"Екатерина Великая (Том 1)" - читать интересную книгу автора (Сахаров (редактор) А. Н.)

Глава одиннадцатая АРХАНГЕЛОГОРОДСКОГО ПОЛКУ УНТЕР-ОФИЦЕР КУРОПТЕВ ФЕОФАН

Тёплым майским вечером дорога не пылит, весёлыми тульскими местами идёт по дороге к родной деревне Левашовке Архангелогородского полку унтер-офицер Феофан Куроптев.

Идёт – ровно пляшет. Уволен вчистую – ему ведь конь самого генерала прусского Зейдлица бедро сломал, копытом наступивши.

Идёт Куроптев бойко, однако на палку опирается. Как положено – кафтан зелёный, плащ серый, у костров сзади опять прожжённый, за плечами мешок. В мешке – гостинец родной Левашовке: десяток картофелин отборных из прусской земли. Ежели посадить – вырастут важнеющие… у нас-то этого ещё мужики не знают – темнота!

Вот уж видать – господский дом левашовский встал на горке, за парком. Сквозь липы да берёзы от вечернего солнца горят его окна… Маковки берёз тоже горят и крест на колокольне церковной. На войне – пушки, гром, крики… А тут тишина. Поля всходят зеленями, берёзки гнутся, ветками длинными качают, словно здороваются.

Спустился Куроптев с горки, под горкой деревня – тут же темно, сыро… От стада пыль ещё стоит. Идёт Куроптев деревней, ровно пляшет, ребятишки по сторонкам бегут, дивуются: что за человек?

Постучал Куроптев в окошко родной избы, отодвинулось оно. Старушка смотрит оттуда в повойнике, беззубым ртом шевелит, жуёт:

– Чего тебе, служивый?

– Мамушка, родная!

Вытянулся Куроптев во фрунт, шляпу снял, одна нога только у него ровно у петуха – подшиблена. Стоит бодро.

– Унтер-офицер Куроптев Феофан представляется матери родной по случаю прибытия домой со славной войны. Честь имею явиться с царской службы. Вот он я!

– Фимушка, чадушко рожёное… Болезный мой! Да что ж это у тебя ножка-то? Об одной ноге ты, что ли? Ай-ай-ай!

Спешит старая из избы, ноги подкашиваются, слёзы льются, сынка обымает, целует… Ах ты несчастный какой… Господи-батюшко!

– Никак нет, счастливый я, матушка, – голову-то домой принёс… А сколько там нашего брата полегло… Не счесть. А батюшка где?

Сказал, да примолк.

Втихую облилась слезами старая, рукой глаза прикрыла, на церкву машет.

– Там, давно там, родимый… Отмучился… На погосте лежит. А вон брат Зиновей с поля идёт… Да и Ульянушка, твоя жёнка-то, с барщины с бабами бежит…

Чего и было! Жена с радости о землю грянулась, заголосила. Соседи сбежались – руками машут, дивятся… Староста пришёл Селивёрст Семёнович. Сидели в избе, и за полночь рассказывал Куроптев про свои походы. И как под Гросс-Егерсдорфом своё геройство доказывал, и как под Цорндорфом пострадал…

Рассказывает Куроптев, рукой поводит, а в тёмной избе уж на полу убитые товарищи лежат, всем чудится, кровушка их течёт, раненые стонут и поперёк всей избы идёт на гнедом жеребце фельдмаршал Апраксин толстющий, весь в регалиях, брылья распустил. И вот теперь после таких-то побед, после Кунерсдорфа пришлось солдатушкам идти в ретираду… А всё измена! Да, измена! Дворяне солдатскую кровь пруссакам продали за своё весёлое житьё.

