"Как убить золотого соловья" - читать интересную книгу автора (Стеклач Войтек)

16

– А ты не перебрал?

После того как Пилат обнаружил свою несостоятельность, я решил ехать домой. Но тут наконец вернулся Томаш.

– Ну, пока, – распрощался Милонь и напутствовал меня: – Не будь дураком.

– Не буду, – пообещал я. Пилат ушел, и я спросил Тома:

– А не пора ли и нам?

– Может, допьем? – неуверенно предложил Том.

– Да ведь тебе плохо!

– Глупости.

Он геройски сделал глоток, но остался бледным, лишь на щеках выступили красные пятна.

Много же он пил, редактор из «Подружки»…

Мы решили не допивать и расплатились. Пани Махачкова заперла за нами дверь. Очевидно, собиралась читать до утра.

– Ну, бывай… – Я старался усилием мысли заставить Тома забыть наш уговор.

– То есть как это? Ты едешь со мной. Телепатия подвела.

– А не поздновато? – осторожно спросил я. – Мне надо выспаться, да и тебе тоже.

– Да ты, оказывается, сибарит, – стал подзуживать меня Томаш.

– Я серьезно…

– Знаешь, мне и впрямь плохо, – сменил он тактику, – да и надо с тобой поговорить.

Он остановил такси, потрепанную «шкоду», и я сдался. Мы поехали к нему. К счастью, он жил на Смихове, и добраться оттуда ко мне на Петршины было не слишком сложно. Я собирался сократить свой визит до минимума.

– Приехали.

Этот таксист тоже пытался завязать разговор (Том занял место рядом с ним, а я одиноко восседал сзади), для начала хотя бы о погоде, и тоже не преуспел.

Я хотел расплатиться, но Том меня остановил:

– Ты что, я же тебя пригласил.

Тем лучше. И впрямь, где мне взять на ежедневное катание по Праге в такси.

– Да, ты же еще ни разу у меня не был, – сообразил Томаш, когда открыл дверь своего полуподвального жилища.

– Кофе хочешь?

В квартиру вел длинный, тесный коридор, в самом начале которого посетителей встречали доспехи. Причем любопытные вроде меня, подняв забрало, обнаруживали внутри череп с искусственными глазами.

– Пожалуй, – согласился я.

Этот полуподвал, очевидно, был когда-то частью большой котельной. Из-под штукатурки на потолке и обоев на стенах коридора проступал причудливый узор отопительных труб.

– Ну, как тебе? – Томаш, почти отрезвевший, дал мне насладиться открывающимся из скромно обставленной кухни видом комнаты.

– Потрясающе, – сказал я.

Его жилье напоминало резиденцию восточного вельможи. По стенам огромной, неправильной формы комнаты висели ковры, на антресолях под потолком была замаскирована стереосистема, и весь этот интерьер разнообразили беспорядочно разбросанные подушечки и пуфы. Томаш Гертнер явно предполагал принимать здесь множество гостей.

– Ты тут устраивайся, а я сделаю кофе.

Пока Том возился на кухне, я разглядывал комнату, удобно расположившись в единственном кресле – старинном, вольтеровском, которое стояло возле импровизированного письменного стола. Упомянутый стол составляла лишь полированная доска на грубых козлах.

– Тебе покрепче?

На столе лежала кипа нот, а сверху – черная папка с тесемками.

– Что? – рассеянно спросил я.

– Кофе!

Я, собственно, вовсе не хотел кофе. А задумался я о том, водил меня Пилат за нос или нет. Неужели что-то знает?

– Я вообще не буду кофе.

– Тогда я сделаю только для себя, – отозвался Томаш из кухни. – А в ящике справа от тебя рюмки и выпивка.

В ящике, который, вероятно, поддерживал козлы, и впрямь были спереди рюмки, а сзади – бутылки с пестрыми этикетками. Я вытащил початый грузинский коньяк и налил две рюмки. По правде говоря, мне не хотелось ни кофе, ни коньяка. Интересно, который час? Я посмотрел. Уже начинался вторник. Из любопытства я раскрыл ту черную папку с тесемками. «Звезда летит в небо. Мюзикл в пяти действиях. Автор текста Том Гертнер». А вверху на титульном листе – надпись от руки: «Малая сцена – Жижков».

