"Гаs" - читать интересную книгу автора (Лебедев Andrew)

ГАS

(Роман в жанре лайв-риэлити) посвящается величественному зданию Газпрома на улице Наметкина Life's a gas* Mark Bolan Gas – разг. бахвальство, трепотня, болтовня Life's a gas. – Жизнь – это пускание пыли в глаза (название песни Марка Болана, группа T.Rex)

При каждой мысли о Веронике, сердце в груди у Сухинина робко замирало.

– Пузачёв умер, на похороны пойдешь? – спросил Митрохин. Спросил совершенно по делу, ведь не каждый день их институтские товарищи умирают. Нормально и естественно спросил, а Сухинину всё равно почудился в этом какой-то подвох и двойной смысл. Он даже представил себе лицо Митрохина, как на другом конце телефонной линии тот делает стоящим подле него товарищам страшные глаза и, прикрывая трубку ладонью, шепчет: "звоню Володьке, вот потеха! Он же в нашу вновь испеченную вдову влюблённый, так, наверное, теперь прибежит на похороны ее мужа, как на своё первое любовное свидание…" И то, правда. Искушение – увидеть Веронику по такому чистому не подстроенному поводу было очень и очень сильным. Он любил её, и в этом обстоятельстве похорон Игоря Пузачева пряталась деликатная двусмысленность. Потому как любил ее Сухинин чересчур робко, по-детски, по-пионерски. И все знали об этом, и в том была неловкость ситуации. А неловкости, Сухинин с детства не умел преодолевать – всегда от них сбегал. Не умел никогда ни сочувствия нормально выразить, ни слов обязательных сказать. А вернее – не умел играть дежурных лицедейских ролей, с чем запросто справлялись все остальные его друзья и товарищи, а потому дилетантскому актёрству Сухинин всегда предпочитал простой котовий эскейпизм. То есть, убегал в таких случаях, как недовольный обидчивый кот, и прятался, сказавшись больным. Или просто исчезал и выключал телефоны.

"А и то, правда! Ведь смешна и анекдотична эта двусмысленность в самом действе утешения молодой и красивой вдовы влюбленным в нее другом мужа", – думал Сухинин, прикидывая к груди галстуки, – "мадам, я буду утешать вас медленно и скорбно, – так в непристойном анекдоте говорится?"…

В раздражении он отбросил очередной шелковый лоскут и принялся через голову, не расстегивая, стягивать белую сорочку. Электричество с треском прошло по его спине.

"Надену просто черную рубаху без галстука", – решил он. Но тут же засомневался:

"на мафиози из фильма с Де Ниро похож буду, она смеяться станет".

"Она? Она будет над ним смеяться?" – этого Сухинин как раз более всего боялся по жизни. Более всего.

На отпевание он опоздал, на самом кладбище заблудился, поплутал среди склепов и монументов, и подошел, когда Пузачева уже закрыли крышкой и, забив гвоздями, принялись опускать. И тут Сухинина вдруг смех разобрал. Он вспомнил анекдот про то, как в армии сержант заставлял солдат принимать разные позы и прыгать в яму, изображая этакий процесс анимированного тетриса… Сухинин был горазд рассмеяться в самый неподходящий момент. В этом, что ли проявлялась защитная психологическая реакция?

Он вспомнил, как в детстве умирала прабабушка… А он только-только перед тем прочитал фантастический рассказ про марсиан, и как одного из пришельцев там звали Ок-Вок и как один из землян, услыхав это, сказал своему товарищу, – "ок-вок, дружище, это похоже на предсмертную икоту". И вот, когда прабабушка отходила, когда все родственники собрались в ее спальне, и бабушка, как показалось Сухинину, собралась в последний раз икнуть, Володя вдруг затрясся, вспомнив про марсиан. Прямо-таки зашелся, пыжась едва сдерживаемым смехом. Но ласковая тётя Валя, подумав, что племянника сдавливают рыдания скорби, обняла его и, прижав к себе, помогла справиться с приступом душивших его эмоций…

Вот и теперь.

"Тетрис", – подумал Сухинин, встав в очередь, чтобы бросить на крышку гроба свой персональный комок кладбищенского грунта.

Своего шофера он отпустил, и в большом красивом автобусе, заказанном для пожелавших ехать на поминки, Владимир Павлович специально сел рядом с незнакомым ему пожилым мужчиной в модном верблюжьем пальто.

