"Встречи на футбольной орбите" - читать интересную книгу автора (Старостин Андрей Петрович)

Глава 6 НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ТРИДЦАТЫЕ

…Наша команда многократно меняла названия. Они возникали в зависимости от производственного профиля шефствующего коллектива: «Пищевики», «Мукомолы», «Дукат», «Промкооперация».

В то время существовало лишь одно добровольно-спортивное общество «Динамо». Оно объединяло в своих рядах работников НКВД и милиции. Динамовцы с первых дней своего существования зашагали крупными шагами по пути спортивных успехов. Первым председателем и одним из инициаторов создания общества был Феликс Эдмундович Дзержинский.

Нашей команде много внимания уделял комсомол. В этом ничего удивительного не было. Ведь на Пресне, где возник прародитель сегодняшнего «Спартака», коллектив МКС, он организовался по инициативе футболистов, проживающих в этом районе, и при непосредственном участии райкома комсомола.

Руководители молодежи тридцатых годов, секретари ЦК ВЛКСМ – Дмитрий Лукьянов, признанный комсомольский оратор, Сергей Салтанов, Павел Горшенин – были нередкими гостями в нашей команде. Однако идею создания добровольно-спортивного общества по примеру «Динамо» подал нам Александр Васильевич Косарев.

Какой это был необычайно притягательный человек! В борьбе за справедливую жизнь и народную правду Косарев, паренек из бедной рабочей семьи московской окраины, прошел большой и нелегкий путь от подсобного рабочего на дореволюционном заводе до всеми признанного вожака молодежи.

Мне многократно приходилось встречаться с Александром Васильевичем, когда он уже был секретарем Центрального Комитета ВЛКСМ. Случалось это и на официальных приемах, когда он был одет «по протоколу» – в отличном гражданском костюме, в белой рубашке с галстуком. Как бы приняла в штыки такой его наряд комсомолия времен гражданской войны. Но время бежало стремительно, в ногу с ним менялись и нормы быта. Появлялся он вдруг на квартире и у Николая, и у меня, благо, мы жили с братом в одном подъезде, в более повседневном костюме, без «гаврилки». Однако, как бы он ни был одет, он всегда мне вспоминался по первой встрече – лукавая искорка в глазах, чуть приподнятая правая бровь и непокорный петушок на затылке.

Сам характер встреч говорил о простоте Александра Васильевича. Наверное, эта искренность, душевная чистота и была той неотразимой силой, которая так влекла молодежь к Косареву.

Так, одна из встреч состоялась на углу Сандуновских бань. Прямо тут же у входа в переулке. Я был предупрежден Николаем, что Александр Васильевич может прийти попариться в Сандуны, наслышанный, мол, о твоих рекордах на полке.

Еще дедом в Погосте я был приучен париться на соломе в русской печке. Я на самом деле сильно парился. С татарами, завзятыми любителями парной, выдерживал соревнование. Однажды схватился в парилке с сухоньким старичком. Худой такой, словно дезертир с кладбища. Никак не хотелось ему уступать. А он знай себе лежит, закрыв глаза, на лавке и на меня даже не взглянет. После последней поддачи из меня весь дух вышел – еле выбрался из парной. Переживал поражение, как у калитки доктору Седову. Тем более что мое соревнование началось на глазах у ребят. Только я им в раздевалке признался, проиграл вот, как слышу шум какой-то. Смотрю – несут моего конкурента. Оказывается, он на полке-то без сознания лежал, пока я его из парилки выкуривал. Еле отходили старичка. Да и сам-то я еле очухался. В футбольных кругах тогда много по этому поводу смеялись. Вот этот случай и рассказал Николай Александру Васильевичу, пригласив в баню попариться с футболистами.

Смотрю, подходит Николай, а рядом с ним среднего роста, ладно сбитый молодой человек. В кепочке, в белой апашке с расстегнутым воротом и в летних парусиновых туфлях. «Вместо Косарева какого-то новичка футболиста Николай привел», – подумалось мне.

Заметив мою кислую физиономию, Николай неодобрительно спросил: «Не узнал, что ли, Александра Васильевича?»

Я почувствовал, что краснею, нелепо засуетился, что-то забормотал, извиняясь, а Косарев, протянув руку, так по-доброму улыбался, что у меня все смущение прошло.

Мы отменно попарились. А одеваясь, Александр Васильевич напомнил о том, что ждет предложений по организации нового общества и его названию.

Я уже писал, как оно родилось, это название, в своей книге «Большой футбол». Здесь лишь напомню, что после длительных споров и бесконечного количества предложений судьбу названия решила книга Джованьоли «Спартак», к месту попавшая на глаза Николаю, когда инициативная группа футболистов собралась у него на квартире для обсуждения этого вопроса.

– Нам нужен девиз, отображающий лучшие качества личности атлета: мужество, волю к победе, стойкость в борьбе, ловкость и силу, верность идее. Вождь римских гладиаторов имел все эти достоинства. Предлагаю назвать общество «Спартак»! – сказал Николай, подняв книгу вверх.

Всем понравилось. На том и порешили.

Вместе с новым названием, нашедшим безоговорочное одобрение Косарева, «Спартак» получил загородную спортивную базу – Тарасовку, безотказно служащую команде и по сие время.

Много пережила футбольных передряг, и радостных и печальных, деревянная двухэтажная гостиница и газонное футбольное поле за сорок лет служения спартаковскому футболу. Да не только спартаковскому и не только футболу. Здесь на опилковых дорожках показывали пример спортивного трудолюбия братья Серафим и Георгий Знаменские; здесь проводили тренировочные сборы боксеры во главе с Николаем Королевым и Ираном Ганыкиным; здесь закаляли и моральную и мышечную мускулатуру Иван Аниканов, Семен Бойченко, Николай Дурнев; здесь совершенствовали мастерство Игорь Нетто, Сергей Сальников, Алексей Парамонов; здесь же готовились к предстоящим схваткам игроки сборной страны – и Григорий Федотов, и Лев Яшин, и Эдуард Стрельцов.

