"Ячейка 21" - читать интересную книгу автора (Рослунд Андерс, Хелльстрем Берге)Воскресенье, девятое июня«Пробный трах» двух новеньких вышел не слишком удачным. Несмотря на то, что с их девственностью было покончено еще в крошечной каюте по пути в Стокгольм. Но у них получалось все лучше. На третий день Шмаровоз понял, что скоро они смогут обслуживать по двенадцать клиентов в день. Прямо как эта двинутая Граяускас и ее гребаная подружка, пока не стали выступать и не свалили отсюда. Им, правда, чего-то не хватало. Новеньким. Это было заметно. Надо пошевеливаться. Похоть тоже имеет значение. Тот, кто платит денежки, тоже хочет чувствовать себя желанным и красивым. Пусть ему кажется, что их двое, что они вместе. А иначе он с тем же успехом может кончать в кулак. Он, конечно, малость им наподдал, это да. И они сразу стали помягче. А через несколько дней и ныть перестанут. Так занудно. Его уже тошнит от их отчаянных рыданий. Что за наказание? Все новенькие поначалу сопли разводят! Ему не хватало профессионализма Граяускас и Слюсаревой. Они и раздевались и трахались просто отлично. Зато как они над ним насмехались… И чем дальше, тем больше. Бывало, он их колотит, а они из последних сил: «Дима Шмаровоз!» Он слушать этого больше не мог. Первый не заставил себя долго ждать. Едва пробило восемь. Он обычно приходил прямо из дома, попрощавшись с начинавшей толстеть женушкой, и отправлялся позабавиться с кем-нибудь посимпатичней. По дороге на работу. Сегодня Дима, пожалуй, за ними понаблюдает. Вроде как экзамен. Он должен знать, начнут они наконец трахаться как следует или ему придется продолжить обучение. Начнет с той, что живет в комнате Граяускас. Он ее специально туда поселил: она на нее похожа, так что пусть забирает ее клиентов. Она навела марафет, как он и сказал. Надела белье, которое хотел клиент. Вышло неплохо. В дверь постучали. Она посмотрелась в зеркало, подошла к двери, которая не была заперта – ведь Дмитрий тут. Она улыбнулась клиенту в сером блестящем пиджаке, светло-голубой рубашке и черных брюках. Улыбочка. Она продолжала улыбаться и когда он плюнул. Небрежно, словно уронил плевок к ее ногам в черных туфлях на высоком каблуке. Он ткнул пальцем. Прямой такой палец – прямо вниз. Она наклонилась, по-прежнему улыбаясь ему, как и должна была. Оперлась на руки, почти свернулась в комок, носом коснулась пола. На языке что-то холодное – это она слизнула плевок. Проглотила. Поднялась. Закрыла глаза. Со всего размаху он отвесил ей оплеуху. Она улыбалась, все время улыбалась клиенту, как ее научили. Дмитрию понравилось то, что он увидел, он показал мужчине в сером пиджаке большой палец, и тот показал большой палец в ответ. Она хорошо обучалась. Теперь он может принимать на нее заказы. А Лидия Граяускас больше не нужна. Он всегда боялся именно того мгновения, когда самолет касался земли. Звук выпускаемых шасси, посадочная полоса в иллюминаторе, которая становилась все четче, первое соприкосновение с асфальтом. С годами ничего не изменилось. Страх наваливался на него в каждом полете. А уж в таком самолете – тридцать три кресла, встать во весь рост невозможно… Все то время, пока самолет мчался, подскакивая, ударяясь обо что-то, по полосе, он страшно жалел, что решил лететь. Свен Сундквист снова ожил. Вышел из самолета, покинул Арланду и всего за полчаса добрался до Стокгольма, как будто путь в город с северной стороны ни с того ни с сего опустел. Мысли. Привести их в порядок непросто. Он словно был в нескольких местах одновременно: впервые обнимал обнаженную Аниту и ему снова было шестнадцать, стоял рядом с Йохумом Лангом на лестнице, когда тот бил смертным боем Ольдеуса, лежал вместе с Лидией Граяускас на полу морга рядом с человеком, которого она ненавидела, нес по Пномпеню годовалого Йонаса, который через две недели назовет его папой, сидел в китайском ресторане в Клайпеде, а напротив сидела Алена Слюсарева в красном свитере и рассказывала ему о трех годах унижений и… И все это, чтобы только не думать об Эверте. Возле Солленского туннеля