"Рассыпуха" - читать интересную книгу автора (Андреев Павел)

Stop-loss

Когда я похвастался Паше своим ТТ, он сам предложил съездить за город и пострелять по банкам. Неожиданно для меня он оказался хорошим стрелком. Сказал, что навыки стрельбы из пистолета получил еще до армии. До этого момента те восемь патронов, что пролежали вместе с пистолетом в земле более сорока лет, я не трогал. Но в этот раз я вставил один из них в магазин и выстрелил по банке. Усталость металла привела к деформации спирали пружины, и именно ее недостаточная сила оказалась слабым местом пистолета – сильная отдача забила затвор на затворную задержку. До этого я уже не раз использовал пистолет, но такое случилось первый раз. Паша подобрал стреляную гильзу и, осмотрев ее, посоветовал не стрелять старыми патронами – пороховой заряд в них мощнее обычного, и в ответственный момент ослабленная временем пружина может подвести.

Мне нравилось работать с Пашей, дела он вел спокойно и рассудительно. Даже если дело доходило до разборок, он все делал правильно, – обычно они заканчивались демонстрацией моего пистолета. Медленно и верно Паша выводил наш бизнес на легальное поле деятельности.

До этого мы с ним не имели опыта сотрудничества. Я знал Пашу, Паша – знал меня. Попытка нашего первого совместного инвестирования была прервана дефолтом. Все попытки вернуть наши вложения закончились выставленным офисом должников и сейфом, который самостоятельно мы открыть так и не смогли. Я сильно нервничал, Паша же наоборот – был спокоен и рассудителен.

– Сейф несложный, цена работы будет зависеть от содержимого, – предупредили нас.

Это был намек на то, что сумма гонорара будет больше, чем принято платить за подобные услуги. Воздух, правда, не входил в стоимость содержимого сейфа. Но дело даже не в том, что запросили много, а в том, что приобретать права на свой же товар мы не собирались.

– Механизм слишком красивый для долгой жизни, – прокомментировал умелец, осматривая дверцу, заблокированную «dead-lock».

Чтобы взломать этот «эвакуированный» нами «fair-save», потребовалось сорок восемь минут и специалист с автогеном. Сейф оказался почти пустым: пенал темнопольной лупы, Diamond Tester и набитый алмазами маленький мешочек из тонкой замши, завязанный золотым шнурком.

– Удачный абордаж! Но безопасность предпочтительней доходов, – с этими словами я достал пистолет.

Как только один из них дернулся, я спустил курок. Нечеткий щелчок указал на осечку моего ТТ. Я зря не послушался Пашу и зарядил в магазин старые патроны. Кто знал, что не использованные кем-то патроны подведут меня? Испуг – именно та реакция, на которую был рассчитан этот трюк, но дурацкая установка «не обращать внимания на потери» спровоцировала этих придурков на активные действия. От прямого выстрела я, резко пригнувшись, ушел влево, и рукоятью пистолета боковым сверху проломил стрелку голову. Первые секунды они не жалели патронов. Я сразу упал, прикрывшись чужим телом. Неспособность попасть в цель сделала их раздражительными и безразличными к результатам своей стрельбы. Их естественное стремление в минуты опасности держаться группой сыграло роковую роль – это стадо баранов представляло собой идеальную мишень. Вместо того чтобы двигаться, прикрывая друг друга, они палили во все стороны, сбившись в кучу.

Паша в этой ситуации оказался красавцем! Он единственный, кто стоял там, где надо было стоять, и делал то, что нужно было делать. Я очень удивился, когда увидел в его руке автоматический пистолет. Паша спокойно и хладнокровно стрелял, двигаясь против часовой стрелки. Все его выстрелы достигли своей цели: крайнему правому он отстегнул бедро, следующему за ним, с пистолетом в руке – правое плечо. Отстрелявшись по лампам на потолке, Паша положил остальных на пол, стреляя у них над головами. Он старался не столько убить, сколько дезорганизовать и напугать. Пока двое останавливали кровь, хлеставшую из перебитого бедра и прострелянного плеча товарищей, а другие боролись с собственным страхом, мы ретировались из офиса.

Они решили нас кинуть, и теперь в последствиях должны были винить только себя. Нам было без разницы, лохи они или бандиты. Мы делали свое дело, и это была наша работа – прийти первыми и уйти последними. Много авторитетных людей могли поручиться за нас, заявив, что мы действительно этим зарабатываем на жизнь.

Продав содержимое мешочка – заполненные стеклом бриллианты, мы получили положенный нам кэш и кучу проблем.

Чем меньше братьев, тем больше на брата. С экономической точки зрения одни этические принципы – добродетели, другие – пороки. Не все из обычаев, которые принято считать добродетелями, способствуют накоплению общественного капитала. Некоторые могут быть полезны лишь индивидуалисту, трудящемуся в одиночку, в то время как другие – в особенности взаимное доверие – возникают только в социальном контексте. Тяжело «отделяться» в одиночестве, когда другие объединяются против тебя. Угрожая возможными потерями, бывшие партнеры стараются навязать свои условия и подчинить. Если же не решаешься «выступать» против – тебя «привязывают» выгодой.

Мы отказались подчиниться и поделиться тем, что честно заработали. Риск – это цена, которую мы готовы были заплатить за богатство и возможности. Паша, как и я, не хотел терять свои деньги, но капитал, который я инвестировал вместе с ним, был капиталом для риска. Он не был нужен для ежедневного использования. Стиль нашей жизни не пострадал бы, даже если бы мы его потеряли. Наша выходка с кражей сейфа позволила думать о нас, как о людях, которых природные инстинкты вынуждают совершать абсолютно иррациональные поступки в неподходящее для этого время и со сверхъестественным упорством. Просто в корне многих наших ошибок лежала тенденция вкладывать деньги сразу же после хороших показателей, и забирать вклад немедленно после потерь. Наши неискушенные натуры требовали немедленного удовлетворения и прибыли без пауз и потерь.

