведения Ирина Андронова, наяву просто не могла задать такого вопроса; такой вопрос не мог прийти ей на ум, он был из другого мира, из другого времени, из какого-то иного измерения, к которому она, дочь своего отца, никогда не имела ни малейшего отношения.

– Судя по тому, что он был похоронен связанным, – да, – словно откуда-то издалека, донесся до нее ответ генерала. – Да и поза... Глеб говорит, что по некоторым признакам его предварительно сильно напоили. А может, и подсыпали чего-нибудь в спиртное... Это покажет экспертиза, хотя насчет спиртного Глеб не сомневается – говорит, если принюхаться, коньяком от трупа так и разит. В общем, Мансурова так или иначе привели в состояние полной беспомощности, связали, спустили в подвал и там закопали.

– Боже, – сказала Ирина, и это было все, на что она оказалась способна в данный момент.

Федор Филиппович вдруг молча поднялся и куда-то ушел, двигаясь замедленно и плавно, будто под водой, – так, во всяком случае, показалось Ирине. Пока его не было, она сидела не шевелясь и смотрела прямо перед собой – смотрела и не видела, целиком захваченная кошмарным спектаклем, который разыгрывало перед ее внутренним взором не ко времени разгулявшееся воображение.

Потом генерал вернулся и все так же молча протянул ей стакан воды. Ирина нашла в себе силы благодарно кивнуть, взяла стакан и сделала большой глоток. На глаза навернулись слезы, она отчаянно закашлялась – как выяснилось, там была вовсе не вода. Федор Филиппович успел выхватить у нее стакан раньше, чем Ирина расплескала содержимое себе на платье, и теперь снова протягивал его ей с видом заботливой, но строгой сиделки, напоминающей больному о том, что пришла пора принять лекарство.

Ирина попыталась оттолкнуть стакан, но она еще не вполне пришла в себя, да и Федору Филипповичу, видимо, такая процедура была не внове, так что из этой попытки ничего не вышло.

– Ну-ка, без фокусов! – железным, "генеральским" голосом скомандовал Федор Филиппович. – До дна!

Ирина хотела возразить, но неожиданно для себя послушалась, испытав при этом что-то вроде мазохистского удовольствия, – до сих пор ей не приходилось слушаться ничьих окриков, кроме тех очень редких случаев, когда ей удавалось по-настоящему рассердить отца.

– Какая гадость! – сказала она перехваченным голосом и поставила стакан мимо стола.

Генерал небрежно, между делом поймал стакан на лету и поставил на стол, подальше от края.

– Легче? – спросил он.

Ирина прислушалась к своим ощущениям.

– Как ни странно, да, – с удивлением ответила она. – Только учтите, через несколько минут я просто потеряю сознание. Я в жизни своей столько не пила...

– Тогда откуда вам знать, что с вами будет через несколько минут? – хладнокровно возразил Федор Филиппович.

– Интересный вопрос, – глубокомысленно произнесла Ирина. – В самом деле, откуда?

Щеки у нее сразу покраснели, язык ворочался во рту с трудом, но голова, как ни странно, осталась совершенно ясной. Ирина понимала, что не столько пьяна, сколько хотела бы оказаться пьяной до полной потери сознания. Это, по крайней мере, избавило бы ее от необходимости слушать дальше и осмысливать уже услышанное. Пожалуй, в данный момент она с удовольствием выпила бы еще один стакан водки, если бы не боялась, что ее стошнит прямо на колени Федору Филипповичу. Вот было бы забавно!

– Понятия не имела, что в доме есть водка, – призналась она с пьяной откровенностью, которая на восемьдесят процентов была наигранной.

Обмануть генерала ФСБ Потапчука ей опять не удалось – он просто не обратил на эту реплику внимания. "Ну, еще бы, – подумала она. – Его небось, всю жизнь этому учили... Чему, собственно, этому? Отличать пьяных искусствоведов от искусствоведов трезвых, но притворяющихся пьяными? Точно! У них в разведшколе, в академии или как это там у них называется, наверняка есть такой спецкурс. Называется – пьяноведение. Пьяноискусствоведение – так, пожалуй, будет точнее. Такой, понимаете ли, узкоспециализированный факультативный курс..."