велись дорожные работы. Два ряда машин здесь сливались в один, выстраиваясь в длинную очередь. Он притормозил, остановился, тронулся, притормозил, остановился. Огляделся – все сидели по своим машинам и делали то же самое. Убивали время. Все как один смотрели прямо вперед, и каждый думал о своем. О своих собственных Эвертах. Его передернуло, как бывает, когда чувствуешь отвращение. Он решил поехать дальше, чем хотел: пересечь город и двигаться на юг до самой Эриковой горы. Она должна быть там, Лена Нордвалль. Ему нужно потянуть время. Он частенько сиживал на этой жесткой деревянной скамье, ожидая окончания пустых речей в защиту не признающего свою вину преступника. Пока в торжественном зале судебных заседаний было тихо: кроме них двоих, никого не было. Эверту Гренсу нравилось тут, в старом здании суда, несмотря на жесткие скамьи и снующих туда-сюда юристов. Когда он приходил сюда, это означало, что его расследование данного преступления близится к концу. Он посмотрел на часы. Еще пять минут. Потом охранники из следственного изолятора откроют дверь, введут Ланга и скажут, чтобы он сел на скамью подсудимых. И это будет лишь начало бесконечно долгого тюремного срока. Гренс повернулся к Херманссон, которая сидела рядом: – Как будто все нормально? Он попросил ее поехать с ним: Свен куда-то запропастился, не подходил к телефону. Бенгт лежал с продырявленной головой, а Лену он так и не смог утешить. Между тем в суде хорошо быть с кем-то, и этим кем-то сегодня оказалась Херманссон. Против собственной воли он чувствовал, что она ему нравится. Она, конечно, выводила его из себя намеками на его проблемы с женщинами-полицейскими, да и вообще с женщинами, но сама она, даже когда говорила все это, была такой спокойной, такой основательной… А может, просто потому, что была права. Он попробует убедить ее остаться в Стокгольме, когда закончится ее срок на посту заместителя начальника отдела. Он надеялся поработать с ней еще. Возможно, пообщаться с ней: она была так молода, и он чувствовал себя совершенной размазней, когда думал об этом. Но речь не о том, что старик подбивает клинья к молодой женщине, скорее он был приятно удивлен, что, оказывается, на свете есть еще люди, которых он хотел бы узнать поближе. – Вроде нормально. Уверена, того, что у нас есть, будет достаточно. Ланг, да еще захват заложников в морге, – я не зря приехала в Стокгольм. Зал судебных заседаний выглядел голым без судьи, секретаря, обвинителя, адвокатов, приставов, зевак. Драматизм преступления должен быть подобающим образом обставлен, каждое слово, произнесенное в защиту закона, призвано определить и измерить степень человеческого падения. Иначе все бессмысленно. Гренс посмотрел вокруг. Мрачные деревянные панели на стенах, грязные окна, выходящие на улицу Карла Шееле, чересчур помпезные люстры и запах старых книг, хранивших своды законов. – Странно все это, Херманссон. Профессиональные преступники, как Ланг. Я вожусь с ними всю жизнь, но и сегодня понимаю не больше, чем в начале своей карьеры. У них есть свой кодекс поведения на допросах в полиции и в суде. Они молчат. Что бы мы им ни сказали, о чем бы ни спросили – молчат. «Не знаю, не видел, не знаком» – больше ничего. Отрицают всё. И я, черт меня возьми, думаю, что это самая правильная позиция. Это наше дело – доказать, что они преступили закон, это мы настаиваем на их виновности. Эверт Гренс протянул руку и показал на деревянную дверь в противоположной стене, темную, как и сами стены. – Через несколько минут сюда явится Ланг. И он станет играть в эту чертову игру. Он придет, сядет тут и будет молчать или бормотать «не знаю», но именно поэтому, Херманссон, сегодня он проиграет. На этот раз вечная игра в молчанку станет самой большой ошибкой в его жизни. Вот так. Я думаю, что его обвинят как минимум в убийстве. Она удивленно посмотрела на него, и он было пустился в объяснения, но тут двери зала отворились и вошли четыре тюремных охранника и двое вооруженных полицейских, а между ними – Йохум Ланг в наручниках и голубой