"Троянская тайна" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей Николаевич)

Глава 6

...Приблизительно шесть месяцев назад из следственного изолятора Матросской Тишины просочился слушок, показавшийся кое-кому настолько любопытным, что этот кто-то не поленился позвонить на Лубянку и пересказать услышанное.

На Лубянке слушок приняли во внимание, поскольку своим возникновением тот был обязан не какому-нибудь урке, от нечего делать пересказывающему услышанный в пересыльной тюрьме блатной "роман", а самому Грише Пикассо – мужчине пожилому, солидному, знающему цену себе и своим словам, а главное, большому, известному на обе столицы специалисту как раз в той области, которой данный слушок касался.

Гриша Пикассо всю жизнь зарабатывал себе на хлеб с маслом, делая и продавая копии малоизвестных шедевров мировой живописи. Иногда он копировал не картину, а стиль художника, создавая новенькие, с иголочки, полотна, написанные будто бы знаменитыми мастерами. Заработки у Гриши во все времена получались очень неплохие, потому что никто, естественно, не ставил покупателей в известность о том, что приобретаемая ими картина есть не более чем мастерски сделанная копия. Написанные преступной, но талантливой рукой Гриши Пикассо "шедевры" украшали собой частные коллекции по всему цивилизованному миру, а один из его Тицианов, как было доподлинно известно Грише, висел в рабочем кабинете некоего африканского царька.

Да что там какой-то царек! Написанная Гришей Пикассо копия одной из работ Шагала целый месяц гостила дома у самого профессора Андронова. Правда, приобретена она была именно как копия и, разумеется, за ту сумму, которую стоила в названном качестве. Константин Ильич от души развлекался, демонстрируя свое приобретение гостям и выслушивая, как эти грамотные, прекрасно разбирающиеся в живописи люди охают и ахают над талантливой подделкой, искренне принимая ее за оригинал – не потому, что не могли заметить разницы, а потому лишь, что глаза им застил непререкаемый авторитет хозяина. Шутка изжила себя, когда один из старых, еще институтских друзей, отведя Константина Ильича в сторонку, после долгих извинений сказал: "Как хочешь, Константин, а твой Шагал мне кажется подозрительным". После этого профессор Андронов снял картину со стены и, дождавшись удобного случая, подарил ее кому-то на день рождения, предупредив, разумеется, что это всего лишь копия.

Но, конечно же, к такому человеку, как профессор, работа Гриши Пикассо могла попасть только по ошибке или шутки ради: Гриша был не настолько самонадеян, чтобы провести настоящего профессионала. Зато дилетантов он обул в лапти великое множество, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести: тот, кто хочет, чтобы его обманули, будет обманут обязательно. Так пусть уж лучше имеет у себя дома подделку, сработанную настоящим мастером, такую, которую большинство окружающих не отличит от оригинала! Копиистом Гриша был блестящим, так что его работы, как правило, действительно трудно было отличить от оригиналов без детальной искусствоведческой экспертизы.

Учитывая суммы, которые Гриша Пикассо беззастенчиво драл со своих клиентов, и ту широкую известность, которую он приобрел, казалось настоящим чудом, что, дожив до шестидесяти лет, этот старый жулик ни разу не ночевал за решеткой. Некоторым, особенно обманутым покупателям, такое положение вещей казалось парадоксом, не имеющим права не существование. Никакими парадоксами тут, однако, даже не пахло, все было гораздо проще: Гриша Пикассо очень любил свою сытную, уютную, размеренную жизнь и, ценя все, чего сумел добиться, никогда не совершал сделок сам. В разные времена на него работало от трех до пяти бегунков-толкачей, которые находили клиентов, осторожно их обрабатывали, а затем впаривали очередную фальшивку и бесследно исчезали. Выслеживать их, пытаясь установить связь с Гришей, было бесполезно: за копии они платили автору сразу же, а не после реализации, и с каждого Гриша брал расписку приблизительно такого содержания: "Я, имярек (фамилии тут, естественно, вставлялись всегда разные и, естественно, всегда вымышленные), такого-то числа такого-то месяца приобрел у гражданина Литуса Г. И. (такова была настоящая фамилия Гриши Пикассо) КОПИЮ картины такой-то художника сякого-то за..." Далее указывалась сумма, заниженная раз в сто по сравнению с реальной рыночной стоимостью Гришиных творений, а также дата и подпись. Толкачи, таким образом, работали на свой страх и риск, огребая очень приличный навар, а Гриша зато мог жить спокойно, ни о чем не волнуясь, и вежливым наклоном головы приветствовать участкового, проезжая мимо него в своем новеньком "БМВ".

Пару раз его пытались взять в оборот московские и питерские менты, но никаких доказательств Гришиных преступлений у них не было, и оба раза люди в погонах уходили не солоно хлебавши. Видя Гришину неуязвимость и ошибочно перенося ее на себя (по принципу транзитивности, не иначе), толкачи окончательно осмелели и отчасти потеряли бдительность. В конце концов, дошло до того, что один из них, не разобравшись, с кем имеет дело, втюхал копию "Девятого вала" Айвазовского заместителю министра внутренних дел. Генерал, большого ума мужчина, повесил ее у себя дома и хвастался перед гостями: Айвазовского, дескать, любят все, а вот приобрести одну из самых известных его картин способен далеко не каждый!

