"Дороги веков" - читать интересную книгу автора (Никитин Андрей Леонидович)19Мне надо в город. Погода словно по заказу. На светлом, тёплом, будто вымытом небе ни пушинки. Мотор работает ровно, на басовой ноте, и, вырвавшись на простор озера, лодка делает скачок и устремляется к белеющим вдали домам Переславля. Ровный, идеальный овал, «глаз земли», сердце края. Когда смотришь на город с противоположного берега, по большой десятикилометровой оси, можно даже уловить вздувшуюся линзу воды, созданную земным притяжением. Как называли озеро в неолите? Увы, этого мы никогда не узнаем. Возможно, так же, как и сейчас. Плещеево — плещется оно всегда. Это единственный ответ, который давали, да и теперь дают любопытствующему человеку. А налево, на крутом берегу, как раз под белой церковкой села Городища — валы древнего города Клещина. Тогда согласно историкам и само озеро называлось Клещино, от славянского слова «клецкать» — «плескать». Так что теперешнее название — простой перевод, калька. Может, и первоначальное славянское тоже перевод? Только с какого языка? — С угро-финского или финского, — скажет кто-то из лингвистов. — До славян здесь жила меря, а меря — племя финское, — добавит историк. — А когда сюда пришли славяне, меряне растворились в пришельцах без следа… Но я археолог и пока молчу. На этот счёт у меня есть своя теория. Она основана на черепках и угольках от костров неолитических стоянок, на размышлениях у костров, которые я тоже разжигал на этих берегах, и когда придёт время, я о ней скажу. Сейчас мне просто хочется смотреть на берега, чуть подёрнутые влажной дымкой тумана, и, свесив голову, следить, как вскипают под носом лодки маленькие пенные барашки, а позади расплывается гладкий, словно маслянистый, след… Переславль вырастает из воды. Он незаметно приближается, растягивается по излучине берега, как бы пытается охватить озеро своими густыми вековыми ивами, в которых прячутся церкви полуразрушенных монастырей, плывёт навстречу белыми строениями. Перед городом застыли на воде длинные лодки рыбаков, с незапамятных времён ведущих здесь свой промысел. Правда, в последние годы рыболовство умирает. Молодёжь уходит на фабрики и заводы. В колхозе работают только старики. И на волнах, оставленных нашей лодкой, покачиваются сейчас не профессионалы, а всё те же любители: и свои, местные, которым выходить на работу во вторую смену, и приезжие искатели рыбацкого счастья. Прямо по носу лодки среди зелёной кущи деревьев поднимается белая и стройная церковь Сорока святителей. Она стоит в самом устье Трубежа, ориентир для возвращающихся рыбаков, на том же месте, где стояла её деревянная предшественница, обновлённая Александром Ярославичем Невским. Это церковь рыбацкая, построенная рыбаками в 1775 году на свои деньги, кирпичная, с узорчатыми наличниками, причудливыми фронтонами и артистической работы резным иконостасом, хранящимся теперь в музее города. Отсюда, от озера, и до валов вдоль Трубежа, протянулась Рыбачья слобода, наша «северная Венеция». Впритык вдоль обоих берегов — лодки, лодчонки, катера, тяжёлые, осадистые ялы; лодки на всякий вкус и цвет — жёлтые, красные, синие, зелёные, белые, полосатые, с моторами и без моторов, но преобладают всё же свои, переславские, вытянутые «на три волны» дощаники, на которых можно и сеть сложить, и рыбу, и полстога сена перевезти, и дрова… Много лодок — не то слово. Когда попадаешь в Рыбачью слободу на Трубеж, вытянувшийся извилистым зелёным коридором, над которым по сей день смыкаются, правда, изрядно поредевшие, тяжёлые кроны двух- и трёхсотлетних ив, кажется, что весь он состоит из одних лодок. Они высовываются из-под навесов, выплывают из сарайчиков на