"Наступает мезозой" - читать интересную книгу автора (Столяров Андрей)ВСЁ В КРАСНОМКрысы неслись через двор, повизгивая от возбуждения. Ближняя, с жесткими, как зубная щетка, усами сходу перемахнула низенькую ограду газона, зацепилась, по-видимому, о выгнутую трубу, шлепнулась брюхом в траву и обиженно заверещала. Две другие – цап-цап-цап коготками – промчались по шерстистому телу. Двигались они на задних лапках, но удивительно быстро. В глазах – сладкий блеск, на влажных ощеренных зубках – нитки слюны. – Туда!… – придерживая дверь парадной, сказал я обомлевшей Эльвире. – Налево под лестницу, потом – дуй отсюда!… – А ты как же? – Давай-давай!… Она лишь пискнула что-то в ответ. Хлопнула задняя дверь, и от потока воздуха качнулась лампочка, свисающая на перекрученных жилах. Уродливая горбатая тень вздела руки по направлению к улице. У тени была вытянутая звериная морда, груши ноздрей, а позади головы – шипастый гребень, защищающий шею. Уже не руки, а лапы скребли тусклый воздух. Я не сразу догадался, что тень эта – от меня. Вот, значит, как я сейчас выгляжу. Хотя понять было можно. Похрустывая, распрямлялись в спине могучие позвонки, мышцы в предвкушении боя мелко подергивали конечности, свет в парадной приобрел тревожно красноватый оттенок. Главное же, как набат, ударили запахи: кислый кошачий, раздражающий тем, что забивал остальные, человеческий душный, десятилетиями отстаивавшийся в лестничной клетке, запах подгорающей где-то наверху изоляции, запах пролитого мазута, запах ржавчины, выстарившийся мертвый запах краски от стен. Ноздри мои затрепетали. Я был в отчаянии. Только-только договорились с Эльвирой, что она у меня сегодня останется. Целых три месяца спорили из-за этого. То есть, спорил и горячился, разумеется, я; Эля пожимала плечами и отвечала с оскорбительным недоумением: Зачем мне это нужно?… Наконец, сегодня после кафе сказала: Поздно что-то, не хочется тащиться через весь город, – и уверенно, будто не в первый раз, взяла меня под руку. И вот – крысы. Я даже страха почти не испытывал. Хотя крысы, по-моему, гораздо опасней гиен, – тех, что бродят по лестничным клеткам и принюхиваются к квартирам. Гиенам что нужно? Деньги, ценности. Человека они не тронут. Если, разумеется, сам человек не начнет им препятствовать. Это такая договоренность: берем свое и уходим. А с крысами, особенно уличными, договориться нельзя. Крысы разорвут жертву просто для удовольствия. И все-таки страха у меня почти не было. А если и был, то совсем иной страх – перед самим собой. Не случайно скребла лапами воздух горбатая звериная тень, и не случайно сумасшедшие запахи раздирали мне ноздри. Я распрямлялся, преодолевая человеческую сутулость. И одновременно – человеческую слабость, нерешительность, робость перед манящим дыханием смерти. Собственно, ничего человеческого во мне, вероятно, уже не было. Звенела синеватая кровь в жилах, гулко, страшно и радостно бухало под ребрами сердце, легкий зуд обжигал кончики пальцев, где ногти сворачивались, образуя клювы когтей. Я, наверное, тоже повизгивал от возбуждения. И когда первая крыса, рванув дверь и влетев в сумрак парадной, прыгнула, – оскаленная, ещё толком не разглядев, кто именно перед ней стоит, – я без особого усилия отклонился, чиркнув кинжальчиком когтя по горлу, и она, вмиг захлебнувшись, врезалась мордой в перила. Загудело железо, и, судя по звуку, встрепенулась змеей пластмассовая окантовка. Вторая же крыса, почувствовавшая, вероятно, что-то не то, успела схватиться за дверь и немного затормозить на пороге, однако инерцией её все-таки вынесло ко мне в опасную близость. Лапа, твердая, как чугун, ударила по позвоночнику. Сухо щелкнуло, и короткошерстое тело обмякло. А вот третью, последнюю крысу я пока не видел и даже не чуял по запаху, но дрожащий, писклявый, мальчишеский голос неожиданно произнес из тени, отбрасываемой створкой: – Ты что, дядя, ты что?… Мы к тебе по-человечески, а ты – вона как… Ну пошутили, ну – все, дядя, не надо… Напрасно он мне это сказал. Лучше бы ему было без лишних слов рвануть на улицу. Наверное, я не стал бы его преследовать. Подумаешь, взмокший и обделавшийся с перепугу крысенок. Очень мне нужно тратить на него силы. А так – ужас, прошепелявивший в голосе, породил мгновенный ответ. Та же лапа, что срубила предыдущего грызуна, метнулась вперед, и костистые пальцы прошли сквозь ребра, воткнувшись в сердце. Вытянутое по стене мохнатое тело судорожно затанцевало, заелозило по штукатурке и вдруг – свесилось. Нижние сухонькие конечности не доставали до пола. Я шумно выдохнул. – Милиция тебя навещала? – будничным скучноватым тоном спросил Валерик. – Навещала, – ответил я. – Как ей и положено. Минут сорок назад. – Ну и что? – Ничего. Был дома, спал, ни о чем таком слыхом не слыхивал. – Поверили? – А с чего им не верить? Какие у них основания, чтобы не верить? – По-всякому, знаешь, бывает… Могли привязаться. У тебя ведь этот случай – не первый? Я из осторожности промолчал. – Давай-давай, – нетерпеливо сказал Валерик. – Что я тебе – милиция или фэ-эс-бэ? Я тебя в ментовку закладывать не побегу. – Он сильно сморщился, просунул ладонь под рубашку, быстро и громко, как обезьяна, почесал левую сторону живота, сморщился ещё больше, вытащил руку и пополировал ногти о джинсы. – Мне исповеди твои без разницы. Я по делу интересуюсь… – Ну, была ещё пара случаев, – неохотно сознался я. – Один раз двое каких-то хмырей прицепились. Ну, я их – того… оприходовал… сам не знаю, как получилось… А другой раз вообще смешная история. Подваливает у магазина мужик и говорит, что я ему пятьдесят рублей должен. Такой – трясется, алкаш, весь синий, будто припадочный… – Где? – Что «где?» – Где магазин находился? – спросил Валерик. – Магазин? Магазин был – на Васильевском острове. Тринадцатая линия, кажется. Я туда, слушай, попал-то, честно говоря, по глупости. Сказали, что «Букинист» в эти места переехал… – А хмыри? – Какие хмыри? – Которые привязались, – объяснил Валерик с бесконечным терпением. – Хмыри были в каком районе? – Это на Благодатной улице, – сказал я. – Ничего себе – «Благодатная». Я, слушай, нес работу в издательство. Иду – никого не трогаю; вдруг – выкатываются откуда-то такие двое… – Повезло, значит. Во всех случаях – три разных района. Я – к тому, что вычислить тебя – ой-ей-ей… – Кому вычислить? – Ну, кто у нас – вычисляет? Он откинулся в кресле и внимательным цепким взглядом обвел книжные полки, задержался на стопках томов, загромождающих тумбочку, – потянулся, снял сверху одну книгу, затем другую. Брови у него сильно разъехались. Боэций «Утешение философией», Ганс Георг Гадамер «Семантика и герменевтика», Вальтер Бенджамин «Иллюминации». Сборник «Самосознание европейской культуры ХХ века». Увесистый темно-зеленый том с золотистым тиснением. – Читаешь, значит, в свободное время? – Стараюсь… – И что, помогает? Я нехотя пожал плечами: – Разве это можно установить? Когда были написаны «Божественная комедия», «Путешествия Гулливера», «Гаргантюа и Пантагрюэль»?… Сколько столетий прошло? Что изменилось в мире?… С другой стороны, как бы мы сейчас жили, если бы не написаны были – «Божественная комедия», «Путешествия Гулливера», «Гаргантюа и Пантагрюэль»… Помнишь, что ответил Ганс Архивариус из «Старого города», когда Ретцингер упрекнул его в том, что тот слишком закопался в архивах? «Я не живу, чтобы читать. Я читаю, чтобы – жить»… – «Зажги зеленую лампу», – дополнил Валерик странно высоким голосом. – А это откуда? – Так, один человек говорил. Теперь его уже нет. – Он аккуратно, точно боясь уронить, положил томик «Самосознания» на верх книжной стопки. Сказал тем же странно высоким голосом, который, казалось, вот-вот лопнет. – Если бы за это ещё и платили… У меня слабо кольнуло в груди. – Я как раз сегодня собираюсь идти в издательство. Слушай, я им скажу, я им устрою варфоломеевскую вечеринку… В конце концов, у меня – официальный договор на руках. Должны же они в конце концов заплатить! Сколько я тебе сейчас должен? Полторы тысячи? Ну – я отдам… – Что ты для них перевел? – Джой Маккефри «Блистающий меч Ориона». Четвертая книга из сериала о «Воинах Ночи». Двадцать два печатных листа, по пятьдесят долларов… Правда, я аванс у них брал, но все равно – сумма приличная. – Отдашь мне мое – на пару месяцев хватит, – подытожил Валерик. Считать он умел. – Ну что – два месяца? Два месяца – это громадный срок. За два месяца я ещё два романа переведу. С издательством я уже в принципе договорился. Вот и вот!