Слушал народ Куроптева невесело, а брат Зиновей, тот поднял голову, глазами сверкнул:

– Да и у нас в деревне почитай всё то же! Не лучше… И нас баре немцам продали…

И стал втихую, шёпотом рассказывать… Царь-то новый дворян от службы освободил, свободу им дал. Ну, они и рады – мы-де свободны. А вы, мужики, нету! Вы-де нас кормить должны. Старый-то наш барин, Василий Акинфиевич, дай ему Господи царство небесное, с год уж, как померши. Молодой барин со службы сразу после Указу в деревню вернулся, стал жить да поживать. Говорит – тут как всё налажу, в Москву перееду… В Москву он, барин, жить поедет, а вы-де, мужики, меня кормить будете… В Мо-оскву! Барин-то молодой, Акинфий Васильевич, старосту нашего Селивёрста Семеныча уволил, да, уволил…

– Уволил он меня, – сказал и Селивёрст Семёнович и кашлянул. – Это точно. Правильно…

И почесал в бороде.

– А теперь у нас новый приказчик… Господин Хаузен… Пленный из пруссаков. Не ты ли, братец, его на нашу голову и в плен-то забрал? Был у нас рыжий кобель, на цепи что сидел, – помнишь? Так пруссак этот куда лютее. За один месяц все недоимки за три года с мужиков собрал. У мужиков все чуланы, все чердаки, все погреба обыскал… Душу вытряс… У мужиков, говорит, после царского Указа ничего своего нету. Всё барское. И сами вы, мужики, тоже барские… Рабы, одно слово… Ну, баре и рады… Продали нас бояре пруссакам…

Низко свесил Зиновей свою голову, сидит, замолчал. А Феофан свесил ещё ниже. Ин сколько он ни воевал, сколько своей крови ни лил – вон оно как дело-то обернулось. Пруссака он перед собой штыком колол, а он вон на-поди – сзаду заскочил да его самого в Левашовке встречает. Измена на фронте, измена в деревне… Нету тут тишины… Так чего делать?

Глянули – а уж в окошке светает… С зарёй подыматься на барщину. А пока что пошёл он с Ульяной спать на сеновал…

Наутро, почистив пуговицы на кафтане, подтянув пояс, заковылял Куроптев на барский двор. Утро свежее, лёгкое. Дом стоит барский широкий, низкий, перед домом цветки цветут. Долго ждал Куроптев, уходил, ворочался… Наконец пришёл – уж на балконе сидит барин – в пёстром халате, в малиновой ермолке. С трубкой. Чай он кушает. Барыня за самоваром, в чепчике белом, кругом ребят насыпано… Учитель с ними молодой.

Дворовый доложил, привели Куроптева под балкон. Барин с балкона перегнулся боком, смотрит.

– Ты кто таков, герой? – спрашивает барин, а сам кусок пирога в рот запихивает… – А? Ммм… А! Куроптев Феофан! Помню, помню что-то… В каком полку служил? В Архангелогородском? Так, так… Ну что ж… Теперь войны нету, так ты работать должен. Человек без работы – злодей… Отчаянной жизни человек… Эй, там! Дуняшка, поднеси герою рюмку водки! Заслужил, заслужил! Герой! А мне, Лизонька, отрежь ещё пирожка… Хорош! Хвалю!

– Покорнейше благодарю! – отвечает Куроптев, усы поправляет. – Только вот на одной-то ноге мне стоять неспособно… Ежели как я в порядке дисциплины работать должен, так на какую ты меня, батюшка-барин, поставишь?

– Ну, уж этого – про работу – я и не знаю… Теперь у нас Густав Адамыч всё ведает… Мы-то сами в Москву скоро уедем. Там скоро состоится, – барин поднял вверх глаза, указательный палец в небо и многозначительно вздохнул, – священное коронование их императорских величеств… Так-то, брат… Так ты уж к управляющему обращайся… Вон он идёт… Густав Адамыч… Херр Хаузен! Битте!

Шагает немец в чёрном кафтане, словно аршин проглотил, в буклях пудреных, в руке трость держит… Ну точь-в-точь таких Куроптев в полон десятками брал… «Эх, мать честная!» – думает Куроптев.

– Шесть имей явиться! – сказал господин Хаузен.

А сам на Куроптева, на его треуголку медведем смотрит.