Самым бурным событием в истории существования спартаковской базы было пребывание у нас басков. Впрочем, что я говорю? Не только для Тарасовки, для всего спортивного мира это было крупнейшее событие. Веха, обозначающая крутой поворот в развитии нашего футбола. Скажу больше, в те тридцатые годы, когда мы едва поспевали отмечать дерзновенные свершения наших героев земли и неба – Стахановых и Кривоносовых, Чкаловых и Громовых, когда и жизнь была хороша и жить было хорошо, – приезд басков на фоне всего этого выходил из ряда только спортивных событий. Баски привлекли к себе широкое народное внимание, взбудоражили интерес представителей всех слоев населения.

Гордые, непримиримые духом баски у себя на родине в это время сражались за свою независимость с фашистами генерала Франко. Лозунг «Но пасаран!» – «Они не пройдут!» – знали у нас все – от мальчишки до старика.

Сборную команду басков гражданская война застала, когда эти прославленные футболисты гастролировали по Европе. Кто-то из них уже успел скрестить шпагу с фашистами. Но путь к родным пенатам перерезали фашисты. И когда стало известно, что баски после победного турне по Франции, Чехословакии и Польше приедут к нам, любители футбола потеряли покой.

Было известно, что испанский футбол являлся лучшим образцом стиля, называемого на Западе «латинским». Сочетание индивидуального творчества с коллективными действиями придавали испанскому футболу, по выражению некоторых специалистов, «волшебную прелесть».

В активе испанского футбола были записаны победы над сборными командами Австрии, Италии, Франции, Чехословакии, Венгрии, Швеции, Германии. Особой строчкой значилась «победа века», когда испанская сборная впервые одержала верх над непобедимыми до того англичанами. Это было в 1929 году.

Добавьте сюда, что только неправомерное судейство лишило испанцев победы над хозяевами поля, итальянцами, в полуфинальном матче мирового чемпионата 1934 года и что четыре баска – Луис Регейро, Исидро Лангара, Энрико Силлаурен и Заморра входили в символическую сборную команду мира профессионального футбола. В те времена слово «профессионал» звучало для любителей футбола как своего рода жупел. Вот какие мастера кожаного мяча ехали к нам в гости!

И они приехали. Вот они идут по перрону Белорусского вокзала. Уверенной, чуть развинченной походкой ковбоев, знающих себе цену. Идут как бывалые, поездившие по миру парни, себя показавшие и других посмотревшие. Не глазеют по сторонам, как новобранцы туристической группы, а присматриваются привычным глазом к незнакомой толпе встречающих. Толпа огромная, на всю привокзальную площадь. Истины ради оговоримся, что в то время она была значительно меньше. На месте памятника Горькому стояли дома. А рядом была трамвайная станция, тоже занимавшая изрядное место на площади.

Интерес к приезду басков определялся количеством заявок, поступивших в дирекцию стадиона «Динамо». Желающих попасть на первую встречу с «Локомотивом» оказалось два миллиона человек.

Баски не уронили своего престижа. Более того, они покорили нашего зрителя. Когда я в своей памяти перебираю высшие эмоциональные переживания, которые я когда-либо испытал, наблюдая футбол, то зримо вижу перед собой игру басков на стадионе «Динамо» в июне 1937 года. Подобное же восхищение я испытал еще только один раз, когда увидел сборную Бразилии на Шведском чемпионате мира в 1958 году.

Это матчи-спектакли. Именно такое мастерство, артистизм исполнения позволяет употреблять слово «искусство» применительно к футболу.

Михаил Михайлович Яншин, сидя рядом со мной на трибуне стадиона «Динамо», утирал носовым платком слезы умиления и повторял: «Какой спектакль, какой спектакль!» – когда испанские футболисты с присущей им элегантностью забивали мяч за мячом в ворота железнодорожников.

Матч закончился победой гостей со счетом пять-один. Я уходил со стадиона с двойственным чувством. С одной стороны, мастерство басков не могло не вызвать восхищения. С другой – я уже не в первый раз получил предметный урок, свидетельствовавший о моем отставании по разделу футболознания. Мне в это время шел тридцать первый год. У меня уже был опыт встреч на профессиональном уровне. Я успел посмотреть выдающихся профессионалов – Планичку, Свободу, Пуча в Чехословакии, финалистов мирового чемпионата 1934 года в Италии, сильнейших профессиональных игроков Европы австрийцев Хидена, Жордана, француза Дельфура, югослава Живковича, англичанина Кеннеди и многих других и даже сыграть против профессионалов в памятных матчах 1934 года в Чехословакии и в 1936 году во Франции, соответственно против «Жиденице» и «Рэсинга». Я уже имел звание чемпиона СССР, как раз присвоенное мне в 1936 году, за первое место в осеннем чемпионате страны. Я был убежден, что все видел и все знаю, что касается большого футбола.

И вдруг такое откровение. Оказалось, что я еще многого, если не сказать больше, в футболе не постиг. Я испытывал внутреннюю неловкость, когда на другой день Юрий Карлович Олеша расспрашивал меня о басках в кафе «Националь». Чтобы было понятно мое состояние, я должен сделать отступление, упомянув о Юрии Карловиче Олеше.

Об этом писателе я знал еще в самые молодые свои футбольные годы. Правда, тогда мне и в голову не приходило, что судьба меня с ним сведет на долгие времена для тесного дружелюбного общения.

Первое знакомство с творчеством Олеши удивило и взволновало меня. Я прочитал «Зависть». Привлекала необычная поэтическая приподнятость олешинской прозы, образность мышления, метафоричность литературного стиля писателя. Непохожесть на кого-либо другого.