… Я бросил на стол почти невесомые, но пухлые книги в карманном формате. На одной был изображен бронзовотелый перевитый мышцами воин, как шампуром, нанизывающий мечом ящера с игольчатой пастью, а на другой – тот же воин, держащий за руку блондинку с почти обнаженной грудью и взирающий вместе с ней на цветущую среди гор долину. На лицах обоих – восторженность, переходящая в идиотизм. Валерик поколупал ногтем болотную краску на ящере. Лоб его сморщился, а из-под жестких волос выскочила струйка пота. – Долго ты не продержишься, – сказал он. – Это ведь как? Сорвешься около дома, – мигом вычислят. Знаешь, что такое «облава на крупного зверя»? Красные флажки, загонщики в спину тебе орут. Ты через голову от страха когда-нибудь кувыркался?… – Я «зажгу лампу», – сказал я сквозь зубы. – На «охоту» все равно выходить придется. Точить – когти, клыки. Мясо пробовать. Иначе – кровь задушит… – Работу мне хочешь предложить? – спросил я. – Хочу. – С криминалом? – Другой работы сейчас не бывает… – А если я откажусь? Пальцы Валерика поднялись – вонзились в пружинистые черные завитки шевелюры и с неприятным звуком поскребли у макушки. Точно пытались содрать с головы скальп. – Ну, тогда все будет «в красном», – предупредил он. Ласково так предупредил, почти нежно. Я вздрогнул. И тоже – как запаршивевшая макака, почесался сразу двумя руками. Мне было не по себе. – Кто ты, Валера?… Валерик выдернул пальцы из шевелюры, изогнулся, потягиваясь, будто належавшийся в норе зверь. Даже под рубашкой почувствовалось, как напряглись мускулы, оплетающие все тело. В глазах высветилась хищная желтизна. Кожистые веки чуть дрогнули. – Тебе лучше не знать этого, – сказал он. «Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в восемь часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы её с самого утра были устремлены на то, чтоб они все: она, мама, Соня – были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились ей вполне. На графине должно было быть бархатное платье, на них двух – белые дымковые платья на розовых шелковых чехлах, с розанами в корсаже. Волосы должны были быть причесаны a la grecque. Все существенное уже было сделано. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она ещё сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту. – Не так, не так, Соня! – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и сама не понимала, как могла сесть с ними рядом. – Я… я… зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, – проговорила она, запинаясь. – Я от Катерины Ивановны, а ей послать было некого… А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании, утром… за обедней… на Митрофаниевском, а потом у нас… у ней… откушать… Честь ей сделать… Она велела просить. Соня запнулась и замолчала. Бледное лицо Раскольникова вспыхнуло; его как будто всего передернуло; глаза загорелись… Более всего на свете он ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать его с рассвета. Ему казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя. О, боги, боги, за что вы наказываете меня? И вновь он услышал голос: – Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет. Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас. – Ну вот, все и кончилось…» Я захлопнул «Войну и мир», с треском, как будто уже навсегда, закрыл «Преступление и наказание» в темном дерматиновом переплете, захлопнул «Век просвещения», «Смерть Вазир-Мухтара», потрепанных «Комедиантов». И ещё пять-шесть книг, читаемых то из середины, то с конца, то, наоборот, ближе к началу. Голова у меня гудела, и тексты разных романов сплетались в причудливом хаосе. Три часа непрерывного чтения подействовали, как зарядка с гантелями. Я зверски устал. Хорошо еще, что я не пошел в писатели, как когда-то намеревался. Все время держать в сознании уйму сталкивающихся персонажей, чувствовать отношения между ними, помнить внешность, особенности характера, привычки, манеру себя вести. С ума можно сойти. К счастью, переводчику это не обязательно. Переводчик не придумывает людей, он лишь грамотно перетолковывает придуманное другими. Это гораздо легче. Правда, и платят переводчику – соответственно. Жалкий полтинник за двадцать четыре машинописных страницы. Чтобы как-то прожить, надо делать по полторы сотни страниц в месяц. Полторы сотни страниц – это вам не хухры-мухры. Единственное, что при переводе с английского ощутимо увеличивается объем. Десять страниц английского текста – примерно тринадцать по-русски. Да от себя ещё немного добавишь. Совсем чуть-чуть. Только за счет этого и выкручиваемся. Кажется, я начинал приходить в себя. «Зеленая лампа» зажглась, и я снова чувствовал себя человеком. В самом прямом смысле этого слова. Теперь можно было не опасаться, что меня где-нибудь скрутит. Заряда, полученного от чтения, хватало на весь день. Жаль, конечно, что не на всю жизнь, но тут уж ничего не поделаешь. И тем не менее перед выходом из квартиры я набрал в легкие воздуха, точно готовясь нырнуть в темный омут, а когда увидел покореженные перила первого этажа – смятые от чудовищного удара, со вставшей, как кобра, пластмассовой отслоившейся окантовкой, – сердце у меня на миг замерло, а потом застучало, подстегиваемое тревогой. Все-таки я вчера малость перестарался. Так нельзя, эту звериную силу надо держать под неусыпным контролем. Переламывать её, душить без всякой пощады. Только как задушить, если она сама рвется наружу? И ещё меня поразило, что край перил был обмотан широкой багровой тряпкой. Цвет матерчатого огня полыхнул прямо в глаза. Лампочка под потолком была тусклой, но виделось хорошо. Я, оглушенный на миг, даже по-идиотски затряс головой. Тело сразу же зачесалось, и мне стоило громадных трудов не разодрать на себе одежду ногтями. Случайность или ловушка? Повесил дворник, чтобы жильцы не поранили руки о страшные заусеницы? Или «флажок» выставлен специально, стараниями соответствующих служб, и теперь они откуда-то наблюдают, кто из граждан и как отреагирует на него? В таком случае я – уже на заметке. Хотя, возможно, и нет. Секундная пауза у разбитых перил выглядела естественно. Могу я удивиться беспорядку? Могу! Теперь главное – не задерживаться. Я толкнул наружную дверь. Августовский пылающий свет хлынул в парадную. Пыхнул сквозняк, голова у меня кружилась, первые два-три мгновения я ничего не мог различить. Пальцы подергивались, и, чтобы перейти через двор, мне опять потребовалось сделать несколько глубоких вдохов. В издательстве я сразу же поднялся на третий этаж. Кричали со стен плакаты, рекламирующие очередной сериал, и зазывным глянцем блестели на стеллажах книги, выпущенные за последние месяцы. Драконы, мускулистые ребята с мечами, зловещие мужики – в плащах, в шляпах, с длинноствольными пистолетами. Здесь было и несколько моих переводов. Я старался на них не смотреть. – Привет, – сказал я. Эля мигнула и, не торопясь, опустила на стол какую-то устрашающую бумагу. Легли поверх пальцы, украшенные маникюром. Она была здесь не Элей, а Эльвирой Сергеевной. Вишневые губы наконец шевельнулись. – Привет. – Ты мне вчера даже не позвонила… Эля вместо ответа выгнула бровь, и сейчас же Буравчик, скорченный над клавиатурой в противоположном углу, вскочил на ноги, торопливо похлопал себя по карманам, как будто что-то искал, сказал, демонстрируя независимость: Пойти покурить, что ли? – и немедленно испарился, прикрыв за собой дверь. Тогда Эля откинулась на вертящемся стуле и, проехав коленками туда-сюда, посмотрела на меня снизу вверх. – Зачем? – спросила она. – А вдруг со мной что-то случилось? – Что это за мужчина, если с ним вечно что-то случается? – Милицию ты тоже вызвать не догадалась? Эля моргнула. – Как раз подошел автобус, и я – поехала… В этом была она вся. Свет «зеленой лампы» в моем сознании начал тускнеть. Я протянул руку к луковице волос, каковую сегодня образовывала её прическа. Однако Эля дернула головой и неприветливо отстранилась. – Не здесь, – сказала она. – А где? И когда? Она