"Троянская тайна" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей Николаевич)

Глава 10

– Вы очень правильно поступили, – сказал генерал Потапчук, выслушав рассказ Ирины. – Сейчас главное – не спугнуть их, иначе у нас останется только эта рука...

– Может быть, мне навестить господина Свентицкого и, пока суд да дело, эту самую руку изъять? – предложил Сиверов. – Для сохранности, а?

– Этим ты засветишь Ирину Константиновну, – возразил Потапчук. – Кроме того, неизвестно, что на самом деле за птица этот Свентицкий...

Ирина сделала нетерпеливое движение, но Потапчук покачал головой, и она промолчала, с иронией подумав про себя, что, кажется, начинает привыкать к воинской дисциплине и субординации. Если так пойдет и дальше, то скоро она научится маршировать строевым шагом под звуки духового оркестра и отдавать честь. А там, глядишь, и звание присвоят...

– Я понимаю, что вы хотите сказать, Ирина Константиновна, – произнес генерал. – Репутация Свентицкого среди людей вашего круга нам известна. Мы знаем про него даже то, чего не знаете вы, поскольку такие люди автоматически попадают в сферу нашего внимания как потенциальные участники того или иного дела, более или менее темного и противозаконного. Мы знаем, например, что он уже имел дело с милицией, был под следствием, но как-то вывернулся – надо полагать, сдал кого-то, кто был следователю интереснее, чем он сам. Степень его участия в краже "Явления..." из Третьяковской галереи нам еще предстоит установить. Возможно, он имеет прямое отношение к организации преступления, а может быть, просто работает на похитителей в качестве посредника – если не за деньги, то под давлением. Ему могли угрожать, могли его шантажировать...

– А цель?

– Цель все та же – проверка подлинности полотна, предоставленного заказчику исполнителями.

– Как-то все это чересчур сложно, – засомневалась Ирина.

– А просто, Ирина Константиновна, бывает только в подворотне, – вмешался в разговор Сиверов, который сидел развалившись в модерновом кресле на хромированном металлическом каркасе. У кресла был вид вещи хоть и красивой, но совершенно непригодной к использованию, однако, к удивлению Глеба, оно оказалось весьма удобным, – когда вас просто бьют по голове и снимают все, что есть на вас ценного, а потом сворачивают за угол и теряются в большом городе без следа. Вот это действительно просто, да и то...

Он постучал ногтем по толстой пластине закаленного стекла, заменявшей крышку стола, и позвал:

– Цып-цып-цып...

Из глубины большого цилиндрического аквариума, который служил основанием стола, на его зов начали лениво сплываться яркие тропические рыбы. Аквариум был подсвечен изнутри, и зрелище получилось завораживающее. Чтобы в полной мере насладиться переливами непривычно ярких красок, Глеб даже снял свои темные очки и отложил в сторону.

Он был прав на все сто процентов, и недавние события это только лишний раз подтвердили, но именно поэтому в Ирине, которая была кругом виновата, взыграл дух противоречия.

– Да перестаньте вы меня пугать! – сердито воскликнула она. – Вас послушать, так по Москве шагу нельзя ступить без опасности быть убитой или хотя бы ограбленной! Я тридцать лет жила без вашей опеки, и...

– Цып-цып-цып-цып, – снова позвал Сиверов, как будто рыбы могли его слышать, и пошевелил сложенными в щепоть пальцами, делая вид, что сыплет корм.

Реплику Ирины он начисто проигнорировал, и это показалось Федору Филипповичу странным, чтобы не сказать подозрительным. Да и то, как Ирина замолчала на середине фразы, будто осознав, что говорит что-то в высшей степени не то, было на нее непохоже. Генерал сложил два и два; результат показался ему любопытным, и он решил внести в этот вопрос полную ясность.

– Кстати, о подворотнях, – сказал он. – Когда я шел сюда, в арке мне встретился какой-то тип самой непрезентабельной наружности. Мне показалось, что у него было разбито лицо.

– Ай-яй-яй! – сочувственно воскликнул Слепой. – Что вы говорите! Вот видите, – добавил он назидательно, обращаясь к Ирине, – в наше время даже генерал ФСБ ни от чего не застрахован.