…Том Вирлирли,Том с котомкой,Том Вирлирли молодой!..

Поэтическое восприятие колокольного звона преломилось у художника в образ юноши с котомкой за спиной. Утренний туман только рассеивается. Том Вирлирли, пишет автор, улыбаясь и прижимая руку к сердцу, смотрит на город. Это клятвенная присяга. Он сделает все. «Он – это само высокомерие юности, сама затаенность гордых мечтаний»…

Пройдут дни, продолжается в повести, и скоро мальчики, сами мечтающие о том, чтобы также с котомкой за плечами пройти в майское утро по предместьям города, по предместьям славы, будут распевать песенку о человеке, который сделал то, что хотел сделать, Томе Вирлирли!

И я был мальчиком, распевавшим эту песенку. И все мои сверстники ее в душе распевали, гоняясь за футбольным мячом и ощущая себя в предместьях славы и стремясь к ней всей своей неуемной юношеской душой.

«Затаенность гордых мечтаний» – вот струнка, которую автор задел в душе юных спортсменов совсем еще молодой Советской республики.

Он был первым писателем – и гордился этим, – который ввел в художественную литературу футбольную тему.

Сближение с Юрием Карловичем происходило постепенно. И в этом было какое-то предопределение. Как-то я наблюдал за ним целый вечер, но не знал, что это Олеша. Вот как это было. В ресторане «Метрополь», устав от застольного спора о футболе, в котором никто, как обычно, никому ничего не мог доказать, несмотря на то что все спорящие – Федор Селин, Константин Блинков, Валентин Прокофьев – в футболе далеко не новички, я заинтересовался сидевшей неподалеку компанией, тоже из четырех человек. Среди них один привлекал особое внимание своей внешностью. Его голова просилась на медаль. Широкий лоб мыслителя, крупные черты лица, с большим, чуть расширяющимся книзу носом, тяжелый подбородок и густая шапка каштановых волос придавали всему его облику породистую респектабельность. Впечатление незаурядности личности усиливалось от его совершенно раскованной манеры держаться в обществе, в особенности когда в оживленной компании вдруг раздавался взрыв развеселого хохота.

Заразительней всех смеялся именно этот человек с небрежной прической на своей скульптурной голове.

«Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!..» – отчетливо разделяя каждый слог, искренним и громким смехом отвечал он на какую-то, видимо, очень комическую историю, что в очередь рассказывали то сидящий от него слева человек с мясистым лицом и пухлыми губами, с густой шевелюрой рано поседевших волос, то сидящий справа моложавый человек, одетый в элегантный пиджак с модными по тем временам острыми плечами (я еще подумал – «вроде моих»), то размещавшийся напротив брюнет с надменно-ироническим выражением на лице.

Откуда я мог предполагать, что это был Юрий Карлович Олеша, сидевший в компании с Львом Никулиным, Валентином Стеничем и Валентином Катаевым. Они были молоды тогда. Непринужденное веселье за их столом вызывало зависть. Я с любопытством наблюдал за жизнерадостной четверкой, как будто предчувствуя, что в недалеком будущем не раз разделю с ними компанию за столом, а с одним из них завяжу прочный узел тесного многолетнего общения.

К их столу подошла высокая, статная барменша с подносом, уставленным ликерами и фруктами. Она была красива. Ее золотистая коса была уложена вокруг головы короной. Этот венец еще больше укрупнял ее фигуру с высоким бюстом. Большой поднос барменша несла царственной, неторопливой поступью.

Человек с головой мыслителя встал, поднял руки и, бережно охватив голову барменши у висков, поцеловал ее в лоб.

«Королева!..» – услышал я его поощряющий голос.

Однако удивил меня не голос и не поступок. Угадывалось, что весь эпизод дань чисто эстетическому началу. Барменша была действительно и лицом и статью очень хороша, поцелуй был символическим поклонением чистой красоте. Удивило же меня и даже чем-то обидело то обстоятельство, что для того, чтобы поцеловать женщину, мужчине пришлось приподняться на носках. Трудовое усилие поклонника снизило эффект. Получился поцелуй на цыпочках, – так у меня мелькнуло в голове. Породистая голова требовала более крупного постамента.

Но вместе с тем сила привлекательности этой личности не ослабела, даже после того, когда он, встав из-за стола, уходил из зала ресторана неторопливой, напоминающей чаплинскую, походкой.

– Все пропало, кроме чести, – услышал я напоследок его реплику, прозвучавшую как девиз, запомнившийся мне пожизненно.

На этом нити сближения с Юрием Карловичем не оборвались. Наоборот, наконец наступил день личного общения, к которому я подсознательно стремился давно.

Я стоял на углу улицы Горького возле кафе «Националы». Вдруг появившийся Александр Александрович Фадеев, здороваясь со мной, сказал: «Познакомься – Юрий Карлович Олеша».

Я обомлел: так вот кто это был тогда в «Метрополе»! Я сразу узнал его, несмотря на то что с первого «знакомства» времени прошло порядочно. Каштановые волосы сменили окраску: из-под шляпы выбивались посеревшие космы. Заметно поношенное пальто было застегнуто на одну верхнюю пуговицу и колоколом расходилось книзу. Но все равно притягательность личности ничуть не снижалась некоторой неряшливостью в одежде, сине-серые глаза светились также пытливо-проницательно.

Мы зашли в кафе. С Фадеевым я уже был достаточно знаком, об этом расскажу позже. Но вот что запомнилось. Обычно, будучи застенчивым при первом знакомстве, в этот раз я совершенно не чувствовал какого-либо смущения в присутствии Юрия Карловича.

