"Павел I" - читать интересную книгу автора (Сахаров (редактор) А. Н.)

XVIII

Клочок земли (в полторы тысячи десятин), который собирался приобрести Иванчук, был расположен недалеко от городка Житомира. Владелец находился в отъезде и поручил продажу управляющему богатых помещиков Обуховских, у которого, в иванковском имении, и должны были остановиться покупатели. Иванчук рассчитывал съездить и вернуться в Киев в три-четыре дня. Он желал на месте взглянуть, не вводят ли его в обман продавцы, хоть ещё в Петербурге знал, что дело чрезвычайно выгодное. «Кота в мешке не покупают», – сердито говорил Иванчук фройлейн Гертруде – от неё, однако, ускользал смысл этого выражения в дословном немецком переводе. По мере приближения сделки, которая должна была, наконец, сделать его настоящим помещиком, Иванчук волновался всё больше. Сгоряча он даже предложил Штаалю съездить с ними – тотчас, правда, спохватился, но Штааль уже принял приглашение.

– Вот и прекрасно, парти карре учиним,[204] – кисло сказал Иванчук. Он утешился тем, что большую часть расходов отнесёт на счёт Штааля. «Как парти карре, то пусть за свою немку и платит, чтобы мне хоть не кормить в дороге эту прорву». Кислый вид Иванчука рассеял последние колебания Штааля. «Ежели Иванчуку неприятно, значит, надо ехать. Однако не предполагал я, что он этакий осёл», – подумал Штааль. Оба они совершенно искренне считали друг друга дураками.

Штааль не мог разобраться в своих чувствах. Вернее, чувства эти менялись у него беспрестанно. То ему больше нравилась Настенька, то фройлейн Гертруда. В мыслях он сравнивал обеих цинично и говорил себе, что не любит ни ту, ни другую, – любит же госпожу Шевалье. Он очень дорожил этим своим чувством. Штаалю неприятно запали в душу слова Ламора об его бедном темпераменте. «Да, единственно к ней пожирает меня страсть, – не совсем уверенно думал он. – А что до пылкости нрава, я сделал мои доказательства». Временами ему казалось, что он создан для такой жизни, исполненной мимолётных любовных приключений: нынче с одной, завтра с другой. В эти минуты он смотрелся в зеркало, приглаживал волосы напомаженной щёткой и. чувствовал себя победителем: зеркало отражало самую победоносную улыбку. Но Штааль помнил также, что, выходя из комнаты Настеньки, он испытывал отвращение и от неё, и от самого себя, и от всего в жизни. «Пуще смерти нужно бояться ресидивов любви, через несколько лет той же даме строить куры. Я состарился, да и она не помолодела. И волюпте в ней теперь острее, противнее[205]… Впрочем, всё это приукрашено в книгах», – думал он, забывая, что его пожирает страсть к госпоже Шевалье.

Перед самым отъездом фройлейн Гертруда вошла в комнату Штааля и подала ему бумажку. Счёт был на четырнадцать рублей семьдесят копеек. Значились в нём комната, извозчик, завтрак, обед, ужин, свеча и корзинка с едой, приготовленная в дорогу. Но свеча была зачёркнута, а кроме того, под итогом карандашом сделана пометка Rabat[206] 15 %, d-i-2 p. 20 к., и Штаалю пришлось уплатить только двенадцать с полтиной. Фройлейн Гертруда с застенчивой улыбкой обратила его внимание на скидку в счёте и на зачёркнутую свечу. Он поблагодарил, с трудом удерживаясь от смеха. «Вот о чём непременно напишу Саше».

Ехали более суток в старом фаэтоне фройлейн Гертруды. Коляска Иванчука была и недостаточно поместительна, и слишком нарядна. Иванчуку хотелось прибедниться немного перед продавцом, – может, что-нибудь скинет в последнюю минуту, – но хотелось также внушить уважение в местах, где он должен был стать помещиком. Из этих противоречивых стремлений он избрал средний выход: ехал в чужом экипаже, выговорив заранее, что фройлейн Гертруда за фаэтон не возьмёт ничего. Она согласилась, но только в случае, если сделка состоится. Фаэтон был четырёхместный, и лицом к лошадям могли поместиться трое. Мужчины решили сидеть на «скамеечке» попеременно.