– Так вот, Густав Адамыч! – говорит хозяин, а сам опять к Лизоньке нагнулся, пирожка ещё просит – уж больно хорош… В Москве таких уж не поешь, в деревне всё своё…

– И в Москву мужики всё одно будут нам из деревни припас доставлять, – говорит Лизонька и пухлым кулачком подпёрла алую щёчку. – Чего уж!

– Разве что… мм… Вот, Густав Адамыч, пришёл с войны наш мужик… – говорит барин и салфеткой трёт красные губы луковкой, все в масле. – Был мужик, а теперь герой… Ногу только потерял. Ну, что с ним делать?

– Под Цорндорфом-деревней, – пояснил Куроптев как военный военному.

– Ну, я не зналь! – сказал Густав Адамыч. – Меня, слав бог, Гросс-Егерсдорф плен веяли. Я капраль. Я командую в деревне… У русски мужик я начальник… Ха-ха!

И барин тоже засмеялся:

– Ха-ха-ха! Вот действительно случай… Ты его, Куроптев, бил, а он тобой начальствовать будет… Ха-ха! Превратность Фортуны… Лизонька, дай-кась…

– Да ты что, Господь с тобой! Чать, седьмой кусочек скушал…

– Ну ладно, ладно. Я-то думал – всего шесть. Уж не надо. Так вот, Густав Адамыч, куда ж его ты определишь на работу?

И Куроптев был поставлен сторожем на барские огороды. Ночью в шалаше караулить… День-деньской в работе помогать, что сможет… По способности. Работает Куроптев и видит и слышит, как Густав Адамыч людей обижает…

– Эй, русски свинья! Пофорачифайся жифей! Лениф работник! Шорт такой! Жифей!

Барину что – сел в коляску, да и укатил с барыней, с ребятами в Москву… Только и делов. Отступился от своих мужиков барин, делай приказчик с ними хоть што хошь… Ну, тот и лютует, старается, работает и на барина, и на себя, чтобы деньгу сколотить да домой уехать…

Феофан думу думать, на огороде сидючи. А как падёт ночь, слышен шорох… Не воры то, а Зиновей-брат к нему идёт. И другие мужики приходят… Говорят. И сколько ни ушан – всё одно везде. Всюду немцы орудуют… В Туле городничий из пруссаков поставлен. В Москве, в Петербурге – полицмейстер… А в Питере-то и сам царь такой, что из пруссаков пруссак. Дворян освободил, мужиков им в рабы отдал… У монастырей на себя все земли отбирает… Попов заставляет бороды брить да в немецком платье поповском ходить… По городам немцы уж полками командуют… А что делать? Феофан-то правильно говорит, что взять бы их в топоры, и боле ничего…

Прошёл праздник Ивана Купалы, отгорели огни купальные, ночи июньские темней стали, остатные соловьи досвистывают по рощам… А как приказчик девку Анютку на гумне испортил да после её же и высечь приказал, чтоб не плакала, – поднялись мужики. Босиком, как тени, неслышно собрались они в Левашовке, толпой стали подыматься в горку, к барскому дому… У каждого за поясом топор…

Барский дом тёмный стоит, никого не видно… У церкви остановились…

– Стой, товарищи! – шепчет Феофан. – Ежели отвечать придётся – целуй крест, что все виноваты… Запираться никто не будет… Хотели-де свободно жить… Как люди!

Каждый из-за ворота рубахи вытащил крест, поцеловали. На церкву перекрестились.

– Пошли, товарищи!

– Пошли! Пошли! Пошли!

И до самого своего смертного часа не услышал бы Густав Адамыч, как подошли мужики, кабы не его пёс – Нера. Учуял из будки пёс, что потиху идёт много людей, поднял морду вверх, взвыл под окном, взлаял. Белое в окне флигеля мелькнуло – Густав Адамыч в рубахе длинной, собаку кличет, в окно прислушивается:

– Нера, Нера, вас ист дас?

А Нера тут на мужиков бросилась. И Михаил Любцов, мужик кудрявый да молчаливый, на которого скакнул приказчиков пёс, разрубил псу голову.