Гости, понятное дело, повалили к нему валом, дабы взглянуть собственными глазами и восхититься – в первую очередь, естественно, тупостью хозяина, и только во вторую – самой картиной. Примечательно, что ни один ни словом не обмолвился товарищу замминистра о том, что было очевидным для любого мало-мальски культурного человека...

Это безобразие продолжалось недели две, пока слух о приобретенной генералом картине не дошел до самого министра. Министр вызвал заместителя к себе в кабинет и осторожно расспросил, пытаясь понять, правда ли то, что ему рассказали, или обыкновенный анекдот. Когда же выяснилось, что ни о каком анекдоте нет даже речи, министр посоветовал господину генералу посетить Третьяковскую галерею и выяснить наконец, где же все-таки находится подлинник "Девятого вала" – там, в Третьяковке, или у него, господина генерала, дома.

Случай, естественно, был вопиющий, и давящиеся хохотом оперативники в штатском забегали по всей Москве, выслеживая толкачей Гриши Пикассо. Работа быстро дала результат – когда милиции прищемляют хвост, она начинает работать лучше, чем в кино, – и один из Гришиных бегунков, совсем недавно принятый им на работу, был взят с поличным при попытке продать переодетому милиционеру поддельного Кустодиева.

При задержании бегунку порядком намяли бока, после чего тот был доставлен на Петровку и брошен в жернова безжалостной машины милицейского дознания. Данный громоздкий, но эффективный агрегат жевал бегунка на протяжении полутора суток, после чего тот наконец раскололся и назвал-таки Гришу Пикассо.

Гришу немедленно повязали, хотя те, кто его знал, понимали, что толку из этого не выйдет никакого. И толку, разумеется, не вышло. Гриша, хоть и был знаком с тюремными порядками только понаслышке, повел себя грамотно: сразу ушел в глухую несознанку, а на очной ставке во всеуслышание объявил, что бегунка видит впервые в жизни, как, впрочем, и предъявленную ему в качестве вещественного доказательства картину, которую обозвал бездарной мазней какого-то дилетанта.

Хуже того, бегунок, что-то такое прочтя в хмуром Гришином взгляде, немедленно, прямо тут же, на очной ставке, изменил показания и понес какой-то бред. Никакого Гриши Пикассо он не знал – слыхал, что есть такой мастер, а встречаться с ним не доводилось, – назвал его по принуждению следователя, а картину вообще нашел на улице, где она стояла упакованная в бумагу, прислоненная к мусорному баку. Да-да, вот именно, нашел, а что? На московских помойках и не такое можно найти, особенно если проснуться раньше бомжей... Словом, нашел, обрадовался и решил сразу же продать, потому что деньги были позарез нужны. Почему выдавал за оригинал? Ну так, елки-палки, а это не оригинал, что ли? А? Копия? Вы серьезно?! Блин! А я-то думал... Ну, смотрю, в уголке, где положено, написано: "Кустодиев". Ну, и обрадовался: надо же, шел по улице и нашел настоящего Кустодиева... А это, выходит, копия? Ну, блин, ну хоть бы раз повезло!

Все было ясно. Бегунку впаяли какой-то штраф, напоследок еще раз съездили по шее и отпустили, а Гришу укатали в СИЗО с твердым намерением держать его там ровно столько, сколько позволяет закон, и ни минутой меньше. Сделано это было исключительно для острастки, никто и не надеялся, что такой человек, как Гриша Пикассо, расколется, проведя пару ночей в одной камере с блатными. Вообще, по закону сажать его было не за что, дело ему можно было пришить разве что административное, но никак не уголовное. Обиженный замминистра, правда, намекал, что было бы неплохо найти на квартире у гражданина Литуса что-нибудь этакое, вроде оружия, наркотиков или даже деталей взрывного устройства, однако рисковать своей головой, чтобы угодить начальству, никто не стал: Гришу в Москве знали хорошо, а его адвоката – еще лучше.

Тем не менее посадили его в камеру к самым отпетым, а на соседнюю шконку определили "наседку" – слушать, про что пойдет разговор.

Разговор у Гриши Пикассо с урками получился интересный. На вопрос, за что его посадили, зловредный старик ответил чистую правду, и притом со всеми подробностями. Участие в деле замминистра внутренних дел в качестве потерпевшего привело камеру в бурный восторг и мигом вознесло Гришу на вершину популярности. Урки, изучавшие уголовное законодательство не по книгам, а по собственным приговорам, успокоили Гришу относительно его будущего: в камере Гриша был случайным, временным пассажиром, хотя и гораздо более интересным, чем те, кого обычно можно встретить в таких местах.

Рассказчиком Гриша оказался отменным и допоздна развлекал страдающих от сенсорного голодания уголовников историями из жизни художников и их произведений. Была им, в частности, рассказана байка о том, как в далекой стране на берегу теплого моря какие-то лихие парни дернули из музея картину знаменитого живописца. Звали живописца Тулуз-Лотрек, и ему, наверное, в страшном сне не снилось то, что сделали эти сообразительные подонки с его картиной. А подонки действовали грамотно: понимая, что попытка продать такое известное полотно целиком приведет их на скамью подсудимых, они разрезали картину на куски и продали эти куски по отдельности, выдавая за этюды. Сумма, вырученная от такой продажи, оказалась намного выше той, которую можно было бы получить, продав картину целиком. Правда, немного позже злоумышленников все равно изловили, распроданные фрагменты картины вновь собрали вместе и сшили, нарочно отставив на виду грубые швы как назидание и немой укор.