Фокус, который хотели показать нам, заключался в том, что прежде чем вложить свои деньги, люди ожидают, что им сперва продемонстрируют прибыльность сделки, а они затем сбегут с корабля при первом же шторме, даже если их счет еще не достиг заранее определенной точки допустимых потерь. Но жизнь доказала нам, что такой подход – это фантазия, а не реальный мир. Даже самые удачливые проходят через периоды застоя и убытков.

В действительности, убытки и доходы являются неотъемлемой частью нашей жизни. Если планируешь на основе годовых показателей, то не делай выводов на основе месячных результатов, и не спеши менять свою стратегию. Оставайся в сделке при любых обстоятельствах, пока не достигнешь своей цели или предела допустимых потерь. Вся проблема в том, что у каждого свой «stop-loss». Именно это Паша пытался мне растолковать каждый раз, как мы возвращались к обсуждению нашей собственной стратегии.

– Всегда оставляй треть ресурсов. Тридцать три из ста, это «stop-loss»! – Паша протягивает мне свой пистолет.

Нажимаю на кнопку фиксатора – магазин не выходит. Я вспоминаю, как часто мой ТТ с шумом, самопроизвольно ронял свою обойму на пол. Вынимаю магазин, прилагая значительные усилия. В нем пять патронов из пятнадцати – предел максимально допустимых потерь. Я словно завороженный не могу оторвать взгляд от гладкой поверхности хромированного спускового крючка. Тогда мне все еще казалось, что пистолет – это единственно верное решение, «заточенное» под наш бизнес.

Чтобы выиграть борьбу с жадностью, страхом, самодовольством, разочарованностью, гневом и эгоизмом, нужно было изолировать себя от внешних влияний: друзей, семьи, и неуклонно следовать разумным, заранее установленным правилам игры. Это был мой последний с ним разговор. Свалив в Израиль, свой CZ Паша оставил мне. Сам я рванул в Азию – решил прокатиться по миру. В Сирии проигрался в карты, пытался отыграться, но меня ограбили. От отчаяния месяц жил в монастыре, у отца Поля, в Мармусе – это по трассе на Алеппо. Потом в Дамаске помогал отцу Франсу из иезуитской школы Дар-эс-Салам. Водил группы желающих посмотреть на Макама Арбани – стоянку сорока мучеников, это где Каин Авеля убил. Мыкался, пока не встретил в Дамаске Чирика, который занял мне тогда три сотни баксов. Вернувшись, я попал под раздачу – меня нашли те, кто искал. Чудом остался жив – подложив свои документы чужому трупу, смог наконец-то скрыться. Так я стал Максимом Беком. К Пашиному пистолету я не прикасался до сегодняшнего дня.

Тело взрослого человека содержит около шестидесяти миллионов клеток и каждые сутки теряет их столько, что ими можно наполнить глубокую тарелку. Каждое прикосновение протезов к моему телу берет свою дань, ежедневно, изнашивая залатанные «пластикой» культи. Ни одна машина, даже механическая, никогда не могла бы работать в таких условиях, до конца используя всю энергию исключительно на полезные действия. Всегда есть такие возбуждения энергии, которые не могут найти себе выход в полезной работе. Так возникает необходимость в том, чтобы время от времени разряжать не пошедшую в дело энергию, давать ей свободный выход, чтобы уравновешивать баланс с миром. Чувства – это плюсы и минусы этого баланса. И вот эти плюсы и минусы, эти статистические заряды не пошедшей в дело энергии, я смываю теплой пенной водой.

Куда спешат толпы туристов, расталкивая всех на своем пути? На море, на воды, чтобы быстрее окунуться в освежающие и целебные воды. Мне же достаточно насыпать пакетик морской соли, и престижный курорт материализуется в крохотном, загруженном до невозможности пенале ванной комнаты, совмещенной с туалетом. Клеенчатая занавеска, разрисованная в лучших китайских традициях под заросли бамбука, превращает маленькую комнату с единственным окошком под потолком в живительный оазис. Тонкие стебли прекрасно смотрятся на фоне больничной белизны кафеля, оттеняя натуральной свежей зеленью съеденный ржавчиной хром смесителя и облупившуюся эмаль ванной. Оставшись наедине с собой в этой маленькой бамбуковой рощице, шуршащей клеенкой над моей головой, быстрее соображаешь, тоньше чувствуешь. Расслабляясь и блаженствуя в пенной ванне, я ищу выход из вчерашней запутанной ситуации.

Мысли постоянно крутятся вокруг случившегося. Сейчас надо будет срочно разобрать и осмотреть протезы после вчерашнего падения. Потом? Потом надо перекусить, реанимировать подорванную вчерашним возлиянием печень и мягко закончить так нелепо начатое знакомство. Отжимаюсь на руках и перебрасываю обрезанное тело на табурет. Вытираюсь. Одеваюсь. Уперев руки в пол, кидаю задницу со стула на пол. Я выползаю из ванны и, ошеломленный увиденным, останавливаюсь – мой знакомый сидит на кровати с автоматическим пистолетом в руке. Мне сейчас только его мозгов, разбросанных по всей хате, не хватало!

– Только не у меня дома! – Мои слова возвращают этого кретина на землю.