тюремной робе, которая висела на нем, как на вешалке. Ланг тут же заметил их, а Эверт Гренс поднял руку, приветственно ему помахал и улыбнулся. Потому он повернулся к Херманссон и, понизив голос, сказал: – Я еще раз прочитал заключение криминалистов и отчет о вскрытии, которое делал Эрфорс, и уверен, что убийства не было. Я думаю, что Лангу заказали пять сломанных пальцев и раздробленную коленную чашечку, это да. Но за смерть Ольдеуса ему денег не обещали и не заказывали вовсе. Я думаю, что Хильдинг Ольдеус сам случайно грохнулся с лестницы и врезался головой в стену. Эверт Гренс демонстративно показал в сторону, где сидел Ланг: – Посмотрите-ка на него, Ланг просто дурак. Он домолчится до того, что получит десятку за убийство, хотя мог бы отделаться полутора годами за тяжкие телесные. Гренс снова помахал тому, кого так ненавидел. Взгляд у Ланга такой же пронзительный, как и вчера, когда они столкнулись в его камере. Позади него зал постепенно наполнялся. Огестам зашел последним, кивнул Гренсу, и тот кивнул в ответ. На какой-то миг Эверт Гренс задался вопросом: о чем сейчас думает молодой прокурор? Об их встрече, о лжи, которую он выложил перед ним? Но потом он выбросил из головы все, что могло ему помешать. Он снова наклонился и прошептал: – Я точно знаю, Херманссон. Никакое это не убийство. Но поверьте, я и пальцем не пошевелю для того, чтобы хоть кто-нибудь узнал об этом. Он сядет, боже мой, и сядет надолго! Дмитрий был доволен: обе крошки с гладкой нежной кожей трахались совсем неплохо. Он купил их в рассрочку и твердо решил, что не станет расплачиваться, если не выйдет ничего путного. Но все получилось. Так что придется платить. Легавый накрылся. Но женщина, с которой он работал, прекрасно справилась и без него. Она доставила двух новых шлюх, как они и договаривались. Она уже ждала его. Хотела получить очередную порцию денег. Они стоили три тысячи крон каждая. Треть ей надо было выплатить сегодня же. Он открыл дверь в «Эдем». На сцене лежала голая женщина, прижимаясь к надувной кукле. Она слегка двигала бедрами и стонала. А мужчины в зале – публика здесь состояла из одних мужчин – сидели за столиками и держались за ширинки. Она сидела там же, где и всегда. За самым дальним столиком, почти за углом, рядом с запасным выходом. Он подошел к ней, они кивнули друг другу. Она всегда была в одном и том же спортивном костюме. И всегда с капюшоном на голове. Она хотела, чтоб он называл ее Илоной, хотя его это раздражало, ведь звали ее, конечно, иначе. Друг с другом они не беседовали. Никогда. Так, несколько вежливых слов по-русски, и все. Он отдал ей конверт с деньгами. Она не стала пересчитывать, просто взяла и сунула в сумку. Через месяц. Через месяц следующий платеж. И после этого они будут принадлежать ему, станут его собственностью. Обе. Эверт Гренс встал и показал рукой, чтобы Херманссон встала тоже. Вместе они пересекли зал и вышли в коридор. Гренс быстро спустился по лестнице на три этажа, туда, где был вход в подземный гараж. Херманссон спросила, куда он ее ведет, на что он быстро ответил: «Сейчас поймете». Он тяжело дышал от усилий, но остановился, только когда его ноги оказались в затхлой пыли гаража. Он поискал что-то, видимо, нашел, приблизился к железной двери, которая вела к лифтам – тем, что поднимались в следственный изолятор. Он стоял там, затаив дыхание. Он ждал. Ведь ему прекрасно известно, что они пройдут именно здесь. Йохума Ланга проведут из старого зала судебных заседаний прямо сюда и препроводят обратно в изолятор. Надо только подождать несколько минут. Ланг, четверо тюремщиков и двое полицейских вошли в гараж и направились к железной двери. Эверт Гренс сделал пару шагов им навстречу и попросил на минутку оставить его с Лангом наедине. Просто отойти на несколько метров. Они выполнили его просьбу. Старший охранник не слишком был этому рад, но он и раньше встречался с Гренсом, так что знал, что тот так или иначе добьется своего. Как обычно, они сверлили друг друга взглядом. Гренс ждал, что предпримет Ланг, но тот