Жижковская Малая сцена – это театрик для любительских трупп. Неужели какая-то из них решилась ставить мюзикл? Впрочем, почему бы и нет, если авторами его были Анди с Томом. За что я ценил Гертнера, так это за трезвую оценку собственных возможностей. Это он основал тогда в гимназии наш ансамбль, но вскоре предусмотрительно передал руководство Добешу. Однако дебютировали мы песней, которую сочинил Том. Музыка, конечно, была всего лишь подделкой под то, что тогда играли по радио, этакий заурядный рок-н-ролл, зато текст, который пела Зузанка, бесспорно принадлежал Гертнеру, так же как и неумелое соло на гитаре. Саксофон Добеша и мое поэтическое дарование одержали победу уже потом. И должен сказать, Том вел себя в этой ситуации по-спортивному. «Мы – одна команда», – комментировал он наступившие изменения. Так же безупречно он, впрочем, держался и позднее, когда мы все вновь встретились в Праге. Недоучившись, как и я, он бросил якорь в культурном отделе «Подружки» и в музыкальную жизнь уже вмешивался лишь как теоретик.

– Так вы хотите ставить свой мюзикл на Малой сцене в Жижкове?

Томаш, вошедший с большой красивой чашкой ароматного кофе, рассеянно поглядел на черную папку с тесемками.

– Что? А-а, ну да. Это идея Анди: попробовать сперва там. Пара спектаклей на Жижкове, а потом можно еще кое-что отшлифовать и отдать в Карлин.

– Черт возьми! Высоко же вы метите! Томаш пожал плечами.

– Я где-то читал, что даже хороший писатель способен создать только одну настоящую книгу. Все остальное, что он пишет и издает, – лишь подготовка и немногого стоит.

– Вот как? – с сомнением отозвался я. – Может, и верно, но не для всех.

– Разумеется, – терпеливо пояснил Томаш, – но не станешь же ты спорить с тем, что есть люди, которые вынашивают великий замысел. Один-единственный. Главный в своей жизни.

– Да, – сказал я, – бывает. – Спорить с этим я и впрямь не мог, уже потому, что сам себя к таким личностям не относил.

– У меня тоже есть такой замысел. – Гертнер улыбнулся. – Ты даже не представляешь, Честик…

– Почему же, – вставил я, – представляю!

– Да нет, я хотел сказать, что ты и представить себе не можешь, о чем этот замысел.

Томаш сидел передо мной на полу скрестив ноги и помешивал ложечкой кофе.

– Ну-ну, так о чем же?

– О нас, – ответил Томаш, звякнув ложечкой о блюдце, – хотя в нашей теперешней ситуации это звучит диковато.

– О нас? – переспросил я озадаченно.

– О нашей старой компании из Врбова. О том, как мы начинали в гимназии.

– Гм, – сказал я, – а звезда, которая летит в небо… Это что, Зузана?

– Ну, это только такое шутливое название, – оправдывался Томаш, – но вообще-то да.

– Сделать сейчас мюзикл о Зузане – это будет бомба…

Томаш смотрел отсутствующим взглядом мимо меня, куда-то на оклеенный обоями потолок.

– Ты, наверное, считаешь, что я слишком занесся, но я и вправду уверен, что смогу пробиться в карлинскии театр.

– Что ж, – осторожно сказал я, – в конце концов, если это о Зузане, то очень может быть…

– Глупости, – усмехнулся Том. – Зузану я в этой вещи видел в первую очередь исполнительницей главной роли. Я давал ей читать, и ей понравилось. Она сама вызвалась договориться о постановке в Карлине.

– Неужели? – Я был в замешательстве.

Этого я от Зузанки не ожидал. Благотворительность в деловой области совершенно не была ей свойственна. Мне она порой возвращала кое-какие тексты – правда, не сама, а через Добеша, – и я знал: из-за того, что они кажутся ей слабыми. И чаще всего мне приходилось самокритично признать, переборов злость, что так оно и есть.

– Значит, для тебя ее смерть обернулась двойной потерей, – горько заметил я. – Будь Зузана жива, протолкнула бы твой мюзикл в Карлин, да еще и сыграла в нем главную роль.

– Да, – подтвердил Томаш.

Бедняжка, подумалось мне: я и на миг не мог допустить, что Том способен создать что-то стоящее. А еще говорят, что нет на свете высшего милосердия! Отныне и навсегда Гертнер будет уверен, что злая судьба, погубив Зузанку, не дала им с Анди проникнуть на чешский Бродвей. Теперь-то этот мюзикл им из Карлина непременно вернут… Непременно.