Федор Филиппович посмотрел на Ирину, которая выглядела чересчур напряженной и основательно смущенной, потом перевел взгляд на Глеба. Слепой, казалось, с головой ушел в созерцание сложной жизни подводного царства, миниатюрный уголок которого был воспроизведен внутри страшно дорогого журнального столика. В квартире стоял полумрак, горел только подводный свет в аквариуме, но этого было вполне достаточно, чтобы разглядеть ссадины на костяшках пальцев руки, которая все еще крошила на крышку стола-аквариума невидимый корм.

– Цып-цып...

– Еще два гражданина ярко выраженной мелкоуголовной наружности повстречались мне во дворе, – ровным голосом продолжал генерал. – Один из них обнимался с мусорным баком, используя его в качестве опоры. Он, видите ли, пытался подняться с четверенек и принять вертикальное положение, но что-то ему мешало – как мне показалось, сильная боль в ребрах. Второй пробовал ему помочь, но тоже почему-то все время падал. Пока я дошел до подъезда, они упали раз пять.

– Обыкновенная пьяная драка, – равнодушно обронил Сиверов, не поворачивая головы. – Вы бы все-таки поосторожнее, Федор Филиппович. Конспирация конспирацией, но зачем же так рисковать? Могли бы подъехать к подъезду на машине.

– Я еще не так стар, чтобы бояться хулиганов, – резко ответил генерал.

– Еще один герой на мою голову, – тихо, но довольно отчетливо проворчал Слепой.

– И я, как руководитель группы и старший по званию, требую, чтобы мне незамедлительно докладывали обо всех происшествиях, имеющих отношение к делу! – закончил Федор Филиппович, не обратив внимания на непочтительную реплику Сиверова.

– То, что трое подонков с разбитыми физиономиями имеют какое-то отношение к делу, не факт, – продолжая упрямо смотреть в аквариум, возразил Сиверов, но руку с ободранными костяшками зачем-то убрал со стола и спрятал в карман.

– Так, может, ты все-таки поделишься своими впечатлениями? – ядовито предложил Федор Филиппович. – Может быть, вместе мы поймем, имеет это отношение к делу или не имеет?

Уголки рта у Глеба едва заметно опустились – не то печально, не то брезгливо.

– Не понимаю, – по-прежнему глядя в аквариум, негромко сказал он.

– Чего ты не понимаешь? – строго спросил генерал.

– Мы взрослые люди, с нами происходят разные взрослые вещи... Не понимаю, какое отношение эти болваны во дворе могут иметь к делу. И не понимаю, зачем вам нужны подробности, если инцидент все равно исчерпан.

– Что-то ты крутишь, Глеб Петрович, – медленно произнес Потапчук после продолжительной паузы, во время которой Сиверов с интересом разглядывал рыбок, а генерал – его. – Сроду не видел, чтобы ты так крутил. И имей в виду, мне это не нравится. Очень не нравится!

– Это я виновата, – неожиданно сказала Ирина.

– Что? – переспросил Федор Филиппович с удивлением, которого на самом деле не испытывал, поскольку ожидал чего-то именно в этом роде.

– Понимаете, я сбежала...

– Что вы сделали?!

На этот раз изумление Потапчука было неподдельным, и свой риторический вопрос он задал таким тоном, словно Ирина при нем только что выкинула какую-то совершенно непотребную штуку – устроила танцы на шесте, например, или сообщила, что это она умыкнула из Третьяковской галереи всемирно известную картину художника Александра Иванова и потребовала за нее выкуп в два миллиарда долларов США.

– Так-так, – с легким сарказмом, который так хорошо ему удавался, произнес Федор Филиппович. – И что же было дальше?

Дальше не было ничего особенного. Ирина улизнула от Глеба в трех кварталах от дома Свентицкого – просто остановила машину и попросила своего пассажира, по совместительству выполнявшего функции телохранителя, купить для нее в киоске свежий номер женского журнала. А когда Сиверов скрылся из вида за утлом того самого киоска, просто запустила движок, включила передачу и дала газ.

