"Девять королев" - читать интересную книгу автора (Андерсон Пол, Андерсон Карен)

Глава третья

Дом, как и человек, тоже может стать сиротой. С этой грустной мыслью Грациллоний окончательно проснулся. Вчера грустным мыслям не было места. Вчера Грациллоний был счастлив – он так давно не видел родового гнезда, где прошло его детство, – и отец был бодр и в добром здравии. Вчера в доме царила трогательная суматоха. Марк подготовился к приезду сына, и ужин подали праздничный: овощи, рыба и мясо, приправленное редкими для провинции специями – перцем и гвоздикой. И вина были не свои, а из Бурдигалы и Галлии Нарбонской. Правда, серебра на столе поубавилось, а деревенский паренек – видно, недавно нанятый – смущался и прислуживал довольно неуклюже. Но ничто не могло омрачить отцу и сыну радость долгожданной встречи и неспешной подробной беседы. Грациллоний слушал новости, и все было ему интересно. Камилла, младшая сестра, вышла замуж за фермера, достойного человека и рачительного хозяина. Антония и Фаустина тоже довольны своими семьями, и внуков у Марка скоро прибавится. На вопрос о старшем брате Грациллония, Луции, Марк ответил уклончиво: «Учится в Аквах Сулиевых. Помнишь же сам, он всегда был книгочей, не то что ты, разбойник». Умерли трое старых слуг. Сколько детских воспоминаний связано с ними… А няня, старая Докка? «Жива, жива, только вот на спину все жалуется…»

Вечером сидели недолго. Готовясь к походу, Грациллоний несколько ночей провел на ногах, спал урывками. Так удалось выкроить двухдневный отпуск и съездить домой. Теперь, после обильного ужина навалилась усталость, глаза слипались; он поднялся наверх, в спальню, лег и уснул крепко, без сновидений.

Проснулся затемно, в доме еще все спали. Грациллоний поворочался в кровати, но сна не было, и он встал. Ступать босыми ступнями по полу было холодно. Комнату обогревали всего две жаровни, и угли почти прогорели. Поеживаясь, он пробрался к окну и раздвинул занавеси. В освинцованном переплете не хватало трех стекол – похоже, внуки Марка устраивали здесь нешуточные баталии. Окна были затянуты кусочками кожи. Это удивило Грациллония. Почему отец не приказал вставить стекла?

Он зажег свечу, задернул занавесь – так хоть немного, но теплее, – оделся и отправился бродить по темному, еще не проснувшемуся дому.

На протяжении двухсот лет здесь вили семейное гнездо. Как аист, возвратясь с юга на старое место, первым делом подлатывает ветвями и травой обветшавшее за зиму жилище, так каждый старший в череде поколений – предков Грациллония – старался увеличить и укрепить родовое имение. Но и семья всегда была большая.

На верхнем этаже все двери, кроме двух спален, его и Марка, были заперты. Раньше здесь не затихали – разве что на ночь – детские голоса, топот, смех. Теперь слуг не хватает, сметать пыль в комнатах некому, и жить в них некому… Грациллоний спустился в атриум. В пламени свечи засиял павлин на мозаичном полу, а со стены в предсмертной тоске уставился на Грациллония кровавый глаз Минотавра, пронзенного мечом Тесея. Сестры его боялись в детстве этой фрески. От прежней обстановки почти ничего не осталось. То, что стояло теперь вместо старинной мебели, было сделано кустарями, а не художниками.

Любимый эбонитовый столик уцелел. На нем лежали свитки переписанных книг. Они тоже передавались из поколения в поколение. Развернув один наугад, Грациллоний не смог сдержать улыбки. «Энеида». Эта книга ему нравилась. Еще ему нравились героические песни и саги бриттов. В детстве его окружали люди – простые крестьяне, не умевшие даже написать свое имя, – которые этих легенд знали великое множество. У них Грациллоний просиживал часами. А вот греческий так по-настоящему и не выучил. Столько всяких скучных материй пытались учителя вбить в головы будущим римлянам! Где же найти время – да и место в голове – на греческий, когда и так еле успеваешь полазать по деревьям, и поскакать на коне, и поплавать, и порыбачить, и поиграть в мяч или в войну; а смастерить что-нибудь своими руками – разве не интересно? Потом появилась дочь соседа Эвейна, Уна, и учитель греческого отступился.