пожала плечами: – Где-нибудь, наверное. И когда-нибудь… – не вставая, сухо, по-секретарски поинтересовалась. – Ты, собственно, куда направляешься? – Туда, – я указал на дверь кабинета. – У него сейчас – человек. – Я тоже пока – человек. Во всяком случае – в данное время и в данном месте… И прежде, чем Эля – пардон, Эльвира Сергеевна – успела что-нибудь возразить, я проник в узкий пенал с окном в коленчатый переулок, не спросясь, не поздоровавшись даже, выдвинул стул из стыка приткнутых друг к другу канцелярских столов и уселся напротив Никиты, посапывающего, как всегда, в две дырочки. Он мне кивнул, нисколько не удивившись. И я тоже – кивнул, с ненавистью обозревая его рыхлые щеки. Выглядел Никита по обыкновению сильно не выспавшимся. – Ну нет сейчас денег, – объяснял он, меланхолично кивая после каждого слова. – Книга поступила в продажу, но оптовики расчеты задерживают. Они заплатят нам, мы – тебе. Придут деньги, конечно, сразу же выдадим. Ну – звони, телефон издательства у тебя есть… А сидящий в таком же точно стыке Комар нервно сплетал и расплетал пальцы. – Уже три месяца, – не слушая, бубнил он. – Ведь уже на целых три месяца мне задерживаете. Я вам работу сделал? Сделал. Претензий нет? Нет. Мне жить надо? Опять же – если брать у вас новый заказ… – Ну не бери, – с тоской отвечал Никита. – Ну что, Костя, делать, если так получается? Ну – Кулаковой тогда отдадим твоего Джордана. Леночка Кулакова английский знает? – Английский Леночка знает, у неё – с русским трудности… – Ничего, редактора к ней пристегнем… – Вы договоры свои выполняете? – Мы свои договоры выполняем всегда, но, Костя, сейчас в издательстве денег нет. – Вот, – обращаясь ко мне, пожаловался Комар. – Еще в мае сдал им шестьсот страниц Джордана. Ничего не получил, кроме аванса. Книга, между прочим, лежит на всех лотках… Ответа от меня он, кажется, и не ждал, выкарабкался из-за стола, мешая себе непропорционально членистыми конечностями, – сгорбившись, волоча за ремень сумку, побрел к выходу из кабинета. Никита сдержал зевок. Глаза, полные отвращения, обратились уже в мою сторону. – Ну нет сейчас денег, – объяснил он, снова кивая после каждого слова. – Книга поступила в продажу, но оптовики расчеты задерживают. Они заплатят нам, мы – тебе. Придут деньги, конечно, сразу же выдадим. Ну – звони, телефон издательства у тебя есть… Он, видимо, неотчетливо понимал, с кем разговаривает. «Зеленая лампа» у меня в голове совсем потускнела. Пальцы правой руки чуть подергивались, и кончик среднего тяжелел, будто наливаясь металлом. – Вы договоры свои выполняете? – Мы договоры выполняем всегда, но, Игорь, сейчас в издательстве денег нет… По-моему, он просто-напросто засыпал. Блеклые, из одних ободков зрачки уплывали под веки. Тогда я неторопливо вытащил из-под столешницы отяжелевшую руку, воткнул кривоватый, отросший уже, звериный коготь в ореховую полировку и без особых усилий провел им со скрежетом по диагонали. Во все стороны брызнул вспоротый лак. Страшноватая белая борозда перечеркнула поверхность. Ободочки зрачков у Никиты вернулись в прежнее положение. – Ну так бы и говорил, – произнес он нисколько не громче обычного. Поднял с телефона трубку, ткнул толстым коротким пальцем в какую-то клавишу. – Эля, выпиши, пожалуйста, гонорар, товарищу переводчику. Да-да, согласно исполнения договора… – Послушал, что ему говорят, вздев брови, вероятно, чтобы не слипались глаза. – Ну вот, завтра можешь получить свои деньги. Сразу бы объяснил мне по-человечески… – Я и объяснил. – А стол у меня зачем было портить? Чувствовалось, что он опять засыпает. Замигал лихорадочный огонек на сером многокнопочном аппарате. Никита послушал трубку, которую так и не положил, и вдруг я впервые узрел на оплывшем лице его нечто вроде недоумения. У него даже глаза округлились. Ободочки расширились и потемнели, как у зрячего человека. Он оторвал трубку от уха. Сглотнул так, что горло втянулось, а мягкие щеки, наоборот, выперли. Напряженно подумал о чем-то, а потом сглотнул ещё раз. И наконец протянул трубку вперед. – Это – тебя, – несколько удивленно сказал он. – Ты только не нервничай, – быстро предупредил Валерик. – Не нервничай, просто сиди и смотри, твой номер шестнадцатый. Скорее всего, ничего не будет. Они потолкуют между собой и потом разойдутся. Сейчас не прежние времена. Разборки никому не нужны… Он говорил слишком много. Так безудержно и торопливо говорит человек, если смертельно боится. Молоток, сидящий рядом с местом водителя, шевельнулся и малость наклонил продолговатую голову: – Кончай базар! – А что? – страстно спросил Валерик. – Засохни! – сказал Молоток. Валерик увял. А Молоток, все так же с бычьей напряженностью вглядываясь сквозь затененное ветровое стекло, взялся за боковую дверцу – нажал там что-то, потянул вверх, словно собираясь снимать с петель, и в итоге чуть-чуть приоткрыл, наверное, совершенно незаметно для постороннего. Дверца даже не щелкнула. Вероятно, была заранее подготовлена. А потом, опять-таки не сводя глаз с переднего отрезка дороги, вытащил откуда-то из-под ног автомат с очень коротким дулом и беззвучно, будто на вату, положил его к себе на колени. Валерик увял окончательно. И у меня тоже – твердо, как ледяное, стукнуло сердце. В груди был холод, проступающий через кожу испариной. Плечи неприятно ослабли. Ничего подобного я, конечно, не ждал. Когда Валерик часа два назад предлагал мне принять участие в том, что осторожно названо было термином «деловые переговоры», он особо подчеркивал, что никакой вооруженной разборки там не предвидится, поедут на обычных машинах: шофер, двое охранников, что, собственно, и произошло, причем каждая тачка будет предварительно обыскана «инспектором» с другой стороны. Количество участников ограничено. Непонятно, как Молоток умудрился протащить сюда автомат. И непонятно, что он теперь собирается с ним делать. Кажется, я попал, как кур в ощип. Разве можно верить Валерику, если речь заходит о деньгах? Нельзя верить Валерику, если речь заходит о деньгах. За деньги Валерик продаст не только меня, – друзей, себя самого, весь мир в придачу. Душа у него не дрогнет. В общем, сейчас меня, кажется, зарежут, выпотрошат и сварят. Даже имени моего никто не спросит… Кисловатая звериная вонь заполняла салон машины. Вонь нечищеных клеток, вонь смерти, вонь склизких отбросов. По телу расползалась мелкая дрожь. Правда, я надеялся, что со стороны она не слишком заметна. И вместе с тем этот ужасный запах что-то во мне менял. Именно кисловатая вонь, как ни странно, придавала мне силы: мускулы разворачивались и наливались упругостью, сердце уже не стукало в груди мертвой ледышкой, а лупило гулко и часто, как язык колокола. «Зеленая лампа» в мозгу совершенно погасла, и обостренным чутьем, которому этот предупреждающий свет только мешал, я видел участок проселка, выделенный двумя поворотами, песчаную почву, камешки, чахоточные кусты, опутанные сохлыми травами, сбитое в кочки, болотистое пространство слева, деревеньку на горизонте, как будто приподнятую землей к тусклому небу, хрустальный воздух, пламенные листья одинокой осины и – двух очень похожих друг на друга мужчин, сближающихся, как отражения в невидимом зеркале. Оба они были в серых элегантных костюмах, оба – причесаны волос к волосу, как будто только что из парикмахерской, оба – с массивными, как говорили раньше, «партийными» лицами. Тот, который из нашего «жигуля», сжимал в правой руке кожаный «дипломат». Более никаких различий между ними не наблюдалось. Сходились они, точно притягиваемые незримым канатом, против воли и вместе с тем удручающе неотвратимо. Вот осталось пятнадцать метров песчаной дороги… вот – десять метров… вот – только пять… Шея у меня нещадно чесалась, и одновременно, будто трескалась кожа, чесались обе лопатки. Что это предвещает, я знал. – Сейчас, – сказал Молоток, поднимая с колен автомат и тыча дулом к ветровому стеклу. – Приготовились. Оба. Выскакиваете по моему сигналу. У Валерика, кажется, даже шевелюра взмокла. Он сжался в комок, ощеренные, как у мартышки, зубы стукнули друг о друга. – Так не договаривались!… Я никуда не пойду!