– Что? – Он делает вид, что не понимает меня.

– Где ты его взял? – Нервный внутренний жар осушает капли на коже. Кайф от ванны мгновенно улетучивается.

– Да он был во внутреннем кармане куртки, когда я упал на тебя. – Мой новый знакомый разворачивает пистолет в мою сторону.

Боюсь даже представить, что могло бы случиться, если бы он начал вчера палить средь бела дня по прохожим.

– Слушай, как ты вообще без ног живешь? – Он встает с кровати и смотрит на меня с высоты своего роста.

– Так же как ты без пистолета. – Я вижу его глаза и понимаю, что он не представляет себя на моем месте.

Мучаясь раздумьями и муками совести, я сам много и часто думаю о том, как я живу.

Я вспоминаю, как лежал весь замотанный в бинты, провонявший гноем из собственных ран, вздрагивающий предчувствием новой боли от прикосновений, радуясь каждому новому часу убогой жизни, протекающей от одной перевязки до другой.

После взрыва я попал в эвакуационный госпиталь Кандагара. Пока меня довезли, у меня уже вовсю была газовая гангрена, большая кровопотеря, сложные переломы, множественные осколочные ранения и отрыв левой голени. Остальное все было на месте, но так перебито осколками, что ноги напоминали мягкие кровоточащие сардельки. Я до самого конца не терял сознание, и потому все прекрасно помню – как умер в БТР, как потом ожил, как меня оперировали под наркозом, а я за всем этим наблюдал из верхнего левого угла операционной. Помню острое чувство отчаяния от вида только что обрезанных ног. Помню комбата и его слова: «Запомни, сынок, самый легкий день был вчера». Потом был Ташкент и кровать в спортзале госпиталя. Потом Ленинград, куда на третий день ко мне приехали отец с матерью. Для меня это было так неожиданно, потому что я дословно помню письмо, которое попросил написать из Кандагарского госпиталя какого-то туркмена, который поил меня чаем в реанимационной палате. Как сообщить родителям о том, что произошло со мной, я не знал и спросил совета у замполита. «Матери не пиши, – сказал он, – пиши отцу, коротко и правду».

«Здравствуй, папа. Извини, что письмо написано не моей рукой – я ожег руку и не могу сам писать. Руку я ожег, когда взорвался на мине и потерял обе ноги. Сейчас у меня все нормально. Свой адрес сообщу, когда буду в госпитале, в Союзе. Береги маму – ей сейчас будет тяжело». Письмо, адресованное отцу, получила мать, когда отец был в командировке. Я догадываюсь, что там было, мать – женщина мнительная и склонная к панике. Отца встречали в аэропорту с врачом. На вопрос коллег: «Как сын служит?», отец удивленно ответил: « Нормально, пишет, что ест виноград и охраняет аэродром». Я врал им в своих письмах, а что еще можно было придумать про Кандагар?

Первой в палату в сопровождении начальника отделения зашла заплаканная мать, и лишь потом вошел отец. Я не обратил никакого внимания на мать – все ловил глаза отца, боясь увидеть в них укор. Я всю жизнь очень боялся его подвести. Очень надеялся, что он увидит, каким стал его сын, когда я приеду на дембель в наградах, аксельбантах, полосатый и удалой сержант. А тут лежит какой-то кусок человека с головой, весь в бинтах и гное – какие тут могут быть рассказы о засадах и проческах? Неудачник.

И я рассказал отцу то, что он хотел и был готов услышать: пошел и наступил на мину. Все. Ни войны, ни пыли, ни крови, ни парящего говна из вспоротых животов, ни отрезанных членов, торчащих из ртов убитых и изувеченных духами парней. Я был огорчен тем, что остался жив и лишь только ранен, а мои друзья там – песок жуют и кровью харкают. Именно тогда мне отец сказал: «Я думал, тебе ноги по уши отрезали, а тут еще есть, чем шевелить – что сопли развесил?». Это была первая фраза, сказанная им мне после двух лет разлуки. Было много разного после этого. Отец приезжал ко мне в госпиталь, когда я получил и надел свои первые протезы. Первые шаги я сделал с ним. Помню, как мне было обидно, когда отец жалел Витька, моего соседа по палате. Попав под гранатомет в Панджшере, Витек потерял кисти обеих рук, глаз и способность адекватно реагировать на действительность. Помню, как я бесился, когда, придя ко мне, отец пытался воспитывать Витька, который потом все равно напивался к отбою.

«…Если вам хочется каждый день иметь весьма веский довод для своей убийственной иронии, то этого можно легко добиться. Попробуйте писать письма, адресованные самому себе, в которых постарайтесь описывать то, как представляете свою жизнь через, например, два года. Не обязательно делать это каждый день, достаточно раз в неделю или месяц. Главное – строго следуйте выбранной периодичности своей переписки», – с этого доброго совета военного психолога начались мои дневники, написанные в госпитале. Свое первое письмо я написал сам себе от имени Витька, подражая почерку безрукого человека, и отправил его сам себе по почте, из настоящего в будущее.

Тот же дядя спустя три месяца, прочитав, с моего позволения, пару записей в дневниках, дал другой совет: «…А вы знаете, есть единственно верный способ решения проблемы, которая, судя по всему, вас беспокоит в настоящий момент. Возьмите любую книжку с подробным описанием жизни героя и, открыв на первом попавшемся месте, прочтите ее. После этого попробуйте отождествить себя с героем книги и прожить хотя бы один день так, как там написано…» Упустив из виду все иронию этого сантехника человеческих душ, я прочитал от корки до корки «Библейскую историю ветхого завета». «Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему быть; но это еще не конец» – этой цитатой из ветхого завета, в память о веселом психоаналитике с Суворовского проспекта, запоздало поумнев, я закончил свой госпитальный дневник.