– Так уж в жизни бывает, – произнес Томаш, – ну да наплевать. Рассказывай.

Я рассказал все, что знал сам и что он, видимо, рассчитывал у меня выведать. Почему было не рассказать? Умолчал лишь о заграничном контракте. Во-первых, потому, что знал не слишком много, а во-вторых, подозревая, что и Томашу кое-что известно. Полезно будет, думал я, попридержать козыри.

– Значит, Колда?

– Наверное, – сказал я, – хотя Пилат внушал мне, что нет. Так, как будто что-то знает.

– Скажите, пожалуйста… – протянул Томаш.

– Конечно, это с пьяных глаз, но я понял, почуял, что он знает больше, чем говорит. Когда тебе было плохо и ты пошел в туалет, он…

– Трепался, – пренебрежительно отмахнулся Том, – только и знает, что трепаться. Поверь мне, уж я-то его изучил.

Я пригубил коньяк:

– И все-таки.

– Пилата оставь в покое, – категорично заключил Томаш. – А что касается Колды, так его мотивы мне неясны.

Как я говорил, комнату декорировали уютные ковры, развешанные по стенам. К этим коврам, выдержанным в едином, абстрактно-восточном стиле, были приколоты плакаты. А напротив импровизированного письменного стола висела небольшого формата фотография, подписанная в углу. У меня зоркие глаза. И я часто упражняюсь, разбирая издали всевозможные надписи. Вот и сейчас прочитал красивые, витиеватые буквы: «Тому – Зузана». Это было фото Зузаны, вставленное в картонную рамку, и ее почерк. «Anno domini 1962»… В тот год в гимназии был основан наш ансамбль. И в тот же год я написал свой первый текст. Как там было?

Начало было такое, это я еще помнил, а дальше шел смех Зузаны. Но мы это редко исполняли, Томаш заметил мой взгляд.

– Прости, Честмир, я понимаю, все это так тяжело для тебя.

– Да уж…

Прошло совсем немного времени, а у меня в ушах уже не раз отдавались такие слова, и я знал, что еще не раз Услышу их и увижу похоронные, сочувствующие физиономии. Сострадание окружающих вообще страшная вещь, а тут вдобавок всем известно, что за отношения были у меня с Зузаной и как влип Богоушек Колда.

«Вот ужас-то, а?» – «Не говорите…» или «Не говори…» – «Ужасный конец!» – и дружеское рукопожатие. «Еще хорошо, что этот мерзавец Колда…» – и ободряющее подмигивание.

Но только зачем он это сделал? Вопрос Гертнера был абсолютно логичным. Тот же вопрос должен был задать капитан Грешный. Может, он уже знает и ответ. Я снова посмотрел на фотографию. Зузана смеялась. Она смеялась почти на всех снимках, за исключением тех, где была со своим любимым плюшевым медвежонком. Жаль, что у Томаша нет такого снимка. Зузана только на таких карточках имела вполне серьезный, более того, ностальгически-сентиментальный вид.

– Зачем у тебя тут эта фотография? – обронил я, переводя взгляд на плакаты.

На одном были Саймон и Гарфункель, на другом – зубы Боба Дилана, оскаленные над губной гармошкой.

– Да так, – булькнул Томаш, вливая в себя коньяк.

Я развеселился, вспоминая, как перед шефом он прикидывался трезвенником. Кто знает, может, его бледность в «Ротонде» была лишь игрой? При известной подготовке… В самом деле, затевать шашни с женой начальника – опасное занятие. Ну а Томаш Гертнер вовсе не любитель авантюр. Скорее наоборот.

– Так какой был у Колды мотив?

Я хмыкнул.

– Кто его знает. – А сам подумал: будем надеяться, что это знает тот капитан с ветхозаветной фамилией.

– Ведь Зузану все… или почти все, – поправился Томаш, – любили. Почему именно Колда? Скорее можно подозревать меня, или тебя, или Добеша, или Бонди.

– Тебя-то с какой стати? – удивился я.

– А чем я лучше других? – заскромничал Том.

Я опять хмыкнул.

– Хотя я тоже любил Зузану, – добавил Том, – уважал ее.