Она и сама толком не знала, зачем это сделала. Возможно, этот импульсивный поступок был вызван недавно пережитым в квартире коллекционера Свентицкого потрясением. Да, отчасти, наверное, так оно и было. До сих пор все эти разговоры о том, что картину, вероятнее всего, расчленили, чтобы распродать по частям, как это иногда делают со знаменитыми алмазами и всемирно известными золотыми украшениями, были в большой степени умозрительными и содержали в себе (на взгляд Ирины, по крайней мере) слишком много допущений – всяких там "если", "вдруг", "поскольку" и "логично было бы предположить". Но, взяв в руки подлинный фрагмент, этот жалкий клочок размером пятнадцать на пятнадцать сантиметров, совсем недавно являвшийся частью варварски загубленного великого произведения искусства, она испытала ощущение сходное с ударом в солнечное сплетение, нанесенным профессиональным боксером-тяжеловесом. Она была почти убита и, честно говоря, плохо помнила, как ушла от Свентицкого. Естественно, что присутствие в машине постороннего – в машине, которую она давно уже привыкла считать частью своего гардероба, и притом частью весьма интимной, – да еще в такой момент, когда она плохо владела собой и едва могла скрывать свои чувства, ей, мягко говоря, мешало.

Кроме того, она слишком хорошо запомнила самоуверенное обещание Сиверова следовать за ней повсюду. То, что для агента по кличке Слепой было простой констатацией факта – вроде того, что, если сунуть ногу под идущий поезд, тот ее непременно отрежет, – Ирина восприняла как вызов. И сейчас ей вдруг показалось, что настало самое время поднять брошенную Сиверовым перчатку. Тоже мне, супермен!

Она представила, как этот человек-невидимка в черных очках докладывает своему любимому Федору Филипповичу, что она от него ускользнула. Вид у него при этом должен быть как у кота, упустившего мышь, с которой играл добрых полчаса, или у большого глупого пса, забывшего, где зарыл сахарную косточку. А Федор Филиппович, как и полагается высокому начальству, говорит ему нелицеприятные вещи.

При этом уже в тот момент, когда поворачивала ключ в замке зажигания, Ирина четко осознавала, что совершаемый ею поступок есть не что иное, как ребячество, и ребячество не только глупое, но и довольно злое. Она знала, что ведет себя сейчас как одна из тех хрестоматийных американок, которых соотечественники называют "мисс богатая сучка", однако ничего не могла с собой поделать: в данный момент она в этом нуждалась.

Отъехав от киоска на пару кварталов, она отключила мобильный телефон. Это уже было полное и окончательное хулиганство: ей могли и должны были позвонить многие, в том числе и Виктор, который, между прочим, терпеть не мог, когда она оказывалась недоступной для него хотя бы и по телефону, – он тогда начинал волноваться и воображать себе всякие ужасы. Как бы то ни было, Ирина вовсе не хотела, чтобы ее кинематографический побег закончился банальным звонком телефона и еще более банальным вопросом Глеба Петровича: "Ну, и как это прикажете понимать?" В глубине души она чувствовала, что, услышав этот вопрос, развернет машину и поедет обратно.

Некоторое время она петляла по городу, то резко набирая скорость, то снова ее сбрасывая. В зеркале заднего вида не усматривалось ничего подозрительного, ни одна машина даже не пыталась повторять ее безумные маневры. Собственно, далеко не каждая машина была на это способна, не говоря уж о водителях...

Глядя в зеркало заднего вида, она чуть было не въехала под задний бампер остановившегося на светофоре грузовика, и ей немедленно – ну а то как же! – вспомнился Глеб Петрович, предупреждавший, что, проверяя, нет ли за ней слежки, она при своей манере вождения запросто может угробиться сама и угробить какого-нибудь ни в чем не повинного участника дорожного движения. Черт бы его побрал, этого Глеба Петровича! Оставалось утешаться лишь тем, что водителю грузовика ничто не угрожало: столкновение с влетевшей в корму его воняющего соляркой динозавра спортивной "хондой" вряд ли могло ему хоть как-то повредить. Хотя бы в этом всевидящий Сиверов ошибся, и на том спасибо...

Для успокоения нервов она посетила несколько магазинов, а также массажный салон и парикмахерскую. Парикмахер, как всегда, сделал свое дело на славу; учитывая то, что волосы у Ирины пребывали в полном порядке, высокооплачиваемый мастер визажа ограничился тем, что вымыл их, слегка пощелкал вокруг ножницами и уложил в точности так, как они лежали до прихода Ирины в парикмахерскую... то есть, извините, в салон красоты.