– Ничего подобного. Просто немного прикладной психологии плюс богатый жизненный опыт, – неожиданно сказал Федор Филиппович, и Ирина с ужасом поняла, что уже какое-то время говорит вслух. – Изучать, как действует спиртное на представителей той или иной профессии, – пустая трата времени. Сегодня он искусствовед, завтра – вор-медвежатник, а послезавтра – вообще тюлень какой-нибудь... Иное дело – психофизиологический тип. Их не так уж много, и в рамках одного типа базовые реакции в целом одинаковы. В пределах допустимых отклонений, естественно.

– Познавательно, – одобрила эту маленькую лекцию Ирина. – И все-таки хотелось бы познать, каким путем в мою квартиру проникла водка. Я точно помню, что час назад ее тут не было. Это же очень важно, понимаете? А вдруг – эта, как ее... телепортация?

– Водка была у меня с собой, – терпеливо объяснил генерал. – Я купил ее с намерением выпить перед сном в гостинице.

– Вы алкоголик?! – преувеличенно ужаснулась Ирина.

– Нет, – все так же терпеливо ответил Федор Филиппович. – Просто я стал очень трудно засыпать. Бывает, по полночи ворочаюсь, а утром не голова, а чан с отрубями...

– Бедненький, – пожалела его Ирина. – Ну, не расстраивайтесь, там ведь, наверное, еще целых полбутылки осталось...

– Нет, – сказал генерал. – Это была маленькая бутылка. Чекушка.

Это слово вдруг ужасно рассмешило Ирину. Генерал ФСБ с чекушкой в кармане – это что-то!..

– В портфеле, – хладнокровно поправил генерал, и Ирина поняла, что опять думала вслух. – Вообще, если честно, – продолжал Федор Филиппович, – я купил ее не для себя, а для вас. Просто на всякий случай. И, как видите, не ошибся. Психологический шок способен надолго выбить человека из колеи, а мне очень нужно, чтобы вы меня внимательно выслушали. Вы уже в состоянии слушать?

Ирина вдруг поняла, что она действительно может выслушать очередное, наверняка очень неприятное сообщение. Федор Филиппович был прав: у него на работе все время что-то случалось, и случайности эти были, как правило, самого поганого свойства. И теперь, коль скоро Ирина добровольно ввязалась в это дело, упомянутые неприятные случайности в полной мере касались и ее тоже...

– Да, – сказала она, – я уже в состоянии вас слушать. Спасибо. Я даже в состоянии думать, как ни странно. И знаете, до чего я только что додумалась? Если Мансурова убили, значит, он действительно имел отношение к этому делу! Но я почему-то считала, что заказчик – он...

– Заказчик и организатор – не всегда одно лицо, – заметил Потапчук. – Значит, в этой цепочке больше звеньев, чем нам казалось. Мансуров, в конце концов, мог быть не участником, а просто свидетелем преступления, даже сам того не сознавая. Его смерть могла вообще не иметь отношения к ограблению Эрмитажа – мало ли из-за чего могут убить человека! Но это представляется мне маловероятным. В свете некоторых событий, о которых вы пока не знаете, мне представляется, что убийство было вызвано... ммм... вы уж извините меня, старика, но из песни слова не выкинешь... Короче говоря, я считаю, что его убили из-за вашего визита в клинику. Спокойно! – прикрикнул он, и его лицо, начавшее было расплываться в бледное дрожащее пятно, вновь обрело для Ирины четкость и ясность черт. – Спокойнее, Ирина Константиновна, – уже мягче повторил генерал. – Водки у меня, к сожалению, больше нет, а поговорить необходимо. Только не вздумайте взваливать на себя вину за его смерть. Полагаю, ваш скандальный визит в клинику послужил чем-то вроде катализатора, он просто немного ускорил то, что и так было неизбежно. Был Мансуров замешан в преступлении или не был, все нити, так или иначе, вели к нему – следовательно, спасти его могла только счастливая случайность, которой, к сожалению, не произошло. Он был обречен, его заранее приговорили к смерти – еще в тот момент, наверное, когда было решено, что преступники поселятся у него на даче, пока он сидит в своей Гааге... Я твердо убежден, что ваш разговор с Мансуровым, хоть и не спас его, очень помог расследованию.