… – Пойдешь, – не оборачиваясь, пообещал Молоток. – Еще как пойдешь – помчишься на цырлах. А не помчишься – кишки собственные жрать будешь. У нас это не задержится… Ну, по отсчету: пять… четыре… три… два… один… Локти, похожие на окорока, растопырились. Молоток всем грузным телом подался вперед, на приборную доску. Смотрел он исключительно на мужчин в серых костюмах и потому, вероятно, не видел, как спутанные травой кусты на обочине зашевелились, как они, точно вытолкнутые из земли, разошлись на два сорных пучка и как из-под них, будто из ада, выросли две фигуры, обтянутые чем-то пятнистым. Локти у них тоже были разведены, а в руках – по-моему, такие же короткие автоматы. Красное вечернее солнце касалось голов, украшенных болотными кочками. – Ноль!… – хрипловато и как-то задавленно произнес Молоток. Или он только собирался это произнести? Я не понял. Я, наверное, зря смотрел в сторону надрывного солнца. До сего момента я как-то сдерживался, несмотря на чесотку и на знакомое уже подергивание суставов. Но тут цвет тревоги и крови хлынул мне прямо в мозг. Я, по-видимому, на секунду ослеп, поглощенный внезапно распахнувшимся мраком. А когда я действительно не более чем через секунду вдохнул этот мрак и пришел в себя, все уже было кончено. Опрокинутый на руль Молоток терзал ногтями рубаху. Из-под дымящейся ткани выбулькивалось и текло на живот что-то малиновое. Глаза у него закатывались, он дико хрипел вздутым горлом. Скорчившийся ещё больше Валерик тоже конвульсивно дрожал. Ноги он поджимал к подбородку, как эмбрион в тесной утробе. Уже не зверинцем, а сладковатой смертью пахло в машине, и от раздражающего этого запаха у меня трепетали ноздри. Плечо саднило, точно по нему хватили кувалдой, ручей расплавленной боли стекал по груди, чуть не прожигая её насквозь. На зеленоватых пластинках панциря желтел ряд нашлепок. Это расплющились о кость пули. Я шевельнулся, и они со звоном отскочили в разные стороны. – Смотри: а ведь жив, кажется… – весело сказал кто-то из багрового сумрака. Наверное, он говорил про меня. – Ну, контрольный выстрел, – брюзгливо напомнил второй. – Знаешь ведь, что положено, зачем тянешь? Видимо, их было двое. – Давай, Зюба, давай!… Я выставил наружу одну ногу, потом – другую. Кроссовки, вспученные мозолями, разодрались по швам. Уплощенные когти воткнулись в землю, утверждаясь на ней. Затем я выпрямился. – Ну, точно, живой. Ништяк, сейчас я его успокою… Они, вероятно, ещё ничего не поняли. Я, не глядя, обеими лапами толкнул машину назад, и она завалилась, вывернув облепленное сырой грязью днище. Лопнули боковые стекла, проскрежетала жесть дверцы, вмятая камнем. – Ого!… Это сказал кто-то у меня за спиной. А те двое, орангутанги в пятнистых комбинезонах, остановились и, кажется, даже попятились. То есть, всего их было не двое, а трое. – Ого!… – Ребята… – Ништяк!… Впрочем, никакого значения это уже не имело… Заголовок на второй странице газеты гласил: «Кровавая междоусобица продолжается». В заметке, подписанной инициалами, сообщалось, что вчера на одном из проселков, примыкающих к Выборгскому шоссе, была обнаружена перевернутая машина отечественного производства и тела шестерых людей, принадлежащих, по сведениям МВД, двум противоборствующим криминальным группам. Видимо, произошла очередная разборка между «своими». Возбуждено уголовное дело. В интересах расследования подробности прессе не сообщались. Автор заметки сетовал, что в цивилизованных странах даже бандиты умеют договариваться между собой, а у нас до сих пор устраиваются вот такие побоища. Все-таки низка ещё культура преступного мира. Духовности не хватает, образования, веры в общечеловеческие идеалы… Газету я аккуратно сложил и бросил на подоконник. Шестеро пострадавших – это два «шефа», Молоток и Валерик. И еще, вероятно, те трое, что ничтоже сумняшеся пытались меня остановить. Идиоты, разве можно остановить голодного динозавра! Всего, значит, должно было быть семь человек. Семь, а не шесть! Кажется я начал догадываться. Ай да Валерик, ай да хитроумная бестия! Макака – она и есть макака. Всех обманул, выскользнул из кровавого месива. Меня, впрочем, это не слишком интересовало. Я принес «дипломат», брошенный вчера в прихожей на полку для обуви, щелкнул замочками, которые несмотря на цифровые колесики оказались незапертыми, и довольно-таки равнодушно обозрел пачки долларов, заполнивших кожаное нутро. Нечто подобное я и ожидал там увидеть. Не зря же предпринимались перед «свиданием» такие меры предосторожности. Пересчитывать их я, конечно, не стал – пару упаковочек вынул, а остальное небрежно задвинул ногой между стеной и шкафом. Пусть пока полежат. И тут на меня накатило. Наглая ли заметка в газете послужила тому виной или сыграл свою роль специфический по-типографски пронзительный запах денег – ничто так страстно не пахнет, как новенькие купюры – но только я вдруг, как на широком экране, увидел изрыгающий бесконечную очередь, прижатый к животу автомат, ощутил очень резкие, тупо-болезненные шлепки пуль, расплющивающихся о панцирь, узрел тело, летящее в воздухе и шмякающееся на дорогу, другое тело, все как бы в красном, корчащееся у меня под лапами, мятое, растерянное, неожиданно юношеское лицо того, третьего, который был у меня за спиной, услышал его испуганный возглас: Что это, елы-палы?!. – и его жутковатый храп, когда когти ножами вошли в слабое горло… Меня чуть не вытошнило прямо на сероватый паркет. Воздуха не хватало, и в работающих с механическим свистом легких пылала разреженная пустота. Разодралась обшивка кресла, когда я неловко поменял позу. Ощущение было – выброшенного из воды осьминога. Еще миг, и начнутся непроизвольные звериные судороги. Спокойно, сказал я себе. Спокойно, спокойно, прежде всего – спокойно. Это были не люди, это были взбесившиеся орангутанги. Фиолетовые морды, клыки в слюнной пене, узловатые руки, покрытые завшивевшей шерстью. Доктор Джекил и мистер Хайд, с тоской подумал я. История повторяется. «Тотчас я почувствовал мучительную боль, ломоту в костях, тягостную дурноту и такой ужас, какого человеку не дано испытать ни в час рождения, ни в час смерти. Затем эта агония неожиданно прекратилась, и я пришел в себя, словно после тяжелой болезни. Все мои ощущения как-то переменились… Я был моложе, тело мое пронизывала приятная и счастливая легкость… узы долга распались и более не стесняли меня, душа обрела неведомую прежде свободу… Я простер руки вперед, наслаждаясь непривычностью ощущений…» Правда, здесь были и весьма существенные отличия. Мистеру Хайду, дьяволу в образе человека, нравилось творить зло. Он им жил, он получал от него истинное наслаждение. Мне же, кем бы я сейчас ни был, вовсе не нравилось убивать. Зверь, выходящий из мрака, был отвратителен и порождал только отчаяние. Я отнюдь не стремился украдкой, как доктор Джекил, вкушать омерзительные плоды. Напротив, я бы с радостью обошелся без них. Но как быть, если сама жизнь заставляет человека стать диким зверем. Если зверь – это образ могущества, рожденный временем и людьми. Если только зверь, жестокий и сильный, может выжить в том мире, который мы называем своим. Хотя, вру, мне это именно нравилось. Несмотря на кисловатый запах зверинца и несмотря на десятки книг, прочитанных мною за последние дни. Что, в конце концов, могут книги? Мертвая бумага, столбцы тухлых букв от края до края. Книги не удержат того, кто выступает из тени, отбрасываемой жизнью в небытие. Быть сильнее других – это так привлекательно! Удивительная, ничем не ограниченная свобода восхищала меня. Я нетерпеливо дрожал, раздумывая, как можно было бы воспользоваться ею прямо сейчас. И когда раздался нерешительный короткий звонок в квартиру, я ещё прежде, чем он отзвучал, уже понял звериным чутьем, кто перетаптывается перед дверью, – сердце у меня зашлось гулкой радостью, больно подпрыгнуло и ударило так, что я, вскакивая, чуть было не опрокинул тяжелое кресло. Я, наверное, был уже совсем другим человеком. И, скорее всего, Эля, как секретарша со стажем, это тоже почувствовала, потому что, очутившись в прихожей, где на стене затеплились два рожка, она вдруг, вместо того чтобы поздороваться, нервно кашлянула, и обычное её отчуждение сменилось растерянностью и даже некоторым испугом. Она торопливо расстегнула закинутую на плечо сумочку. – Вот твои деньги. Чем ты его достал? Не было ещё случая, чтобы Никита кому-нибудь присылал гонорары на дом. А тут прямо с утра распорядился, чтобы я отвезла немедленно. Погнал – не захотел даже сперва позвонить… Я взял узкий конверт и бросил его на тумбочку. Тоже – пусть полежат; деньги меня в данную минуту не волновали. Скорбные четыреста или пятьсот долларов, когда за шкафом валяется, вероятно, около сотни тысяч. Меня сейчас интересовало другое. Я глядел на Элю как бы со стороны, и в ответ Эля, будто завороженная, также подняла глаза, подведенные тушью. Прозрачно-светлые, влажные от беспомощности. – Распишись, пожалуйста, в ведомости. Вот здесь, цифра – прописью… Губы шевельнулись, однако слова были еле слышны. Я взял её за лопатки и уверенно привлек к себе. – Ой, мамочка!