Уже в сумерках она заказала легкий ужин в одном из своих любимых ресторанов, а когда настал черед кофе, попросила у официанта сигарету и выкурила ее, глядя, как за окном кабака над Москвой сгущаются теплые сумерки. Пока она курила, скупыми глотками отпивая из чашки, к ней пару раз подгребали какие-то не совсем трезвые типы с предложениями: а) пересесть за их столик и б) потанцевать (для начала). Думая о своем – в частности, о том, что даже в центре Москвы и даже в очень дорогих ресторанах не стало спасу от хамья, – Ирина чисто механически отшила обоих кавалеров. И кавалеры, как ни странно, тихо отстали – возможно, еще не набрались до нужной кондиции.

Встреча на конспиративной квартире была назначена на двадцать три часа – у Федора Филипповича были какие-то неотложные генеральские дела (помнится, Сиверов с улыбкой предположил, что Потапчук просто отправился на дачу окучивать картошку), и он долго извинялся, назначая Ирине свидание в столь неурочное время. Теперь, когда нервы у Ирины почти совсем успокоились, она стыдилась своей выходки настолько, что у нее даже мелькнула заманчивая мысль не ходить на эту встречу совсем. А что? Поздно ведь, и вообще... Она же не военнообязанная, в самом-то деле!

Тут уж ей сделалось совсем скверно. Ведь она считала поиск картины (Боже мой, картины! Фрагментов, фрагментов, а не картины! Господи, какой ужас, варварство какое...) своим личным, персональным делом, священным долгом перед памятью отца. Возможно, на свете существовали другие люди, которые могли ей в этом помочь, но ни один из них почему-то до сих пор не возник на туманном горизонте. А те, кого она видела – толстый сердитый начальник райотдела в чине полковника, худой, сутулый и услужливый начальник другого райотдела в чине подполковника и их подчиненные в погонах и без, – были помощниками такого сорта, без которых она предпочитала обойтись. Виктор? Вот как раз Виктор и порекомендовал ей обратиться к Федору Филипповичу, а она... Господи, ну до чего же стыдно!

Словом, на встречу надо было идти, если она хотела уважать себя как личность. В принципе, ничего страшного не случилось. Ей хотелось выкинуть коленце, и она его выкинула. А поскольку все на свете имеет свою цену, то ей, по всей видимости, придется-таки извиниться перед очкастым Глебом Петровичем. Слава богу, он, кажется, из тех, кто способен принять извинения с достоинством и достаточно деликатно, не заставив ее пожалеть о произнесенных словах покаяния.

Она так взвинтила себя этими размышлениями, что прибыла к месту встречи почти на час раньше оговоренного срока. "Поесть им, что ли, приготовить?" – подумала она, загоняя машину через узкую арку во двор, который из-за разросшихся деревьев казался не просто темным, а черным, как гуталин. Эта мысль вызвала на ее лице ироническую улыбку; потянув за цепочку ассоциаций, которые привели к возникновению этой мысли, Ирина без труда вытащила на поверхность сознания засаленную банальность: "Путь к сердцу мужчины лежит через желудок". Она не ожидала, что может оказаться такой примитивной. Мысленно обозвав себя дурой и тут же подумав, что в последнее время употребляет этот эпитет по отношению к себе что-то уж слишком часто, Ирина выключила двигатель и открыла дверцу машины.

И увидела их.

Они выглядели просто тремя безликими фигурами, едва различимыми в слабых отсветах горевшего над подъездом фонаря. Один из них курил, и огонек его сигареты медленно разгорался и гас в темноте, как далекий маяк. Ирину неприятно поразило то, что они оказались рядом с машиной совершенно неожиданно: когда она въезжала во двор и даже когда выключала двигатель, за мгновение до того, как погасли яркие фары "хонды", их тут не было.

А это, если подумать, исключало случайность.

Но по-настоящему обдумать ситуацию она не успела, потому что события начали развиваться.

– Смотри, какая тачка, – сказала одна из безликих фигур.

– Ты лучше посмотри, какая телка, – откликнулась другая.

Третья фигура ничего не сказала, а просто, протянув руку, ухватилась за верхний край дверцы, предвосхитив рефлекторную попытку Ирины закрыться в машине, включить зажигание и стартовать с места, за считаные секунды разогнав "хонду" до ста километров в час.