– Как это? – изумилась Ирина, не потерявшая, оказывается, этой способности.

– Да очень просто! – воскликнул Потапчук. – Повторяю, это убийство было спланировано заранее, и притом очень тщательно. Коль скоро все в этом деле указывало на Мансурова, можно было ожидать, что мы найдем в его доме какие-то улики, связывающие его с ограблением Эрмитажа. Мы таких улик, как известно, не нашли. Следовательно, убийца просто не успел их подбросить. Вы заставили его нервничать, торопиться, совершать ошибки – то есть, сами того не желая, избрали наилучшую тактику. Он не сумел даже как следует замести следы – попытался, но не сумел. Глебу понадобилось совсем немного времени, чтобы понять: Мансуров вовсе не сбежал, а был убит, и труп его следует искать где-то поблизости. На это убийца рассчитывал меньше всего, ему хотелось, чтобы мы искали Мансурова по всей Европе – ныне, и присно, и во веки веков, аминь. А он бы тем временем спокойно разобрался, что ему делать дальше – и с картиной, и с деньгами, и с собой... и еще кое с кем.

– С кем же это? – спросила Ирина. Похвала Федора Филипповича ее не обрадовала – ей казалось, что это была просто попытка немного подсластить пилюлю. Хотелось остаться одной, спокойно все обдумать, а может быть, просто принять снотворное и лечь спать. Хмель прошел, словно его и не было, выпитая водка камнем лежала в желудке, от нее мутило и тупо ныла голова, однако она чувствовала себя обязанной хотя бы из вежливости проявлять интерес к тому, о чем говорил генерал. – Мне казалось, – продолжала она, – что этот человек уже разобрался со всеми, кто имел к этому делу хоть какое-то отношение.

– Собственно, об этом я и хотел поговорить, – кивая, согласился Федор Филиппович. – Это дело – сплошные трупы, буквально некого допросить. Действительно, все, кто так или иначе участвовал в похищении "Мадонны", либо мертвы, либо сидят за решеткой и ничего, в сущности, не знают... За исключением Глеба, естественно, – поправился он, и Ирина встретила эту поправку бледным подобием улыбки. – Тем не менее события продолжают происходить, Ирина Константиновна, и чем дальше, тем больше они мне не нравятся. Я ведь приехал сюда, еще не зная о гибели Мансурова. Эта смерть только укрепила меня в решимости просить вас как можно скорее уехать из Питера. А может быть, и из страны.

Ирина снова выдавила из себя кривую, жалкую улыбку. Удары сыпались градом, причем удары ощутимые – такие, что любой из них запросто мог сбить человека с ног, а то и вовсе уничтожить, – и она молча, про себя поразилась тому, что до сих пор не разревелась.

– Я этого ожидала, – сказала она. – Разумеется, в вашем деле я ничего не понимаю, и помощник из меня, как выяснилось, никакой. Я больше мешаю, чем помогаю, из-за меня убит Мансуров...

– Только не надо себя жалеть, – неожиданно жестким тоном произнес генерал Потапчук. – Это, Ирина Константиновна, последнее дело – жалеть себя. Тем более что я имел в виду совсем не то, о чем вы говорите. Если ваши слова были искренними, я должен сказать, что вы глубоко заблуждаетесь. А если вы просто кокетничали, напрашиваясь на комплимент... Впрочем, это вряд ли.

– И на том спасибо, – сказала Ирина. – Так что же вы имели в виду, предлагая мне выйти из игры?

– Только то, о чем говорил раньше: сугубо уголовную окраску, которую все больше принимает это дело. Видите ли, сегодня ко мне поступила информация из отделения милиции, куда обратился небезызвестный вам доктор Сафронов.

– Надеюсь, он жаловался не на меня?