"С этим не надо будет разговаривать", – подумал Сухинин.

Ему хотелось теперь помолчать и помечтать, не разменивая драгоценных мгновений свежего впечатления от только что увиденного лица Вероники. Её лица обрамленного черными кружевами, положенными ей сегодня по вновь обретенному статусу вдовы.

Она стояла возле могилы и, увидав его, протянула руку в тонкой черной перчатке.

А его ладонь была в красной кладбищенской глине, и он принялся суетливо обтирать эту ладонь о свои брюки.

Дурак.

Увалень.

– На поминки поедешь? – не расслышав его беспомощного бормотания, спросила Вероника.

Ну, как же он теперь мог не поехать?

Вот и ехал уже.

Хотя еще пол-часа назад сам себе клялся, что только вот бросит ком земли на крышку гроба, вот только поглядит на Веронику и тут же уедет прочь…Ан нет.

Теперь Сухинин был благодарен своему соседу в верблюжьем пальто, что тот не лез с расспросами и разговорами, не сунулся знакомиться, но, отвернувшись в окно, стал глядеть на унылые осенние пригороды, что катились справа от шоссе.

"Наверное, родственник из иногородних", – подумал Сухинин и стал вдруг вспоминать, как впервые увидал их вместе. Пузачёва и Веронику.

Тогда в начале их романа самый главный верховный небесный режиссер, что рулит судьбами людей, написал и вставил в сценарии их отношений самую великую неловкость. Такую большую неловкость, какую только можно было выдумать в качестве испытания на прочность робкому влюбленному сердечку. Там, в укромном закутке студенческой вечеринки в дальней комнате большой профессорской квартиры, на кожаном профессорском диване, в V-образном развале беленьких ноженек Вероники, Сухинин тогда вдруг увидал голую мужскую задницу. Задницу, совершавшую возвратно-поступательные движения. Задницу совершенно чужого мужчины на том месте, где поместить свою собственную, он и не мыслил даже в самых смелых своих мечтах…

И это была задница умершего теперь Пузачёва. Хорошее начало романа?

"То-то и оно"! – мысленно усмехнулся Владимир Павлович.

Впрочем, если говорить точнее, это было не началом романа, это было одной из его критических или бифуркационных точек, потому как Сухинин уже тогда был невыносимо влюблён в неё. И то обстоятельство, что задница эта, теперь холодная и стылая, лежала нынче в гробу, почему-то не ослабевало железной хватки ревностных обручей, что стискивали робкое Сухининское сердце.

Зачем тогда он пошел их искать? Сидел бы со всеми возле стола, уставленного водкой и закусками, пил бы и разговаривал о всякой модной ерунде, вроде нового горнолыжного снаряжения или давешнего концерта группы Эй-Си-Ди-Си на стадионе Уэмбли… А он вот попёрся искать её по всей квартире. И нашел. Потому что кто ищет – тот находит. Либо приключений на свою задницу находит, либо просто… Чью-то задницу в сокровенном месте. В таком сокровенном, как V-образный развал её беленьких ноженек.

За столом Сухинин снова оказался рядом со своим автобусным соседом.

Под оставленным в прихожей верблюжьим пальто у того обнаружился пушистый ирландский пуловер с нелепо пришпиленными к нему наградными колодками.

– Вы военный? – более из вежливости, чем из любопытства спросил Сухинин, наполняя рюмки.

– Полковник в запасе, – коротко улыбнувшись, ответил сосед.

– Пуловер у вас красивый и пальто модное, – заметил Сухинин.

– Это дочка мне из Англии привезла, – как бы оправдываясь, снова улыбнулся сосед, – она у меня в Англии живет, замужем там…

Сосед смущенно замолчал, потому что сидевший подле вдовы Слава Митрохин поднялся, и, позвенев вилкой по бокалу, призвал всех к тишине.

– Сегодня мы простились с нашим другом Игорем Пузачёвым, – глядя куда-то в центр стола, где над всеми закусками величаво возвышалась нелепая ваза с фруктами, – сегодня мы простились, – не своим голосом начал Митрохин, – а мне Игорь был институтским другом и кому-то из присутствующих здесь он был родственником, мужем, сыном, товарищем по работе, – Митрохин обеими руками держал хрустальный бокал и говоря свой спич раскачивался, как раскачиваются верующие евреи, когда молятся возле стены плача, – давайте же будем сегодня говорить об Игоре, вспоминать о нем, и пусть каждый из присутствующих сегодня здесь, вспомнит о каком-нибудь случае или факте его биографии, прошу всех по очереди, по часовой стрелке начиная от меня.