Ну конечно, о мертвых плохо не говорят. Но от правды – крайне нелицеприятной дамы – никуда не денешься: кто не переставая перемывал кости потенциального «Золотого Соловья», так это «Подружка» в лице редактора ее культурной странички Гертнера. А Зузанка ревниво следила за тем, что о ней писали. Лучшие отзывы о себе даже посылала отцу и школьным подругам в Врбов. И я готов биться об заклад, что в этой почте не было ни одного отзыва, авторством которого мог бы похвастаться Том. Если же пан Черный читал иногда «Подружку» – а скорее всего, читал, ведь его, нашего бывшего классного руководителя, всегда отличал живой интерес к проблемам подрастающего поколения, – то он, безусловно, с неудовольствием вспоминал ученика Гертнера.

– Чего ухмыляешься?

Я выпил еще глоток коньяку, потому что Том вновь наполнил мою рюмку. Себе он между тем успел налить дважды.

– Я подумал, что хвалебные заметки о Зузане ты, должно быть, писал под иными псевдонимами, чем все остальное. На моей памяти она всегда с негодованием высказывалась о «Подружке». То есть о тебе.

– Знаю, – подавленно сказал Томаш и жалобно поглядел на меня. – Этого я и боюсь. Что милиция тоже докопается. А ведь я… я в самом деле любил Зузану, но дороже всего была для меня истина.

– Вот и объяснишь им.

Я наконец понял, зачем Том зазвал меня к себе. Почему он хотел говорить со мной. Он боялся. Добропорядочный, солидный редактор Томаш Гертнер боялся!

Это было смешно. Ибо как раз зерно истины в его писаниях, где он ставил задачи, вскрывал тенденции и бичевал позорные явления чешской поп-музыки, Зузанку, как и большинство ее коллег, совершенно не интересовало.

В этом мирке была своя шкала ценностей – мерило популярности и успеха. На первом, нижнем ее делении значилось: пусть обо мне пишут мало и чаще всего плохо, но пишут! Второе деление: пишут много, хотя всегда плохо. Третье деление: пишут много. И четвертое, желанное: пишут много и обычно хвалят. Абсолютной отметки, то есть безоговорочного одобрения своей продукции, в этой отрасли то ли искусства, то ли товарного производства не достигал почти никто.

– Что ты болтаешь! – сказал Томаш.

Зузане, ясное дело, было важно, чтобы о ней по возможности писали хорошо. А Гертнер портил ей музыку. «Подружка» – один из самых читаемых журналов, по крайней мере среди той части населения, которая с большой охотой и без зазрения совести тратит политые трудовым потом родительские денежки.

– Но если бы Зузана всерьез на меня злилась, она не обещала бы мне блат в Карлине, – возразил вполне логично Том.

Стоп! А что, если Зузанка вздумала оказать услугу Тому, чтобы оградить таким образом свой репертуар от его острого обличительного пера?

– Тебе видней, – пожал я плечами.

Я не питал иллюзий насчет характера Зузанки, особенно в последнее время. И если уж она ему посулила, что поможет попасть в Карлин, то, скорее всего, из корыстных побуждений.

– Почему же Колда это сделал? – Том наморщил лоб.

– Мне тоже непонятно.

– Но должна же быть какая-то причина. Ни с того ни с сего не убивают. И мне кажется, Честмир, что тебе эта причина известна!

– Мне? Не смеши меня, Том. Последние полгода… – Я запнулся.

– Понимаю, – Том с состраданием кивнул. – Тут не надо слов, – ободряюще добавил он.

– Пойду. – Зевая, я поднялся. – Твое любопытство я как будто уже утолил.

– Нет, погоди. Когда ты в последний раз видел Зузану живой?

– В субботу после обеда, когда она заехала ко мне с Бонди.

– А до того?

– Да недели две назад.

– Когда я с ней говорил… – стал бессвязно объяснять Томаш, – в общем, странно как-то мне это… Ну, что Колда… Мне показалось, что она ему доверяет.

– Очень может быть.

– Так почему же он это сделал?

– Скоро мы узнаем, почему. Ты выпустишь меня?

– Да, – вздохнул Томаш. – Женщины, скажу я тебе, темные лошадки. Кстати, я вставил в мюзикл одну твою песню.

– Сентиментальные воспоминания? – улыбнулся я. – Ну, спасибо за коньяк. Будь здоров.