"Павел I" - читать интересную книгу автора (Сахаров (редактор) А. Н.)

XXVI

– Я на беду мою связался с этими вероломными союзниками, с этими макиавеллистами; в них нет никакой прямоты; они в личных своих интересах заставили меня жертвовать моими войсками, – повторял с негодованием Павел Петрович, когда заходила речь об Англии или об Австрии, из которых первая так двоедушно поступала при отнятии у французов острова Мальты, а другая так вероломно держала себя во время похода русских в Италии и в Швейцарии.

Всё сумрачнее, всё подозрительнее и всё грознее становился император, и были у него для этого причины. Дела мальтийского ордена беспрестанно раздражали его. Часто переносился он в воспоминания своего детства и своей юности, когда благочестивая и воинственная Мальта так сильно увлекала его пылкое воображение и когда ему, как будто в забытьи, то чудился победный клич рыцарей-монахов на полях битв, то слышалось их молитвенное пение под сводами древнего храма. Но тогда была пора восторженных мечтаний, а теперь действительность развёртывала перед ним совершенно иную картину. Из-за мальтийских рыцарей ему приходилось горячиться, ссориться, хлопотать и вести уклончивую дипломатическую переписку, вовсе не подходившую к его прямодушию. Прежнее обаяние, навеянное на него рыцарством, постепенно исчезало, и теперь перед глазами Павла вместо доблестного рыцарства являлись происки, интриги, подкопы, заискивания, самолюбивые и корыстные расчёты. Не осуществились его мечты и о восстановлении прежних законных порядков в Европе: французские революционеры, которые, по его выражению, «фраком и круглою шляпою, сею непристойною одеждою, явно изображали своё развратное поведение», обратились теперь в бестрепетных воинов, они шли от победы к победе и грозили пронести своё торжествующее трёхцветное знамя из конца в конец по целой Европе… С горестью в сердце разочаровался император и в дружелюбии, и в признательности к нему христианских монархов: союзы, заключаемые с ними Павлом Петровичем, были крайне неудачны; и «цари», спасать которых повелевал он Суворову, оказывались теперь во мнении императора недостойными жертв, так великодушно принесённых им для восстановления и поддержания их шатких престолов.

Отказавшись от прежних своих стремлений и мечтаний, император под влиянием Грубера перешёл к другой политике.

Первый консул Французской республики Бонапарт, узнав о положении, занятом при императоре Павле Грубером, вошёл с ним в сношения. Со своей стороны Грубер писал прославившемуся победами полководцу, что он довершит свою славу восстановлением во Франции Христовой церкви и монархии, и намекал, что при таком образе действий он найдёт для себя самого надёжного союзника в особе императора Павла. Сношения эти шли так успешно, что в мае 1800 года явился в Петербург таинственный посланец первого консула, а Грубер начал выставлять императору молодого правителя Франции восстановителем религии и законных порядков. Со свойственною Павлу Петровичу пылкостью он увлекался теперь мыслью о союзе с Бонапартом против вероломной Англии, с которой и готовился начать войну за Мальту весной 1801 года.

Грубер приобретал всё более и более влияния и силы, наконец ему удалось избавиться от злейшего врага, митрополита Сестренцевича.

Однажды Грубер завёл речь с государем о том, что дома, находившиеся и ныне находящиеся на Невском проспекте и принадлежавшие церкви св. Екатерины, состоят под самым небрежным управлением; а графиня Мануцци как будто случайно проговорилась пред государем о том, что не худо было бы эту церковь со всеми её домами передать ордену иезуитов, устранив от заведования ею белое духовенство.

Сестренцевич ничего не знал об этих кознях, когда вдруг совершенно неожиданно был объявлен ему чрез генерал-прокурора указ о служении в церкви св. Екатерины одним только иезуитам, а вслед за тем митрополиту было сообщено о запрещении являться ко двору. Иезуитская партия возликовала, но ей готовилось Грубером ещё большее торжество.