Луций был другим. Мать им гордилась.

Сердце Грациллония переполнилось скорбью. Он вышел из атриума, направился к западному крылу и, пройдя по коридору, остановился перед комнатой, которую мать приспособила для женской работы. Здесь она шила. Здесь же молилась. С позволения отца на стене был изображен символ Христа – рыба. И здесь ежедневно, пока лихорадка не унесла ее, она смиренно взывала к своему Христу.

Грациллоний шагнул вперед, туда, где она обычно сидела, и протянул руку, как бы желая дотронуться до ее плеча.

– Я любил тебя, мама, – прошептал он. – Только как мне теперь сказать тебе об этом?

Наверное, она знала и так. А может, слова любви достигли сейчас тех пределов – каких? – где обреталась ее душа.

Грациллоний вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Напоследок он обследовал кухню и кладовые. В этом вроде бы не было особого смысла, но плох тот солдат, который не интересуется содержимым кухонь и кладовок. И погребов. Грациллоний невесело усмехнулся своему наблюдению. Жаль, Парнезия нет рядом. Он бы оценил шутку.

Ужин был превосходным, но есть ли у отца запасы? Как он вообще живет, что ест? Угля не хватает, стекла не вставляются, исчезла куда-то старинная мебель…

Об этом ему следовало подумать раньше. Дела в доме шли скверно еще до того, как он вступил в армию, и ведь он все прекрасно понимал. Но не давал себе труда задуматься. Он был юн, голова кружилась от желаний, от распахивавшегося навстречу большого мира. И от любви. Отец же не подавал виду, что дела плохи. Отец у него – стоик. А он… Он бредил Уной, легконогой и златовласой. Что было потом? Потом ее выдали замуж. Куда-то далеко. И Грациллоний вступил в легион, убежал в армию, пытаясь убежать от себя. Потом… Потом она перестала приходить к нему, даже в его мечты, даже в сны. Совсем. А ему стоило бы уделять больше внимания родным.

Он служил недалеко, но приезжал редко – три года прошло со дня последнего отпуска. И дома-то почти не бывал. Днями напролет бродил он по лесам, валялся в высокой траве; забредал в глухие селения, где крестьяне высыпали из хижин посмотреть на незнакомого молодца. Местные парни были диковаты, но дружелюбны, местные девушки – уступчивы. А то вдруг его заносило в Аквы Сулиевы. К настоящим, как он считал, патрицианским утехам – к римским термам, веселым женщинам. Добрался он однажды и до туманного Лондиния. Грациллоний почувствовал угрызения совести. А вдруг ему не суждено вернуться сюда? Вдруг он видит свой родной дом, своего отца в последний раз? У него появилось чувство, будто он теряет что-то очень дорогое. Теряет безвозвратно.

Обход он закончил, когда уже светало. Служанка и повар встретились ему по дороге. Оба заспанные, прошаркали мимо, даже не поздоровавшись. Повар – благообразный старик – появился в доме задолго до рождения Грациллония. Девицу же, растрепанную и, судя по всему, неряху, он видел впервые. Того гляди, совсем распустится прислуга. Грациллоний остановился было, чтобы отчитать ее, но передумал. Он уедет, и она станет еще нахальнее. Видно, никого лучше отец найти не смог. А каково содержать большой дом без хороших слуг! Только откуда же их взять? Из фермерской семьи? Но фермеры уходили – работать на земле стало невыгодно. Денег, вырученных от продажи зерна или овощей, едва хватало, чтобы заплатить подати. Мелкие и средние хозяйства разорялись, а земли за бесценок скупали сенаторы. Оставались еще крестьяне, но, законом прикрепленные к земле, детей в услужение они отдавали неохотно.

Марк как раз спускался в атриум. Грациллоний ощутил прилив нежности к отцу. Раньше они были очень близки. И лицом походили друг на друга. Младшего сына даже называли копией Марка. Давно это было. Безжалостное время не пощадило оригинал: голова у отца теперь вся белая, лицо в морщинах. Тело, прежде дородное и крепкое, словно бы увяло.