… – слабо пискнула Эля. От неё исходил легкий жар. – Ты что?… Не надо!… Она выгнулась, как наколотая бабочка, но даже не попыталась освободиться. Плату при входе с меня, разумеется, не спросили. Двое ребят в камуфляже, похожие, кстати, на тех, что всего сутки назад, как болотные духи, выросли из придорожных кустов, тоже длиннорукие, тоже с фиолетовыми мордами орангутангов, осторожно глянули в мою сторону и скромно опустили глаза. Я прошел, едва не задев их плечами. И другие в невероятной толкучке, что, будто каша, пофыркивала и колыхалась, также чувствовали, вероятно, – вот человек, которого лучше не трогать. Мне уже не приходилось протискиваться изо всех сил, как раньше. Дорогу освобождали мгновенно, руководствуясь, скорее всего, животным инстинктом. Собственно, здесь и были одни звериные физиономии: хитрые умильные лисы, туповатые, оплывающие, как груши, суслики, пронырливые хорьки, предупредительно обнажающие оскал мелких зубов, два-три важных бобра в окружении прогибающихся шакалов. Кто бы тут мог серьезно заступить мне дорогу? Это была мелюзга, и она поспешно отвиливала при виде настоящего хищника. Такой дивной уверенности в себе я ещё никогда не испытывал. Даже Ниппеля в этот раз мне разыскивать не пришлось; он возник сам, унюхав, по-видимому, мое присутствие, – низенький, крепенький, с головой, которую так и хотелось, как колпачок, свинтить с шеи. Буркнул что-то вроде приветствия и извлек из портфеля толстенную книгу, явно переплетенную заново. – Вот твоя «Сумма Метаморфоза». Получи, старик, можешь радоваться. И учти, второй экземпляр имеется только в Публичной библиотеке… – Неужели до сих пор не шлепнули её тиражом тысяч в восемьдесят? – Кому это нужно? С желтоватых, начала века страниц смотрел на меня человек с мохнатыми, как у тигра, щеками. Подпись под рисунком была готическая, немецкая, сразу не разобрать. – Сколько? – спросил я. – Двести баксов, – предупредил Ниппель. – Экземпляр редкий, пришлось прокопать чуть ли не половину города. Только для тебя, старик, учитывая давнюю дружбу… Он честно дважды, как ребенок, моргнул. Я, покопавшись в кармане, вытащил стодолларовую купюру и, зажав в пальцах, повернул её так, чтобы Ниппель мог видеть портрет. – На, держи… И вот, что значит подлинная уверенность: Ниппель, против обыкновения, даже спорить со мной не стал, не стал жаловаться, канючить, рассказывать, какие подвиги он совершил ради меня. Он только подшмыгнул носом и, как фокусник, накрыв купюру ладонью, растворил её в подкожном жирке. – Такие все нынче крутые стали, работать противно. Крутишься, крутишься, каждый норовит кинуть… Он все-таки был обижен. – Слушай, Ниппель, – сказал я ему в утешение. – Ты доллары у меня не купишь? – Какие доллары? – Обыкновенные. – Фальшивые? – По-моему, настоящие, – сказал я. – Настоящие можно и в кассу сдать. – Светится не хочется. – Ага, «черные» значит. Сколько? – Червонец. – Ну… – Ниппель выпятил губы с некоторым уважением. – Вообще-то, баксы – это не моя специальность. Ладно, я тебе подведу сейчас одного человека. Моя доля, сразу имей в виду, двести портретов… – Сто, – сказал я, зная Ниппеля. – Ладно, сто. Серьезным человеком становишься, Игореха. Червонец в кармане таскаешь. Тарифы, как деловой, сечешь. Молодец, не боишься. Не зря за тобой Репей ходит… – Кто? – Ты не верти, не верти головой. Вон тот, ощипанный, видишь, как будто монетами старыми интересуется. Говорят, на очень солидных людей работает. А ты, значит, и не подозревал? – Круглые глаза Нипеля будто остекленели. Он бесчувственно скользнул веками – сверху вниз, потом снова скользнул. – Ладно, я, пожалуй, пойду… – А доллары? – спросил я. – Как-нибудь в другой раз… Теперь, значит, так. Если кто спросит, зачем, мол, к Ниппелю подходил, ответишь – за книгой. И «Метаморфозу» эту обязательно покажи. Говорю: не потеряй книгу. Ни о каких баксах у нас речи не было… – А кто спросит? – Ну, я не знаю. По твоим нынешним заморочкам могут поинтересоваться. Ну, значит, береги книгу, не потеряй!… И Ниппель исчез. Лишь толпа ворохнулась в том месте, куда он, как головастик, нырнул. Ворохнулась и снова – с тысяченогим упорством сомкнулась, топчась по булыжнику. Я неторопливо двинулся к выходу. Клочковатый, действительно с головой, как облысевший репейник, мужик оторвался от бархатного полотнища, где рядами были нашиты монеты, поглядел вправо-влево, будто человек, которому нечем заняться, и лениво, шаг в шаг, потек за мной в некотором отдалении. И ещё двое, кого я ранее в толкучке не различил, также нехотя встрепенулись и двинулись с обеих сторон, точно привязанные. Меня держали в «мешке», и затянуться он был готов в любую минуту. Меня это, впрочем, не слишком обеспокоило. Прорвать их дерюгу я тоже мог в любую минуту. Один хороший удар, и материя затрещит. Они просто не представляют, какая добыча угодила им в руки. Рассчитывают на кролика, – хватай его за уши и в кастрюлю. И вдруг – оскаленная драконья пасть, это забавно. Я даже подумал: а не свернуть ли им всем троим головы? Просто так, ни слова не говоря, крутануть, чтобы хрустнули позвонки. Будет у меня своего рода визитная карточка. Правда, мне было лень делать это. Мне сейчас вообще было лень что-нибудь делать. Вспархивали из-под ног воробьи, дымное солнце августа прожаривало толкучку, втиснутую в четырехугольник двора, вместо воздуха распространялся над суетой липкий гомон. Я был рад, когда выскользнул меж киосков в асфальтовую тишину переулка. Скопление мелких животных меня отвращало. После часа, проведенного с Элей, я пребывал в состоянии приятной расслабленности. Шуршала в ушах ленивая кровь, звуки и краски просачивались как сквозь опиумное забвение. Так, наверное, чувствуешь себя после удачной охоты. Город распахивался передо мной пустотой жарких улиц. Я был в нем хозяином, кто мог бы оспорить это мое законное право? Я даже повеселел от нелепости такого предположения. Каменное безлюдье пьянило, ослепительно ясные мысли омывали мне мозг. Каким нелепым и смешным человечком я, следует признать, был в ещё совсем недавнее время. Таскал какие-то переводы в издательство, кланялся, робко осведомлялся, когда мне соизволят отдать заработанные копейки, мучался из-за того, что Эля мною так явно пренебрегает. А мучиться, оказывается, было не надо. Надо было – взять её за лопатки, чтобы выгнулась и затрепетала, как бабочка. Все в жизни, как выясняется, чрезвычайно просто. Зверь сильней человека, и потому мир принадлежит зверю. Мы – животные, сколько бы нам ни твердили о разуме и гуманизме. Разум – это намордник, а гуманизм – другое название слабости. Мы – из крови, ночного страха и податливой плоти. И тот, кто первый поймет, что плоть эта беззащитна перед свирепым напором, тот, кто сбросит намордник и обретет подлинную свободу, тот и станет единственным зрячим в стране слепых. Голод волка не утолить, сердце тигра лишь воспаляется от верещания жертвы. Смешно полагать, что вздорные легкомысленные истории, сочинительство, – то, что по традиции называют «литературой», – в состоянии погасить этот могучий инстинкт, сохранить человеческое в человеке, удержать хищника от убийственного азарта. Бесплодная это затея. Жизнь есть жизнь. Кровь требует именно крови. Марево фантазий развеется, обнажив проволочный каркас. Зажгутся мертвенные глаза, щелкнет жутковатая пасть, скрипнут костяные пластины панциря. Зверь, вывернувшийся из человека, зарысит по обморочным переулкам. И все же благодушие не притупило во мне чуткость и бдительность. Видимо, бодрствующая часть сознания инстинктивно отслеживала обстановку вокруг. Потому, что, когда из парадной, мимо которой я проходил, тихо почмокали, я мгновенно догадался, что это – меня, что зовут не случайно, и что теперь, вероятно, начнется самое интересное. Валерик, прятавшийся в полумраке, схватил меня за запястье: – Пошли! – Куда? – Пошли-пошли! Поговорить надо… Глаза у него были безумные. Впрочем, он сразу же их опустил, едва мы миновали лестничную кишку и очутились перед открытой дверью во двор. Здесь света было достаточно. – Игореха, где баксы? – Какие баксы? – спросил я, чтобы выиграть время. – Не прикидывайся дураком! Ты чемоданчик взял? Взял!