просто стоял, только его крупное тело раскачивалось, словно он еще не решил, стоит ли наносить удар. – Дурак ты, мать твою. Они стояли так близко, что Гренсу достаточно было прошептать это, чтобы Ланг услышал. – В молчанку играл. Как обычно. Теперь ты сядешь, потому что тебя приговорят. А ведь я знаю, что ты не убивал Ольдеуса. Да только тебе хрен поверят. Пока ты думаешь и действуешь как вор, пока в отказ уходишь да играешь в молчанку, спорим – ты получишь на семь-восемь лет больше, чем действительно заработал. За здорово живешь. Эверт Гренс махнул охранникам, чтобы они вернулись. – Так-то, Ланг. Йохум Ланг по-прежнему не сказал ни слова и даже не проводил Гренса взглядом, когда тот отошел от него. И только когда охранники уже держали перед ним открытую дверь и он выходил прочь, – только тут Гренс окликнул его, и тогда он обернулся. И плюнул на пол. А комиссар уголовной полиции кричал ему, помнит ли он опознание, которое состоялось несколько дней назад; помнит ли, как издевался над самим Гренсом и его погибшим другом, как сложил губы бантиком и посылал воздушные поцелуи. Гренс кричал ему «Помнишь?» и сам послал пару воздушных поцелуев и, сложив губы бантиком, почмокал ему вслед, но того уже вывели из гаража и повели прямо к лифтам, ведущим в изолятор. Свен Сундквист припарковался на улице, состоявшей из ряда аккуратных домиков. Посреди проезжей части были установлены самодельные ворота и ребятишки гоняли шайбу. Они не спешили замечать подъезжающий автомобиль. Сундквисту пришлось подождать, пока два девятилетних нахала со вздохом соизволили освободить дорогу противному дядьке, раз уж ему приспичило тут ехать. Теперь он знал: Лидия Граяускас сознательно пошла на преступление. И на самоубийство. И она хотела, чтобы все узнали причину, хотела обнародовать свой позор, но Эверт ей помешал. По какому праву? Лена Нордвалль сидела у себя в саду. Глаза закрыты, рядом на столике – приемник, раздается музыка одного из коммерческих каналов с нескончаемыми вставками, повторяющими название станции. Он не видел ее с того самого вечера, когда они принесли ей известие о смерти Бенгта. – Привет. На улице было жарко, он обливался потом, а она сидела на солнце в черных брюках, джинсовой куртке и свитере с длинными рукавами. Она его не услышала, он подошел поближе, и она вздрогнула: – Ты меня напугал. – Извини. Она жестом пригласила его присесть. Он взял стул, на который она показала, подвинул его так, чтобы сидеть перед ней, спиной к солнцу. Они посмотрели друг на друга. Он сам позвонил и попросил разрешения ее навестить, ему и начинать разговор. Это было тяжело. Ведь они не слишком близко знакомы. Конечно, они встречались, но всегда в обществе Бенгта и Эверта: дни рождения и все такое. Она – одна из тех женщин, в чьем присутствии он ощущал себя глупым и некрасивым, смущался и с трудом подбирал слова, хотя секунду назад они вертелись у него на языке. Он сам не знал, в чем тут дело. Конечно, она красива, спору нет. Но с другими красотками он чувствовал себя свободно. А от нее словно исходило что-то такое, отчего он терялся, становился слабым и неуверенным в себе. Есть же такие люди. – Извини, если помешал. – Да ладно. Раз уж пришел. Он осмотрелся вокруг. Вот так же он сидел в этом садике шесть лет назад. Эверту тогда стукнуло пятьдесят, а Лена с Бенгтом решили устроить ему праздник Свен и Анита сидели рядом с именинником, а Йонас, который был тогда еще крошкой, носился по лужайке вместе с детишками Нордваллей. Больше никого не было. Эверт весь вечер отмалчивался. Ему приятно было их общество, Свен это чувствовал, просто он испытывал неловкость в роли именинника, в честь которого кричат «ура!». Лена теребила рукав своей джинсовой куртки. – Я так мерзну. – Сейчас? – Я мерзну с тех пор, как вы пришли сюда. Четыре дня назад. Она вздохнула. – Извини. Я должен был догадаться. – Сижу тут в тридцатиградусную жару, одетая, на солнце… И мерзну. Понимаешь? – Да. Вполне. – А я не хочу мерзнуть. Вдруг она поднялась со стула. – Кофе хочешь? – Не стоит. – Но ты же