Рассказ вызвал горячее обсуждение, в ходе которого один из сидельцев спросил: "Вот ты, мазила, в эту тему типа врубаешься. Ну ладно, там, у капиталистов... А нашим что, слабо?"

Вот тут-то Гриша и заявил: "Что вы, как вы могли такое подумать? Уж кому-кому, а вам должно быть известно, что наши люди – самые изобретательные на планете. Оттого, наверное, и живут плохо, что круглые сутки что-нибудь изобретают, вместо того, чтоб работать. Наши, да будет вам известно, придумали еще лучше!"

И Гриша поведал уркам о некоем "проекте", в котором ему якобы предложили принять участие как известному умельцу по части создания трудно отличимых от оригинала копий. Данный проект, в интимные детали которого Гриша вдаваться не стал, включал в себя написание копии довольно известной картины, подмену выставленного в музее оригинала этой копией и последующую распродажу украденного полотна частями, выдаваемыми за этюды. Поскольку речь шла о большой многофигурной композиции, созданной очень известным художником, прибыль обещала быть просто фантастической. Однако Гриша Пикассо от участия в проекте отказался наотрез, сочтя его небезопасной, безответственной, а главное, неприемлемой для себя авантюрой. Все-таки он был художник и привык ценить полотна великих мастеров, которые, мало того что были действительно красивы, еще и недурно его кормили. Картины можно продавать и покупать, можно копировать, можно даже красть, но резать на части?! Это Гриша Пикассо считал варварством чистой воды, о чем прямо заявил тому, кто подгреб к нему с данным нескромным предложением.

Объяснять все это любознательным урканам Гриша, естественно, не стал, а на вопрос, почему не подписался на такое выгодное дело, ответил коротко и исчерпывающе: "Не моя специальность".

Это урканы понять могли, поскольку, в отличие от беспредельщиков, коих в последние десятилетия в стране развелось больше, чем тараканов, свято чтили воровской закон и, как встарь, придерживались узкой специализации: щипачи не ломали сейфов, медвежатники не промышляли гоп-стопом, а домушники не марались о мокрые дела. Поэтому лаконичный Гришин ответ лишь еще немного повысил его популярность среди сокамерников и послужил дополнительным доказательством правдивости его рассказа.

Примечательна роль в этом деле "наседки", то есть специально подсаженного в камеру стукача.

В общем-то, хитроумные менты добились своего: Гриша сам, и притом очень подробно, рассказал, каким образом написанная им – все-таки им, а не кем-то другим! – копия "Девятого вала" была продана заместителю министра внутренних дел под видом оригинала. Стукач старательно запомнил каждое слово, а потом пересказал начальству, однако в заключение своего повествования очень решительно добавил, что ничего писать и подписывать не станет, а тем более не станет свидетельствовать против Пикассо на суде: учитывая горячую любовь, которой обитатели камеры, люди в основном довольно авторитетные, вдруг воспылали к старику, клепать на него означало рыть себе могилу.

Стукача попытались запугать, потом пробовали умаслить, потом снова взялись запугивать, но все было без толку. Следователи и сами понимали, что тот лучше честно отбарабанит весь срок, какой ему намотают судьи, чем пойдет на риск получить заточку под ребро в первый же день своего пребывания в зоне, купившись на обещания скостить годик-другой.

Словом, Гришу пришлось-таки отпустить, но перед этим его вызвали на допрос и как бы между прочим поинтересовались, что это за история с Тулуз-Лотреком и неким хитро закрученным проектом, от участия в котором он (Гриша, разумеется, а не Тулуз-Лотрек) якобы отказался.

В ответ старый проходимец разразился пакостным хихиканьем, а когда нахихикался вдоволь, охотно объяснил, что да, история с разрезанной на куски картиной Тулуз-Лотрека имела место, однако все остальное – чистой воды байка, сочиненная им прямо на ходу с единственной целью: отвлечь помыслы звероподобных сокамерников от противозаконных и антигуманных посягательств на его, Гришино, имущество, жизнь и человеческое достоинство.

Крыть было нечем, тем более что в камеру к блатным Гришу посадили, как раз таки имея в виду упомянутые выше посягательства. Когда вокруг тебя, как волки, кружат матерые урканы, приглядываясь к твоей одежде и даже золотым зубам, можно запросто сочинить и не такое, особенно если ты – человек творческий и не обделен фантазией. Гриша Пикассо как раз и был именно таким человеком, и, побившись с ним часок, дознаватель устало махнул рукой и подписал ему пропуск на волю.

На том бы все и закончилось, если бы дознаватель, мытаривший Гришу Пикассо в Матросской Тишине, не оказался человеком образованным и где-то даже культурным. История о полотне Тулуз-Лотрека, стараниями грабителей превратившемся из вполне заурядной культурной ценности в раскрученный туристический объект, по чистой случайности была ему известна. Известна ему была и репутация Гриши Пикассо, о котором никто и никогда не говорил как о талантливом сказочнике, но который зато слыл мастером, способным сделать копию, которую сам автор не отличит от оригинала. Если бы кто-то и впрямь замыслил дело, общие наметки которого Гриша пересказал сокамерникам, первым долгом этот кто-то постарался бы заполучить в свою команду Гришу Пикассо.