– Как спалось, сын? – с улыбкой спросил Марк. – Надеюсь, мягче, чем в казарме? На всякий случай я сохранил твою старую кровать.

– Спасибо тебе, отец, – Грациллоний был тронут. – Я скоро уезжаю и неизвестно когда вернусь. Нам нужно поговорить.

– Разумеется. Мы с тобой прогуляемся после завтрака, заодно посмотришь на наше хозяйство. А теперь – пора, солнце уже взошло.

Они вышли на веранду, обратились к солнцу и, простерев руки, воззвали к Митре. Сегодняшняя молитва особенно взволновала Грациллония. Нет, он всегда любил бога и старался жить по закону Его, потому что так честнее, правильнее. Так учили и отец, и строгий дед. Но любовь к богу нечасто овладевала всем его существом, нечасто проникала до самых глубин души так, как здесь, сейчас, на открытой веранде родного дома, под ласковыми солнечными лучами. Мир в эту минуту стал свят, светел и добр.

На глаза навернулись слезы. Но это, должно быть, от ветра.

После молитвы им подали завтрак: хлеб, сыр и вино. Ели молча. После завтрака отец с сыном оделись потеплее и вышли из дома.

– Заглянем сначала на конюшню, – предложил Марк. – Посмотришь нового жеребца.

Со стороны дом по-прежнему выглядел внушительно: крытая красной черепицей крыша; по обеим сторонам, словно гостеприимно раскинутые руки, хозяйственные пристройки, между ними – мощенный булыжником широкий двор. Но штукатурка потрескалась и местами облупилась. Из распахнутых настежь ворот коровника не доносится ни звука – там пусто. И в свинарнике пусто. Странно, совсем недавно здесь шумела жизнь. Взвизгивали и чавкали свиньи, шумно дышали и терлись о перегородки коровы, перегородки скрипели, по двору весело сновала прислуга – коровницы с подойниками, скотники, свинари, и от всех этих с детства привычных позвякиваний и поскрипываний становилось теплее на душе. А сейчас незнакомая Грациллонию девчонка с торбой на плече медленно прошла по двору, на середине остановилась и стала рассыпать вокруг себя зерно. К ней, смешно вытягивая шеи, кинулись куры.

Небо заволокло. Поднялся ветер. Грациллоний замерзшими непослушными пальцами застегнул плащ до верха и затянул покрепче пояс. К северу от дома, сразу за глубоким оврагом, начинался лес. Родители строго-настрого запрещали им с братом даже приближаться к лесу – там пропадали дети. Говорили, что в лесах устраивают засады скотты, промышляющие торговлей людьми. Пропавшие дети не возвращались никогда. Но разве какие-то жалкие скотты могут напугать двух сорванцов, да еще сыновей декуриона? Правда, провожатым с ними ходил Гвинмэйл, ловчий. Он научил Грациллония находить дорогу по солнцу, читать лесные следы и ставить силки.

По другую сторону от дома тянулись поля. Поросшие пожухлой травой, прибитой зимними дождями, выглядели они уныло, но кое-где уже пробивалась свежая поросль, обещая по весне зеленые ковры до самого горизонта. От правого крыла дома начинался яблоневый сад, за ним – распаханная пашня. Ночной дождь усеял поле серебристыми зеркальцами луж; частые порывы ветра подергивали лужи мелкой рябью. Грачи деловито вышагивали по полю, и перепархивали с места на место, выхватывая что-то из земли, скворцы. Паривший высоко в небе ястреб презрительно наблюдал их суету. Серые облака тихо плыли на запад. В редкие просветы проглядывало солнце, окаймляя силуэт ястреба ослепительным сиянием.

– А где твой управляющий, Арториус? – вспомнил вдруг Грациллоний. – Он что, умер?

– Арториус? Нет, почему? Жив.

– Я рад. Он ведь тоже из легионеров. Помню я его басни о легионерском житье-бытье. Из-за него я и начал задумываться, не пойти ли мне в армию, – Грациллоний усмехнулся. – При случае передай ему, что я ничуть не сержусь, хотя он, конечно, старый плут. Нет, старый сказочник.