Ночью, в одиннадцать часов, когда митрополит уже спал, ему доложили о приезде полицмейстера Зильбергарниша, настоятельно требовавшего свидеться с его высокопреосвященством. Когда неожиданный ночной посетитель вошёл в спальню Сестренцевича, то объявил ему высочайшее повеление: «немедленно встать, одеться и отправиться ночевать в мальтийский капитул, а квартиру свою уступить аббату Груберу». Изумлённый митрополит вскоре, однако, оправился. Он вспомнил времена своей военно-походной службы и собрался живою рукою. В то же время приказано было и всем священникам выбраться из церковного дома куда им угодно. На другой день Грубер вступил хозяином в свои благоприобретённые владения.

– Признайтесь, что я хорошо вымел церковь, – с торжествующим видом сказал он сопровождавшим его сторонникам.

После этого Грубер явился к государю.

– Что нового в городе? – спросил его император.

– Смеются над указами, данными вашим величеством в нашу пользу, – проговорил Грубер.

– Кто? – порывисто спросил Павел Петрович.

Грубер вынул список, в котором было записано двадцать семь лиц, самых враждебных иезуитизму; во главе их значился Сестренцевич.

Указанные лица, кроме митрополита, были тотчас же арестованы, а Сестренцевич получил предписание выехать немедленно из Петербурга в своё поместье Буйничи, находившееся в шести верстах от Могилёва; при этом местному губернатору предписано было строго наблюдать, чтобы удалённый из столицы прелат никуда не отлучался из места своей ссылки, никого бы не принимал, никого бы никуда не посылал и ни с кем бы не переписывался. Грубер, однако, не удовольствовался этим и готовил митрополиту в близком будущем уютное местечко в Петропавловском равелине.

Изменяя так часто и свои политические взгляды, и свои чувства, Павел Петрович не изменял усвоенного им образа жизни. Он и зимой и летом в пять часов утра был уже на ногах, и нездоровье никогда не удерживало его в постели долее этого времени. Хотя он вырастал и мужал в эпоху безверия, господствовавшего при дворе Екатерины II, но первые воспоминания и привычки детства, проведённого им в царствование богомольной Елизаветы, сохранили над ним свою прежнюю силу. Он во всю жизнь был чрезвычайно набожен и каждое утро долго и усердно молился, стоя на коленях, и в гатчинском дворе пол комнаты, смежной с кабинетом и служившей ему местом молитвы, был протёрт его коленями. Окончания молитвы государя ежедневно ожидали в его приёмной генерал-губернатор и комендант, являвшиеся к нему с докладом и получавшие от него приказания. В восемь часов император выходил к производившемуся перед дворцом разводу, после которого он ездил по городу или верхом, или в экипаже, иногда один, иногда с государынею. В последний год его жизни эти прогулки хотя и повторялись ежедневно, но они ограничивались так называвшимся «третьим» садом, который примыкает ныне к Михайловскому дворцу.

Утро 11 марта 1801 года началось в Михайловском замке обычным порядком. В шесть часов утра явился туда генерал-губернатор граф Пален, привёзший с собой на этот раз для доклада государю и для его подписи множество бумаг. В числе лиц, находившихся в приёмной, он встретил патера Грубера, который, пользуясь правом являться к государю без доклада, хотел и теперь пройти в его кабинет, но Пален остановил его.

– Я имею для доклада его величеству чрезвычайно важные дела, и вам придётся очень долго ждать моего выхода из кабинета, – сухо проговорил Пален иезуиту.

– Я пришёл к его величеству тоже с чрезвычайно важным делом – с проектом о соединении церквей, – возразил Грубер.

– Очень хорошо, о вашем проекте вы доложите государю после, – и с этими словами Пален, не слишком вежливо отстранив иезуита от двери, захлопнул её перед его носом.