Я понимал, что мои родители тратят и без того скудные ресурсы семьи на поездки ко мне в госпиталь. На деньги, положенные мне за ранение, я купил подарки отцу и матери. Остальную часть денежной компенсации, полученной мной на дембель, я просадил за пару часов в кабаке Пулковского аэропорта. Меня пьяного поставили на эскалатор, который потащил мое тело на посадку. Но даже опьянение не помогло мне избежать ужаса от вида неумолимо приближающегося конца движущейся ленты. Я еще не умел прыгать на протезах и перешагивать. Это была моя первая встреча с миром, который меня назад и не ждал. Жизнь, к встрече с которой я оказался не готов, двигалась мне на встречу со скоростью эскалаторной ленты.

Через два месяца после выписки из госпиталя я восстановился в институте и продолжил очное обучение, с ежедневным, обязательным посещением занятий. Первый год я выдержал благодаря помощи друзей и злости на собственную беспомощность. Больше всего угнетало то, что в двадцать лет найти себе места среди своих сверстников и людей старше себя было проблемой. Первые отталкивали меня своей беззаботностью и беспечностью, вторые – молчаливым сочувствием и нездоровой конкуренцией. В двадцать лет – без профессии, без ног, какими качествами я должен был обладать, чтобы выстоять в этой борьбе?

Целеустремленность, направленная на борьбу с собственными слабостями, не всегда одинаково полезна молодым людям. Удержаться на грани, разделяющей два мира, не реально. Необходимо было четко определять свое место под солнцем: либо ты инвалид – с вытекающими отсюда последствиями, либо ты человек, посвятивший себя борьбе с самим собой. На этом пути мне не удалось избежать главной ошибки – первые пятнадцать лет после взрыва ушли на то, чтобы понравиться людям.

Я, как мог, занимался спортом. Научился ходить на протезах. Закончил успешно институт, устроился работать по специальности, получил квартиру, машину «Запорожец», по льготной очереди получил мебель. Жизнь моя наполнилась совершенно ненужными мне вещами. Они не только не облегчали мою жизнь, они превращали ее в ад. Абсолютно не приспособленные к моей жизни вещи, призванные облегчить и обустроить мой быт, вынуждали даже дома ходить на протезах. Элементарно – дверные проемы не позволяли ездить по дому на коляске. Я не говорю уже про ванную комнату и унитаз. Посещение этих мест сопровождалось сложными ритуалами жертвоприношений. Общество здоровых людей не оставляло мне выбора. Я вынужден был тратить свое здоровье на попытки выглядеть здоровым, каждая моя попытка приспособить окружающий мир к моим проблемам ставила меня перед искушением облегчить все происходящее вокруг меня. Но здравый смысл подсказывал: не делай то, что сделать легче всего – победи в борьбе с искушением. И я боролся. Это была моя война, победу в ней отнять у меня уже не мог никто.

За семь лет после взрыва я перенес двенадцать операций. Почти каждое лето я ложился месяца на три в госпиталь. К этому времени я уже четко усвоил мораль гражданских людей, для которых мое ранение означало только одно – ошибку, которая всегда символизирует для них поражение и признак неприспособленности, в лучшем случае – просто невезение. Трудно было объяснить, что не может вульгарная случайность привести человека на мину радиусом восемь сантиметров – надо сильно постараться, чтобы найти эти заминированные двести квадратных сантиметров чужой земли.

Еще старик Лаплас, бросая игральную кость и монету, определил, что вероятность события равна отношению числа благоприятных событий к общему числу возможных событий. Получалось, что вероятность наступить на мину была равна отношению числа событий, осуществление которых приближало меня к мине, к общему числу событий, происходящих со мной в тот день. Геометрически эту вероятность можно было представить, как пример непрерывного поля событий – заминированная поляна в лесу обстоятельств. На такой поляне вероятность наступить на мину определяется как отношение площади мины (соответствует вероятному событию контакта) к общей площади поляны (представляет множество элементарных событий, которые вообще могут произойти на этой поляне).

Не уверен, что кто-то способен, зажмурившись и заткнув уши пальцами, сознательно шарить ногой весь день в поисках своих тридцати грамм взрывчатки. Согласитесь, что даже при такой целеустремленности вероятность найти мину очень мала. И если такая возможность вдруг выпадает, тогда что это – удача или неудача, остаться живым после того, как под тобой взрывается чайное блюдце, залитое пластидом?

Позже я лично повторил эти опыты. С помощью генератора случайных чисел заставлял компьютер определять число в интервале от нуля до единицы. Если это число оказывалось больше половины единицы, я считал, что выпала «решка», в противном случае – «орел». Написание компьютерной программы у меня заняло полчаса. Сам процесс статистического моделирования и подсчета результатов миллиона опытов по «подбрасыванию монеты» занял секунды. Получились любопытные результаты: вероятность выпадения «орлов» пятьдесят раз из ста – вполне вероятна; шестьдесят раз из ста – маловероятно; больше шестидесяти пяти раз – очень маловероятно. Нарушения полученной статистики можно было объяснить только «несимметричностью монеты». Не эту ли «несимметричность» будущей ситуации пытался вычислить Буба, пересчитывая рассыпуху? Нарушение статистики непригодных к повторному использованию патронов для Бубы могло означать только одно – приближение рассыпухи к сорока процентам говорило о возможности «попасть в задницу», как о вполне вероятном событии. Зря я не считал свою рассыпуху!