– Совсем старый. Почти слепой. Я отпустил его. Он теперь на покое у своего сына.

– И кого ты взял?

– Никого, – пожал плечами Марк. – Толковый человек нужен, а толкового не так-то просто найти, и ему надо платить. Я сам себе управляющий. Да и вилла у меня не такая уж большая. Обхожусь.

Они подошли к конюшне. Собака у ворот вскочила и залилась таким пронзительным лаем, что Марку пришлось на нее прикрикнуть. Рыча и оглядываясь, собака побежала внутрь за поддержкой. В воротах показался белый как лунь старик. Он постоял, подслеповато щурясь на свет, потом заохал и, подволакивая ногу, заторопился навстречу Грациллонию.

– Разорви меня черти, если это не наш молодой хозяин, – закричал он на наречии белгов. – Слыхали, слыхали, что будешь в наших краях. Видать, боги тебя берегут – совсем не изменился. Давай, давай парень, заходи!

Улыбаясь, Грациллоний сжал его руку, заскорузлую, всю в старческих шишках. Словно подсохший корень дерева – сосны или бука – была эта рука, и в памяти Грациллония всплыла картинка из детства: Гвинмэйл тенью скользит меж деревьев, с луком наготове; вот он замер, потянулся к колчану за спиной; миг – и короткая стрела в тетиве, а лук нацелен. И почти одновременно со струнным вскриком тетивы и шелестом стрелы – чуть слышный глухой шлепок вдалеке. Грациллоний, мальчишка, стремглав кидается на этот звук, но Бриндла всегда обгоняет, вот она уже мчится обратно, чуть отведя голову, чтобы не мешало острие, пробившее зверьку горло, и недовольно ворчит, когда Грациллоний отнимает у нее белку и укладывает в холщовый подсумок.

И вот Гвинмэйл перед ним. Всего три года прошло после их последней встречи, а как он сдал: одряхлел, ссутулился, едва достает Грациллонию до плеча, потерял последние зубы. Хороший охотник был Гвинмэйл, но никому, видно, не поспеть за первым среди охотников – за временем. Ты только начинаешь приглядываться, а его лук уже нацелен. И стрела летит. И бьет без промаха.

– Так ты теперь на конюшне?

– Как видишь, сынок, как видишь. Не угнаться мне за оленем, да и с браконьером не сладить. Вот отец твой – добрая душа – не дал старику помереть с голоду. Я теперь у него в конюхах. В главных. Да оно и нетрудно это, быть главным, когда ты один и есть. Я мальчишку, подручного моего, не считаю.

Грациллоний с удовольствием вслушивался в звуки родного наречия, простого и бесхитростного. С отцом они говорили на латыни.

– И в лесу мне уж делать нечего, – к нему подошла собака, и он ласково потрепал ее за длинное ухо. – Проданы наши леса… Хорош песик, а? Бриндлу-то нашу помнишь? Ее щенок, из последних. Жаль только его, тоскует он без леса. На оленя бы хоть раз… Кровь у него охотничья.

Он мягким шлепком отогнал собаку и потянул Грациллония за руку:

– Проходи, проходи, молодой хозяин. Посмотри, кого мы с отцом тебе покажем. Джуна ожеребилась тем летом. Да каким красавцем! Коли уж он нас обманет и в клячу вырастет, то тогда, получается, я больших хвастунов сроду не видел, а я-то за жизнь повидал всякого!

В полумраке конюшни остро пахло лошадьми, подпревающим сеном и навозом. У Грациллония слегка закружилась голова. Он остановился поприветствовать трудягу-мерина и кобылу Джуну. Джуну он погладил по теплому шелковистому носу, и она узнала давнего приятеля и даже всхрапнула от удовольствия. Перед стойлом жеребца Грациллоний замер в восхищении. Увидев незнакомца, жеребец отпрянул от кормушки и насторожился; под лоснящейся шкурой его играла каждая жилка, подрагивал каждый мускул. Он был как огонь. Нет, как ураган во плоти и с кровью в тонких сиреневых венах. Прекрасный жеребец.