хочешь? – Спасибо. Она исчезла в дверях, и он услышал, как она на кухне наливает воду и звякает чашками. С улицы доносились голоса мальчишек, игравших в хоккей: они кричали, когда забивали гол или когда появлялся еще какой-нибудь старикан на машине и приходилось освобождать ему дорогу. В стаканах пенилось молоко, как в кафе, куда он вечно не успевал зайти. Он выпил и поставил стакан на стол. – Насколько хорошо ты на самом деле знакома с Эвертом? Она посмотрела на него изучающе, именно тем взглядом, который лишал его уверенности в себе. – Ах вот почему ты здесь? Чтобы поговорить об Эверте? – Да. – Это что, допрос? – Вовсе нет. – А что же? – Я не знаю. – Ты не знаешь? – Нет. Она опять одернула рукава, как будто все еще мерзла. – Я не понимаю, что ты городишь. – Я бы и сам хотел выражаться яснее. Но не могу. Можешь считать, что это мои личные изыскания. Никак не связанные с работой. Она не спеша допила стакан. – Он – самый близкий друг моего мужа. – Я знаю. Но сама ты хорошо его знаешь? – Его не так-то легко узнать. Она хотела, чтобы он ушел. Он ей не нравился. И он это видел. – Еще одно. Скажи мне… – А Эверт знает, что ты здесь? – Нет. – Почему? – Если бы он знал, я бы тебя не спрашивал. Солнце припекало. Он чувствовал, что спина у него совсем мокрая. Он бы предпочел оказаться где-нибудь в другом месте, но оставался здесь, несмотря на возникшее напряжение. – Эверт рассказывал тебе? О том, что случилось в морге? О том, как погиб Бенгт? Она его не слышала. Он это видел. Она указала на него рукой и не опускала ее, пока ему не стало не по себе. – Он сидел здесь. – Кто? – Бенгт. Когда ему позвонили и вызвали в морг. Не стоило ему сюда приезжать. Пусть бы она предавалась своей скорби. Но ему понадобился настоящий портрет Эверта. И от нее он мог бы его получить. Он повторил вопрос: – Эверт тебе рассказывал о том, что случилось с Бенгтом? – Я задавала ему вопросы. Но он рассказал не больше, чем было в газетах. – Вообще ничего? – Не нравится мне этот разговор. – И ты не спросила Эверта, почему та проститутка требовала, чтобы приехал именно Бенгт? Она молчала. Долго. Он не спешил задавать другие вопросы. Главный он уже задал. – Что ты несешь? – Вы с Эвертом говорили, почему она убила именно Бенгта? – Ты что-то знаешь? – Я у тебя спрашиваю. Она не сводила с него глаз. – Нет. – И ты не поинтересовалась? И тут она вдруг расплакалась. Сидела сжавшись в комок, маленькая, несчастная, задавленная горем. – Я интересовалась. Спрашивала у него. Но он ничего не сказал. Ни слова. Несчастный случай. Вот что он ответил. Это могло случиться с кем угодно. А случилось с Бенгтом. Кто-то подошел к нему сзади. Свен Сундквист обернулся – это была девочка, младше Йонаса: пяти, может быть, шести лет. Она вышла из дома в белой рубашечке с коротким рукавом и розовых шортах. Остановилась перед мамой и заметила, что та плачет. – Что случилось, мамочка? Лена Нордвалль наклонилась к ней и сказала: – Ничего, старушка. – Ты плачешь. Это из-за него? Он дурак? – Нет. Он не дурак. Мы просто разговаривали. Девчушка в рубашке и шортиках обернулась, и на Свена уставились огромные глаза. – Мама грустная. Папа умер. Он сглотнул, улыбнулся и попытался выглядеть одновременно серьезным и приветливым: – Я знал твоего папу. Свен Сундквист молча смотрел на женщину, которая четыре дня назад осталась одна с двумя детьми. Он понимал ту боль, которую она чувствовала. Понимал, почему Эверт предпочел спасти Лену от позора и почему решил, что ей эта правда не нужна. Эверт Гренс не мог дождаться завтрашнего дня. Он тосковал по ней. В воскресенье машин на улицах мало и через город можно проехать быстро. Улица Вэртавэген совсем безлюдная, и он поставил Сив, вторил ее высокому голосу и дошел до припева, когда ехал по мосту Лидингё, не замечая дождя, который вдруг снова принялся моросить. Всегда пустая стоянка была переполнена. Он сперва ничего не понял и подумал, что заехал не туда, но потом вспомнил, что ни разу не был здесь в воскресенье – обычный день посещений. В регистратуре его встретили