– Я играл вместе с Богемским, – сразу, как к давнему знакомому, обратился ко мне Олеша, проверяюще устремив на меня взгляд своих сине – серых глаз. (Я пишу о цвете глаз Юрия Карловича через тире, потому что они казались то синими, то серыми, наверное, как реакция на его внутреннее состояние), верите, мол, или не верите, что я играл с «самим Богемским» и вообще, дескать, знаете ли вы, кто такой Богемский?

Когда он убедился в моих достаточных знаниях истории Одессы, услышав целый ряд знаменитых фамилий, как игроков, так и деятелей, с которыми мне приходилось общаться во время частых посещений его родного города, то, как-то потеплев, добродушно улыбаясь своей совершенно по-детски обезоруживающей улыбкой, уточнил, что с Богемским вместе он играл не за сборную города, а за команду гимназическую.

Мы засиделись до петухов. И с того памятного вечера добрая судьба надолго связала меня самыми теплыми отношениями с этим неповторимым человеком.

Люди разные. Они как химические элементы валентны и не валентны. Игнорируя это обстоятельство, в футболе, например, тренеры бессильно бьются над созданием ансамбля пусть из сильнейших, но не валентных игроков. Бесплодная затея. Бывает так, что человек, казалось бы, одних с тобой взглядов, вкусов, увлечений, а вот поди ты – останешься с ним один на один, и чувство неловкости, какой-то фальшивости тебя не покидает. А ведь знаком с человеком давно. Тут хоть сто брудершафтов пей, все равно ничего не выйдет: такие люди не валентны. Бывает наоборот – впервые встретишься с человеком – и сразу, как говорится, не разольешь водой. Что-то в таких людях есть таинственно притягательное, неизъяснимо своеобразное, магнетизирующее.

К такому разряду, к сожалению не частому, относился и Юрий Карлович. Его личность непостижима. Позволю сказать, что он был очень диалектичен в своих поступках и высказываниях, в нормах поведения, в реакции на жизненные явления. Он с блеском выдающегося оратора, изысканным языком высокоинтеллигентного человека мог говорить собеседнику что-то правдиво-лестное и закончить разговор резким обличением его же.

Приветствуя театрального художника и поздравляя с успехом новой постановки классической пьесы в его декорациях, он закончил любезное обращение краткой, ошеломляющей репликой:

– Но все же вы похититель декораций!

В этом не было претензии на парадоксальный выкрутас. Такое он себе никогда не позволял. Просто он был правдив. Натура большого художника не терпела лжи. «Все пропало, кроме чести!» – любил повторять Юрий Карлович. В данном случае, в театральных кругах поговаривали, что эта работа художника напоминала декорации его предшественника в одноименной пьесе.

Он не терпел подражательности, мещанства, банальности и претенциозности. Он счастливо избежал этой человеческой лигатуры и в творчестве и в жизни: помогала ему здесь широта таланта, одаренность. У Юрия Карловича был абсолютный языковый слух. В любой аудитории он был «наш человек». Вот как звучал его стихотворный язык, когда он писал для рабочей аудитории транспортников, печатаясь в «Гудке» под псевдонимом «Зубило»: в стихах говорилось о капитане маленького парохода, использовавшегося им для прогулок со своей подругой:

Бисером сыплют фонарики,Тужится, прет пароход,На берегу у Москва-рекиКраля-матаня живет…

Подумать только, ученик ришельевской гимназии, знаток классицизма и Краля-матаня!..

Олеша был напичкан знаниями. В его мозгу находилось какое-то устройство, или механизм, позволявший ему без усилий выдвигать из недр своей памяти нужный ящичек с сигнатурой – Флобер, Шекспир, Петрарка, Толстой… Богемский.

С астрономами он говорил о системах небесных тел, о Кеплеровских законах всемирного тяготения, с врачами о прогрессе медицины, с актерами о формах и средствах наиболее глубокого раскрытия сценического образа. Никогда он не выглядел дилетантом.

В одном лишь он был беспомощен: не умел считать деньги. Правильнее сказать – не хотел считать. К вопросам меркантильного порядка относился презрительно. Чаще испытывал финансовый недостаток, нежели избыток. С иронией рассказывал, как, «впав в нищету», послал Василию Васильевичу Шкваркину телеграмму в Одессу, где тот отдыхал после очередного литературного успеха.

– Вы только вообразите физиономию Василия Васильевича, распечатавшего телеграмму и читающего: «Поздравляю успехом вышли тысячу Олеша», – раскатываясь смехом на все кафе «Националь», рассказывает Юрий Карлович. И добавляет, с большим актерским мастерством расставляя акценты на неожидаемом финале: – И представьте себе (пауза), на другой день получаю ответную (пауза) – «Спасибо выслал Шкваркин», – и громовое искреннее – ха-ха-ха!

А милейший Василий Васильевич Шкваркин, так нашумевший своим «Чужим ребенком» в Театре сатиры, сидящий здесь же за столом, смущенно улыбается, по привычке жмуря глаза, словно в них попал песок, укоризненно качает головой, как бы говоря – хватит, мол, хватит об этом.

Тема братской поддержки в бытовых вопросах у Юрия Карловича возникала в разговоре неоднократно. Писатели должны делиться излишними накоплениями с собратьями по перу, испытывающими временные затруднения. Делиться не по принуждению, а по чувству профессиональной чести и совести. Литература не должна быть источником обогащения, иначе она станет ремеслом, проповедовал он и словом и делом.

Вспоминаю Юрия Карловича в дни после получения крупного гонорара в ГИХЛе за издание его однотомника избранных сочинений. Ярослав Смеляков впоследствии с теплым юмором рассказывал мне, как Юрий Карлович – «Калиф на час» – раздаривал налево и направо банкноты из своего «неслыханного богатства». Юрий Карлович очень тепло относился к Ярославу. Еще в довоенные годы, когда не было и в помине «Строгой любви», он предвещал молодому поэту с нелегкой судьбой и своенравным характером большую будущность. Нам вместе нередко приходилось бывать в Клубе писателей, и в «Кружке», и у меня дома. Ершистый Ярослав был одним из немногих, уберегшихся от разрушительных застольных атак старшего друга на свое поэтическое творчество. Правда, печатался он в то время не часто. Читанное же за столом всегда было прекрасно. Но за эти чтения гонорар не полагался, и в ту пору Смеляков был не богаче Юрия Карловича.