Дорога была пыльная. Однако кое-где в рытвинах лужи от давно прошедших дождей были таковы, что фаэтон уходил в воду до верха колёс, – фройлейн Гертруда сообщила, что недавно в одной из таких луж утонул почтарь. Иванчук, обычно всех занимавший, теперь был поглощён мыслями о покупке, обо всём том, что нужно оговорить (он то и дело вынимал книжечку и записывал несколько слов для памяти). Когда Штаалю выпадало сидеть с дамами, его сажали посредине, и обе дамы конфузливо говорили, что он из них четырёх самый тонкий. Штааль угрюмо подтверждал: «Да, самый тонкий» – и вообще не проявлял особенной любезности. Глупая роль Иванчука не доставляла ему того наслаждения, на которое он рассчитывал. Удовольствие, конечно, было, но очень скоро притупилось, как и лёгкое волнение от тесной близости женщин. Фройлейн Гертруду деловые соображения волновали не меньше, чем Иванчука (они изредка обменивались краткими замечаниями, которых не понимали их спутники). Настенька явно больше не знала, как себя вести, и разговор её, никогда не отличавшийся блеском, от смущения выходил особенно натянутым. Хотя она, по прежней своей жизни, не придавала чрезмерного значения физической любви, Настеньке было, однако, очень стыдно перед Иванчуком. Штааля всё раздражало: и разговоры Настеньки, и облупившийся нос Иванчука, и задумчивый сосредоточенный вид, с которым фройлейн Гертруда уписывала крутые яйца, заботливо счищая с них ногтем скорлупу, и то, что лица у них у всех скоро стали серыми, а потом гнусно чёрными от пыли. Штааль больше не чувствовал себя победителем. «Нет, положительно у меня испортился характер, – думал он (почему-то эта мысль доставляла ему лёгкое удовольствие). – Не со скорлупой же ей, в самом деле, есть яйца и отчего же не совать их в бумажку с солью. Вот и я то же делаю… И они не виноваты, что дорога пыльная. Посадить мадам Шевалье, она не лучше была бы. Ну, положим, лучше, и с ней милей бы было так сидеть рядышком…»

Под конец дороги они всё время дремали. Земли, по которым они ехали, принадлежали большей частью польским богачам, Браницким, Олизарам, Поляновским, Обуховским. Кучер называл их имена, а фройлейн Гертруда тихо вскрикивала: «Furchtbar reich! Kolossal reich!»[207] Понаслышке знал их и Иванчук. Он внимательно расспрашивал фройлейн Гертруду и кучера, сколько душ и десятин у каждого помещика.

Последняя их остановка была в деревне Котельне. Они плотно закусили в корчме. Иванчук старался в наибольшей мере использовать те припасы, которые были захвачены из Киева. Штааль же, которому надоели яйца, высохшая ветчина на просаленных бумажках, зачерствевший пыльный хлеб и тёплое пиво, приказал корчмарю «тащить на стол всё, что есть», – больше, впрочем, назло Иванчуку, который терпеть не мог таких неопределённых и рискованных заказов. Корчмарь принёс старательно запачканную бутылку и украдкой показал на ней Штаалю княжескую корону. Это был мёд из погребов соседнего ивницкого имения, принадлежавшего ещё Вишневецким. Корчмарь получал его по знакомству, через масонскую ложу, бывшую в ивницком дворце. Цена бутылки была такая, что фройлейн Гертруда вскрикнула от испуга. Штааль, иронически глядя на Настеньку, предложил взять бутылку на свой счёт. Но Иванчук разошёлся, ударил Штааля по колену и велел откупорить бутылку, заявив с достоинством, что платить будут они пополам. «Дамы не платят», – сказал он, галантно кланяясь. Штааль усмехнулся, подумав, что галантность эта Иванчуку небезвыгодна, обе были его дамы. Мёд точно был удивительный. Они не оставили ни капли в бутылке. Фройлейн Гертруда выпила рюмку с таким видом, будто в атаку шла, – зажмурив глаза и с отчаянным выражением на лице. Через полтора часа они снова сели в фаэтон – отяжелевшие ноги очень их беспокоили. Хоть езды от Котельни до иванковского имения было минут сорок, не более, обе дамы заснули в фаэтоне и даже Иванчук несколько сомлел.