Пален, входя в кабинет государя, увидел в приотворённую дверь, что он стоял у стола, на котором лежали две бумажки, свёрнутые в трубочки. Пален успел подсмотреть, как император, перекрестясь набожно три раза, взял одну из этих бумажек, развернул её и быстро взглянул на написанное на ней одно слово. Пален, как и другие приближённые к государю, могли, видя это, догадываться, что дело шло о замене одного какого-нибудь высокопоставленного лица другим, так как в подобных случаях Павел Петрович решал вопрос о новом назначении, бросая жребий. Не мог догадаться Пален только об одном, а именно о том, что на одной из виденных им бумажек было написано «Пален», а на другой – «Аракчеев». Государь начинал уже сомневаться преданности к нему Палена и намеревался заменить его Аракчеевым. Вероятно, жребий выпал в пользу Аракчеева, так как в тот же день к Аракчееву послано было от государя приказание, чтобы он немедленно приехал в Петербург из пожалованного ему села Грузина, куда он, несколько времени тому назад, должен был удалиться на житьё, подвергнувшись неожиданной опале государя.

Доклад генерал-губернатора шёл очень долго, между тем государь, постоянно отличавшийся точностию, спешил на развод. Грубер, остававшийся в предкабинетной зале, волновался и злился, с нетерпением ожидая выхода Палена.

– Ну, всё ли ты кончил и нет ли ещё чего-нибудь у тебя? – спросил государь с явным выражением нетерпения и в движениях и в голосе.

– Я кончил всё, но патер Грубер желает войти к вашему величеству… – доложил Пален.

– Что ему нужно? – отрывисто спросил император.

– Говорит, что пришёл с проектом о соединении церквей, – с лёгкой усмешкой заметил генерал-губернатор.

– Знаю я его проекты, это старая погудка на новый лад. Ну его! Пусть убирается; скажи ему, что мне теперь некогда; может прийти в другой раз, – с заметной досадой проговорил император.

Пален, крепко недолюбливавший Грубера, не без удовольствия передал ему отказ императора в сегодняшнем приёме. Точно громовым ударом поразили иезуита слова генерал-губернатора. Он побледнел и растерялся, полагая, что лишился милостивого расположения государя, что теперь пропала вся его долголетняя, неутомимая работа и что борьба, которую он вёл со своими противниками так упорно, не привела его ни к чему. Подавленный и расстроенный, он нетвёрдыми шагами вышел из приёмной государя.

Резкое обращение Палена с Грубером, считавшимся в ту пору едва ли не всемогущим лицом у государя, произвело на присутствующих сильное впечатление. Пален обвёл их глазами с торжествующей улыбкой и насмешливо посмотрел вслед иезуиту, уходившему с понуренною головой.

– Должно быть, отец Грубер недосмотрел, откуда сегодня дует ветер, – ухмыляясь, проговорил бывший в приёмной генерал Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, обращаясь к стоявшему подле него князю Лопухину. – Ведь, кажись, как хитёр, а, должно быть, ещё не подметил, что у нас делаются теперь дела смотря по тому, откуда дует ветер.

– Да, странная особенность в природе государя, – отозвался шёпотом Лопухин. – Он становится особенно мрачен и недоволен, когда дует северный ветер. Граф Иван Павлович давно уже заприметил и говорил мне, что это случается с его величеством с самых ранних лет.

– Оттого-то, видно, Иван Павлович и умеет так сохранить к себе неизменную благосклонность государя. Он знает, откуда дует ветер и о чём в какую пору можно докладывать его величеству, – подсмеиваясь, заметил Кутузов, желавший, чтобы император, который был сегодня не в духе, не потребовал его к себе или не заговорил бы с ним.

Желание Кутузова на этот раз исполнилось. Государь, выйдя из кабинета, не обратил внимания ни на кого из находившихся в приёмной и отправился прямо на развод, происходивший, по обыкновению, на плац-параде перед Михайловским замком.