… Это – не твое. Верни, если не хочешь иметь чудовищные неприятности… Глядеть на меня он, по-видимому, опасался. Вдруг не выдержал – яростно почесал ногтями пружинистую шевелюру. Содрогнулся точно от внезапного холода. – Спасся, значит, – насмешливо сказал я. – Между прочим, неплохая идея была – взять меня на «свидание». Идея – разумная. А тебе, значит, не помогло? Валерик, как чесоточный, поскреб шею. – До тебя не доходит. Это же – такие люди… – сказал он с надрывной тоской. – Такие люди, ты, наверное, таких никогда и не видел. Они с тобой сделают то, что тебе – в голову не придет… Лицо у него истерично дернулось всей поверхностью. Видать, здорово напугали. – А как же «зеленая лампа»? – с иронией спросил я. – Что-что-что? – Книги, которые якобы возвращают зверю человеческий облик. У меня тоже невыносимо чесались корни волос. – Не советую, – быстро и неразборчиво сказал Валерик. – «Лампа» – это для тех, кто ещё не пробовал вкуса крови. Для Никиты твоего, например, для Элечки, для драного твоего Ниппеля… – Они что – тоже?… – Тоже, тоже. Все – тоже. А ты как думаешь? Не включай больше «лампу», это – опасно… Он отступил на шаг и загородил выход во двор. Света в попахивающей парадной стало значительно меньше. Однако мне лично никакой свет и не требовался. Я и так уже знал, что те трое, которые держали меня в «мешке», осторожно проникли в парадную вслед за нами – именно сейчас подкрадываются ко мне со спины, и через секунду-другую их гнилостное дыхание коснется затылка. У меня начинали зудеть и подергиваться кончики пальцев. Валерик лихорадочно почесал грудь. – Есть ещё один вариант, – сдавленным голосом произнес он. Незаметно взялся за ручку двери, готовясь её захлопнуть. – Ты работаешь определенное время на определенных людей, выполняешь то, что тебе поручат, потом – свободен. – А твои бесценные баксы? – В этом случае деньги можешь оставить себе. – То есть, я пока буду на привязи? Так-так-так… – А разве у тебя есть выбор?… Выбор-то у меня как раз был. И Валерик, наверное, понял это по моему лицу. Он стремительно отшатнулся, но лапа, ухватившая его за рубаху, оказалась проворнее. Затрещала материя, и мартышечья, с выступами бровей мордочка побагровела. Я даже видел в глазах лопнувшие от страха мелкие кровяные сосудики. – Пусти!… Идиот!… Тебе самому будет хуже!… Кричал он, вероятно, для тех, что были у меня за спиной. Кстати, совершенно напрасно, они бы все равно не успели. Волна яркой радости уже сполоснула мне сердце, и из красного мрака вылезло возбуждающее похрапывание. Я шевельнул шипастым гребнем на шее. – А… а… а… Игореха… За что?… Больно… Щеки у Валерика расползлись коричневыми ошметками. Брызнула темная кровь. Обезьянье взвизгивание захлебнулось. Теперь оставались лишь те, что были у меня за спиной. Они все трое присели, а у Репья блеснула между ладонями тонкая металлическая цепочка. Тоже, между прочим, дешевка. Дешевка, дешевка. Оглядываться я не стал. «Наташа с утра этого дня не имела минуты свободы и ни разу не успела подумать о том, что ей предстоит. Она поняла все то, что её ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале, и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки. Но, к счастью её, она почувствовала, что глаза её разбегались: она ничего не видела ясно, пульс её забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у её сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала её смешной, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И это-то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях. – Позвольте вас познакомить с моей дочерью, – сказала графиня. – Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, – сказал князь Андрей. Он предложил ей тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой. «Давно я ждала тебя», – как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. И едва он обнял этот тонкий, подвижный, трепещущий стан и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко от него, вино её прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыхание и оставив её, остановился и стал глядеть на танцующих. «Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой». Она подошла прежде к кузине. «Какой вздор иногда приходит в голову!» – подумал князь Андрей… Страх охватывал его всё больше и больше. Ему хотелось поскорее убежать отсюда. И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, всё отчаяние, всё безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, ещё остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы всё и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал. Отвращение особенно поднималось и росло в нем с каждой минутою. Руки его были в крови и липли. Он кинулся к дверям и наложил запор. – Но нет, опять не то! Надо идти, идти… Он уже ступил было на лестницу, как вдруг опять послышались чьи-то шаги. Эти шаги послышались очень далеко, ещё в самом начале лестницы, но он очень хорошо и отчетливо помнил, что с первого же звука, тогда же стал подозревать почему-то, что это непременно сюда. Звуки, что ли, были такие особенные, знаменательные. Шаги были тяжелые, ровные, неспешные. Вот уж он прошел первый этаж, вот поднялся еще. Послышалась тяжелая одышка входившего. Вот уж и третий этаж начался… Сюда! И вдруг показалось ему, что он точно окостенел, что это точно во сне, когда снится, что догоняют, близко, убить хотят, а сам точно прирос к месту и руками пошевелить нельзя. Тут в мозгу его кто-то отчаянно крикнул – «Неужели?…» Еще раз, и в последний раз, мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски, и затем стало темно. Трамвай накрыл его, и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. Скатившись с откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной. Это была отрезанная голова Берлиоза»… А ещё я видел юнца с мелкой крысиной мордочкой, подергивающегося на грязноватом полу парадной. Сухие лапки, выгнутые над грудью, сотрясались, точно его били в спину. Двое других лежали с неестественно вывернутыми головами, и один из них, тот, что ближе, уставился на меня слизистым пустым рыбьим глазом. Тусклый багровый свет исходил от лампочки, свисающей на перекрученном проводе. Меня точно погрузили в вишневый сироп. И я знал, что небо над городом такого же багрово-тусклого цвета, и багрова, как короста, луна, вспухшая над горбатыми крышами, и багровы от загустелой крови кривые стены домов. Все было в красном – пульсируя и расплываясь оттенками смерти. Сладковатая сукровица вылизывала облицовку канала, и нарывные, гнилушечно-зеленые фонари проваливались в бездну проспекта. Там был мрак, откуда доносилось смрадное дыхание зверя. Сонмы обезумевших тварей сновали во дворах и в тесноте переулков. Кровяное затмение было для них привычной средой обитания. Слышался прерывистый хрип, почмокивание, царапанье быстрых коготков по асфальту. Хотелось тоже – разинуть пасть и испустить низкий рев, который бы обозначил здесь мое присутствие. Чтобы волна ужаса перевернула копошащуюся по закуткам мелюзгу, чтобы прыснула она во все стороны, как тараканы при свете, и чтобы, забившись в щели, притихла, чувствуя голод и нетерпение подлинного хозяина ночи. Я едва сдерживался, чтобы не зарычать, меня снова крепко подташнивало, и желудок, взбесившись, выталкивал к горлу желчную пену. Вот почему, как отвратительную касторку, почти десять лет запихивают в нас скучноватую школьную классику. Лопай Толстого, принимай столовыми ложками Лермонтова и Пушкина, жри Тургенева, глотай Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Достоевского. Это, может