Как раз когда они усаживались, к корчме с грохотом подъехало несколько тяжело нагруженных фур. Из них выскочили люди и стали поспешно вытаскивать ковры, диваны, кресла, подушки. Корчмарь с просиявшим лицом выбежал на крыльцо. Кучер объяснил Иванчуку, что это в Киев едет богатый пан, верно, из Ивницы или из Лещина; высланные им вперёд люди готовили к его приезду корчму. Действительно, не успели они отъехать версты три, как показался поезд самого барина. Дамы в испуге проснулись от звука труб. Кучер придержал лошадей и почтительно свернул к самому краю дороги, пропуская мимо коляски поезд, состоявший не менее чем из двадцати экипажей. Впереди неслись верховые с незажжёнными факелами. Затем проехали фуры с музыкой, с кухней, с аптекой, с гардеробом. Дальше скакали вооружённые люди, личная охрана барина, за ними трубачи, потом шутиха в разноцветном наряде, сидевшая верхом на осле, задом наперёд, и что-то отчаянно кричавшая. Наконец показался и сам пан в коляске, запряжённой шестёркой белых лошадей цугом, с форейтором и гусарами на запятках. Пожилой осанистый человек в атласном розовом халате полулежал на заваленном подушками тюфяке, повернув голову и приставив руку к уху. За ним бежали скороходы. Кучер снял картуз. Иванчук тоже приподнял было шляпу. Но барин даже не посмотрел на них, и Иванчук сделал вид, будто поправляет шляпу на голове. Шутиха показала ему нос.

– Кто же это? – спросил Штааль, когда музыка заглохла вдали.

– Должно, Ивницкий пан, альбо Лещинский, – ответил кучер.

Штааль из запылённого фаэтона с завистью смотрел вслед помещику.

– Как ездит, а? – сказал Иванчук, видимо любуясь богатством проехавшего барина. В отличие от Штааля, он относился к богатым людям без всякого злобного чувства. В глубине души Иванчук был совершенно уверен в том, что и сам он рано или поздно будет богат. В этом помещике он уже с гордостью видел соседа.

– Grossartig! – восторженно говорила фройлейн Гертруда. – Wunderschon![208]

– Эх ты, и не знаешь, кто едет, – укоризненно сказал Иванчук кучеру. – Верно, скоро этак всё спустит. Плакали панские гроши, – добавил он, обращаясь к Штаалю и по одному этому, с жадностью произнесённому, слову «гроши» Штааль с удовлетворением почувствовал пропасть, которая отделяла его от Иванчука.

Фаэтон свернул налево под прямым утлом, затем опять направо. Кучер хлестнул по лошадям. Показались невысокие крытые соломой строения. Собаки с отчаянным лаем понеслись за лошадьми, то приближаясь к ним, то отскакивая от кнута с яростным визгом. Какой-то бородатый человек, сорвав картуз, побежал за экипажем, крича на собак и отгоняя их картузом. «Браму, браму открой!» – кричал он с ужасом. «Что такое брама?» – с недоумением спросил Штааль. Иванчук приосанился. Встречные люди почтительно снимали шапки. Дети, кланяясь, бежали за экипажем. Коляска въехала в широко открытые ворота парка, около которых, запыхавшись, стоял без шапки сторож, свернула направо, быстро обогнула огромную круговую клумбу, обсаженную низкими стрижеными кустами, и подошла к белому одноэтажному длинному дому. Кучер снял шапку и низко поклонился господам. Иванчук выскочил первый и помог сойти Настеньке. Несколько человек прислуги бросилось целовать руки приехавшим господам.