– Сама Эпона сочла бы за честь проехаться на нем, – с гордостью произнес Гвинмэйл. Все императорские рескрипты были ему нипочем – он оставался верен древним богам белгов.

– От кого он? – спросил Грациллоний.

– От производителя с племенной фермы Коммиуса, – ответил Марк.

– Неужели? Сенатора Коммиуса? Он, должно быть, содрал с тебя немало солидов.

– Это верно, но и я внакладе не останусь. Знаешь, сын, что я задумал? Я огорожу землю, которая у нас еще осталась, вырублю кустарник и устрою пастбище. Знающих людей в помощь всегда можно будет найти: тех же отставных кавалеристов из восточных провинций или их сыновей. Буду разводить коней. Чистокровных скакунов.

– И кто их у тебя купит?

– Армия. В Константинополе – я знаю из верных рук – в армии уже вводят азиатские седла. За такой кавалерией – будущее. Только катафрактарии смогут отогнать варваров от границ Империи. Раздавить их. До Британии это дойдет не скоро, но, по слухам, легионы в Галлии будут усилены именно кавалерией. Тут и пригодятся мои лошадки! К тому же, – Марк мрачно усмехнулся, – без быстрых коней и богачам не обойтись – вдруг набег варваров или мятеж? – Он замолчал, глядя в пустоту.

– Жеребца я оставлю на племя, – сказал он наконец и мягко тронул Грациллония за руку, – но лучший из его потомства будет твоим.

– Благодарю, отец. Только не знаю, когда… В общем, мы все обсудим.

Выйдя из конюшни, отец и сын направились к Римскому тракту. Войны в этих краях давно не было, колею не разбили тяжелыми повозками, и они не торопясь прогуливались по ровной дороге. К этому времени на поле появились пахари. Всего двое. Но Грациллония удивило не это. Он заметил, чем они пашут: допотопными деревянными сохами. Тяглом служили коровы. Грациллоний остановился.

– А где наши плуги?

– Проданы, как и многое другое, – ответил Марк. Грациллоний вспомнил удобные колесные плуги с острыми резцами, с железным отвалом, и гладких крутобоких быков, и исчезнувшую семейную мебель, и проданный лес…

– Но почему, отец, почему? – выкрикнул он с горечью.

– Земли у нас теперь не так много. Хорошие плуги нам теперь ни к чему.

– Ты продал… не только лес, но и… Ты продал землю?

– Ничего другого не оставалось. Налог на воду вырос в два раза. Тассиован разорился, Лаурентин принял яд, а Геннеллий сбежал и, говорят, скрывается в Лондинии, среди отребья.

– И кто купил наши земли?

– Коммиус. Кто же еще…

Ярость захлестнула Грациллония горячей волной. Коммиус… Этот проходимец, этот похабник. Льстец и лизоблюд. Кровосос. Коммиус, который купил – и это ни для кого не секрет – сенаторское звание, чтобы увильнуть от обязанностей декуриона; Коммиус, имеющий наглость утверждать, что он способствует улучшению нравов, воспитывая в народе любовь к высокому искусству, когда в его театре – и это тоже всем известно – ставятся самые похабные представления, повышающие, между прочим, доходы публичного дома, ему же и принадлежащего.

– Так уж устроен этот свет, – вздохнул Марк. – Негодяи всегда были и, как это ни печально, всегда будут. Уж не одну сотню лет предрекают гибель Риму, гибель от разврата и мздоимства. Но Рим стоял и стоять будет. В прошлом году, кстати, я задал Коммиусу хорошенькую трепку. – Марк ухмыльнулся, и в морщинистом лице его мелькнуло что-то волчье. – Он потребовал закрытия Митреума. В соответствии с рескриптом императора. Я собрал своих друзей, и мы заявили, что в первую очередь будет закрыт его театр. И нам придется вызвать из Рима комиссию, которая решит, что же представляют в его театре: сцены из мифов и легенд наших предков или искусно замаскированные языческие обряды. А заодно пусть императорская комиссия поинтересуется его торговыми и еще кое-какими делишками, несовместимыми по закону со званием сенатора. Его, бедного, чуть удар не хватил. Он вскочил, забегал, весь пунцовый, лысина в поту, пролепетал что-то бессвязное и притих. Жаль, что ты не видел. О Митреуме не было сказано ни слова. Все-таки иногда бог вознаграждает ревнителей своих веселой минутой!