Все это напоминало кошмарный сон. Такого с Ириной не случалось никогда, но она уже начала понимать, что влипла в неприятную историю. По-настоящему испугаться она не успела; надежда еще нашептывала ей на ухо утешительную чушь, но разум уже просчитал все возможные варианты и выдал грустный итог: здесь и сейчас с ней могло произойти все что угодно – от банального ограбления до зверского изнасилования и даже убийства. И все, что она могла предпринять для своего спасения, сводилось к крику о помощи, на который вряд ли кто-то обратит внимание, – на что-то другое у нее просто не было времени.

Оказалось, что времени у нее нет даже на крик. Человек, удерживавший дверцу, протянул свободную руку, схватил Ирину за волосы и легко, как морковку из рыхлой земли, выдернул из машины. Его пахнущая табаком жесткая ладонь намертво запечатала ей рот. В следующее мгновение она обнаружила, что стоит босиком на корявом теплом асфальте, прижатая спиной к воняющему застарелым потом чужому костлявому телу, с чужой грязной ладонью на лице и с ножом, лезвие которого, поблескивая в свете фонаря, медленно перемещалось из стороны в сторону у нее перед глазами.

– Тихо, птичка, – сказал ей на ухо тот, что держал ее сзади. Дыхание у него было зловонное и проспиртованное. – Не дергайся, а то сделаю больно.

Произносимые им слова не имели ровным счетом никакого значения. В конце концов, даже нож, лезвие которого теперь осторожно касалось то одной ее щеки, то другой, пугал Ирину меньше, чем ощущение твердой выпуклости, упиравшейся сзади в ее правую ягодицу. Нож означал боль и, возможно, смерть, а то, другое, обещало унижение, пережить которое будет очень нелегко.

Двое других приблизились. Тот, что курил, широким жестом отбросил окурок и потянулся к застежке ее блузки. А потом...

– Достаточно, – сказал Федор Филиппович. – Что было дальше, я уже понял.

Ирина ничего не имела против того, чтобы прервать свое повествование, тем более что дальнейшее помнила очень смутно. Драка как таковая запечатлелась в памяти в виде серии разрозненных статичных картинок, как будто ее снимал фотограф, вооруженный не современной автоматической камерой, а старинным аппаратом, заряжавшимся специальными пластинками. Лучше всего ей почему-то запомнился нож, красиво зависший в воздухе высоко над головами дерущихся. Разумеется, на самом деле он не висел, а летел, вращаясь, как бумеранг; и, пока он летел, Сиверов шагнул к человеку, сжимавшему левой рукой вывихнутую кисть правой, и коротко, точно ударил его в подбородок, после чего тот лег и больше не пытался подняться до самого конца драки, которая была совсем недолгой.

– Докладывай, – сказал генерал, обращаясь к Сиверову.

В адрес Ирины не было произнесено ни слова упрека, и это ее слегка уязвило: похоже было на то, что ее выходка с побегом никого не удивила и даже не раздосадовала, как будто ничего иного от нее и не ожидали.

Она думала, что Глеб Петрович станет описывать Федору Филипповичу свои действия до, во время и сразу после драки, но тот неожиданно заговорил о другом.

– В течение дня за ней никто не следил, – сказал он, продолжая разглядывать рыбок.

"Вы-то откуда знаете?" – хотела спросить Ирина, но вовремя прикусила язык. Конечно же, он знал и, конечно же, не шутил и не хвастался, когда предупреждал, что ей от него не скрыться. И конечно же, там, во дворе, он появился не случайно и вовсе не поджидал ее, как верный пес дожидается хозяина на крыльце, а пришел туда за ней следом, потому что весь вечер ходил по пятам, сам при этом оставаясь незамеченным. И очень может быть, что те ресторанные прилипалы оказались такими покладистыми только потому, что, отойдя от ее столика, встречались с некой неприметной личностью в темных очках, которая вежливо, но очень убедительно объясняла им, что они выбрали для своих ухаживаний не тот объект...

– Это точно? – спросил Федор Филиппович.

Сиверов не ответил, лишь пожал плечами с немного обиженным видом.

– Значит, инцидент можно считать случайным?