Короче говоря, Гришина байка крепко засела у дознавателя в голове, и он принялся ходить с этой байкой по начальству. Начальство, как водится, ничего не хотело слышать. Разговоры о профилактике правонарушений хороши на совещаниях; еще лучше они звучат на торжественных собраниях, транслируемых по телевидению, когда гремят фанфары, вручаются цветы и юбилейные медали и одетые в милицейскую форму устаревшего образца народные артисты читают со сцены прочувствованные монологи от лица сельского участкового. И потом, при чем тут профилактика? Музеи у нас, слава богу, охраняются вполне профессионально, а какая еще нужна профилактика? Что тут профилактировать? Кого ловить, где доказательства, что кто-то намеревается совершить преступление?

Стараниями упорного дознавателя Гришин рассказ превратился во что-то вроде анекдота, который служил приятным дополнением к передаваемому шепотом анекдоту о знаменитом "оригинале" "Девятого вала", что до сих пор висел у замминистра внутренних дел – правда, уже не дома, а на даче. В течение какого-нибудь месяца этот анекдот обошел уголовный розыск, прокуратуру, управление по борьбе с экономической преступностью, прошелестел легким сквознячком по коридорам Министерства культуры, заглянул на Лубянку и где-то с неделю циркулировал в кулуарах Думы. Повсюду эта история рассказывалась именно как анекдот, и неизменно кто-нибудь из слушателей, дослушав до конца, глубокомысленно и притом с искренней убежденностью произносил: "А что? Наши могут! Наши еще и не такое могут! Это, господа, надо бы расследовать".

Но каким образом расследовать "это", никто не знал, поскольку никто не мог с уверенностью утверждать, что "это" на самом деле существует.

И все же в думском комитете по делам культуры отыскался человек, который нашел время заинтересоваться этим делом всерьез – ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы обсудить проблему с руководством Лубянки. Руководство, как водится, пожало плечами и развело руками, однако не стало отказывать депутату Государственной думы и тихонько свалило всю эту историю на Федора Филипповича, который совсем недавно был назначен руководителем особой группы, занимающейся как раз такими делами. Федор Филиппович не удивился, поскольку уже слышал этот анекдот и догадывался, что рано или поздно именно ему придется проверять, насколько рассказ далек от действительности. Еще меньше удивился Глеб Сиверов, который вообще не ждал от своей новой работы ничего, кроме сплошных неприятностей.

Однако другой работы у них обоих не предвиделось. Поэтому, посовещавшись, они решили все-таки проверить рассказанную Гришей Пикассо историю на прочность. Для начала, не мудрствуя лукаво, было решено пойти самым простым путем: обратиться непосредственно к Грише и попытаться склонить его к сотрудничеству. А почему бы и нет? Он был художник, и художник неплохой, а не какой-нибудь вандал, готовый за деньги сдать в лом цветных металлов даже Медного Всадника. Он мог сколько угодно обижаться на милицию, которая и впрямь обошлась с ним довольно грубо. Но в то же время замысла похитителей Гриша Пикассо не одобрял и, если подойти к нему не в лоб, с угрозами, а умеючи, с интеллигентным разговором о судьбах российской культуры, мог – наверняка мог! – рассказать генералу Потапчуку больше, чем соседям по нарам.

Выяснить адрес оказалось делом пяти минут, и, как только это было сделано, Федор Филиппович лично отправился к Грише Пикассо с неофициальным визитом. Он рассчитывал, что двое умных, пожилых, опытных и интеллигентных людей без особого труда найдут общий язык. Увы, генерал ошибся в своих расчетах. Гриша Пикассо, он же Григорий Иннокентьевич Литус, был, разумеется, умным, пожилым, опытным и интеллигентным человеком; помимо этого, он обладал целым букетом положительных и даже превосходных качеств, однако... Словом, к тому моменту, как Федор Филиппович позвонил в дверь Гришиной квартиры, тот уже целую неделю числился умным, пожилым и интеллигентным покойником.

Эта неприятность случилась с Гришей, когда он возвращался домой из булочной. Булочная располагалась в соседнем доме, поэтому Григорий Иннокентьевич всегда ходил туда пешком, а не ездил на своем "БМВ", что было бы, согласитесь, немного комично. И вот, когда он проходил под аркой, что вела во двор, помахивая старомодной авоськой с батоном и половинкой "бородинского", навстречу ему с диким ревом выскочил потрепанный автомобиль марки "ВАЗ-21011" белого цвета. На глазах у полдюжины свидетелей (старушек, которые сплетничали на скамеечке у подъезда и знали всех и вся во дворе) машина сбила Гришу Пикассо с ног и скрылась в неизвестном направлении. Когда к нему подбежали, Гриша был уже мертв.

Судмедэкспертиза установила, что наезд послужил лишь косвенной причиной смерти. Из телесных повреждений на дряблом Гришином теле обнаружилась только приличная ссадина в районе бедра, а умер он от сердечного приступа. Машину, которая его сбила, нашли через несколько часов в трех кварталах от Гришиного дома – она стояла с понурым и заброшенным видом, упираясь разбитым передком в покосившийся фонарный столб. К тому моменту уже было известно, что машина вторые сутки числится в угоне; принимая во внимание ее нынешнее состояние, можно было сделать вывод, что Гришу сбил какой-нибудь несовершеннолетний наркоман, которому взбрело на ум прокатиться на чужом автомобиле.