В своих воспоминаниях об Олеше Ярослав как раз и рассказывает о Юрии Карловиче как о бессребренике, хорошо зная его натуру. Как, проходя в сумерках со своей милейшей супругой Ольгой Густавовной по пустынному переулку, подсовывал в форточку подвальных жилищ бумажные трехрублевки, словно рождественский Санта-Клаус. Это не показное, никаких наблюдателей не было. Такое у него шло от сердца. Он любил делать добро – делиться!

В эти короткие дни финансового благополучия Олеши у меня дома раздался телефонный звонок. Сняв трубку, я услышал:

– Здравствуйте, Андрей Петрович, вам нужны деньги?

– Какие деньги? Кто это говорит?

– Настоящие, в купюрах Госбанка. Это говорю я – Олеша. Мой бюджет к вашим услугам: я баснословно богат!

Пошутив в том смысле, что я ему очень завидую, но и благодарю, зная, что это не поза в расчете на мой отказ от кредита, а чистосердечный порыв щедрого бессребреника, и порассуждав на счет превратности судьбы, я посоветовал ему положить деньги на книжку.

– Я был о вас лучшего мнения, – услышал я в телефон.

Через несколько дней у меня действительно возникла нужда занять немного денег. Проезжая мимо гостиницы «Националь», я вспомнил Юрия Карловича – «баснословно богат» – и не ошибся, забежав в кафе: он сидел на излюбленном месте за столиком у окна, в которое просматривалась Красная площадь, Мавзолей В. И. Ленина, куранты Спасской башни, храм Василия Блаженного – панорама, постоянно возбуждавшая его к словесным путешествиям по истории земли русской, от «Слова о полку Игореве» до наших дней.

С ним сидели: Исидор Владимирович Шток и Михаил Михайлович Яншин. Выбрав момент, я смущенно (деньги без смущения никто не занимает) выдавил из себя свою просьбу и сразу увидел, что совершил ошибку. Юрий Карлович смутился куда более, чем я. Дело спас юмор: мы оба сидели в одной галоше безденежья. От всех богатств у Олеши осталась одна смятая двадцатипятирублевка. В этом было что-то комическое.

Отсмеявшись, он посерьезнел лицом и, протянув измятую бумажку мне, строго произнес:

– Вот это вы все же возьмите.

– Последнюю, ни за что не возьму!

– Тогда я ее рву на ваших глазах.

Он говорил уверенно, спокойно, без угрозы, но в этой интонации слышалась непреложность решения. Он безусловно разорвал бы бумажку. И я деньги взял.

– «Знаменитый» Старостин предлагал мне деньги взаймы, – иронически бросил он возвратившимся к столу Штоку и Яншину, как бы объясняя висевшую в воздухе неловкость и деликатно помогая мне выбраться на сухое место.

Кафе «Националь» было, можно сказать, постоянным местопребыванием Юрия Карловича. Он стал тем огоньком, на который стремились представители творческой интеллигенции Москвы. Писатели, поэты, артисты, художники, музыканты любого ранга были постоянными посетителями этого заведения, превратившегося в тридцатые годы в своеобразную «Ротонду», что на Монпарнасе в Париже. Туда, без преувеличения можно сказать, шли на Олешу.

В то время Юрий Карлович печатался мало. И провести в его присутствии время считало за счастье множество интересных людей.

Бесконечно жаль, что его устные рассказы, обличительные памфлеты, экспромты, возникавшие в ходе застолья по поводу проскочившей в литературу, в кино или театр «макулатуры графоманов», остались лишь в памяти слушавших. Какая бы это была умная книга. Ведь «Ни дня без строчки» лишь небольшая часть того, что воспроизводила в устном изречении голова этого фантастически не похожего ни на кого другого писателя-мыслителя.

Он был требователен и к себе и, если чем-то был недоволен в своем профессиональном проявлении, говорил об этом вслух, может быть несколько маскируя преувеличенной критикой свое действительное отношение к сделанному. Например, не получив художественного удовлетворения от фильма «Ошибка инженера Кочина», в котором он был соавтором по сценарию, многократно говорил:

С ошибкой инженера КочинаМоя карьера в кино окончена!..

Он был неистощимо изобретателен на сюжеты из ничего. А вот если бы… А вдруг бы случилось так… Представьте себе на минуту… И в каждом случае возникала необычная тема с последующим разветвлением всевозможных побочных ситуаций. Его рассказ об уличном поединке с каким-то снобом, прогуливающим своего добермана по Лаврушинскому переулку, был одним из тех маленьких шедевров, когда слушающие смеются, как говорят, от души.

Ссора возникла из пустяка. Сноб с собакой не уступил стежку, протоптанную по тротуару в снегу. «Собака посторонилась, а этот наглец стоял на пути!» После долгих словопрений – надо было слышать набор изысканных оскорбительностей, летевших в адрес сноба, – Юрий Карлович «решил атаковать». Но сноб защищался собакой. Судьбу поединка решил доберман. Возмущенный «коварством этого труса», кобель укусил хозяина за ляжку, и «я с презрением прошел мимо этого труса».

Как-то Юрий Карлович по установившейся традиции принимал Михаила Михайловича Зощенко, питавшего к нему взаимную симпатию. Пригласив меня на официальный обед в «Националь», он предупредил, что, возможно, будет Николай Робертович Эрдман.