– Да, – твердо ответил Сиверов.

На самом деле он вовсе так не думал, и Федор Филиппович об этом прекрасно знал.

Игорь Чебышев докуривал сигарету, сидя на заднем сиденье потрепанного "опеля" с тонированными стеклами. В машине было жарко, как в духовке, а дорогая импортная сигарета почему-то имела вкус сушеного коровьего дерьма, но Чебышев курил ее неторопливо, делая вид, что наслаждается процессом, потому что, докурив, надо было браться за дело, а браться за ЭТО ему очень не хотелось.

Вообще, изначально планировалось, что каждый станет выполнять свою часть работы, и то, чем в данный момент занимался Игорь, в его обязанности никоим образом не входило. Однако в данном случае без его помощи было не обойтись; он это прекрасно понимал, однако легче ему от такого понимания почему-то не становилось.

Дверь подъезда открылась, и оттуда жеманной походочкой вырулило некое существо среднего пола. Одето оно было как мужчина, лицо и фигуру также имело мужские, а вот двигалось и улыбалось как дешевая привокзальная шлюха, решившая для разнообразия прикинуться дамой из высшего общества. Несомненно, это был один из многочисленных "друзей" Бронислава Казимировича. Накануне, когда стало ясно, что надо принимать решение, они обсуждали возможность использования в своих целях кого-нибудь из этих педерастов, но от этой мысли пришлось отказаться: такая операция требовала слишком длительной подготовки, а времени у них осталось – кот наплакал. Потому-то и решено было действовать в лоб, без затей; взвесив все "за" и "против", приходилось признать, что этот вариант хорош хотя бы своей простотой. Предусмотреть все невозможно; тем и плохи сложные, продуманные до мелочей планы, что их может погубить любая случайность. Человек, заучивший такой план наизусть и отработавший до автоматизма каждое свое действие – одно за другим, в строжайшей, хорошо продуманной последовательности, – превращается в запрограммированный автомат, адекватно реагирующий только на те раздражители, что предусмотрены программой. И когда что-то начинает идти не так, неизбежно теряется, начинает нервничать, паниковать и совершать ошибку за ошибкой...

Игорь Чебышев был человеком творческим и всегда действовал по наитию. Планы задуманных и осуществленных им операций всегда представляли собой не более чем скелет, который обрастал живой плотью по мере претворения задуманной аферы в жизнь. Сейчас был как раз такой случай, но придумал все это не Игорь, и принимать во всем этом участие ему хотелось лишь чуточку больше, чем идти с повинной в милицию.

– В следующий раз, – не поворачивая головы, сказал сидевший за рулем человек, – я перед делом специально сгоняю на табачную фабрику и привезу тебе оттуда неразрезанную сигарету. Метра полтора, а то и все два. А то обычные, мать их, быстро кончаются.

Игорь понял намек. Вообще-то, этот урод не имел никакого права так с ним разговаривать, однако указывать ему на это Чебышев не стал – это было нездоровое занятие. Гораздо более нездоровое, чем курение, пьянство и внутривенное употребление наркотиков, вместе взятые. Все перечисленные излишества убивают медленно, постепенно, а вот тип, что сидит за рулем, предпочитает действовать быстро и решительно. Ну его к черту, пусть разговаривает как хочет, Игорю с ним детей не крестить, сделали дело и разбежались...

Он открыл дверь машины, выплюнул окурок на сухой пыльный асфальт и, выходя, наступил на него ногой. В руке Игорь Чебышев держал черный пластиковый тубус среднего размера, в каких студенты технических вузов носят чертежи.

Солнце нещадно палило с безоблачного, блеклого от жары неба. Хотя от машины до двери подъезда было от силы десять метров, Чебышев вынул из нагрудного кармана и нацепил на переносицу модные солнцезащитные очки с выпуклыми, как глаза стрекозы, золотистыми стеклами. Это был всего-навсего очередной способ потянуть время – к сожалению, малоэффективный. Игорь ощутил желание снова снять очки и тщательно, никуда не торопясь, протереть их полой рубашки, но предпочел воздержаться – во-первых, чтобы не получить пинка в зад для ускорения, а во-вторых, потому, что торчать посреди двора, давая всем кому не лень отличную возможность срисовать свою фотокарточку, не стоило.