Организацией похорон занимался Гришин адвокат, по совместительству являвшийся его единственным другом. На кладбище, помимо четверых подвыпивших землекопов, присутствовала прилетевшая из Израиля тридцатисемилетняя Гришина дочь – толстая, некрасивая и до крайности раздраженная содержанием отцовского завещания, ради которого, собственно, и проделала столь дальний путь. Гриша оставил дочери тысячу долларов – для оплаты телефонных счетов и почтовых расходов, как было прямо указано в завещании, – а все остальное, до последней пуговицы, завещал музеям Москвы и Петербурга. Учитывая размеры Гришиного состояния, раздражение его дочери можно было понять. Подумаешь, десять лет не звонила и не писала этому старому мошеннику, так разве же это причина лишать родную дочь наследства?

Прямо там, на кладбище, как только землекопы подровняли печальный холмик, получили свои деньги и ушли, эта самая дочь объявила адвокату, что подаст в суд и обжалует завещание, написанное папочкой в состоянии временного умопомешательства. "Милости прошу, – сухо ответил тот. – Уж я постараюсь, чтобы судебные издержки превысили сумму, которую оставил вам Григорий. Учтите, моя дорогая, что обратно в Хайфу вы после этого суда отправитесь пешком, с котомкой для сбора подаяния. Для вас это будет Страшный суд, не будь я Соломон Кац".

Именно он, Соломон Давидович Кац, действительный член Российской коллегии адвокатов, поведал Федору Филипповичу эту кладбищенскую историю. Он же горячо и искренне заверил генерала, что Григорий ни за что на свете не стал бы участвовать в похищении и фактически уничтожении хоть сколько-нибудь ценного произведения живописи. К сожалению, добавил Соломон Давидович, Григорий Иннокентьевич ничего не говорил ему об этом деле – увы, увы!

– Увы, – повторил Федор Филиппович и развел руками. – Вот с тех самых пор мы с Глебом и гоняемся за призраками – помимо всего прочего, как вы понимаете.

– Понимаю, – сказала Ирина Андронова и закусила губу: кажется, она действительно начинала понимать.

Пока Федор Филиппович рассказывал историю жизни и смерти Гриши Пикассо, Глеб сходил в прихожую и вернулся оттуда с объемистой спортивной сумкой. Когда он поставил сумку на пол, оттуда послышался глухой металлический лязг. Услышав этот подозрительный звук, Федор Филиппович нахмурился: ему было не впервой видеть Сиверова со спортивной сумкой, в которой приглушенно лязгало железо, но он не понимал, какого дьявола Глеб приволок ЭТО сюда. С ума он, что ли, сошел? Девчонка и так нервничает, а тут еще целый мешок огнестрельного оружия...

Не прерывая рассказа, генерал наблюдал, как Слепой присаживается на корточки и привычным, до боли знакомым движением раздергивает "молнию" сумки. Темные линзы его очков бесстрастно поблескивали, отражая дневной свет, руки что-то сноровисто и ловко делали внутри сумки, негромко позвякивая металлом. Затем Глеб выпрямился, и Федор Филиппович с огромным облегчением увидел у него в руках не автомат с глушителем и не снайперскую винтовку, а всего-навсего электрическую плитку и небольшую медную турку с деревянной ручкой.

Губы Сиверова тронула едва заметная ироническая улыбка: похоже, он догадался, о чем думает генерал, и это его позабавило. Потом Слепой отвернулся и принялся возиться на подоконнике, расставляя там свое кофейное хозяйство. Из сумки появилась жестяная банка молотого кофе, за ней последовали три чашки тонкого фарфора – когда речь шла об употреблении кофе, иной посуды Сиверов не признавал.

Он сходил на кухню, где, кроме раковины и водопроводного крана, не было ничего, даже газовой плиты, набрал в турку воды и вернулся в комнату. Здесь Глеб включил плитку, поставил на нее турку и щедрой рукой насыпал в воду кофе. По комнате, забивая запахи пыли и табачного дыма, поплыл приятный, щекочущий ноздри аромат.

Двигаясь легко и бесшумно, как вышколенный дворецкий или опытный охотник, Сиверов убрал со стола приготовленное генералом сомнительное угощение, оставив только коньяк, и расставил вместо него чашки. Кофе закипел как раз к тому моменту, когда Федор Филиппович закончил рассказывать, и было непонятно, вышло это случайно или Сиверов нарочно подгадал с напитком к концу генеральской речи.

– Сахара я не принес, – сказал он, – но...

С этими словами, хитро улыбаясь, Глеб достал из сумки небольшую коробку конфет.

– Обставил, – проворчал генерал, – как есть обставил по всем статьям! Вот она, современная молодежь! Никакого почтения – ни к возрасту, ни к должности, ни к чину... Пока начальство работает, подчиненные, видите ли, пакуют кухонные принадлежности!

– Да, – встрепенулась, будто после сна, Ирина Андронова, – в самом деле, Глеб Петрович, вы что, всегда носите с собой все необходимое для приготовления кофе?

– Зная его, я бы не удивился, – заметил Потапчук. – Это какой-то кофейный маньяк! Будто не русский человек, а какой-нибудь бразилец...

Сиверов ловко, не пролив ни капли на генеральскую скатерть, наполнил чашки и, ни у кого не спрашивая согласия, добавил в каждую немного коньяку.

– Отвечаю по порядку, – сказал он, стоя над столом с чашкой в руке, как будто вознамерился произнести тост. – Вернее, в обратном порядке. Насчет своего происхождения могу сказать лишь, что все люди – братья, независимо от того, произошли они от обезьяны или от Адама с Евой. А кофейные принадлежности я с собой обычно не таскаю, просто сегодня особый случай... В общем, можете считать это подарком на новоселье.