Может быть. Но ревнители уходят один за другим, и места их пустуют, – подумал Грациллоний. Он уже успокоился. Проданных земель все равно не вернуть, и нечего бередить отцу раны.

– Значит, налогов ты теперь платишь гораздо меньше, – начал он с бодростью. – Начнешь разводить скакунов, и дела, даст бог, поправятся. Будет что оставить Луцию и его детям.

Губы Маркуса сжались. Налетел сильный порыв ветра, и некоторое время они шли в молчании.

– Нет. Я не хотел огорчать тебя вчера, – произнес Марк безжизненным голосом, глядя на дальние холмы. – Не хотел портить нам вечер. Луций не подарит мне внуков. Луций теперь христианин. Он учится у епископа в Аквах Сулиевых. Собирается стать священником. И принести обет безбрачия.

Грациллоний похолодел. Ему показалось, что вся кровь разом вытекла из его сердца, и вместе с ней тепло, и что сердце заполнилось черной пустотой.

– Не может быть, – прошептал он. Марк взял его под руку.

– Что ж, сын, тебе придется с этим смириться, как смирился я. У нас был разговор. Я пытался понять его. Что он сказал? Что это религия его матери, и сестер, и мужей сестер и что… что Максим, который оградил наш край от варваров, тоже христианин… Я не хочу его осуждать. После моей смерти он должен был стать декурионом. Принятие христианства – один из путей этого избежать.

Один из путей, повторил про себя Грациллоний. Другим путем была армия. И сам он выбрал этот путь, хотя будь он старшим сыном в семье, в армию его не взяли бы. По закону Диоклетиана, старший сын наследует имущество, класс и род занятий отца. Закон этот, разумеется, можно было обойти, но декурионы – землевладельцы, купцы, в общем, люди с относительным достатком и весом в обществе – были слишком на виду. Когда-то считалось честью принадлежать к их классу. Они были советниками и судьями. Они не устраивали грандиозных зрелищ на потеху толпе. Это прерогатива цезарей, сенаторов, а в последнее время – и разбогатевших выскочек. Нет, они выполняли не всегда заметную, но полезную обществу работу. Сейчас времена другие. Обязанности у декурионов остались, а вот права почти все отобрали.

– Ты же знаешь, я сам хотел покинуть свой класс, – продолжал Марк. – Поэтому и ушел в море. Можно было вполне сносно существовать. Даже твой дед одобрил мое решение, а уж он-то был человеком долга и чести. И все равно потребовались все его влияние и, кстати, немалая сумма, чтобы мне, сыну декуриона, разрешили стать навикулярием. Потом твой дядя, мой старший брат, умер, и мой статус, как это называется, упорядочили. Я вступил во владение собственностью. И, как видишь, почти все потерял.

– Да, но я не понимаю, каким образом?

– Я не объяснял тебе, потому что не в правилах у меня жаловаться, тем более сыну. Причина на самом деле проста. Подати. Налоги и сборы, которые растут с каждым годом. Чем больше землевладельцев разоряется, тем выше подать. Ты можешь сказать, что имея такие обширные земли, налог заплатить нетрудно. Это не так. Мы давно уже обходимся почти без денег. Обмен, продукты со своего хозяйства – так и выживаем. А империи нужна звонкая монета. Только где ее взять? Ты знаешь, я часто вспоминаю наши с тобой бесшабашные морские деньки. Славное было время. А таланта Коммиуса сдирать с бедняка последнюю рубашку бог мне, к счастью, не дал.

Марк вдруг расправил плечи, в глазах его зажглись озорные огоньки, и он зычным голосом, как будто снова очутился на носу своего брига, крикнул:

– Держись, парень, не все так плохо!

Затем посерьезнел.

