"Павел I" - читать интересную книгу автора (Сахаров (редактор) А. Н.)

XI

По Большой Морской улице, бывшей ещё в ту пору, к которой относится наш рассказ, одною из довольно пустынных местностей Петербурга, частенько пробирался в сумерки высокий и статный мужчина. Нахлобучив на глаза треуголку и закрывая лицо воротником плаща, он, видно, старался, чтобы, не будучи никем узнанным, шмыгнуть поскорее в калитку небольшого каменного дома и взобраться проворнее во второй этаж. Там этого таинственного посетителя, человека уже лет за сорок, но ещё замечательно красивого, приветливо встречала прехорошенькая дамочка лет двадцати пяти-шести. С живостью, свойственной француженкам, она тотчас, после дружеского приветствия и нескольких поцелуев, забрасывала гостя вопросами о самых разнообразных предметах и между прочим о делах политических и о случаях, бывших при дворе. Хотя гость и не совсем охотно отвечал на такие вопросы, сводя обыкновенно разговор на городские новости и слухи, но молоденькая хозяйка так или иначе всегда успевала выведать от него многое: он как будто невольно проговаривался перед нею.

Однажды, когда таинственный посетитель, впущенный с лестницы горничною, тихонько пробрался, к хозяйке, он застал её одетою в красную тунику с красными греческими сандалиями на маленьких ножках. В таком наряде она стояла перед трюмо и с таким увлечением декламировала наизусть французские стихи, что не заметила подкравшегося к ней гостя.

– Ах, это ты, милый Жан? – вскрикнула она, заслышав его присутствие позади себя. – Как ты испугал меня!.. – Она быстро повернулась к гостю и, взяв его своею беленькой ручкой за подбородок, нежно поцеловала его. – Вот, видишь, я последовала твоему совету и для роли Ифигении приготовила весь костюм красного цвета…

– И очень хорошо сделала… В настоящее время это любимый цвет императора. Ты знаешь, как он впечатлителен, и если его так сильно раздражает всё, что хоть сколько-нибудь бывает ему неприятно, то, наоборот, ему доставляет большое удовольствие всякая случайность, если она подходит к настроению его духа. Государь проникнут рыцарскими чувствами, и потому цвета имеют для него особое значение. Сперва ему нравился зелёный цвет, этот цвет любила дурняшка Нелидова; потом ему стал нравиться бланжевый цвет – любимый цвет Лопухиной, а теперь нравится красный, потому в особенности, что это цвет мальтийского ордена.

– И, быть может, дамы его сердца… Так?.. А, кстати, что же граф Литта – этот образец рыцарства?.. Как он хорош собою!.. Удивительно!.. Настоящий красавец, но ты, mon vieux turc, ещё лучше его. Правда ли, что Литта оставляет орден для того, чтобы жениться на красавице Скавронской?.. Говорят, что она – давнишняя его страсть… рассказывали, что ещё в Неаполе он влюбился в неё… Как, однако, похвально постоянство в наше переменчивое время! Впрочем, на то он и рыцарь, чтобы хранить до гроба верность в любви?.. – болтала француженка.

При упоминании о Литте и о Скавронской гость как будто опомнился и быстро хватился рукою за боковой карман своего щёгольского кафтана.

«Всякий раз, когда я отправляюсь к этой милочке, – подумал он, – я бываю точно растерянный! Вот и сегодня я во дворце только наскоро пробежал „его“ записку – надобно прочесть её внимательно…» Думая это Жан, или собственно, граф Иван Павлович Кутайсов, вынул из кармана небольшой листок бумаги, написанный чрезвычайно чётким почерком, и хотел прочесть написанное.

– Это что у тебя?.. – порывисто спросила француженка, заглянув из-за плеча Кутайсова и протягивая к записке свою ручку.

– Осторожнее… это записочка государя… – почти с благоговением проговорил Кутайсов.

– О чём?..

Кутайсов нахмурился, видно было что пытливость красотки ему не слишком нравилась.

– Государственные секреты… непроницаемые тайны которые не должна знать твоя бедная Генриетта, – подсмеиваясь и в то же время надув губки, ворковала француженка. – Впрочем, я вовсе не любопытна, я решительно ничего не желаю знать о том, что у вас делается при дворе.

Говоря это, она подошла к гостю и начала ласково трепать его по щеке. В ответ на её ласки он взял её за талью и при этом выронил из рук записку. Генриетта, заметив это, кончиком сандалии подсунула её под кресло, зная, что влюблённый в неё Кутайсов забывает обо всём в присутствии своей Генриетты. Затем, прекратив разговор о Литте, о Скавронской, о дворе и о политике, она принялась рассказывать о том, как выступит в роли Ифигении, и с одушевлением декламировала лучшие места этой роли, заставляя Кутайсова, отлично знавшего по-французски, читать реплики по книге.