– Какое новоселье? – удивилась Ирина. – Чье?

Она посмотрела на Федора Филипповича. Тот выглядел слегка смущенным, но никак не удивленным.

– Понимаете, – сказал он, – мы с Глебом очень рассчитывали... вернее, надеялись, что вы не откажетесь помочь нам в этом деле. Мы оба неплохо умеем искать – неважно, что именно. Но теперь мы ищем картины и, когда находим, не всегда можем определить, что именно нашли... Понимаете? Нам буквально позарез нужен грамотный искусствовед.

– Послушайте, – строго сказала Ирина, – что это вы такое говорите? Вы что, меня вербуете?

– Угу, – промычал Сиверов, пригубливая кофе. – Ах, хорошо! Это я не про ваши слова, это я про кофе... Да, мы вас вербуем. Жили вы себе спокойно, ни о чем таком не думая, а тут явилась парочка рыцарей плаща и кинжала и ну вербовать! Вербуем, конечно, чего ж вы от нас, негодяев, хотели? Вот сейчас кофе попьем и начнем, сами понимаете, грубо и беспринципно шантажировать. Вы пейте, пейте, не бойтесь – ни мышьяка, ни психотропных веществ в кофе нет... пока.

Слегка опешившая от такого наскока Ирина механически отпила из своей чашки. Кофе оказался хорош, и добавленный Сиверовым коньяк его ничуть не портил.

– На самом деле, – продолжал разглагольствовать Глеб, – нам позарез нужен кто-то, кто станет денно и нощно строчить доносы на художников и искусствоведов: работы такого-то недостаточно идеологически выдержаны, а сякой-то вообще завернул грязные тряпки, которыми кисти вытирал, в газету с фотографией Президента и выкинул ее, пакостник этакий, в помойное ведро... Или, к примеру, искусствовед имярек, перебрав шампанского на презентации выставки скульптур из пивных бутылок, позволил себе нелицеприятные высказывания в адрес руководства районного отделения Союза художников. И этим стукачом, разумеется, должны быть вы, потому что умеете писать без орфографических ошибок и научились не путать Левитана с Левиафаном...

Ирина беспомощно оглянулась на Федора Филипповича. Лицо генерала было слегка сморщено, как у человека, ненароком оказавшегося свидетелем чужой семейной сцены, но он не только не пытался остановить своего распоясавшегося подчиненного, но и вовсе делал вид, что его все это не касается. Он даже не смотрел на Ирину, сосредоточив все свое внимание на чашке с кофе, который до сих пор ни разу не пригубил.

– Да как вы смеете?! – вспылила Ирина. – Что вы такое несете?

– А вы? – хладнокровно парировал Сиверов.

Ирина снова закусила губу. Этот Глеб Петрович с темными линзами вместо глаз мог сколько угодно ей не нравиться, но в данном случае он был прав на все сто: именно она, Ирина Андронова, дочь своего отца, всю жизнь гордившаяся полученным воспитанием и своим умением ладить с людьми, направила разговор в совершенно нежелательное русло, швырнув этим людям в лицо ничем не спровоцированное оскорбление. Вербовка... В самом деле, если бы эти двое хотели ее завербовать, уж они-то нашли бы верный способ! Куда более верный, чем кофе с коньяком и шоколадные конфеты в этой пустой, заброшенной квартире...

– Простите, – взяв себя в руки, ровным голосом произнесла она. – Я была не права.

– А мы и не обиделись, – мгновенно повеселев, сказал Сиверов. – Правда, Федор Филиппович? Вот видите, товарищ генерал тоже не в претензии. Стереотипы мышления – это такая штука... Да вы пейте, пейте! Уж что-что, а кофе я варить умею, и в обратном меня никто не убедит. Скажете, не так?

– Так, – искренне сказала Ирина, поймав себя на том, что, когда инцидент оказался исчерпанным, ей стало намного легче. Как будто мнение этого "охотника за головами" могло для нее что-то значить... – Кофе действительно превосходный, хотя обычно я пью без коньяка.

– Все когда-нибудь случается впервые, – весело заметил на это Сиверов. – Добавить еще капельку коньяку? Ведь вам понравилось, правда?

– Мы ведь договорились: никаких психотропных веществ, – миролюбиво напомнила Ирина.

– Хорошо! – смеясь, воскликнул Глеб. – Это уже не о кофе, а о вас... Нет, в самом деле, что вы так ощетинились? Ведь мы не предлагаем вам ничего гадкого и постыдного. Сами подумайте: вы обратились к нам, чтобы мы помогли разобраться в этой истории с якобы имевшей место реставрацией "Явления Христа народу". Да бога ради! Если окажется, что картину подменили, мы из-под земли достанем тех, кто это сделал. Но уверенно сказать нам, что подмена действительно произошла, может только эксперт. Так почему бы это не сделать вам, раз уж вы сами все это затеяли? Пойдем дальше. Вот, к примеру, находим мы воров, берем их за... гм... воротник, легонько встряхиваем, и они приводят нас в сарай или, скажем, хорошо вентилируемый подвал, где спрятана картина. Ну и как я, потомственный офицер, недурной стрелок и так далее, но полный профан в живописи, смогу узнать, оригинал это или еще одна копия?