В двадцать пять лет вы – молодой ветеран войны, ставший из-за полученного ранения инвалидом, но, несмотря на это, получивший высшее образование, работающий по специальности, руководящий группой специалистов, имеющий семью, квартиру, машину. В двадцать пять лет у вас есть все, чтобы встретить свою старость! Чтобы вы сделали на моем месте?

Взрыв отбросил меня к финишу, поставив на грань смерти. Здесь все решал один единственный шаг. Выжив, желаешь догнать упущенное, и, сделав шаг вперед, заканчиваешь игру. Вернувшись из ада, жадничая, спешишь и первым зарабатываешь себе на похороны. Но, понимая, что удовольствия в жизни заканчиваются быстрее, чем сама жизнь, разворачиваешься и идешь назад, возвращаясь к пропущенным из-за взрыва возможностям. На этом пути сталкиваешься с огромным сопротивлением толпы, спешащей туда, откуда тебе удалось уйти. Что нужно сделать, и кем надо стать, чтобы из ящика с рассыпухой снова попасть в обойму?

Война – это приглашение на пир смерти, своеобразный шведский стол, накрытый для людоедов. Задача одних – все сожрать, задача других – успевать подавать новые блюда. Смерть своими беззубыми кровоточащими деснами перемалывает людей: неподдающихся – она выплевывает, поддающихся – переваривает до полной их противоположности. С войны можно приехать мертвым – «в консервах». Можно вернуться «покусанным», но живым, с остатками былого здоровья и контуженными мозгами. Можно вернуться невредимым, но, по сути своей, переваренным в говно. Каждый сам выбирает, какое блюдо из него будут готовить.

Под добром многие понимают то, что для них полезно. У Бога же все прекрасно, хорошо и справедливо; люди же считают одно справедливым, другое несправедливым. Сегодня, в моей реальной жизни, где я должен осуществлять выбор и предпочитать из двух возможных действий одно, различать добро и зло, мне просто необходимо. Добро – это то, к чему у меня одно чувство, а зло – это то, к чему у меня другое чувство. Людей так трудно любить! Они делают все, чтобы нарваться на заточку в подреберье, на контрольный выстрел в башку, на угарный дым в загоревшейся от сигареты постели. Жизнь ежеминутно рождает сотни способов их уничтожения. Умереть, оказывается, так легко, а попробуй не умирать от обиды и беспомощности – поступай так, как хочешь ты, а не как хочет этот воинствующий хам.

Мотивы и интересы, которые вдохновляют меня жить без ног, были столь исключительно практические, а проблемы, которые я решаю каждый день, столь специфичны, что вряд ли касаются хотя бы одного из вопросов, образующих, на мой взгляд, подлинную реальность этого придурка со стволом, что расселся на моей кровати.

– Сколько выстрелов тебе нужно для счастья? – Мне даже было стыдно задавать ему такой вопрос.

– Что? – Он смотрит на меня сверху вниз, опять не понимая, о чем я.

– Сколько осечек отделяют тебя от счастья? – меняю вопрос, с ужасом представляя, каким длинным может быть его ответ.

Я смотрю на покусанное войной тело и не могу представить себя на его месте. Непременно хочется понять, как безногий человек переживает свою ограниченность в передвижениях? Для этого мысленно вычитаю из своего нормального самочувствия свободу передвижения, психологический комфорт общения с окружающими и независимость от посторонней помощи. Психологически ощущаю, что это вовсе не несчастье. Такое состояние становится бедой только как факт социального положения! Поняв это, осознаю вдруг, как глубоко ошибался, думая, будто инстинктивное, органическое влечение к свободе движения и независимости от посторонней помощи составляет основу психики инвалида. Безногий человек, конечно, хочет ходить, но способность эта имеет для него значение не органической потребности, а «практическое» значение. Ведь в мире «здоровых» передвигаться иначе просто не нормально.

Если поведение Самелина есть взаимодействие с миром, то изменения этого взаимодействия, в первую очередь, сказываются на перерождении и смещении его социальных связей и условий существования. С психологической точки зрения отсутствие ног лично у меня бы вызвало нарушение форм поведения. Процесс взаимодействия, как «взаимного действия», в таком состоянии легко превращается в односторонний процесс. Решительно все психологические особенности покалеченного человека имеют в основе не биологическое, а социальное ядро.

Психика инвалида вырабатывается как его «вторая природа». Вне примет мира «здоровых» своего физического недостатка непосредственно он может и не ощущать. Инвалидом он становится среди нас, физически здоровых людей. Он инвалид, потому что мы его считаем таким, лишая его возможности быть свободным с помощью неприспособленных для него автобусов, лестничных пролетов, лифтов, кинотеатров, дверных проемов, тротуаров, бордюров и еще множества других незаметных нашему взгляду вещей! Наш мир не приспособлен для него.

Непреодолимое желание походить на здорового человека заставляет Самелина согласовывать с окружающими не только шаги протезов, но и такт собственного сердца. Все его поведение есть не что иное, как процесс уравновешивания изуродованного организма с благоприятной когда-то средой. Чем проще эти отношения, тем проще его поведение. Чем сложнее и тоньше становится эти взаимодействие, тем запутаннее становятся процессы балансирования.

Поэтому реабилитация – это процесс выработки новых форм поведения, восстановление тех же условных реакций, что и у нормального человека. Освободить инвалида от непосильной и бессмысленной тяготы специальных навыков жизни в неадаптированной среде – вот настоящая реабилитация. Что в моих силах сделать, чтобы Самелин перестал быть дефективным человеком? Смогу ли я сделать так, чтобы исчезло восприятие его как безногого человека – верный знак моего собственного дефекта? Отними у меня здоровье, работу и верни Самелину только способность двигаться – и нас невозможно будет отличить!