Обычно в кафе Юрий Карлович не любил церемонную сервировку, изысканные закуски. Вобла, нарезанная «студенческим куском» колбаса ничуть не смущали непривередливых завсегдатаев его столика. Ценилась духовная пища, всегда в изобилии находившаяся в его распоряжении.

Но приезжавшего из Ленинграда Зощенко он всегда принимал «великосветски».

Обед шел вяло. Печальные, с поволокой карие глаза ленинградского гостя почти не оживлялись искоркой улыбки, Николай Эрдман, чуть заикаясь, пытался утеплить атмосферу, шутливо отдавая дань гостеприимству Юрия Карловича. Но того на такой крючок не подсечешь. Нельзя сказать, что никто ни разу за эти два-три обеденных часа не рассмеялся. Каждый разок-другой отдал дань остроумию собеседника, но вместе мы, сразу все, вот как смеялись в «Метрополе» Катаев, Стенич, Никулин и Олеша, ни разу не взорвались.

Уже нам принесли кофе с коньяком. Приближался обеденный финиш.

– У вас есть спички? – обратился ко мне Олеша.

Я зажег спичку, услужливо поднес огонь к сигарете, и пламя коснулось пальцев Юрия Карловича. Он вскрикнул от боли и, отдернув руку, разглядывая опаленное место, в сердцах произнес:

– Последние пальцы сожгли!..

Звонко рассмеялся Зощенко. Вспыхнул смехом Николай, не смог удержаться и я. Но громче всех раскатился своим ха-ха-ха сам Юрий Карлович. Уж больно смешной досадой на жизнь прозвучала эта комическая по несуразности реплика!

И пошла, и пошла эта тема шириться и углубляться под обработкой этих мастеров юмора.

Быстро нарисовалась картина. Скудно обставленная спальня, разбуженная поздним возвращением подгулявшего мужа сердитая жена. Этакий мармеладовский вариант.

– От тебя паленым пахнет?! – Юрий Карлович блестящий актер, в его вопросе, от лица жены, слышен гнев и обличение.

– Что там у тебя с руками? – в тон ему продолжает Зощенко.

– Я тебя, негодяя, спрашиваю, что ты там прячешь за спину? – уточняет ночную сцену Эрдман.

Кофепитие задержалось до закрытия ресторана. Было весело и непринужденно. А тема о неудачнике-муже, которому «последние пальцы сожгли», пошла с легкой руки Юрия Карловича приобретать все новые и новые сюжетные развития. И фамилию герой приобрел – Матюгин, и превратился он в прототип генерала Дитятина из горбуновского рассказа, и не раз мы его узнавали в пьесах современных драматургов, в собирательном образе никчемного неудачника.

Помню, я уговорил Олешу поехать на футбол. Под моросящим дождем мы расселись на трибунах московского стадиона «Динамо». Матч был из разряда решающих. Победителям он обещал большие радости, ну а побежденным, естественно, не меньшие горести. Как всегда, на трибунах было много шума, свиста, криков и мало объективности. Я уже чувствовал, что в моем госте справа (слева сидел Фадеев и Вениамин Рискинд) зреет недовольство. Я знал его взгляды на футбол. Он неоднократно высказывал свою триединую ипостась – красота, сила, честь. Воспитанный в романтические времена русского спорта, Юрий Карлович начисто отвергал какой бы то ни было прагматический подход к тактике игры.

– Я не признаю футбол в мундире; если я форвард, мне незачем бежать к своим воротам, я буду искать победу на половине поля противника, – убежденно растолковывал он мне свою позицию. А я с ним и не спорил, всегда в душе любивший наступательный футбол.

А между тем на поле все больше применялись «грязные» приемы игры.

– Куда вы меня привели? Здесь нужна милиция и бригадмил, чтобы убирать с поля распоясавшихся мальчишек. Ведь это же общественное место!

В это время защитник так ухватил убегавшего в прорыв форварда за майку, что Юрий Карлович прямо-таки закричал:

– Где вы видите футбол? Где нет чести – там нет футбола! И это воспитанники Бейта! – сокрушался он, вспоминая популярного в дореволюционной Одессе футбольного судью Бейта, непримиримо относившегося к нарушителям правил игры.

И вдруг за безобидное касание мяча рукой судья назначил одиннадцатиметровый удар – высшую меру наказания в футболе.

– Казнь гольмана!! – воскликнул Юрий Карлович.

Он пользовался устарелой терминологией одесситов времен Бейта, называя вратаря гольманом, защитника беком, полузащитника хавбеком, нападающих центральной тройки – инсайдов: полулевый форвард, полуправый. Центральный так и остался центральным и крайние – крайними.

Дождь продолжал накрапывать, и по осеннему времени ему не предвиделось конца. Юрий Карлович сидел ссутулившись, мокрые, с сильной проседью волосы длинными путаными прядями спадали ему на лоб. Он сверлил взглядом «лобное место» – меловое пятно в одиннадцати метрах от линии ворот.

Из глубины поля неторопливой трусцой приближался к этому месту для производства казни «палач». В воротах, пригнувшись, на полусогнутых ногах, широко разведя руки в стороны, застыла «жертва».

Настало мгновение наивысшей футбольной кульминации. Исполнитель нанес удар. Но гильотина не сработала. Под громоподобное «А-а-а!», одновременно исторгнутое трибунами, произошло маленькое чудо: сильнейший удар, направленный в нижний угол ворот, вратарь в непостижимом броске парировал.

Вместе со всеми Юрий Карлович восторженно аплодировал. Восторжествовала справедливость. Решение судьи о назначении штрафного удара он считал несправедливым. Футбольный мяч установил истину!

Но драма, как оказалось, не закончилась. Судья решил, что вратарь нарушил правило, преждевременно, до удара, сдвинувшись с места, и назначил повторение «казни».