удивленными взглядами: сиделки и узнавали его, и не узнавали. Он пришел не как обычно, его ждали только завтра. Он улыбнулся сиделке и, смеясь ее изумлению, пошел привычным путем в палату. Сиделка окликнула его: «Постойте!» – Ее там нет. Сперва он не расслышал, что она сказала. – Ее там нет. В ее комнате. Он стоял как вкопанный. Снова переживал тот день, когда она умерла, а потом вернулась к жизни. К такой вот жизни. Чувствовал, что снова умирает вместе с ней. – Она на террасе. Сегодня воскресенье. У них послеобеденный отдых. Мы стараемся, чтобы они больше времени проводили на воздухе. А сегодня погода совсем летняя. Там большие зонтики от солнца. Он не слышал. Молодая сиделка что-то говорила, а он не слышал ни слова. – Сами понимаете, как полезно дышать свежим воздухом. Она очень рада. – Почему ее нет в комнате? – Простите? – Почему ее там нет? У него закружилась голова. Прямо у входа стоял стул, и он рухнул на него, снял пиджак, положил на колени. – Все хорошо? – Сиделка присела рядом на корточки. Он посмотрел на нее: – На террасе? – Да. Четыре огромных зонтика с рекламой мороженого занимали большую часть террасы. Эверт узнал двоих санитаров и всех, кто сидел в креслах-каталках. Она сидела в серединке. С чашкой кофе на столике и булочкой с корицей в руках. Она смеялась как ребенок, он слышал ее смех, несмотря на стук дождевых капель по зонтикам и песню, которую они распевали хором. Он подождал, пока допоют, это была песня Таубе.[24] Направился к ним, и плечи и спина у него вымокли под дождем, пока он дошел. – Привет. Он обращался к одной из сиделок – женщине в белом халате примерно одного с ним возраста. Она приветливо улыбнулась в ответ: – Добро пожаловать. А ведь сегодня воскресенье! Она повернулась к Анни: та смотрела на них, но не узнавала. – Анни. К тебе посетитель. Эверт подошел к ней, погладил, как обычно, по щеке: – Можно, я ее заберу? Нам просто надо поговорить. У меня хорошие новости. Сиделка поднялась и сняла колеса каталки с тормоза: – Само собой. Мы тут уже давно. Так что господину посетителю совсем не обязательно сидеть тут среди каталок. Сегодня она в другом платье. В красном. Он купил его сам, правда, давно. По-прежнему шел дождь, но уже не такой сильный. Пол на террасе между зонтиками и краем крыши едва намок. Он повез кресло-каталку через входные двери и холл прямо к ней в комнату. Они расположились как обычно. Она посреди комнаты, а он рядом с ней на стуле. Он снова погладил ее по щеке, поцеловал в лоб. Нащупал ее руку, пожал ее, и она даже как будто ответила. – Анни. Он взглянул на нее, чтобы убедиться, что она смотрит прямо ему в лицо, и только тогда продолжил: – Все кончено. Час дня. Дмитрий пообещал ей в это время целый час передышки. Она все утро раздвигала ноги, начиная с первого клиента. Того, что плевал на пол. И она должна была ему улыбаться, пока слизывала плевок. Она плакала. Семь мужчин побывали у нее после него. И еще четверых осталось обслужить. Двенадцать человек каждый день. Последний должен явиться сразу после половины седьмого. Час передышки. Она лежала на кровати в комнате, которую теперь называла своей. Прекрасная квартира на седьмом этаже обычного городского дома. Кое-кто из мужчин называл ее Лидией. Она сказала им, что ее зовут иначе, но они ответили, что для них ее зовут Лидией. Она уже выяснила, что Лидией звали женщину, которая жила в этой комнате до нее. Что все они были ее клиентами. И теперь она их унаследовала. Дмитрий больше не бил их так сильно. Он сказал, что они уже кое-чему научились. Но над многим надо еще поработать. Он сказал, что она должна притворяться: стонать, когда в нее входят, иногда можно и повизжать – и клиенты решат, что ей это нравится. Можно подумать, если она не будет этого делать, они не заплатят. Она плакала, только когда оставалась одна. Он же изобьет ее, если снова застанет в слезах. Итак, у нее был час на отдых. Она закрыла дверь и приготовилась проплакать все время, пока не придется снова наводить красоту, улыбаться перед зеркалом и гладить себя между