Любой человеческой деятельности присущи три отличительные особенности: форма, время и отношение. Самелин по форме – солдат, по отношению к жизни – разбойник, по отношению ко времени – ребенок. Стоит только взглянуть в его глаза, чтобы увидеть, что в нем сконцентрировано гораздо больше, чем он в состоянии реализовать. Осуществленные им желания есть лишь ничтожная часть реальных возможностей его израненного тела, вызванных к жизни собственными поступками, но так и не нашедших себе выхода. Взрыв мины сделал Самелина похожим на полустанок, к которому ведут пять путей, но уехать можно только по одному. Из пяти прибывающих поездов отправляется только один – четыре остаются на путях, в ожидании своей очереди. Это ожидание и есть опоздание, глупец тот, кто этого не понимает. Неосуществившаяся часть жизни, как застрявший на запасных путях поезд, должна или осуществиться, или быть изжита, чтобы освободить место следующему поезду, прибывающему согласно расписанию.

Недовольство своей долей многократно возрастает от сознания, что твоя судьба зависит от действий других. Такое положение вещей ставит любого на грань между собственными способностями и возможностями. В такой ситуации способности есть фильтр для возможностей. Отфильтрованные возможности, как и непригодные к повторному использованию патроны из БК, есть тень событий, которые еще не произошли, но к которым уже стоит готовиться с полной уверенностью. Вероятность их реализации возрастает с приближением к границе возможностей. Исполнение несбывшихся надежд всегда есть переход на другую часть собственной судьбы, являющуюся уже обстоятельствами чужой жизни. Должно же быть какое-то равновесие между этими половинками?

Баланс желаний и возможностей необходимо поддерживать, как необходимо открывать клапан в котле, в котором давление пара превышает сопротивление стенок. Неужели в двадцать лет человек способен накопить такой запас неиспользованных возможностей, чтобы дисбаланс между будущим и прошлым вызвал взрыв? Самелин прекрасно понимает, как мало надо ему для счастья, и как много он хочет. Поэтому, наверное, и спрашивает меня, сколько осечек мне еще нужно для счастья? Он прав, всегда не хватает одного единственного выстрела. Я уже не раз в ответственный момент своей жизни так и не смог сделать того, что хотел. Может у меня так же как у Самелина чего-то не хватает для полноценной реализации желаемого?

Риск – благородное дело. Так говорят дураки, когда собираются перебежать дорогу в неположенном месте. Так думал и я. Все так говорят, но не все рискуют. Рискуют от неумения сделать правильный выбор из множества возможных решений. Выбор – это всегда отрицание, способность отказаться от того, чего не хочешь. Человек, не принимающий во внимание законы гравитации, и желающий полетать без соответствующих приспособлений, рискует просто разбиться. Не принятие во внимание законов электротехники грозит поражением электрическим током. Не следование закону вызывает наказание. Необходимость противостоять насилию закона приводит людей к необходимости договариваться между собой. Те же, кто совершает действия вопреки договорным отношениям, уже не могут рассчитывать на полноправное участие в жизни общества. Тогда я этого не знал. Наше поколение напрочь забыло простую истину: частная собственность является главной гарантией свободы, причем не только для тех, кто владеет этой собственностью, но и для тех, кто ею не владеет.

Середина осени – сезон дичи. Конец сентября, начало октября – отлет птицы на юг. В тот год стояла пасмурная, тихая, с легкими ночными заморозками осень, лучшее время для охоты на гуся.

Гусь птица осторожная, стрелять его лучше из засидки. На берегу поросшего камышом плеса старицы, на путях перелета гусиных стай, под пристальным вниманием отца я копал яму. Для защиты от проникновения воды в яму отец заставил вкопать старую, тщательно просмоленную смолой деревянную кадку. Садясь и вставая, я примерял несколько раз высоту земляной полки. Покрыв ее сухими ветками, сделал из нее удобное сидение. Проверяя мою работу, отец устало присел в вырытой мной засидке. Бережно положив ружье на колени, он поднял на меня глаза. Это был усталый взгляд больного человека. Отец уже тогда сильно недужил – врачи определили рак легких. Переохлаждение ему было категорически противопоказано, но отказать ему в удовольствии охоты с его любимым ружьем никто из нас не посмел.

ИЖ-54 – двуствольное внутрикурковое ружье с горизонтально расположенными стволами двенадцатого калибра. Эта модель двустволки была значительно переработанным и усовершенствованным ружьем ИЖ-49 – точной копии «Зауэр» восьмой модели, изготавливаемого после войны Ижмашем по чертежам, вывезенным из Германии с заводов Зауэра, с использованием оригинального немецкого оборудования. ИЖ-54 было ружьем более высокого класса, не растерявшим преимуществ своих немецких предков. Батя выписал это ружье по каталогу посылторга в 1970 году. Ружье лежало дома более восьми лет. Отец очень дорожил им и берег его: улучшенное исполнение – рисунок гравировался вручную, более тщательная, почти ручная, сборка, ложа – из ореха, цена – сто двадцать руб. Цена отражала реальную расстановку сил на рынке оружия СССР: несмотря на общие корни, качество ружей из ГДР постепенно падало, а качество ижевских держалось на достойном уровне.