– Нет, не на вас. Минувшей ночью кто-то проник в его служебный кабинет и перевернул там все вверх дном. Поначалу грешили на кого-нибудь из пациентов – люди они странные, непредсказуемые, неспособные ни контролировать свои поступки, ни отвечать за них... Но потом, когда стали наводить порядок, обнаружилось, что из кабинета исчезли два предмета: медицинская карточка, заведенная на одного из недавно поступивших в отделение пациентов, и цифровой диктофон, переданный доктору Сафронову его приятелем доктором Мансуровым. Ну, допустим, диктофон имеет определенную рыночную стоимость, его можно превратить в деньги и купить, скажем, наркотики...

– Диктофон не украли, – сказала Ирина и тут же поправилась: – То есть украли, но не прошлой ночью, а раньше...

Некоторое время Федор Филиппович молча разглядывал ее с выражением крайней озабоченности на лице. Потом в глазах у него что-то мелькнуло, краешки губ едва заметно дрогнули.

– Ага, – сказал генерал, – понимаю... Наш пострел везде поспел. Вот проходимец! Впрочем, это даже очень хорошо. Во-первых, в свете вашего сообщения полностью отпадает версия о банальной краже со взломом – она мне, признаться, здорово мешала. Казалось бы, ерунда, бред сивой кобылы, а сбросить со счетов нельзя, изволь проверить... А во-вторых, чем меньше у противника достоверной информации, тем лучше. Это, знаете ли, аксиома...

– Ничего не понимаю, – честно призналась Ирина. – Вы о чем?..

– О медицинской карточке, – сказал Федор Филиппович. – Я не поленился проверить, и что бы вы думали? В кабинет доктора Мансурова тоже кто-то забрался в его отсутствие, и оттуда тоже пропала некая медицинская карточка, заведенная в тот же день и, что самое интересное, на того же пациента. Вы, случайно, не знаете человека, который ухитрился в течение одного дня побывать и в центре пластической хирургии, и в психиатрической лечебнице?

– Ой, – сказала Ирина.

– То-то, что "ой". Я бы даже сказал, ой-ой-ой. И ведь вы же, наверное, не придумали ничего лучше, как предъявить в обоих заведениях свой настоящий паспорт?

– У Мансурова – да, – упавшим голосом призналась Ирина. – А... ну, словом, там, у Сафронова, меня никто особенно не спрашивал, хочу я предъявлять паспорт или нет. Просто залезли в сумочку, взяли паспорт и записали данные в карточку...

– Отменно, – произнес генерал Потапчук с таким видом, словно это известие и впрямь доставило ему удовольствие. – А в центре пластической хирургии, насколько мне известно, в карточку в обязательном порядке вклеивают снимки – в профиль и анфас, чтобы потом, после операции, можно было сравнить. Во всяком случае, когда речь идет об операциях на лице, это правило должно неукоснительно соблюдаться. А поскольку вы постарались сделать все, чтобы ваша легенда выглядела правдоподобно...

– Я пошла и сфотографировалась, – запоздало поражаясь собственной глупости, пролепетала Ирина.

– Подытожим, – все с тем же странным удовлетворением в голосе сказал Федор Филиппович. – Здесь, в Питере, есть человек, для которого убийство уже стало вполне обыденным делом. Этот человек не останавливается ни перед чем на пути к своей цели, человеческая жизнь для него – ничто, пустой звук, а то и вовсе досадная помеха, которую надо поскорее устранить. Уверяю вас, Мансурова похоронили живьем вовсе не из какой-то особенной жестокости, а просто потому, что не придали этому значения – было безразлично, что он испытает перед смертью, да и мараться не хотелось... И вот этот человек теперь нацелен на вас. Он знает, что вы его ищете – вы сами ему об этом сообщили устами доктора Мансурова, – у него есть ваша фотография и ваш домашний адрес. Если бы не Глеб, у него была бы еще и запись вашего голоса, но, полагаю, он в ней не слишком заинтересован... Какие еще нужны аргументы, чтобы убедить вас покинуть город?

Ирина немного помолчала, стараясь преодолеть тягостное впечатление, которое произвела на нее речь генерала. Наконец ей это удалось – по крайней мере отчасти.

– Петербург – очень большой город, – сказала она. – Вы предлагаете мне уехать в Москву, а там, между прочим, я прописана. Как раз по тому адресу, который указан в паспорте.