ног, как хотел тот, что придет в половине седьмого. Эверт Гренс некоторое время просидел у себя в кабинете, ничего не делая. И все-таки он не чувствовал себя отдохнувшим, и ему трудно было собраться. Он сходил в туалет, принес кофе из автомата в коридоре, спустился к дежурным и попросил, чтобы ему заказали пиццу. И все – больше из кабинета он не выходил. У него было ощущение, что он чего-то ждет. Он пританцовывал под Сив Мальмквист – топтался по полу между диванчиком для посетителей и письменным столом, слыша только ее мягкий голос. О том, куда запропастился Свен, он понятия не имел. И от Огестама не было ни слуху ни духу. Он увеличил громкость, уже снова вечер, а он не понимал, как это возможно: солнце нагрело комнату и большую часть дня светило прямо в окно, так что он нещадно потел, когда двигался в такт шестидесятым. Подошел к магнитофону, выключил его и вынул кассету. Оглянулся по сторонам. Только не ночью. Только не здесь. Он вышел из кабинета в пустой коридор. Открыл дверь на улицу и вдохнул свежий воздух. Вышел к парковке, к машине, которая стояла, как обычно, открытая. Он просто проедется. Как давно он не позволял себе этого – просто проехаться. На часах половина седьмого, и ей предстояло раздвинуть ноги в последний раз за сегодняшний день. Все закончилось быстро, к тому же он не бил ее и не плевал. Он только вошел в нее сзади, потребовав, чтобы она шептала при этом, что хочет его. Было почти не больно. Она долго стояла в душе, хотя с утра успела вымыться несколько раз. Именно тут, под струей воды, она больше всего плакала. Дмитрий сказал, чтобы к семи часам она, приодетая и довольная, сидела у себя на кровати. Потому что к ним заглянет женщина, ее звали Илона, та самая, что встретила их у причала и проводила в квартиру. Так вот, она придет сюда, чтобы убедиться, что у них все нормально. Дмитрий напомнил, что они по-прежнему – на треть собственность этой женщины и очень важно, чтобы ей все понравилось. Хотя бы до следующего месяца. Она пришла вовремя. До семи на кухонных часах оставалось всего тридцать секунд. Одета так же, как в порту, – в тренировочном костюме и с капюшоном на голове. Войдя в квартиру, она даже не подумала снять капюшон. Дмитрий поздоровался, предложил ей выпить, на что она только покачала головой. Сказала, что у нее мало времени. Она просто хотела проверить свою собственность. Когда женщина заглянула в комнату, она уже сидела на кровати и улыбалась, как приказал ей Дмитрий. Женщина спросила, скольких мужчин она обслужила сегодня, и она ответила, что двенадцать. Женщина осталась довольна и даже сказала, что это совсем не плохо для такой молодой прибалтийской сучки. Потом она лежала и плакала. Она знала, что сейчас войдет Дмитрий и побьет ее, плакать он им больше не разрешал, но она просто не могла остановиться. Она думала об этой женщине, о мужчинах, которые входили в нее, о том, что Дмитрий велел собираться, потому что, как он сказал, им надо срочно переехать на другую квартиру, в Копенгаген. Все, чего ей хотелось, – это умереть. Почти два часа он бесцельно катался по городу. Сначала в центре, по самым людным улицам, где на красный свет дорогу переходили целые толпы, а какие-то идиоты непрерывно гудели. Потом через Шлюзы, по Хорнсгатан, на Кольцевую и оттуда на Готскую улицу, а там и в Сёдермальм, которому положено выглядеть чертовски богемно, а на самом деле он ничем не отличается от любого пригорода. Дальше – мимо фасадов безлюдного Остермальма,[25] огромного круглого здания телецентра в Йэрде, затем вниз к гавани Вэрта, откуда огромные паромы отплывают бороздить воды Балтики. Он зевнул. Шоссе Вальгаллы тоже осталось позади, машина неслась к заставе Рослаг и неизменным табличкам «пути объезда». Столько людей. Столько людей вокруг, и все едут по своим делам. Эверт Гренс обгонял их, сам не зная, куда направляется. Он устал. Еще чуть-чуть. Он двигался к площади Святого Эрика. Машин там не было, вместе с вечером в городе наступал покой. Несколько улочек в оба конца. У дома Боннье он повернул налево и попал