быть, и невкусное, но единственное лекарство от бестии, которая живет в каждом. Человек состоит из света и тьмы, добра и зла, бога и дьявола; в любом из нас непременно существует «оно», и его привлекает лишь красная сладость, струящаяся в артериях. Будить это «оно» опасно. Раз проснувшись, бестия уже не выпускает добычу из цепких когтей. Возвращение к человеческому существованию невозможно. Память – это расплата. Предупреждал же Валерик, чтобы я ни в коем случае не включал «зеленую лампу». И вместе с тем я опять чувствовал удивительное освобождение. Точно распахнулась дверь тесной камеры и засинел вокруг невообразимый прежде простор. Тошнота прошла, желчная пена осела, как будто её и не было; испарения крови рождали теперь не муторность, а наоборот – прилив свежих сил. Хотелось двигаться, принюхиваться, идти по кисловатому следу. Хотелось снова слышать визг жертвы и рвать когтями живое теплое мясо. Доктор Джекил сейчас уже не казался мне таким отвратительным. Подумаешь, – слабый маленький человечек, удовлетворяющий свои нехитрые страсти. Запуганный обществом, вынужденный все время скрываться от суровой длани закона. Как он прятался и юлил, как он старался, чтобы никто не проник в его позорную тайну. Сколько мучений он принял, и как он в конце концов был все же настигнут неумолимой судьбой. Я даже испытывал к нему жалостливую симпатию. У меня самого ситуация была совершенно иная. Доктор Джекил, преображаясь в мистера Хайда, неизбежно становился изгоем; я же, став хищником, напротив, буду примером для подражания. Наподобие Аль Капоне, Джека-Потрошителя или знаменитого Диллингера. Эпоха со времен Р. Л. Стивенсона изменилась. Легенды теперь слагаются вовсе не о героях, а о преступниках. О них пишут романы, где они жестоки и романтичны, о них ставят фильмы, где они метко стреляют и любят красивых женщин, их показывает телевидение во время пышных и длительных церемоний. Я никуда не исчезну, я просто стану одним из них. Кажется, я уже совсем успокоился, если не сказать больше; дышал я ровно, и единственное, чего я пока решительно не хотел, – это увидеть в зеркале свое истинное отражение. Я, наверное, не был ещё готов к этому. А потому, отворачиваясь и старательно опуская глаза, не рискуя даже случайно заглянуть в темную амальгаму, я подкрался к трехстворчатому трюмо в углу комнаты и закрыл его центральную часть боковыми створками. Мореная фанера изнанки скрыла от меня – меня самого. Я облегченно вздохнул. А затем собрал раскрытые книги и, не соблюдая порядок, сунул их обратно на полку. Больше я их оттуда никогда не сниму. Выбора у меня действительно не было. Потому что свой выбор я уже давно сделал. – Секундочку, – сказала Эля. Соскользнула с тахты и, изогнувшись, подхватила разбросанную на кресле одежду. – Не смотри на меня сейчас, – попросила она. Меня всегда поражало, как женщины меняются при одевании. Вот только что – беззащитность, доверчивость, детская, чуть ли не до слез, растерянность перед силой. И сразу же – отстраненность, сдержанность, не позволяющая даже напоминать о том, что было; высокомерие той, кого просят, к тому, кто по статусу своему должен просить. Платье облекает их, как непробиваемая броня. Эля не составляла тут исключения. Она вжикнула молнией, одернула платье и, как по мановению пальца, стала совершенно иной: недоступной, будто впервые оказалась наедине с незнакомым мужчиной. Лишь помаргивание, более частое, чем всегда, выдавало смятение. Я, впрочем, тоже успел натянуть футболку и джинсы. Хотя для меня одежда значения не имела. – Повтори, пожалуйста, что тебе велели сказать… – Они… в общем, они предлагают сдаться. Выйти из квартиры… в человеческом облике… сесть к ним в машину. Машина, я, кстати, видела, уже ждет. Тебе гарантируют жизнь, квалифицированную медицинскую помощь и, как сказано было, относительную свободу. Они велели особенно подчеркнуть, что ни сейчас, ни в будущем тебе ничто не грозит. Они рассчитывают на сотрудничество. – Сколько их? – Я говорила с двоими. Но их там, вероятно, гораздо больше. Они также велели тебе сказать, что скрыться все равно не удастся. Дом оцеплен, на крыше – они предупредили – специальное подразделение. Приказ – остановить тебя любой ценой… Эля нервно щелкнула замочком на сумочке. – Ну все, я – пошла… – Сядь, – негромко, но внятно сказал я. У неё подогнулись колени, и она плюхнулась в кресло, скрипнувшее сиденьем. – Если ты оставишь меня как заложницу, они все равно будут стрелять. Это они тоже специально предупредили… – Откуда они, как ты думаешь? – Я не знаю… Но они сказали, что существует особая правительственная программа для таких, как ты. Работает уже не первый год, все будет законно… – Да? – Ну… они так сказали. – Значит, других у меня вариантов нет? Эля еле заметно пожала плечами. – Сколько они ещё будут ждать? – Минут пятнадцать… Будильник, приткнутый в углу полки, отстукивал электрические секунды. Минутная стрелка дрогнула и накрыла собой часовую. Я почему-то не мог этого видеть. Пыльцы сжались сами собой. Пластмассовый корпус лопнул, и, как песок, просыпались из кулака мелкие шестеренки. Стукнула о паркет батарейка, взвизгнул штифт, проехавший концом по упору. Эля пронзительно вскрикнула. – Молчи, – сказал я. – Молчи, если хочешь отсюда выбраться. Боишься меня? – У тебя – краснота в глазах… – Не бойся. Сейчас ты меня не интересуешь. Я тряхнул лапой, и осколки, врезавшиеся в чешую, брызнули во все стороны. Когти быстро втянулись и снова, как пять ножичков, вышли наружу. Я неудержимо, потрескивая хребтом, распрямлялся. Вот – разорвались тапочки, не вмещающие широкие плюсны костей, вот – точно пуля, вжикнула отскочившая с джинсов пуговица, вот – с пыльным треском вспоролись раздираемые грудным панцирем швы рубахи. Обвисли лоскуты рукавов, задрался воротничок, проткнутый костяным гребнем с шеи. Зазвенела кровь по всему телу, нерастраченной животной энергией заныли бугры мускулов. Кого они хотят задержать? Меня? Меня – кому не страшны ни пламя, ни вода, ни кованое железо?… Грозный рык ночи перекатился в горле. Мне было смешно. – Мамочка моя… – с дрожью тянула Эля, скрючившись в кресле. Глаза – крепко зажмурены, судорожные кулачки – перекрещены на груди. Она меня сейчас действительно не интересовала. Четверть часа до конца ультиматума ещё полностью не истекли, а я уже слышал крадущиеся торопливые шаги на лестнице. Человек десять-двенадцать на цыпочках перескакивали через ступеньки. Ну что ж, тем лучше. Я подождал, пока все они соберутся на моем этаже, а потом, не утруждая себя снятием запоров и открыванием, просто толкнул лапой дверь, и она с щепастым надрывом грохнулась на лестничную площадку. Рев был страшен. Он взлетел по пролетам, заставив, вероятно, задребезжать рыхлое железо на крыше, ударил в двери квартир, загудел в пустотных трубах и батареях, а потом, рванувшись во двор и отразившись от стен, выдавил из асфальтового колодца весь воздух. Под аркой, куда вечернее солнце не попадало, пророкотала звуковая волна. Было сумеречно, и все равно можно было заметить, как вздрогнули и чуть наклонились вперед двое людей сбоку от пулеметной турели. – Кажется, первое отделение – йок, – сказал тот, что ближе. – Жаль. Хорошие были ребята. Значит, не договорились. А второй потряс головой, будто после купания вытряхивал из ушей воду. – Какой в этом смысл? Все равно у них потом сознание не выдерживает; либо – полное сумасшествие, либо – метаморфоза. Крутимся понапрасну… – Но исключения все-таки есть, – сказал первый. – Кто? Этот отвратительный тип из военного ведомства? «Доктор Лектор», который каждый день требует стакан свежей крови? Ну знаешь… – А что? – Одних зверей убиваем, других прикармливаем… – Такова жизнь, – первый пожал плечами. – Хочешь работать с хищниками – привыкни к сырому мясу. Кстати, ты прочел наконец «Хазарский словарь»? – Прочел. – Ну и как? – Нормально. – Не люблю этого слова, – неприязненно сказал первый. – Что значит «нормально»? Мне требуется четкий и обоснованный вывод. Можно ли рекомендовать данный роман для включения в «Список»? – Я бы рекомендовал, – сказал второй. – Вот так и докладывай… Человек, который был с краю, скривил губы. – «Обязательное чтение», – с презрением сказал он. – Ты что, не помнишь, как