– Во-первых, я не предлагал вам ехать в Москву, – сказал генерал. – Я предлагал уехать из Питера, а еще лучше – из страны. И потом, вы ведь представились Мансурову искусствоведом, не так ли? Жить в Петербурге, интересоваться живописью – интересоваться настолько, чтобы пойти на похищение картины да Винчи, – и не знать, кто такой профессор Андронов, – это, конечно, возможно, но маловероятно. А тот, кто имел честь знать вашего отца, наверняка слышал и о вас, да и в паспорте у вас так и написано: Андронова Ирина Константиновна, место рождения – город Санкт-Петербург... то бишь, простите, Ленинград. А узнать, где находится квартира покойного профессора, – дело техники. Так что вычислить вас – пара пустяков, вы сами сделали все, чтобы это было именно так. Поймите, я вас не пугаю, и геройство ваше мне ни к чему. Взгляните на вещи трезво...

– Сами напоили, а теперь требуете, чтобы я смотрела трезво, – попробовала отшутиться Ирина.

Потапчук опять продемонстрировал умение, которому Ирина немного завидовала: пропустил шутку мимо ушей. Он мастерски умел пропускать мимо ушей все, чего по тем или иным причинам не хотел слышать, причем делал это не демонстративно, а как бы нечаянно, как будто и впрямь не расслышал реплики собеседника.

– Охота на вас уже началась, – сказал Федор Филиппович, – и закончиться она может в любой момент, в любом месте и любым из множества существующих способов. Выстрел из-за угла, удар ножом в подворотне, подушка, которую положат вам на лицо, когда вы уснете, кастет, булыжник, петля... да все, что только можно себе вообразить. Но скорее всего это будет укол, сделанный где-нибудь в людном месте, при большом скоплении народа. Кто-нибудь, конечно, вызовет "скорую", но к ее приезду вы уже будете мертвы. Говорят, на миру и смерть красна, но я с этим не вполне согласен. Бессмысленная, бесполезная смерть остается бессмысленной и бесполезной, независимо от декораций.

– Не понимаю, – сердито произнесла Ирина, – зачем вы так старательно разжевываете элементарные вещи. Что я вам – пионерка?

– Иногда вы производите именно такое впечатление, – признался генерал. – Особенно когда принимаетесь отрицать очевидное и искать красивой смерти во имя большого искусства. Не надо, Ирина Константиновна. Вы умны и красивы, с вашим уходом этот мир станет хуже – совсем чуть-чуть, но все-таки хуже, а не лучше.

– Хорошо, – помолчав, согласилась Ирина, – вы меня убедили. Завтра же я уеду.

– Лучше было бы уехать прямо сегодня, – задумчиво проговорил генерал, – но вы выпили. А на то, как вы управляете автомобилем, страшно смотреть, даже когда вы трезвы.

– Вот я и говорю, – подхватила Ирина, – к чему бессмысленные жертвы? Решено, уеду завтра.

Федор Филиппович некоторое время разглядывал ее с крайне подозрительным видом.

– Как-то вы очень уж легко согласились, – сказал он наконец.

– А вы были достаточно убедительны, – заявила Ирина. – Легко быть убедительным, когда апеллируешь к инстинкту самосохранения!

– Да? – с огромным сомнением в голосе спросил генерал.

– Да, – ответила Ирина, постаравшись, чтобы это прозвучало как можно более твердо.

– Ну и хорошо, – сдаваясь, умиротворенно произнес Федор Филиппович.

Он взял со стола свой мобильный телефон, посмотрел на часы и недовольно проворчал:

– Ну что он там возится?

"Он" – это был, по всей видимости, Глеб Сиверов. Ирина поняла, что вопрос об ее отъезде решен окончательно и бесповоротно, поднялась и отправилась на кухню, чтобы приготовить Федору Филипповичу чай, а себе кофе. Воспользовавшись этим, генерал стал звонить Глебу – Ирина слышала его раздраженный и в то же время приглушенный голос, доносившийся из гостиной. То, что генерал Потапчук что-то скрывает от нее, ничуть не смутило Ирину. Она даже не почувствовала себя уязвленной, поскольку и без Федора Филипповича тем для размышления у нее было более чем достаточно, да и кое-какие секреты имелись...

А значит, они с генералом были квиты.