Кутайсов, восхищаясь драматическим талантом Генриетты, забыл решительно обо всём и заботился лишь о том, чтобы избранница его сердца была как нельзя лучше принята публикою при появлении на сцене в роли Ифигении. Впрочем, и независимо от его забот по этой части Генриетта Шевалье могла смело рассчитывать на самый блестящий успех.

Ещё в царствование Екатерины II французский театр существовал в Петербурге постоянно, и французская труппа нередко, по желанию государыни, играла в Эрмитаже. Обыкновенно же французские спектакли давались два раза в неделю во вновь построенном у Летнего сада деревянном театре, который мог для того времени считаться образцовым зданием своего рода, как по расположению сцены и мест, так и по отделке живописью и разными украшениями. Впрочем, в царствование Екатерины театр этот во время французских спектаклей был довольно пуст, так как лучшее петербургское общество почти каждый вечер собиралось или при дворе, или на балах, даваемых в разных домах. Хотя император Павел, под влиянием событий, вызванных французскою революциею, и оказывал непримиримую ненависть ко всему французскому, но театр в этом случае составлял какое-то особенное исключение. Павел Петрович вообще чрезвычайно любил французские спектакли, преимущественно же нравились ему трагедии Расина. Французские актёры не только играли у него во дворце, но он бывал иногда и в частном театре на французских спектаклях, восхищаясь в особенности игрою госпожи Шевалье. Присутствие императора в театре привлекало туда всю петербургскую знать. Но и помимо этого она очень охотно ездила на французские спектакли, так как в ту пору балы и при дворе, и в частных домах бывали очень редко: император не слишком жаловал увеселения этого рода. Вдобавок к этому чрезвычайный наплыв в Петербург французских эмигрантов доставлял большой запас зрителей театральной зале, которая наполнялась множеством французов, проживавших в Петербурге в качестве учителей, гувернёров, секретарей, библиотекарей в разных домах, а также французами и француженками, находившимися в Петербурге по торговым и промышленным занятиям. В ту пору считалось модным обычаем, чтобы знатные и богатые люди абонировали ложи на французские спектакли на целый театральный сезон. Абонемент, однако, прекращался в случае бенефисов, назначаемых в пользу лучших актёров и актрис, или, вернее сказать, бенефис тогдашних французских артистов в Петербурге состоял в постановке какой-нибудь новой замечательной пьесы; и затем сбор за первое её представление предоставлялся, за покрытием всех расходов по спектаклю, кому-либо из артистов и артисток, по усмотрению антрепренёра. Этому последнему немало было, впрочем, хлопот с актрисами, которые делились на две партии: на хорошеньких, хотя бесталанных, но с сильными покровителями, и на нехорошеньких, но даровитых, поддерживаемых всею публикою. Госпожа Шевалье не принадлежала собственно ни к одному из этих разрядов, так как, будучи чрезвычайно красивой женщиной, она в то же время отличалась и замечательным драматическим дарованием. Кроме Шевалье, около того времени славились на французской петербургской сцене: г-жа Гюс, трагическая актриса, г-жа Билльо, игравшая роли первых любовниц, и субретка Сюзетт.

Молоденькая и смазливенькая французская актриса по приезде в Петербург тотчас же находила себе богатого и знатного покровителя, а петербургские дамы, в свою очередь, влюблялись в молодых французских актёров и в особенности в итальянских певцов, из которых один, Мандини, был баловень тогдашних барынь большого петербургского света. Пользуясь их влюбчивостью, он, по рассказу г-жи Лебрен, до того не церемонился с ними, что ездил к ним в гости уже слишком запросто – в шлафроке.

Покровителем при г-же Шевалье состоял граф Кутайсов, который, в силу своего положения при государе, доставил мужу её какую-то должность по военному ведомству, с чином майора. Импровизированный майор нисколько не стеснялся тем, что вопреки существовавшим тогда строгим порядкам по военному чинопроизводству приобрёл свой штаб-офицерский ранг таким лёгким и странным способом. Он чрезвычайно важничал своим военным мундиром и, пользуясь отношениями своей супруги к Кутайсову, доставлял, кому было нужно, могущественную протекцию графа за более и менее приличное вознаграждение. В свою очередь, щедрый по природе Кутайсов, получивший от императора огромное состояние, тратил немало денег на Генриетту. Он, между прочим, купил ей на Дворцовой набережной большой каменный дом, куда она и перебралась из первоначально занимаемой ею в Большой Морской скромной квартирки. В своём собственном доме майорша-актриса устроилась на широкую ногу: роскошная мебель и изящная бронза были выписаны для её новоселья прямо из Парижа на огромную сумму. В новых великолепных чертогах Генриетта жила открыто, принимая у себя множество гостей, которые обыкновенно приезжали к ней на чай по окончании спектакля; и удостоиться такого приглашения считалось не только за честь, но и за счастье. В числе самых почётных гостей у госпожи Шевалье был, разумеется, Кутайсов, который не скрывал уже с некоторого времени своей сердечной привязанности к молоденькой актрисе. Он являлся в её дом полным хозяином, тогда как законный её сожитель, майор «де» Шевалье, исполнял там только должность дворецкого. Генриетта представляла графу своих гостей, развязно рекомендовала каждого из них, просила за них, и просьбы её сопровождались всегда желанным успехом. Эмигранты, мальтийские рыцари, явные и тайные иезуиты старательно забирались в её гостиную, а один из иезуитов, патер Билли, был и её исповедником, и домашним у неё человеком, исполняя все те поручения молоденькой майорши, которые требовали ловкости и тайны. Между тем Билли был один из самых ревностных поборников иезуитского ордена и преданнейшим другом Грубера, который и узнавал чрез него многое, что делалось при дворе, так как Кутайсов, при всей своей воздержанности на язык, иногда, в припадках сердечной откровенности, совершенно некстати пробалтывался перед ласкавшейся к нему Генриеттой.