В то холодное, тихое, пасмурное утро птицы летели медленно и высоко. В предрассветных сумерках птицы перемещалась в направлении отца – цель крупная и стайная. Дистанция – сорок метров. Стрельба вверх на сорок метров и стрельба вдоль поверхности земли на ту же дистанцию вовсе не одно и то же. Когда гусь кружит над водоемом и не видит стрелка, то, пролетая по кругу над одним и тем же местом, он превращается в практически неподвижную мишень, не такую уж и маленькую. Для того, чтобы попасть, достаточно лишь правильно взять упреждение. Взять упреждение при таком полете птицы можно, только если полностью закрыть ее стволами. Отец сделал несколько выстрелов из нового ружья. Вспугнутая выстрелами птица совершила резкий маневр. Сопроводив ее полет движением стволов, отец опустил ружье, и не стал стрелять. Я разочарованно смотрел на него и не понимал, почему он не стреляет еще и еще?!

Сбитые птицы оказались крупными серыми гусями. Длина тела каждого была почти метр, размах крыльев – чуть меньше полуметра, вес – до трех с половиной килограммов.

Смутное осеннее настроение томило мне душу. С одной стороны, «октябрь уж наступил», а с другой – наслаждаться сырым холодным утром на берегу заросшего камышом плеса мог только пришедший сюда «сбрасывать листья» человек. Лето тоже было при смерти: лысеющие огненные кроны побитой первыми заморозками осины, пронизывающая сырость близкой воды. Отец не ежился от холода, наоборот, собрался весь и, сжав кулаки, внутренне как-то даже встрепенулся.

Ночевать мы остались в лесу. В воздухе витал запах крови, дыма, охоты. Расстелив на нарубленном еловом лапнике спальные мешки, я наблюдал, как отец, предварительно ощипав и опалив на костре, потрошил сбитую им птицу. Добытая дичь будоражила его фантазию и давала возможность попробовать свободу на вкус.

Через неделю, холодным октябрьским утром, мой отец умер.

После его смерти, местный егерь два раза приходил к матушке и просил продать ему ружье. Мать не продала, оставила как память об отце. Но егерь добился своего – придя к нам в дом с участковым под предлогом проверки правил хранения зарегистрированного оружия, он забрал ружье. Я пытался помешать, но егерь, затащив меня за шиворот в сарай, ткнул меня лицом в кучу свежего неубранного мной коровьего навоза.

– Лучше следи за хозяйством, сынок!

Спустя неделю, выследив егеря, я украл ружье из избушки, где он гужбанил в компании своих городских дружков.

– …Пуля попала под нижную челюсть в позвонки. Пуля – круглая, калибр – шестнадцатый, расстояние – примерно от десяти до двенадцати метров. Медведь умер сразу. Я от страха – обосрался. – Подвыпившие мужики сидели у костра и заворожено слушали байки про удачный выстрел на охоте.

Странные они, городские, и истории их про охотничьи трофеи похожи одна на другую. Купил человек ружье, и так и сяк его покрутил, повскидывал. Хороша машинка, сама в дело просится. Вскидывает человек приклад к плечу, целит в трубу на крыше дома напротив, а видит там не ворону нахохленную, а медведя или оленя-золотые рога. А тут приятель мелким бесом нашептывает, мол, поехали на солонце посидим, коз покараулим. Все там, мол, свои, все схвачено. Поехали, сели, а тут мишка-бедолага на свою голову и выперся, тоже ведь про коз проведать пришел, а ему с полста шагов в репу. Ну и в чем радость трофея? В осознании браконьерства? В том, что пулей шестнадцатого калибра положил зверя на дистанции, доступной гладкоствольному ружью? Даже красивым дальним выстрелом не похвастаться. На шкуру полинявшую позарился?

Я почти вплотную подполз к их костру. Было слышно каждое их слово. Эти залихватские истории только сильнее укрепили меня в намерениях. Хоть сам-то понял, этот сыкун, про что только что нахвастался? Иногда люди при расстройстве желудка не успевают добежать до сортира, иногда вдруг в пух и прах проигрываются в карты, иногда случайно подхватывают дурную болезнью. Всяко случается, все мы грешны, но этим не принято хвастаться, мол, вон, как я крут, наложил в собственные штаны! Я, наверное, как и егерь, с самого начала этого разговора догадался, как все было на самом деле. А именно – никто не кому не угрожал, у горожанина просто зачесались ручонки поскорей опробовать новый агрегат, вот он мишку и убил. И если судить по мелким деталям его рассказа, про смертельную опасность приятелю, и как он ему героически жизнь спасал, тут он, скорее всего, наврал, и теперь лапшу остальным на уши вешал, как мишка «ломился сквозь чащу по их следу».

Меня во всей этой истории удивляло больше всего то, что горожанин так ни хера и не понял, что, как охотник, он очень жидко обосрался с этим выстрелом. Пошел на козлов, а застрелил медведя… Азарт? Да нет, там уже адреналин стекал в ботинки, и жопа чувствовала приближающуюся беду – через четыре секунды медведь тебя достанет, а потом с удовольствием будет разрывать на кусочки… и может быть даже жрать! А так хотелось, чтобы из зарослей, справа по речке ломанулся танк и… Тут уж чего хошь пожелаешь. Такие позорные случаи как у него с каждым встречаются на охоте рано или поздно, по-видимому. Я тоже в этом плане не исключение, увы. Но чтобы потом, как он, хвастаться своими обосранными портками перед всем народом? Это уже что-то…

Незаметно выкрасть ружье не получилось, пришлось одного из них садануть дрыном по голове. Далеко уйти они мне не дали. Умело обложив, они гнали меня в болото. Попав пару раз под их выстрелы я понял – на меня устроили настоящую охоту! Эта пьяная компания гнала меня как настоящую дичь! Я попробовал огрызнуться и выстрелил. Воспользовавшись моей глупостью, они навязали мне перестрелку. Перестрелка – это как любовь, все решает контакт и соприкосновение. У нас с ними любовь получилась на славу!