После обеда императрица с фрейлиною Протасовою поехала в Смольный монастырь, а государь отправился с графом Кутайсовым верхом, на обычную прогулку. В воздухе в этот день веяло весенним теплом. Государь, объехав аллеи сада, повернул домой и медленно, в глубокой задумчивости, въехал в ворота недавно занятого им Михайловского замка. На фронтоне этого замка, выглядывавшего грозной недоступной твердыней среди мрамора и гранита, ярко блестела при лучах склонявшегося к закату солнца начертанная золотыми буквами надпись: «Дому твоему подобает святыня Господня в долготу дней».

В девять часов вечера император сел по обыкновению за ужин. Из семейства государя за столом находились великие князья Александр и Константин Павловичи с их супругами и великая княжна Мария Павловна; а из посторонних лиц статс-дамы: графиня Пален с дочерью, баронесса Ренне и графиня Ливен, камер-фрейлина Протасова, генерал М. И. Голенищев-Кутузов с дочерью, обер-камергеры граф Строгонов и граф Шереметев, обер-гофмаршал Нарышкин, шталмейстер Муханов и сенатор князь Юсупов. За ужином император был мрачен и неразговорчив.

В десять часов с четвертью государь, встав из-за стола, пошёл в свои покои, с ним побежала, ласкаясь к нему и как будто задерживая его на ходу, любимая его собачка шпиц.

Ещё не занималась на небе утренняя заря, когда в городе началось какое-то суетливое, необыкновенное движение. Гвардейским полкам был отдан приказ тотчас собраться на полковые дворы, и там принесли они присягу на верность вновь воцарившемуся Александру Павловичу, а высшие военные и гражданские чины безотлагательно созывались особыми повестками в Зимний дворец. Между тем в Михайловском замке дежурный гофкурьер записывал следующее: «сей ночи, в первом часу с 11-го на 12-е число, скончался скоропостижно в Михайловском замке государь император Павел Петрович».

Кончина императора застала Грубера среди обширных замыслов и приготовлений. Хотя влияние его на политические дела при новом государе тотчас же прекратилось, но орден иезуитов утвердился в России. Император Павел отправил к избранному под его влиянием в 1799 году папе Пию VII собственноручное письмо, прося его святейшество о восстановлении в пределах России иезуитского ордена на прежних основаниях. Ответ папы на это письмо не застал уже в живых государя. «Возлюбленный мой сын, – писал Пий VII Павлу, – мера сия полезна. Она будет противодействовать стремлениям, направленным к ниспровержению религии и общественных порядков». Император Александр Павлович привёл в исполнение желание своего родителя, и вскоре деятельный поборник иезуитизма, Грубер, был избран генералом, или «шефом» восстановленного ордена, но недолго пришлось ему стоять во главе Общества Иисуса.

В ночь с 25 на 26 марта 1805 года показалось над Петербургом зарево. По улицам загремели трещотки, поскакали пожарные, помчались полицейские драгуны и повалил народ к месту пожара, который вспыхнул на Невском проспекте в доме католической церкви. В одном из окон охваченного пламенем здания вдруг сильно зазвенели стёкла, и в разбитой раме показалось искажённое ужасом лицо Грубера. Он пытался, но не мог пролезть в раму, чтобы броситься на улицу, а между тем из окна выбились густые клубы чёрного дыма и рванулось вверх красное пламя. Грубер исчез. Когда же пожар окончился, то найдены были обуглившиеся останки патера в том помещении, из которого он вытеснил митрополита Сестренцевича.