– Заговор!! – загремел Олеша на всю трибуну и, с силой опершись на наши плечи руками, выжался с тесного места и со словами: «Я никогда не участвую в насилии» – застегнул по привычке пальто на одну верхнюю пуговицу, отчего фалды расширились колоколом, и неторопливой походкой направился к выходу.

Попытку задержать его мы не сделали. Что такое Юрий Карлович во гневе, мы знали хорошо.

Пишу эти строки и задумываюсь. А что бы сказал Юрий Карлович, если б вдруг он сегодня оказался на трибунах стадиона наблюдавшим футбольный матч. Сказал бы: «Заговор!! Где бригадмил?!» – боюсь, что сказал бы…

Однажды мы прогуливались с Юрием Карловичем по тенистым аллеям Дома творчества в Переделкине. Стояла умиротворяющая золотая осень. На душе, как и в природе, спокойная уравновешенность. Торопиться было некуда и незачем. Футбольные проблемы текущего сезона были благополучно в основном решены. Юрий Карлович пребывал в «рабочем настроении». Неторопливым шагом – я не помню его торопящимся – он вымерял аллейки и вдруг сказал, перескакивая с другой темы разговора с элементом внезапности: «Я работаю над инсценировкой «Идиота», – и, озадачив меня, с испытующим взглядом ожидал моей реакции. Он не очень-то любил приглашать в свою творческую лабораторию кого бы то ни было.

Я не скрыл приятного удивления. Тем более что не раз в беседах о Достоевском он отрицательно отзывался о моем любимом писателе. «У него очень много крови, – говаривал Юрий Карлович, – а человечество по своей природе не любит пролитую кровь, люди предпочитают читать про любовь, про цветы».

Я напомнил ему об этом. Он возразил: говоришь, мол, не всегда то, о чем думаешь, часто примеряешься только. А вот пишешь всегда о том, о чем думаешь. Во всяком случае, добавил он после небольшой паузы, я пишу, опираясь только на это правило.

Некоторое время спустя он пригласил меня в Театр имени Е. Б. Вахтангова, «на Борисову». «Войдем с третьим звонком, будет понезаметнее…»

В притушенном зале мы уселись на свои места в средних рядах партера. Он надел на себя маску полного безразличия. А я, с детских лет привыкший в театре обособляться, «уходить на сцену», о своем именитом соседе позабыл. К тому же Юлия Борисова представилась мне столь поразительно похожей Настасьей Филипповной, живущей в моем воображении после множества раз прочитанного романа, что я и думать забыл, что сижу в зрительном зале. Вспомнил об этом только тогда, когда под занавес первого акта услышал: «А ведь получилось, черт возьми, а?» – и увидел глаза Юрия Карловича, искрившиеся затаенной радостью.

По окончании спектакля, как только закрылся занавес, Юрий Карлович потянул меня за рукав из зала в гардероб. Мы быстро оделись и так же, как пришли, незаметно ушли из театра. Прощаясь, он прервал мою попытку поздравить его с крупным успехом короткой репликой: «Достоевского трудно испортить» и своей неторопливой походкой побрел по направлению к Арбатской площади.

Юрий Карлович был для меня человеком, которому я нравственно был подотчетен. Я до конца верил в его честность и объективность. Не последнюю роль в этом сыграло его выступление на Первом съезде писателей. Он выступил благородно и достойно. В минуты житейских сомнений я часто мысленно задавал себе вопрос: а как бы рассуждал в данном случае Юрий Карлович?

К приезду басков у меня сложились, как мне казалось (в который раз), незыблемые взгляды на суть футбольной игры. После встречи с профессионалами в Чехословакии в 1934 году; после игры с «Рэсингом» в Париже 2 января 1936 года, когда за французскую команду фактически выступала сборная Европы, после лекции английского тренера Кемптона, специально приглашенного для подготовки «Рэсинга» и вырвавшего у нас победу со счетом два-один только за счет тактической новинки, так называемой дубль-ве; после бесконечных споров и пересудов о сущности этой тактики, так огорошившей нас в Париже, – мне казалось, что я постиг все тайны непостижимой игры. Во всяком случае, мои разглагольствования о высочайших достоинствах нашего футбола Юрий Карлович воспринимал, как откровения пророка. «Нет, вы только послушайте, как мы высоко стоим на международной футбольной арене, ведь это сам Старостин утверждает!» – восторженно обращался к собеседникам Юрий Карлович и немедленно вступал в полемику, защищая мои взгляды, если кто-либо высказывал сомнения по поводу моих утверждений о силе нашего футбола. Признаться, я искренно верил в то, что говорил. И вдруг у себя на поле такой афронт. Первый обладатель Кубка СССР московский «Локомотив» проигрывает баскам один-пять! Никогда наши команды не проигрывали с таким крупным счетом зарубежным футболистам.

Вот почему я испытывал неловкость, обсуждая на другой день в кафе «Националь» вчерашний футбольный казус.

Как сейчас вижу, мы сидим за столиком у широкого окна: Юрий Карлович, Михаил Михайлович Яншин, Арнольд Григорьевич Арнольд, Евгений Захарович Архангельский. За окном чудесный солнечный летний день, нескончаемым потоком движутся москвичи по Охотному ряду к Манежу, к университету, к Красной площади, к площади Свердлова, к улице Горького. Узловой перекресток в самом сердце древней столицы, народу полным-полно, и мне кажется, что все только и думают и разговаривают о басках. Уж больно взбудоражила меня их игра. Все мои схемы тактических построений, казавшиеся мне непреложными истинами, только что утвердившиеся в сознании после осмысления опыта встреч с профессионалами, рушились, как карточный домик. Я испытывал определенную неловкость, но вынужденно защищался, находясь в полном одиночестве, когда высказывал надежду, что в следующей игре динамовцы смогут добиться успеха.