За несколько дней до бенефиса г-жи Шевалье к дому её беспрестанно подъезжали экипажи с лицами, желавшими получить билет на предстоящий спектакль непосредственно из её прекрасных ручек, а некоторые «знатные персоны» посылали к г-же Шевалье письма, в которых, согласно тогдашней напыщенности, заявлялось, что персоны эти не переживут того дня, когда не увидят торжества красоты, грации и таланта, что отсутствие их в спектакле, в котором явится сама богиня Мельпомена, будет для них столь «жестоким истязанием», что одна мысль об этом приводит их в трепет и содрогание. Ввиду этого излагалась просьба о вручении посланному билета, за который и препровождалось триста, шестьсот и даже тысяча двести рублей, тогда как в обыкновенные спектакли ложи стоили только от двадцати до двадцати пяти рублей. Вообще бенефис был обильною жатвою для г-жи Шевалье, так как никто из искавших внимания или покровительства графа Кутайсова, – а кто не искал тогда и того и другого? – не жалел в пользу бенефициантки денег, и потому финансовые дела влиятельной актрисы шли самым блестящим образом. Список лиц, взявших билеты на бенефис г-жи Шевалье, с означением, кто сколько заплатил за билет, представлялся Кутайсову, и прямым последствием рассмотрения им этого списка была большая или меньшая степень внимания и расположения его сиятельства, соответственно со сделанными взносами.

В бенефис г-жи Шевалье театр был полон. Всё, что только было в Петербурге отборного по знатности и богатству, можно было видеть на этот раз в театральной зале, блиставшей великолепными нарядами дам, придворными шитыми кафтанами и гвардейскими мундирами. За несколько минут до шести часов – время, когда в ту пору начинались спектакли, – явился император в парадном мундире Преображенского полка, в шёлковых чулках и башмаках, с голубою лентою через плечо и с андреевскою звездою на груди. При его появлении все встали и сели только после поданного им рукою знака. Император сел в своей ложе, в кресло, имевшее подобие трона и поставленное на некотором возвышении. За креслами стал с обнажённым палашом кавалергард. Позади императора на табуретах помещались великие князья Александр и Константин, а за ними, в некотором отдалении, находились стоя: граф Кутайсов, обер-церемониймейстер Валуев и дежурный генерал-адъютант Уваров.

Среди глубокой тишины, наступившей в театральной зале, оркестр заиграл знаменитую в ту пору увертюру Глюка к опере «Ифигения». Когда оркестр кончил, поднялся занавес, и на сцене появилась г-жа Шевалье. Избранный ею красный цвет наряда приятно подействовал на государя. С напряжённым вниманием он стал следить за ходом пьесы, которая местами применялась как нельзя более к тогдашнему положению политических дел в Европе. Раздоры между союзниками, греческими царями, отправлявшимися под Трою, готовность верховного вождя их, Агамемнона, пожертвовать для успеха общего дела своею дочерью Ифигениею, которую он должен был принести в жертву разгневанной Диане, его старание водворить согласие между начавшими враждовать друг с другом союзниками производили на Павла Петровича сильное впечатление. На лице его выражались то гнев, то удовольствие, то задумчивость, и он, понюхивая по временам табак, повторял шёпотом те из стихов Расина, которые, как ему казалось, подходили к образу его действий и намекали на его отношения к союзникам, расстроившим его планы, тогда как он сам готов был жертвовать всем для восстановления порядка в Европе, потрясённой французскою революциею: По окончании спектакля государь приказал Валуеву поблагодарить г-жу Шевалье за удовольствие, доставленное его величеству, а при выходе из ложи с дружелюбно-лукавою усмешкою потрепал Кутайсова по плечу. Кутайсов был теперь наверху блаженства, видя торжество своей возлюбленной. Из театра все приглашённые отправились в дом бенефициантки, где их ожидали чай и роскошный ужин. Собравшиеся гости весело пировали у любезной хозяйки. В гостиной её слышались и весёлые, шутливые речи, и завязывались серьёзные разговоры, а между тем шнырявшие среди гостей друзья и сторонники аббата Грубера тщательно прислушивались ко всему и жадно ловили каждое слово, надеясь сделать из него употребление «ad majorem Dei gloriam».