– Неужели это так трудно? – удивилась Ирина.

– Гм, – сказал Федор Филиппович и как-то странно посмотрел на Сиверова, который вдруг с отсутствующим видом уставился в потолок.

– В конце концов, вы ведь уже согласились провести экспертизу картины, – сказал Сиверов, снова переводя взгляд с потолка на Ирину. – И наверное, не откажетесь опознать подлинник, если мы его найдем.

– Разумеется, – сказала Ирина. – Я только не поняла, при чем тут какое-то новоселье.

– Я объясню, – сказал Потапчук. – Работая с нами, вы фактически на время становитесь агентом ФСБ со всеми вытекающими отсюда последствиями, к числу которых, увы, относится и необходимость соблюдать конспирацию...

– Вот еще! – фыркнула Ирина. – Если вам угодно играть в эти игры, играйте на здоровье! При чем тут я?

– Я объясню, – терпеливо повторил генерал и осторожно отпил глоточек кофе. – Давайте примем в качестве рабочей гипотезы предположение, что Гриша Пикассо говорил именно о "Явлении Христа народу", ладно? Что же из этого следует? Первым делом из этого следует странная смерть самого Гриши, очень похожая на хорошо организованный несчастный случай.

– Организованный? – удивилась Ирина. – Ну, знаете! Как можно организовать сердечный приступ?

– Легко, – сказал Потапчук. – И притом кому угодно. Только здоровому человеку для этого придется сделать небольшой укольчик, а человека с больным сердцем, каковым являлся Литус, достаточно просто напугать. Версия о каком-то там наркомане, решившем прокатиться и с этой целью угнавшем чужой автомобиль, на мой взгляд, не выдерживает критики.

– Это почему же?

– Да потому, что к моменту совершения наезда машина находилась в угоне уже целые сутки. Невозможно целые сутки оставаться: А – под кайфом, Б – за рулем и, наконец, В – не пойманным в таком городе, как Москва. Любой из перечисленных мною пунктов возможен по отдельности, но все вместе...

– Ну, допустим, – неохотно согласилась Ирина. – Вы хотите сказать, что его убрали те, кто предлагал ему... ну, сотрудничество?

– Да вам сам бог велел с нами работать! – обрадовался Потапчук. – Совершенно верно!

– А как они могли узнать, что он их... как это вы говорите? Сдал?

– Осмелюсь напомнить, что слух циркулировал по Москве добрый месяц, прежде чем мы занялись его проверкой. Те, кто занимался организацией рассматриваемого нами гипотетического преступления, наверняка имели определенное отношение к искусству – в конце концов, кто-то же должен был написать копию, а это далеко не каждому по плечу!

– Дядя Федя, – едва слышно произнесла Ирина.

– Вот видите! Не правда ли, его смерть удачно укладывается в ту мозаику, которую мы с вами сейчас пытаемся собрать? Пойдем дальше. После смерти Гриши Пикассо проходит какое-то время, и вот вашему отцу предлагают приобрести неизвестный ранее этюд Александра Иванова. При этом потенциальному продавцу, разумеется, ясно, что первым делом профессор Андронов убедится, что этюд подлинный...

– Экспертиза? – догадалась Ирина. – Но зачем? Зачем тому, кто украл картину из галереи, еще какая-то экспертиза?

– Предположим, заказчик не доверял исполнителям, – сказал Потапчук. – Ведь тот, кто написал одну копию, мог написать и вторую, правда? Да и вообще, подозревать всех вокруг в дурных намерениях и поступках – неотъемлемое свойство любого мерзавца. Он мог предположить, в конце концов, что в Третьяковке изначально была выставлена копия и что оригинал на самом деле хранится в каком-нибудь запаснике. Словом, когда имеешь дело с таким раритетом, лучше перестраховаться. А слово профессора Андронова – лучшая страховка, не так ли?

– Вы хотя бы понимаете, что говорите чудовищные вещи? – бледнея, сказала Ирина. – По-вашему, получается, что отец, увидев этюд, что-то заподозрил, и его убили?

– Это вы сказали, а не я, – заметил Потапчук. – Сказали сейчас, а подумали, наверное, в тот самый момент, когда узнали о смерти отца. Если нет, зачем тогда было ходить в Третьяковку каждый день, как на работу, и часами простаивать перед картиной?

Ирина закусила губу так, что та побелела.

– Допустим, – произнесла она. – Дальше, пожалуйста.

Сиверов испытующе посмотрел на женщину, мягко отобрал у нее чашку с недопитым кофе и сунул взамен рюмку коньяка. Ничего не говоря, он подтолкнул руку с рюмкой вверх, и Ирина послушно выпила, как лекарство, вряд ли осознавая, что именно пьет.