сваях — гаражей, сохнут, просмаливаются, шпаклюются на берегу. А вот на катках, среди щепы и стружек, плачет медвяными потёками янтарной смолы, выступившей из пазух, только что родившееся судно… Но даже отслужив свой век, прохудившись и сгнив, старая лодка продолжает здесь свою жизнь. Белые чайки сидят на мостках, сбитых из лодочных днищ, обросших зелено-рыжими космами водорослей; старыми бортами обиты завалинки изб, залатаны крыши амбаров, укреплены изгороди палисадников, огороды, причалы. На берегу на сушилах колышутся под ветром сети — многометровые «выпорки», которыми ловят здесь знаменитую переславскую селёдку-ряпушку. Маленькая серебристая рыбка, которую надо жарить в собственном жиру, солить или томить до темно-золотого цвета в белом дыму ольхи, издавна была предметом гордости переславцев. Она стала эмблемой города, перешла из тёмной глубины озера на синее поле городского герба. Смуглый жизнерадостный гигант с курчавыми волосами и шумной негритянской кровью, хохотун, рассказчик и любимец женщин, готовый на всякие проказы великий писатель и не менее великий кулинар и гурман Александр Дюма-отец посетил Переславль в 1858 году специально, чтобы отведать переславской ряпушки. В очередном письме сыну из России он писал: «Ты знаешь, что я люблю селёдку, и потому не удивляйся, что я ездил в Переславль, чтобы полакомиться ею…»[13] С тех пор как Переславль стал частью Московского княжества, на торжественных обедах и церемониях в Кремле к великокняжескому столу неизменно подавалась переславская селёдка. К началу XVI века Рыбачья слобода и само ремесло становятся уже собственно дворцовыми владениями, и количество выловленной рыбы здесь строго регламентируется. «Да рыболовам же ловить сельди на царя и великого князя безурочно; да на царя же ловити им на подлёдной ловле две ночи, на царицу — ночь, на полёдника — ночь, да на стольника — ночь; да на двух поместников по ночи… Да рыболовам же дано круг озера Переславского от воды суши 10 сажен для пристанища, где им неводы и сети вешати…» — указывал в 1506 году Василий III. В этих уставных грамотах, писанных в столбец скорописью, среди имён переславских рыбаков много таких, что и сейчас можно найти под вётлами Трубежа. Их владельцы выходят на рыбную ловлю, и грузила из обожжённой глины на сетях даже археолог не может отличить от древних переславских грузил, попадающихся при раскопках. — Василь, ты сегодня куда? — К Говельнику. А то на Симанец пойду… — Егор в позато воскресенье у Тресты пуда два взял… Голоса разносятся над водой и глохнут в ивовых купах. Рыбаки собираются на промысел. С незапамятных времён от отцов, дедов и прадедов передаются названия тоней озера. И хотя многие из них уже стали совершенно необъяснимы — от одинокого дуба не осталось пня, мокрый кочковатый луг за столетия давно стал лесом, изменились и другие береговые ориентиры, — каждый рыбак доподлинно знает, где, когда, какую рыбу и на что ловить надо. Мы вытащили лодку на берег почти у самого моста, возле валов и качающегося на волнах портомойного плота с навесом, где хозяйки, став на колени, полощут в Трубеже выстиранное бельё и передают друг другу городские новости. Здесь, у моста, и кончается озеро. Ты не стар — только синью расплёсканной сед. У тебя слишком много от детства осталось: ни невзгоды, ни боль проносящихся лет не привили тебе ни печаль, ни усталость! Ты стремишься величье земное постичь. Сколько ждёт тебя в жизни нехоженых далей! Даже время не может тебе отомстить! Даже боль и несчастья — подарками стали! Может быть, лишь теперь я тебя признаю: признаю твоё право на равную долю — быть до самой последней минуты в бою, называя стремление к жизни — любовью! |
||
|