Он поднялся по лестнице и позвонил в обитую натуральной телячьей кожей дверь, на которой красовалась надраенная до зеркального блеска бронзовая табличка. За дверью послышался знакомый медный удар, и вскоре дверной глазок на мгновение посветлел, а потом снова потемнел: хозяин, подкравшись к двери, смотрел, кто к нему пожаловал.

– Это я, Бронислав Казимирович, – сказал Игорь, хотя в этом не было никакой нужды.

Свентицкий защелкал многочисленными замками и задвижками. С Игорем Чебышевым он был знаком сто лет, и знакомство это всегда было взаимовыгодным. Разумеется, даже родная мать не смогла бы войти в квартиру Бронислава Казимировича, предварительно не созвонившись с ним по телефону, и, разумеется, такой звонок имел место – не от родной матери Свентицкого, конечно, а от Игоря Чебышева.

Наконец внутри клацнула последняя задвижка, и дверь приоткрылась – не открылась, а именно приоткрылась на длину дверной цепочки. В щели возник осторожный глаз Свентицкого и половинка его круглой, изрытой мелкими оспинками физиономии – ни дать ни взять кусочек луны, на восходе показавшийся из-за угла сарая. Глаз несколько раз моргнул, изучая обстановку.

– Игорек? – спросил Свентицкий с оттенком удивления, как будто ждал кого-то другого. – Вы один?

– Нас двое, – сказал Чебышев, осторожно похлопав ладонью по пластиковому боку тубуса.

Дверь закрылась, лязгнула снимаемая цепочка, и Свентицкий впустил Игоря в квартиру. Перед тем как войти, Чебышев прислушался. Шагов на лестнице он не услышал, хотя шаги должны были быть.

– Господи, Игорек, вы так неосторожны! – в своей фирменной сюсюкающей манере говорил Бронислав Казимирович, запирая за Чебышевым дверь. – Таскать такую ценность по улицам в тубусе!

– Ну, Бронислав Казимирович, это вы уже перегибаете! – Челюсти сводило от нервного напряжения, и благодушный, немного легкомысленный тон давался Игорю с трудом. – Другого способа транспортировки пока, увы, не существует. Так или иначе, кто-то должен таскать это по улицам, чтобы доставить из пункта А в пункт Б.

– Да, да, – поддакнул Свентицкий, оставляя наконец в покое дверь и запахивая халат.

Под халатом виднелись голые бледные ноги и безволосая, как у женщины, грудь. Чебышев вспомнил недавно вышедшее отсюда существо неопределенного пола, и его передернуло. Он не был воинствующим гомофобом, однако никак не мог понять, почему в последнее время вокруг всех этих чокнутых, убогих, которые даже трахнуться по-человечески не могут, столько суеты и шума. Не то чтобы сексуальная ориентация Свентицкого как-то мешала вести с ним дела, но все-таки... Даже нормально, как принято у русских людей, обмыть с этим типом удачную сделку Игорь не мог, потому что в глубине души брезговал пить с гомосексуалистом, а может, и боялся, что, выпив лишку, тот начнет к нему приставать.

– Ну, проходите, проходите, – сказал Свентицкий, делая приглашающий жест в сторону комнаты. – Мне не терпится взглянуть, что вы там принесли.

– Давайте решим все вопросы прямо здесь, – предложил Игорь. – Света у вас тут достаточно, и диванчик имеется. А то я, как всегда, у вас часа на три застряну.

– Да застревайте на здоровье! – воскликнул хозяин. – Вы же мне как родной, мы с вами столько соли съели! Боже мой! Картины ведь для того и существуют, чтобы ими любоваться. А когда картинами любуется понимающий человек – это... это... Словом, так и должно быть, для того они и написаны.

– Нет, Бронислав Казимирович, увольте, – отказался Чебышев. – Времени у меня сегодня маловато, а дел зато – вагон и маленькая тележка.

– Что ж, как угодно, – согласился Свентицкий. – В конце концов, дверь моего дома для вас всегда открыта. Зайдете полюбоваться картинами как-нибудь в другой раз. Картины никуда не денутся, да и я тоже, хе-хе.

Он даже не представлял себе, насколько глубоко заблуждается.