Вот как я пишу в «Большом футболе» об этом застолье.

«Юрий Карлович спрашивает меня:

– В чем дело? Почему проиграли? – И сам же, не давая мне открыть рот, отвечает: – Они сильнее! Вариантов нет.

– Варианты есть! – кричу я. – Есть!

Но Михаил Михайлович морщится.

– Вряд ли.

– Все зависит от того, как построят свою оборону динамовцы.

– Как бы ни строили, все равно проиграют, – мрачно изрекает Архангельский.

За мной заезжает Роман Робертович Граслов. Нужно ехать на фабрику. Я покидаю собеседников.

– Что, – говорит Граслов в машине, – торговали – веселились, подсчитали – прослезились?

Это явный намек.

– Обыграли «Жиденице» и решили, что вам уже равных нет?

Вечером я спрашиваю у тренера динамовцев – Виктора Ивановича Дубинина:

– Как вы думаете ответить на выдвинутых вперед Лангару, Горостицу и Алонсо?

Я помнил, как жарко спорил Дубинин в Париже по поводу куаровских вылазок на наши ворота.

– Центрального и крайних нападающих надо персонально закрывать, – отвечает Дубинин.

«Правильно решают динамовцы, – думаю я. – Закрыть их, конечно, надо, но как? Закрывание выдвинутого вперед Лангары ломает всю схему привычной расстановки защитных линий…»

Динамовцы играли с достоинством, были близки к успеху, но победили баски. Опять Лангара, этот самый крупный центрфорвард из виденных когда-либо мной, пушечным ударом забил победный гол. Матч закончился со счетом два-один в пользу гостей.

Московские динамовцы тогда были признанными лидерами нашего футбола. Дело принимало дурной оборот. Престижу советского футбола грозил сильный урон.

А дальше пошло и пошло: под натиском испанских футболистов не устояли минчане, тбилисцы, киевляне и еще раз москвичи в матче-реванше, проигравшие баскам четыре-семь. Лишь сборная Ленинграда сыграла вничью: два-два.

Я хорошо помню эти дни всеобщего возбуждения, когда Тарасовка сделалась центром футбольного притяжения – «Спартаку» предстояло играть с басками последний матч.

Нас, Старостиных, пригласил к себе в кабинет А. В. Косарев. Он уже имел опыт организации футбольных коллективов на большие дела. Он напутствовал нас на первую встречу с профессионалами, добродушно приговаривая ободряющую поговорку: «Не боги горшки обжигают, ребята, – не боги!» У него это получалось уж очень успокоительно. Он поблескивал искорками глаз, сдержанно, по-косаревски улыбался и чуть мягче обычного произносил букву «р», от чего теплело на душе и верилось, что горшки мы обжечь сумеем. Тем более что Дмитрий Дмитриевич Лукьянов не упустил случая сказать свой широко известный каламбур: «Кесарево – кесарю, а Косареву – Косарево!» – везите, мол, ему победу, и точка.

Удалось тогда победить лидера профессионального футбола Чехословакии, команду «Жиденице» из города Брно со счетом три-два.

Провожал нас с Белорусского вокзала Александр Васильевич в промозглый декабрьский день, поеживаясь на пронизывающем ветре, гуляющем по перрону перед отправкой экспресса «Норд», следующего по маршруту Москва – Париж.

Там нам не удалось взять верх в традиционном для Парижа новогоднем матче на стадионе «Парк де прэнс». Победа «убежала» от нас на последних минутах игры. Но мы привезли оттуда самую хвалебную прессу:

«Московская команда подтвердила международный класс русского футбола»…

«Эксцельсиор».

«Советские футболисты покорили вчера Париж. «Никто не ожидал такого блестящего зрелища»…

«Пари суар».

«Московская команда проиграла, но она ничуть не разочаровала многочисленных зрителей. Она дала нам возможность насладиться тонкостью игры и виртуозностью своих игроков»…

«Эко де Пари».

«Москва обладает великолепным нападением. Мне иногда казалось, что передо мной австрийский «Вундер-тим» («Чудо-команда»), несколько лет тому назад считавшаяся непобедимой»…

«Эксцельсиор».

«Русские нападали с первых минут и до конца матча. Они форменным образом штурмовали французские ворота. Между тем они проиграли. Французы же, все время защищавшиеся, ограничившиеся всего лишь несколькими прорывами, победили»…

«Прагер тагетблатт» (Прага).

«Русские на протяжении всего матча держали под угрозой французские ворота»…

«Эндепанданс Бэльж» (Брюссель).

«Счет два-один в пользу «Рэсинга» еще не означает перевеса одной команды над другой»…

«Морнинг пост» (Лондон).

Все это читал, помнил и понимал Александр Васильевич. Он любил футбол и знал ему цену, как самому популярному из массовых народных зрелищ. Не случайно по его инициативе в 1937 году футбол во всех красках был показан на Красной площади в День физкультурника. И вдруг в дни приближения этого праздника здорового тела и духа незавидная серия поражений.

А мы: Николай – председатель общества «Спартак» Московского городского совета, Александр – капитан команды «Спартак» и я, вице-капитан, сидим в кабинете руководителя комсомола, ощущаем долю своей вины. Может быть, потому и чувствуем себя так, что остались вне активного участия в этих волнующих футбольных событиях. Ведь как-никак, а мы все трое игроки сборной команды. Все в разных матчах выводили сборную с капитанской повязкой на руке.

– Одним словом, у басков надо выиграть, – заканчивает Косарев анализ создавшейся обстановки и добавляет: – Выиграете, поедете на рабочую Олимпиаду в Антверпен и оттуда на Всемирную выставку в Париж.

Баски были еще где-то на юге, а «Спартак» отмобилизовывал свои силы для встречи с ними.

Вот когда Тарасовка стала главной ставкой футбольного верховного командования.