– Дальше был ваш реставратор дядя Федя, а после него – его коллега Колесников, который, по всей видимости, помогал ему в создании копии. Их обоих убрали, очень профессионально свалив смерть одного на другого. Колесников не убивал Макарова, это ясно как божий день. Он оставил в квартире множество следов в виде отпечатков пальцев, он засветился перед охранником и соседями, но при этом почему-то стер свои пальчики с выключателей, дверных ручек и вообще всего, за исключением бутылки, стакана и ножа. Вы этого не знали? Да-да, повсюду, кроме этих трех предметов, отпечатки пальцев оказались тщательно стерты... Странно, не правда ли? Итого четыре человека, смерть которых почти наверняка связана с делом, которое мы расследуем. Вы понимаете, что рискуете жизнью? Понимаете, что ваш домашний телефон, как и вся квартира, может стоять на прослушке? Тот, кто организовал такое дело, наверняка обладает весьма широкими возможностями, в том числе и техническими... Так что с того самого момента, как вы обратились за разъяснениями к Макарову, вы сами подвергаетесь смертельной опасности. Макарова и его помощника убрали именно потому, что он с перепугу наговорил вам чепухи, которую легко проверить. Достаточно узнать в администрации, когда в последний раз реставрировалась интересующая нас картина и не было ли в ходе реставрации каких-либо эксцессов, как все станет ясно. Выяснив, что дядя Федя вам солгал, вы бы непременно попытались узнать, зачем он это сделал, и ему пришлось бы отвечать на крайне неприятные вопросы – сначала вам, а потом и следователю. Этого организатор преступления допустить не мог. В итоге – два трупа...

– И наверняка не последние, – вставил Глеб.

– Я тоже так думаю, – согласился генерал. – И чтобы не попасть в их число, вам, Ирина Константиновна, следует соблюдать предельную осторожность. Ни с кем не обсуждайте это дело, перестаньте часами простаивать перед картиной... Экспертизу надо провести по возможности тайно и в самые короткие сроки. А потом, независимо от результатов, где-нибудь на публике дать понять, что ошиблись в своих подозрениях и что картина подлинная.

– А вот это, положим, чепуха, – заметила Ирина. – Если человек, который точно знает, что в галерее висит копия, услышит от меня такое после того, как я проведу несколько часов за детальным изучением холста и красочного слоя, он сразу поймет... в общем, поймет, что к чему.

– Да знаю, – с досадой проворчал Потапчук. – Знаю! А что делать? Получается, что против вашей воли мы втянули вас в это... будто мы вас подставляем!

– Это не так, – спокойно возразила Ирина.

– Так или не так, уже неважно, – вздохнул Потапчук. – Во всяком случае, постарайтесь не открывать дверь незнакомым людям и нигде не бывайте одна. Мне известно, что ежедневно в течение какого-то времени вы находитесь... гм... ну, словом, под надежной защитой нашего общего знакомого и его личной охраны. Извините, что мне пришлось этого коснуться...

– В этом нет никакого секрета, – ровным голосом ответила Ирина.

– Вот и прекрасно. Мне известно также, что вы самостоятельная женщина с сильным характером и не терпите никакой опеки, однако я вас очень попрошу: в тех случаях, когда рядом нет охранников господина Назарова, вызывайте Глеба. Себя в телохранители не предлагаю. Рад бы, честное слово, но, увы, староват для такой работы.

– Посмотрим, – с огромным сомнением в голосе произнесла Ирина.

– Как хотите, – вмешался Сиверов. – Присматривать за вами я стану все равно. Знать вы об этом будете, а вот засечь меня не сумеете. Значит, станете высматривать, нервничать, отвлекаться... Так и до беды недалеко, видел я, как вы машину водите. Да и мне это будет мешать. Придется тратить время, силы и внимание на то, чтобы остаться незамеченным. Маловероятно, конечно, но чисто теоретическая возможность того, что, стараясь получше спрятаться от вас, я проморгаю убийцу, все-таки сохраняется. Так что лучше вам все-таки потерпеть мое присутствие.

– А с чего вы взяли, что оно меня обременяет? – с металлическими нотками в голосе осведомилась Ирина. – Мне это безразлично, я только не терплю, когда мной начинают командовать.

– Никаких команд, обещаю, – сказал Глеб.

– И если я обнаружу вас у себя под кроватью – в самом широком смысле этого выражения, естественно, – вы об этом горько пожалеете!

Глеб сделал изумленное лицо.

– Под кроватью? Помилуйте, что я там потерял? Я не тапочки и не ночной горшок! Прошу прощения, – смиренно добавил он после того, как Федор Филиппович строго постучал указательным пальцем по краю стола.

– Вернемся к нашим баранам, – сказал генерал. – Так вот, Ирина Константиновна, отныне все наши совещания и встречи будут проходить здесь, на этой квартире. С сегодняшнего утра это ваше конспиративное жилье.

– Вот это? – ужаснулась Ирина. – Жилье?!

– С новосельем, – ухмыляясь во весь рот, поздравил Сиверов.

– Да, – сказал Потапчук, – конечно, я понимаю, здесь не очень уютно...

– Не очень? Да, действительно, не очень!

– Бюджет у нас небольшой, – продолжал генерал, – но кое-что мы, разумеется, наскребем. Мебель, занавески...

– Благодарю покорно! – воскликнула Ирина, больше не скрывая сарказма. – Чего мне всю жизнь не хватало, так это обстановки, приобретенной военным интендантом на средства "небольшого" бюджета. Железная койка, армейское одеяло... Увольте, это я уж как-нибудь сама. Потом, когда наша совместная работа закончится, можете запускать сюда своих прапорщиков, пусть рисуют на мебели инвентарные номера. Считайте это спонсорской помощью вашему ведомству.

– Превосходно! Чего всегда не хватало нашему ведомству, так это спонсорской помощи молодых и красивых кандидатов искусствоведения, – благодушно парировал Федор Филиппович. – Обещаю, что инвентарные номера будут написаны самой лучшей в мире краской и по всем правилам искусства.

– Техническая ничья, – сказал Сиверов. – Хотите еще кофе?