Густав Адамыч в окне скрылся, ставни изнутри закрыл, думает – отсидится. Отстреляется. Нет, не отсиделся. Только вот одно прозевали мужики.

Жил у правителя в холуях дворовый парнишка Микешка. Густав Адамыч ключ ему от задней калитки сунул, вывел Микешка из конюшни правителева коня да как махнёт мимо мужиков прямо в Тулу. Только его и видели…

Гром пошёл кругом, как стали мужики топорами рубить окна управителева флигеля, в щепы разлетелись дубовые тёсаные доски дверей… Лютуют мужики, что Микешку в город упустили, а Густав Адамыч ну из ружья палить… Из пистолета. Пугает. Ну, Куроптев впереди, пуля для него дело привычное… Ворвались мужики в дом, ищут пруссака, нет того… Уж во дворе, на сеновале сыскали…

На коленях стоял управитель перед мужиками. Клялся, божился по-своему, крестился навыворот, что будет по чести работать, не будет никого обижать…

И вышел тут Феофан. Стоит в треуголке, в кафтане, только нога подогнута – ну, с войны пришёл.

– Мужики, – говорит, – не будет нам жизни, если мы с ним не кончим… Я их знаю. Да, покамест мы от бар, что нас продали, не освободимся. Я с войны пришёл, в том бою бился, где управителя забрали… А что ж вышло? Он же нами и правит! Все наши труды в пот да в слёзы оборачивает… Бей его, ребята!

Первым ударил Куроптев управителя… Всю его домашность в топоры взяли, всё изрубили, всё вино выпили… Крики, брань, пляс…

И то проглядели мужики, что солнце уже высоко, что по дороге пыль завилась. Идут из Тулы солдаты, такие же самые, как Куроптев, только на войне ещё не бывали, ноги все целы.

В треуголках, в зелёных кафтанах, амуниция мелом набелена, медь горит. А впереди на коне командир едет – майор Михельсон.

– Ребята! – закричал Мишка Любцов. – Солдаты идут!

Высыпали мужики на улицу – смотрят.

А чего смотреть! Вон они тут, мерный шаг бьют, идут в порядке. Остановились, построились в две шеренги, задняя к передней полшага вправо приступила. Рожок сыграл, барабаны пробили.

Майор Михельсон командует:

– По бунтовщикам… Пальба ротой… Рота-а-а…

Перед ротой, перед ружьями стоят левашовские мужики гурьбой, плечом к плечу, руками обнялись. Как стена. Как полки на Гросс-Егерсдорфском поле стояли, смерти не боялись. Впереди всех он, Куроптев Феофан. В руках топор, а что топором тут сделаешь? Эх, ружей бы… Мы бы показали…

Смотрит на него майор Михельсон, усы поправляет. Куроптев вобрат смотрит:

– У, падло!

И опять командует Михельсон:

– По солдату-бунтовщику пальба ротою. Рота-а! Пли!

Ровно град разорвался залп. Попадали мужики. А первее всех – Куроптев Феофан, Архангелогородского полку солдат российский в зелёном кафтане; треуголка, пулями прицеленная, отлетела в сторону.

А остальные мужики, кто уцелел, руки подняли, на колени пали.

Не взяли Куроптева ни пули, ни ядра в честном бою, а пал он от русской пули, что направлена была рукою майора Михельсона. И после залпа настала в Левашовке тишина. Только ветер по нивам летит, нивы зреют, берёзки ветвями качают, ровно рукава опустили, лес зелёный шумит.

А потом и ночь настала.

А барин Левашов в Москве, за самоваром да ватрушками сидючи, головой качал:

– Ай, ай, ай… Лизонька, что же это? Из деревни пишет старый староста Селивёрст, что мужики нашего Густава Адамыча порешили, что бунт был, да, спасибо, солдат пригнали из Тулы… А кто всех взбунтовал? Да солдат, что с войны пришёл, Куроптев. Помнишь? Как теперь в деревню ехать? Густав Адамыч – вот управитель был зверь! Надо будет нового немца из пленных поискать… Лизонька, налей-ка мне ещё чашечку… Ах, ватрушки хороши…