– Ну-с, – заговорил Свентицкий, когда они присели на стоявший в углу прихожей диванчик, – так у вас там действительно Иванов? Подлинный?

– Разве я вас когда-нибудь обманывал? – оскорбился Чебышев. Открывать тубус он не спешил.

– При чем здесь обман? – всплеснул холеными руками хозяин. – Просто людям, как вы знаете, свойственно ошибаться.

– Никаких ошибок, – заверил его Игорь. Они прекрасно помнили времена, когда между ними шло своеобразное состязание – кто кого ловчее обует. Потом оба остепенились, поняли, что силы их приблизительно равны, и заключили негласный пакт о перемирии, благо вокруг хватало других лопухов. – Подлинный этюд Иванова к "Явлению Христа народу".

– Что вы говорите! Удивительное совпадение. Просто фантастическое!

– А в чем дело? О каком совпадении вы говорите?

– Другому не сказал бы, а вам скажу. Понимаете, Игорек, у меня такое впечатление, будто кто-то где-то открыл какой-то сундук, а там – целая кипа этюдов Иванова, и, что характерно, именно к "Явлению...". И вот этот кто-то берет эти этюды и продает по одному...

– Какая причудливая фантазия, – сказал Чебышев, поглаживая крышку тубуса. – Сундук с этюдами Иванова... Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном... У вас очень своеобразное чувство юмора, Бронислав Казимирович.

– Какой там юмор! Юмор, хе-хе... Да будет вам известно, когда вы мне позвонили и сказали, что у вас имеется подлинный Иванов, со мной чуть было инфаркт не случился! Я очень долго думал, что это: совпадение или какая-то афера, в которой мне отведена роль главного идиота. В силу некоторых причин и обстоятельств мысль об афере пришлось забраковать, хотя я бы предпочел, чтобы это действительно было надувательство. Тогда, по крайней мере, все стало бы просто и понятно, и я бы знал, что делать... Как в старые добрые времена, помните? Вижу, что помните, хе, хе-хе.

– Час от часу не легче, – сказал Чебышев. – То вы шутили, а теперь вдруг заговорили загадками...

– Что? Ах, ну да, я же вам не сказал... Видите ли, буквально на днях мне принесли этюд Иванова к "Явлению Христа...", и тоже, вообразите себе, подлинный!

– Не может быть!

– Вот и я подумал то же самое: не может такого быть. Два таких предложения в течение нескольких дней! Одно из двух: либо Москва просто наводнена этими этюдами, либо какой-то умник пытается сделать из меня... ну, вы понимаете кого.

– Если вы имеете в виду...

– Вовсе нет! Вас, Игорек, я ни в чем не подозреваю, у вас совсем другой стиль, вы не стали бы действовать так, будто я вчера родился, а сегодня утром вдруг решил, заделаться коллекционером живописи. В том-то и беда, что я никого ни в чем не подозреваю! Что это, скажите на милость, за афера: толкать подлинные этюды Иванова вдесятеро дешевле их рыночной стоимости?!

– Может быть, доставшийся вам этюд краденый? – осторожно предположил Чебышев.

– Я говорил о рыночной стоимости с учетом этого обстоятельства, – рассеянно отмахнулся Свентицкий. Он забросил ногу на ногу, и Чебышев отвел глаза от показавшегося в разрезе халата голого колена и белого, дряблого, как у стареющей женщины, бедра. – Мы с вами взрослые люди, Игорек, и знаем жизнь. Если этюд не значится ни в одном музейном каталоге, если до того момента, как он попал ко мне в руки, о нем никто не слышал, то какая мне разница, откуда он?

– Полностью разделяю вашу точку зрения, – сказал Чебышев.

– Знаю, что разделяете... Но вы, кажется, спешили?

– Да, – делая вид, что спохватился, сказал Игорь, – действительно. Пожалуй, нам и впрямь пора перейти к делу.

Он тремя движениями отвинтил крышку тубуса. Показался край свернутого в трубку холста.

– Один момент, – сказал Чебышев, вставая и запуская руку в тубус, – с этим надо осторожно...

"Разумеется", – хотел сказать Свентицкий, но не сказал, потому что вместо этюда Александра Иванова к его знаменитой картине "Явление Христа народу" в руке у Игоря Чебышева появился обрез охотничьей двустволки.