– На самом деле тебе ничего не грозит. Вряд ли законники смогут привязать к ферме боевого офицера, да еще доверенное лицо самого Максима. Возможно, он выхлопочет для тебя сенаторский ранг. Что до меня, то и я не пропаду. У меня толковые, работящие зятья. Мы объединимся и поднимем хозяйство.

– А если не выйдет? – печально спросил Грациллоний.

– Не знаю, не знаю. Я полагаюсь на себя и на Господа нашего, Митру, – Марк остановился и покачал головой. – Во всяком случае, я не сбегу и не стану скрываться под чужим именем.

– Как бы мне хотелось помочь тебе, отец. Да ты и сам знаешь, но… Я еду с миссией, и что будет дальше, я не могу предвидеть.

– Пойдем, – сказал Марк. Некоторое время они шли молча.

– Итак, – снова заговорил Марк, – командующий посылает тебя в Галлию. А у тебя хватит денег нанять опытного шкипера?

– И не только денег, – Грациллоний улыбнулся. – У меня предписание забирать любой корабль, какой только приглянется. Я собираюсь пройти кратчайшим путем – от Дубрия до Гезориака. Там трудно заблудиться, даже и в густом, как овсянка, тумане. Сушей я пройду больше, но не стану рисковать на море.

– Что ж, значит, вы и в Лондиний заглянете, – с наигранной веселостью произнес Марк. – А пока, может, поставишь меня на довольствие? Давненько я не ел из солдатского котла!

Грациллоний с сожалением покачал головой.

– Мы уходим сегодня, отец. Это первая и последняя остановка. Внеочередная побывка. У нас впереди – пол-Британии, потом четыреста миль по Галлии, потом… В общем, дело срочное.

Они дошли до того места, откуда уже видны были палатки легионеров. Грациллоний позволил разбить лагерь не по уставу – центурия была неполная. Но колья вбили глубоко, растяжки нигде не обвисали. Ветер не мог забраться под кожаные пологи, как ни старался, зато знамя он трепал с таким ожесточением, будто хотел сорвать его и унести с собой.

Легионеры упражнялись в метании копий и дротиков. Поодаль стояли стреноженные кони, вьючные и ездовые. Наверное, кони считали глупыми забавы своих тщедушных двуногих властелинов. Но они ничему не удивлялись. Кони отдыхали.

– Четыре палатки, – сказал Марк. – Тридцать два человека. Немного.

– Немного, зато отборные. Лучшие из лучших. Жен не имеют. Почти все – британцы. Я никому не приказывал, они вызвались идти со мной сами. Горячие головы. Может, даже слишком горячие. Главное – дать им притереться друг к другу. Потом – научить действовать сообща. И уж тогда мой отряд будет стоить центурии, если не манипулы.

– И все-таки в твоем голосе мне слышатся нотки сомнения…

– Таков был приказ командующего. Максим сказал… В общем, больше он дать не может.

– Так я и думал. Значит, он предполагает, что в бой вам вступать не придется.

– Да. Они… мой эскорт. А я – эмиссар Рима.

– Где?

– Отец, миссия секретная…

– Итак, четыреста миль по Галлии. Не на юг, это ясно. На юге нечего делать отряду в тридцать два человека; там развернут не один легион. Максим, скорее всего, знает, что ты вдоль и поперек исходил всю Арморику. Значит, на запад. Но западные области тоже полностью подконтрольны Риму. Я не думаю, что командующий Арморики окажет теплый прием тайным посланцам командующего Британией. Он, напротив, встревожится и попытается вас задержать, хотя бы для того, чтобы выяснить, в какой курятник метит забраться этот старый лис, Максим. Командующий Арморики, разумеется, не поставлен в известность о цели вашей миссии. А когда новости до него дойдут, – будет поздно. – Марк покачал головой. – Узнаю повадку… В общем, ваша задача – нейтрализовать Арморику. Для Максима.

Грациллоний расхохотался. Заяц, пригревшийся в вересковом кусте, подпрыгнул, заметался и, едва касаясь земли, зигзагами помчался к лесу.

– Отец, твоя проницательность превосходит все границы!