Стрелять на расстоянии больше пятидесяти метров – смысла почти нет, решил тогда я, положить чисто на такой дистанции человека невозможно. Но человеческое тело чрезвычайно слабо на рану, поэтому я выбрал патроны с картечью. Новенькая двустволка была готова демонстрировать свою силу по моему усмотрению. Цель была хорошо видна издали, было время на подготовку выстрела, я не спешил стрелять. Выждав, когда цель выйдет на намеченный мной рубеж для выстрела, я вспомнил Галку, дочь егеря, ее косички и хладнокровно нажал на спусковой крючок. Боек четко щелкнул по капсюлю патрона, но выстрела не последовало – осечка!

Для горизонталки тридцать метров из картечи – почти стопроцентное попадание. На такой дистанции круг осыпи дроби составляет сантиметров семьдесят-восемьдесят. Ошибка в двадцать-двадцать пять сантиметров в любую сторону уже не играла большой роли. Это позволяло мне быстро и успешно стрелять, не уделяя внимание точному прицеливанию и сильной отдаче. Главное, целясь кругом осыпи дроби в проходящую мимо меня и зловеще покачивающуюся фигуру, надо было правильно выбрать упреждение. Я нажал на второй курок. Картечь подняла из-под ног егеря столб земли, вперемежку с мокрой, уже почерневшей от заморозков опавшей листвой.

Эти стрелялы по случайным живым мишеням все же прижали меня к болоту и стали спокойно ждать, когда холод выгонит меня к ним. Я шагнул в воду. Она горячим огнем обожгла все тело. Темнело. Выстрелы с берега не достигали цели. Картечь, долетая до камышей на краю плеса, разлеталась над моей головой веером злобно визжащих свинцовых горошин. Я стоял в камышах, по грудь в ледяной воде. Страх сделал меня безразлично терпеливым к свистящей над головой картечи, к холодной воде, к сведенным судорогой ногам. Я интуитивно понимал, что желаемое тепло и сухая одежда не могут сразу стать настоящим, для этого надо немного потерпеть. Тогда я понял: то, что я не могу исправить, мне придется перетерпеть. Своим терпением я активно преображал прошлое в будущее, перетаскивая его на себе через застывшее от переохлаждения настоящее. Мое терпение не означало мою покорность перед обстоятельствами. Для конкретных дел требовалось конкретное время, и поэтому судьбой был всему определен свой срок.

Остывающие в холодной воде мышцы вызывали дрожь и недомогание. Организм включил все возможные защитные механизмы: сократившийся кровоток к конечностям вызвал сильный озноб и помутнение сознания, появилась аритмия дыхания. Я медленно и верно коченел. Теряя сознание от холода, я проклинал себя за этот неудачный выстрел!

Чудом мне тогда удалось выбраться из западни. Меня подобрал и выходил пришедший на выстрелы Николай Мартынов – старик манси по кличке Либосан. Но вода сделала свое дело, и избежать последствий переохлаждения не удалось. Я подхватил двухстороннее воспаление легких. Промахнувшись в дядю Колю-лесника, я попал себе в легкие. Мой промах оказался точнее его выстрела.

Егерь долго не мог угомониться. Даже написал заявление, но участковый, перевернув весь дом в поисках ружья, так ничего и никого не нашел.

– Уезжать твоему малому надо, от греха подальше, – посоветовал тогда участковый матушке.

Матушка отправила меня к тетке – младшей сестре отца. Опасения за мое здоровье и совет участкового оказались поводом для моего отъезда. Ружье я подарил Либосану – в знак благодарности за мое спасение и в память об отце, который хотел, чтобы у ружья была настоящая охотничья жизнь.

Через неделю после моего отъезда, посетив Либосана и выслушав историю о моем чудесном спасении, егерь напоил манси, а потом поджег его избушку. Спрятанное Либосаном ружье так и сгинуло в том пожаре. Сам охотник чудом не угорел в дыму. Списав по простоте душевной случившееся на водку, Либосан бросил пить. Переселившись на малый Ивдель, он поставил новую избушку и начал новую трезвую жизнь. Случившееся развернуло его лицом к забытым национальным традициям. Многие из местных манси стали почитать его как шамана. Но я так и не узнал об исчезновении ружья. Мне тогда было всего 17 лет.

Мой страдающий с похмелья разум способен еще делать выводы и что-то понимать, но всегда с одной-единственной целью: не двигаться в сторону с проторенного пути, на котором все известно, привычно и безопасно. Так уж устроена внутри моя черепушка, что никогда не примет другой идеи. А если и примет, то только в теории, на самом краешке сознания. Цепляться будет за свою позицию до последней секунды. «Это невозможно, это не относится к моей жизни, я хороший, я стремлюсь к тому-то и тому-то, выживание тут ни при чем… В крайнем случае, соглашусь, что это они все – козлы, просто выживают в течение всей жизни, но я-то – не такой». Ещё один вариант – мужественно признаться себе: «Да, я выживаю. Но теперь – все будет по-другому». Конечно, будет по-другому – это же первая задача выживания, сделать все, что есть – по-другому. Выйду ли я при этом с большой гладиаторской арены – вот вопрос.

Я смотрю на безного Самелина и понимаю, почему отец не стал больше стрелять на своей последней охоте: только слабые люди считают, что человек не волен сам распоряжаться своей силой – иначе не выжить!