Судьба мальтийского ордена после кончины его пылкого защитника была печальна. Около этого воинственно-монашеского учреждения сосредоточивались в царствование Павла все главные нити нашей внешней политики, и дела ордена вовлекли Россию в войну сперва с Франциею, а потом с Англиею. Император Александр Павлович нашёл необходимым устранить те затруднения, в которые ставило его соединение сана великого магистра с саном русского государя. На четвёртый же день по вступлении своём на престол он объявил, что «в знак доброжелательства и особого благоволения» принимает орден св. Иоанна Иерусалимского под своё покровительство, но что вместе с тем он будет оказывать своё содействие к избранию великого магистра, достойного предводительствовать орденом, когда с согласия прочих дворов можно будет назначить место и средства к созыву генерального капитула. Вслед за тем он приказал отменить изображение мальтийского креста в русском государственном гербе и вовсе не намеревался отнимать у англичан Мальту ни в пользу ордена, ни в пользу России. Хотя, по амьенскому договору, англичане обязались возвратить остров мальтийскому рыцарству, но они и не думали исполнить своё обещание, а в 1814 году Мальта была окончательно оставлена за ними. Покровительствуемые императором Павлом мальтийские кавалеры обратились после его кончины в странствующих рыцарей, отыскивая себе пристанища при разных европейских дворах, а сан великого магистра, так высоко поднятый могущественным русским государем, достался после него мало кому известному командору Томази.

Несмотря на все бедствия, постигшие мальтийский орден, он доныне существует, но только не в России. Главною его резиденцией считается, с 1844 года, Рим, а упрямый «Almanach de Gotha» продолжает показывать по-прежнему державный орден святого Иоанна Иерусалимского в числе самостоятельных европейских государств.

В России, где водворение мальтийского ордена возбудило всеобщее недоразумение и породило ропот среди православного духовенства, остались слишком слабые следы «сего древнего, знаменитого и почтительного учреждения». В Петербурге, в католической церкви при Пажеском корпусе – в бывшей капелле при «замке мальтийских рыцарей», – можно видеть ещё и теперь осенённое бархатным, с изящным золотым шитьём балдахином царское место, предназначенное для императора Павла как для великого магистра. В московской Оружейной палате хранятся вынесенные гофкурьерами, без всякого церемониала, из бриллиантовой комнаты Зимнего дворца регалии великого магистра: корона и «кинжал веры». В Романовской галерее того же дворца висит портрет императора Павла, изображённого известным живописцем Боровиковским в одеянии верховного вождя мальтийских рыцарей; а в домах некоторых наших дворян смотрят со стен закоптевшие и потрескавшиеся портреты их дедов и прадедов, украшенных при императоре Павле знаками державного ордена святого Иоанна Иерусалимского, да ещё кое-где в дворцовых залах и на зданиях времён Павла Петровича мелькают осьмиконечные кресты этого ордена, под сенью которых мечтательный владыка русской земли думал совершить в своём государстве коренные преобразования на основах совершенно чуждого нам рыцарства.

Александр I, снимая опалу с лиц, подвергнувшихся ей при его предшественнике, тотчас же позволил графу Лита приехать из его изгнания в Петербург. Возвратившийся Литта и его супруга были одними из самых блестящих представителей высшего петербургского общества. Графиня Екатерина Васильевна скончалась 7 февраля 1827 года, а граф Юлий Помпеевич Литта кончил жизнь 24 января 1839 года. После Венского конгресса ему, как командору мальтийского ордена, возвратили его огромное состояние в Италии, конфискованное Директорией Французской республики. В России были у него и обширные имения, и большие капиталы, и все его богатства – за выделом, по его завещанию, весьма значительных сумм на разные благотворительные цели – достались его племянникам, графам Литта, жившим постоянно в Милане.

Сестренцевич был возвращён императором Александром из ссылки и, управляя деятельно церковью, сделался известен своими учёными трудами. Обворожительная Генриетта Шевалье оставалась долгое время предметом нежной страсти Кутайсова, но бенефисы не были уже для неё такой обильной жатвой, какой были прежде, а сожитель её навсегда остался в майорском ранге, добытом ему Кутайсовым.

Горячее участие императора Павла к судьбе мальтийских рыцарей готовило события, грозившие в Европе сильными потрясениями. Такое участие государя происходило из его рыцарских чувств, религиозной восторженности и великодушных порывов. Если, однако, попристальнее всмотреться во всё, что тогда происходило, то окажется, что главным двигателем дел в России были несколько слов, случайно сказанных очаровательной женщиной влюблённому в неё до безумия мужчине…