– Ты же знаешь, у меня много друзей почти во всех провинциях империи. И я внимательно читаю их письма. В воздухе пахнет войной. Гражданской войной. Максим хочет, чтобы британские легионы провозгласили его Августом. Шестой давно готов – Максиму стоит только щелкнуть пальцами. Он поднимет легионы и поведет их на Рим.

– Отец, подожди. Он так не говорил. Он сказал, что в империи грядет смута и что в смутное время Риму нужен будет верный человек в Арморике.

– Верный ему, и ты это прекрасно понимаешь.

– Он… отважный военачальник, отец. Он мудрый человек. И тонкий политик. А Риму так не хватает твердых и умных правителей.

– Похоже, ему таки удалось тебя обольстить: ты говоришь его словами, – сказал Марк и грустно покачал головой. – А не кажется ли тебе, что гражданская война сама по себе большее зло, чем бездарный правитель? Ты думаешь, варвары будут сидеть и ждать, пока Рим довоюет сам с собой?

Грациллоний вспомнил Парнезия.

– Вал устоит, клянусь тебе!

– Скотты обойдут его на лодках. Саксы пройдут на галерах Восточным морем.

– У Рима хватит сил совладать и со скоттами, и с саксами.

Они снова замолчали. Затем Марк повернулся к Грациллонию, и глаза его сверкнули.

– Так вот куда тебя послал Максим…

Грациллоний, прикусив губу, кивнул.

– Кажется, я догадался. Но мне хотелось бы услышать это от тебя. Митра свидетель, что твоя тайна со мной и умрет.

– Ис, – сказал Грациллоний.

Марк вздрогнул, отступил на шаг и осенил Грациллония Крестом Света, изображаемым на щите Господа – Воителя Митры.

– Жуткое место, – сказал он. Грациллоний пытался казаться невозмутимым.

– В конце концов, там слишком давно никто не бывал, вот люди и плетут всякие небылицы. А что мы знаем о нем? Что знаешь ты, отец?

Небеса вдруг потемнели, как будто в вышине угасли божьи свечи. Над горизонтом собирались тучи. Порыв ветра взметнул вокруг одинокой ивы ворох палой листвы. Голые прутья ее взметнулись было, но ветер уже умчался в поля, пригибая траву и ломая высохший вереск. В наступившем средь дня полумраке солдаты, копошившиеся возле своих кожаных домиков, казались детскими кукольными фигурками. Их суету надменно наблюдал паривший на громадной высоте ястреб, утративший свой световой ореол, но не слившийся с небом.

Марк в раздумье потер висок.

– Мне самому там бывать не доводилось, – сказал он. – Но я кое-что слышал от других капитанов. Трое или четверо были в Исе. Каждый – по разу. Туда не больно-то рвутся. А Ис не больно-то гостеприимен. Капитаны эти рассказывали, что город прекрасен. Так прекрасен, что трудно описать. Город ста башен. Но там все по-другому. Все… Даже веселые дома…

– Но они наши федераты, – напомнил Грациллоний.

– Формально – да. А на деле? Последний римский префект покинул Ис – знаешь, когда? Двести лет назад!

– Ну и пусть, – не сдавался Грациллоний. – А следующим буду я!

– Тот, кто удержит Ис от вмешательства в нашу внутреннюю распрю, буде таковая случится – да охранит нас Митра! – окажет неоценимую услугу Максиму. Тогда поддержки у наших императоров поубавится.

– У меня большие полномочия, отец. Союз против пиратов, восстановление торговли и многое другое. Я открою Ис цивилизованному миру… римский Ис. Дай мне несколько лет, и о нем заговорят, как о богатой и могущественной провинции Империи, королеве северных морей. Вот увидишь. Ведь нельзя же всерьез считать огромный прекрасный город логовом колдунов и ведьм!

Выслушав эту горячую тираду, Марк Валерий Грациллоний печально улыбнулся:

– Что ж, дерзай, сын. И помни: со щитом или на щите – ты римлянин!

Только много ли их осталось, истинных римлян? Римлянами теперь называют себя и вчерашние варвары, без капли римской крови в жилах. Они не знают языка Рима, они никогда не видели Матери городов… Как долго сможет Рим рассчитывать на их преданность, когда прельщают и манят отовсюду новые боги?