Митрохин перестал раскачиваться и сел. Сухинин машинально оглядел сидевших за столом и сосчитал, через скольких выступающих ему придется подниматься и лгать про то, как он любил Пузачева.

"Он любил Пузачева? Да он его ненавидел".

Сухинин вдруг подумал, что когда очередь дойдет до него, он встанет и расскажет про ту самую их студенческую вечеринку, про то, как увидал Пузачевскую задницу в V-образном развале беленьких ноженек Вероники.

Сухинин выпил. А за столом по кругу все нахваливали рано ушедшего Пузачёва.

Впрочем, при жизни Пузачев очень любил, чтобы его хвалили. Толи мать с отцом его в детстве недоласкали, толи откуда то из недр иного потаённого фрейдовского уголка взялась эта штука с комплексами, но у Пузачёва была такая слабость, он напрашивался на похвалы и умел очень сильно обижаться, если похвала была недостаточной.

И обижался насмерть.

Вот и теперь лежал, наверное, в гробу мёртвый и обиженный.

После третьей рюмки Сухинин вдруг подумал, что даже если случится чудо и Вероника вдруг сама предложит ему жить с нею, он вряд ли сможет подобрать её.

Вот у древних евреев был закон, что вдову должен брать брат умершего. А разве Сухинин Пузачеву брат? И вообще, есть в этом какой-то брезгливый позор – подбирать. Подбирать брошенное, оставленное, недоеденное, недопользованное. Так Сухинин никогда бы не стал покупать ношенной одежды. Или бывшего в употреблении автомобиля. Однажды у них с Митрохиным вышел по этому поводу неприятный пьяный разговор. Вряд ли Митрохин забыл тот трехлетней давности разговор, и поэтому в нынешней ситуации для Сухимнина возникла очередная невыносимая неловкость.

– А вдруг они разведутся? – предположил тогда Митрохин, – у нас теперь если женятся, то ненадолго, так что, не вешай носа, разведутся они еще и женишься ты на своей Веронике…

– А я брезгую заходить в магазины, торгующие комиссионной подержанной мебелью, – отвечал тогда Сухинин, – А с женщинами разве не тоже самое? Это стыдно и унизительно подобрать лежащее, оставленное кем-то. Стыдно перед тем, кто выбросил. Он – богатый, он решил поменять старую жену на молодую, и когда он узнает, что старая пристроена, он будет с таким же высокомерием думать о новом муже своей старой жены как о неудачнике, как и продавшие свою старую автомашину с презрением думают о тех, кто ее приобрел.

Сухинин выпил еще. Очередь хвалить Пузачёва тем временем приближалась.

"Интересно, рассказывал Митрохин Пузачеву или Веронике про тот их разговор?" – подумал Сухинин.

Вот поднялся полковник в ирландском пуловере с орденскими планками.

– Я дядя Игоря, если здесь кто не знает, – сказал он, – я приехал из Калининграда, из Кёнигсберга, я там живу…

"Так странно, что теперь родина Эммануила Канта не в столице Королевства Пруссии – Кёнигсберге, а в российском городе Калининграде," – подумал вдруг Сухинин. Он часто бывал в Германии в командировках от своей газовой компании, и его по началу удивляло, что там, внешне, никто не раздражался по этому поводу. Среднее поколение, кому было за пятьдесят, оно было выдрессировано в послевоенных школах в духе вины перед всем остальным миром. Но новое поколение радовало Сухинина.

Завидев граффити на стенах: "Я ни перед кем, ни в чем не виноват", он удовлетворенно улыбался и сжимал в карманах кулаки.

– У нас в Калининграде похоронен великий немецкий философ Эммануил Кант, – вещал тем временем полковник с планками, – и вот будучи сегодня на кладбище, я вспомнил знаменитое изречение великого девственника как называли Канта его современники, изречение, вошедшее во все учебники и путеводители по Калининграду, оно звучит примерно так, – полковник откашлялся и, сделав лицо, произнес с пафосом артиста Евгения Евстигнеева, – "ничто не вызывает во мне большего благоговейного восхищения, как осознание чувства долга в душе и вид звездного неба над головой".