относился в школе к урокам литературы? Культуру невозможно запихать в личность насильно. Насилие вызывает протест. Происходит бессознательное отторжение… – Опять лекции? – Ну если до тебя не доходит самое элементарное… – Нашел время. – Первый человек ещё немного подался вперед и, не поворачивая головы, спросил: – Как, ты готов, Бахыт? – Готов-готов, – сказал третий, обнимающий расставленными руками насадку турели. Лицо его было вклеено в вырез бинокуляра. – Я давно готов, командир. Вы, главное, меня не трогайте… Звериный рев повторился. Но теперь – несколько тише и как бы с удовлетворением. – Спускается… – напряженно сказал первый. И тут створки парадной, выходящей во двор, вспучились изнутри, доски поплыли по воздуху, с коротким визгом, опережая их, метнулась сорванная пружина, грохнуло об асфальт выпавшее стекло, и из темного лестничного проема возник ящер – зеленоватый и одновременно багровый в лучах заката. Он был невысок, всего на голову, вероятно, возвышаясь над притолокой, но – с когтями на птичьих лапах, с ощеренной вытянутой, как у жеребца, мордой. Шею его окружал шипастый гребень, а короткий и мощный хвост со скрежетом подметал мостовую. Шакал в пятнистом комбинезоне, вцепившийся в бок, сорвался, перекатился по асфальту и замер. Ящер плотоядно облизывался. – Пошел резерв, – спокойно распорядился по рации тот человек, что ближе. Двор словно ожил. Только что он представлял собой тронутое ясными сумерками, тихое пустое пространство, и вдруг, будто из-под земли, выросли скорченные фигуры. Шакалья стая растянулась от дома до дома. Выучка у них была отменная. Вожак коротко взвыл, и остромордые тени бросились на противника. Ящер, впрочем, оказался проворнее их. Ввязываться в схватку с шакалами он благоразумно не стал – тело его взвилось в невероятном прыжке, дворик дрогнул, точно где-то неподалеку рухнула многотонная балка, сотряслись перекрытия, и растопыренный силуэт запечатал выход из подворотни. Оба человека отпрянули. – Свет!… – резким, вывернутым в фальцет голосом закричал первый. За спиной его бешеными очами вспыхнули два прожектора. Однако не белые, а – до безумия красные, предостерегающие. Свечение вулканической магмы наполнило подворотню. Ящер на мгновение замер. Глаза в щелях вертикальных зрачков ослепленно моргнули – один раз, другой. Этого промедления оказалось достаточно. Что-то вжикнуло, раздался свист туго сжатого воздуха. Бахыт, согнутый над турелью, победно выдохнул: Есть!… – оторвал от прицела голову, смешно стянутую розовой купальной шапочкой. Багровеющая туша ящера содрогнулась, он взмахнул лапами, по-видимому, пытаясь найти опору, покачался туда-сюда, будто гипсовый, и вдруг рухнул вперед, зацепив все же когтями тарелку турели. Брызнули стекла из бинокуляра. Бахыт, как козел, подпрыгнул, спасая ноги от костоломного прокрута станины. – Свет!… – тем же вывернутым в фальцет голосом закричал первый. Красноту, точно пробку, вышибло из подворотни. Под аркой полыхнуло сиянием электрических дуг. И в беспощадном, обжигающем их неистовстве стало видно, что ящер лежит на боку и конвульсивно подергивается, что глаза его покрываются молочными пленочками, что творожистая густая пена стекает из пасти, и что между костных пластин на его груди плотно сидит стрела с металлическим оперением. Вздулся гигантским шаром и опал зеленоватый живот. Шумный выдох прорвался откуда-то из хрящей гортани. Белые пленочки на глазах застыли. – Молодец, Бахыт. Прямо в сердце. Какой выстрел!… – сказал первый человек. – Стараемся, командир. И все же запасную пневматику ставить надо. Хотя б и стрела из кости удавленника, хотя б и вымочили её, как положено, в паучьем студне, хотя б и заговаривали в полночь на Три Звезды, а вот, не дай бог, рука дрогнет – пройдет мимо… Бахыт стащил круглую шапочку. Развалились по плечам космы, прежде стянутые резиной. Второй человек оторвал от уха изогнутую трубочку телефона: – Девушка, оказывается, жива, – удивленно сообщил он. – Жива? Да ну? С чего бы это? – сказал первый. – Повезло. Наверное, не очень голодный был. Или торопился сюда. Что будем с ней делать? Первый человек немного подумал: – Что делать, что делать? А ничего не делать. Зачем она нам? – Болтать будет. – Это – вряд ли… Второй человек внимательно посмотрел на него, пожал плечами, как бы говоря: ну что ж, ты тут у нас главный, присел на корточки возле неподвижного ящера и вдруг, как Бахыт, взвился козлом, даже не успев разогнуться. – Черт дохлый!… Страшная панцирная лапа метнулась за ним и, промахнувшись, вцепилась в трубчатую стойку турели. Громадные когти сомкнулись, железо проскрипело и разломилось, зачернев круглым отверстием. – Однако живой, – сказал Бахыт довольно спокойно. – Ничего себе… – Да… Лапа мертво упала. Тогда второй человек подскочил и яростно ударил по ней ногой. Один раз, другой, третий… Зазвенел обломок трубы, покатившийся по асфальту. – Хватит! – брезгливо приказал первый. – А что? – А то, что я сказал: хватит! Второй человек яростно обернулся. Нижняя губа – закушена, с мякоти ладони отваливаются капли крови. Он поднес рану прямо к лицу первого. – Вот!… А ты – «договориться», – тяжело дыша, сказал он. Эля выскочила из трамвая и, перебежав через улицу, заставила себя замедлить шаги. Никто её не преследовал. Сердце, тем не менее, колотилось, и вечерний воздух, казалось, был лишен кислорода. Она дышала и никак не могла надышаться. – Забудьте обо всем, – сказал человек, который вывел её за милицейский кордон. – Забудьте все, что здесь видели, и мы тогда вас тоже забудем. Живите так, словно ничего не происходило… – Левая рука у него была забинтована, сквозь рыхлую марлю, стянутую узлом, проступали свежие кровяные пятна. – Забудьте. Если хотите, это – приказ… Приказывать, конечно, легко. А вот как забыть, когда плотненькие, похожие на бобров санитары поднимают носилки, продавленные нечеловеческой тушей, и из-под взгорбленной простыни свешивается кончик хвоста наподобие крокодильего. Элю передернуло от воспоминаний. Разумеется, она уже давно знала, что в каждом человеке, каким бы приятным он внешне не выглядел, живет некий зверь. В Никите, например, ленивый бобер, в Буравчике – суслик, в ней самой – расчетливая молодая пантера. Большей частью зверь этот дремлет, смиренный мороком жизни, но бывает, что просыпается и просится на свободу. Так, видимо, было и здесь. Правда, одно дело знать, и другое – видеть собственными глазами. Какая у него была мерзкая морда: бугристая, изъязвленная мокрыми бородавками. А какие безжалостные зрачки… Эля невольно остановилась. Лампочки на лестнице, как всегда, были то ли вывинчены, то ли разбиты, коробка пролетов уходила под крышу пугающей чернотой, в сумерках, брезжущих из окна, ступеньки едва угадывались. Но даже такого ничтожного света хватало, чтобы почувствовать – на площадке между двумя этажами кто-то стоит. Вот один осторожно переступил с ноги на ногу, чтобы размяться, вот другой мокровато сглотнул, сдерживая нетерпение. Громовыми шорохами отдавалось в ушах чужое дыхание. И действительно, едва Эля сделала пару шагов вперед, как плоскоголовая тень мгновенно загородила дорогу, а вторая, такая же тень стекла за спину, чтобы отрезать путь к бегству. – Сумочку давай, – потребовал из темноты сдавленный голос. – Быстро-быстро, тетера!… – это уже сзади. От обоих разило чащобным возбуждающим страхом. Щелкнули запоры клетки, глаза пантеры зажглись тусклым янтарным огнем. Эля протянула сумочку – тому, кто был впереди, и, не прекращая движения, лапой, полной когтей, дернула его по лицу. Изумительно было вцепиться в живую плоть. – Ай!… – Тень скорчилась и замоталась, судорожно ощупывая плоскую усатую мордочку. Вторая же отступила, увидев перед собой ощеренную дикую кошку, и вдруг – бам-бам-бам!… – посыпалась вниз со ступенек. – Ой!… Стерва!… Глаза мне выдрала!… Помогите!… Эля в три мощных прыжка взлетела наверх. У неё самой страха не было, а был – звонкий восторг и упоение неслыханной звериной свободой. В голове клубился великолепный красный туман. Крысята, подумала она, вставляя ключ в прорезь замка. Трусливые молодые крысята. Ерунда. Больше они сюда не придут. Ее переполняла дикая радость. Ключ повернулся, и она заскочила внутрь. Дверь захлопнулась. |
||
|