"К чему это он?" – внутренне пожав плечами, подумал Сухинин, – "это Пузачёв что ли восхищал всех чувством долга?" Но полковник выкрутился, он приплел кукую-то байку из детского периода Пузачевской биографии. Какую-то невероятно трогательную историю, про то, как тот вернул продавщице сдачу, что та неверно не в свою пользу просчитавшись, передала мальцу Пузачеву с десятки рублей.

"Наврал, наверное", – подумал про себя Сухинин, – "Бог ему явно переплатил, когда дал ему Веронику, так ведь Пузачев не стал сдавать и возвращать переплаченное"…

– Ну что? Не опозорился я? Хорошо я сказал? – плюхнувшись на стул, тихо спросил полковник, – Вот я с утра про чувство долга и про Канта думаю, вот моя дочка в Англию замуж уехала, она ведь о детях думала, она ведь из чувства долга. А дети этого не ценят в конце жизни. Они не понимают, почему мама отказывалась от личной жизни и ходила на нелюбимую работу, чтобы у них – было всё, что есть у соседских ребятишек. А потом, вместо нелюбимой работы из того же чувства долга, мама вышла за нелюбимого мужчину, чтобы у детей было больше, чем у соседских.

"Врёшь ты всё", – думал про себя Сухинин, слушая пьяный трёп полковника, – "Ложь от начала и до конца ложь. Особенно в конце, где она идёт за нелюбимого из чувства долга перед детками. Конечно, сейчас в наше время чувство голода у детей это не то, что бывало в истории, хлебушка им хватает, но теперь голод это мотоцикл Судзуки на Рождество, модные скейтборды и каникулы в Альпах, горные лыжи, катание на трициклах и квадрациклах, это мощный супер навороченный компьютер для трёхмерных игр. Но никак не голод в буквальном смысле, когда детям надо было элементарно дать хлеба и масла. Так из-за этих прихотей своих деток она идет за нелюбимого? Чтобы через пять лет эти детки плюнув ей в рожу и в душу смылись куда-нибудь? – для Сухинина все было яснее ясного, он был уверен, такая женщина идет за нелюбимого ради себя. Чтобы себя побаловать, а деток только заодно. А там – как карта ляжет – нелюбимый и подохнуть может, как тот ишак или падишах у Ходжи-Насреддина".

– Сухинин, Сухинин кончай дремать, – Митрохин звенел ножом о хрусталь.

– Это вас, ваша очередь говорить, – локоть полковника оказался очень острым.

Сухинин встал.

– Я тут слышал, тут говорили, что Игорь для своей школы, которую когда-то кончал, купил зверинец, потому что очень любил уроки биологии. Я с Игорем в школе не учился, мы с Игорем познакомились на картошке, когда поступили в горный институт…

Договорил какую-то глупость, от которой самому тошно стало.

– Вы хорошо сказали, видно вы были настоящим другом Игорю, – совсем по-свойски просунув свою жилистую руку под мышку Сухинину, сказал полковник, – давайте выпьем, земля ему пухом.

Сухинин перехватил мимолетный взгляд Вероники. Сколько этих ее взглядов он ловил – не переловил!

"Ну? Ну и что?" – снова усмехнулся он своим мыслям, – "Не надоело еще в гляделки играть? Детский сад, да и только!" А Митрохин вот не отходит теперь от Вероники, так и приклеился, так и пристал.

Видно прав был уехавший теперь в Америку Андрюха Бакланов, что Сухинин всегда будет ревновать Веронику ко всем, кто разговаривает с нею, кто стоит рядом, кто едет с ней в автомобиле, кто летит с ней в самолете… Прав. На все сто прав.

– Ну что? Объяснился с нею? – с лёгкой усмешкой спросил Митрохин, усаживая его в вызванную из гаража машину, – Ну ничего, у тебя еще две попытки будут, на девять и на сорок дней, – хохотнул Митрохин, захлопывая дверцу.

– Девять дней! – пьяно и запоздало возмутился Сухинин, когда машина уже отъехала,

– Вся жизнь впереди!

– Виноват, что вы сказали? – придурковато переспросил шофер.

– Вся жизнь впереди, – с отупелой серьёзностью повторил Сухинин.

– Вся жизнь впереди, надейся и жди, – пропел вдруг шофер и расхохотался не оборачиваясь.