на улицу Атлас. Вниз, потом налево, и вот он уже припарковался у подъезда, удивляясь про себя: ведь всего неделя прошла с тех пор, как он попал сюда впервые. Он выключил двигатель. Было тихо, как бывает в большом городе, когда уходит день. Все эти окна, квартиры, пышные шторы и огромные цветочные горшки… Там тоже жили они. Люди. Он сидел в машине перед входом в подъезд. Прошло несколько минут. Может, десять. Может, шестьдесят. Вся спина у нее была исполосована кнутом. Она лежала на полуголая, без чувств. А рядом Алена Слюсарева кричала на человека в блестящем костюме, которого она называла Дима Шмаровоз. Бенгт стоял за дверью и ждал почти час. Гренс как будто увидел все это снова. Бенгт стоял за дверью. Эверт Гренс сидел в машине. Не теперь. Еще несколько минут. Он хотел дождаться, когда нервы успокоятся. И потом уехать оттуда. В квартиру, которую он по-прежнему называл своим домом, но в которой бывал теперь все реже. Еще хотя бы несколько минут. Внезапно темная дверь отворилась. Из подъезда вышли четверо. Он посмотрел на них и тут же всех узнал. Два дня назад, когда он смотрел, как Алена Слюсарева поднимается по трапу на паром, который должен был отвезти ее домой, на другой берег Балтийского моря, в Литву, в Клайпеду. Тогда он и видел этих четверых. Они сошли с того же судна, на котором через короткое время отплыла Слюсарева. Мужчина был в том же костюме, что и раньше, на улице Вёлунда. Дима Шмаровоз. Пройдя паспортный контроль, он задержался в ожидании двух молодых женщин, лет шестнадцати-семнадцати. Он протянул руку и потребовал, чтобы они отдали ему свои паспорта, их залог. Женщина в спортивном костюме с капюшоном на голове подошла к ним и приветствовала на прибалтийский манер, чмокнув в щеку. И вот теперь они выходили из подъезда прямо у него перед носом: Дима Шмаровоз шел первым, за ним – две его новые девочки с дорожными сумками в руках, последней шла женщина в капюшоне. Гренс сидел тихо и смотрел, как они удаляются по тротуару. Он позвонил в МИД и задал несколько вопросов, касающихся Димы Шмаровоза. Вообще-то поводов и так достаточно. Но он хотел знать, обладает ли сутенер по-прежнему дипломатическим иммунитетом, а еще он попросил выяснить, кто эта женщина, с которой он работает. Он возьмет их. Потом. Обоих. Теперь, когда все кончилось. Когда Ланг за решеткой. Когда Бенгт в могиле. Когда он уверен в том, что Лена будет жить дальше, не потревоженная ложью. День погас, а он и не заметил. Поднялся с узкой гостиничной кровати в Клайпеде, съездил из Арланды к Лене Нордвалль, которая сидела на солнцепеке и мерзла, оттуда – на Кроноберг, в свой кабинет, а потом в прокуратуру, где Огестам уже потерял всякое терпение. Свен Сундквист хотел домой. Он устал, но день, который вот-вот должен был закончиться, не давал ему передышки. И теперь приберег для него самые длинные свои часы. Лена Нордвалль побежала за ним. Он прервал их бессмысленную беседу в саду аккуратного домика на Эриковой горе и вышел на улицу, где мальчишки играли в хоккей недалеко от его автомобиля. Она догнала его, схватила за руку и, запыхавшись от бега, спросила, знает ли он что-нибудь об Анни. Свен никогда раньше не слышал этого имени. Он знал Гренса десять лет, работал с ним бок о бок, думал, что они друзья, но ни разу не слышал этого имени. Лена Нордвалль рассказала ему, что когда-то Эверт возглавлял патруль, об Анни, о Бенгте, об Эверте и попытке захвата, которая обернулась катастрофой. Свен Сундквист пытался взять себя в руки, но не мог сдержать дрожь. Как многого он не понимал в этой жизни. Он понятия не имел о том, где живет Эверт. Он его ни разу не навещал. Где-то в Стокгольме, в городе, но больше он ничего не знает. Он коротко хохотнул, но улыбки на его лице не было. Ну надо же! Какой однобокой оказалась их дружба. Так захотел Гренс, а Свен это принял. Он считал, что обязан делиться мыслями, теплом, силой, а Эверт укрывался за своим правом на личную жизнь. Свен Сундквист заглянул в отдел кадров и узнал адрес Гренса. Теперь он стоит перед входной дверью красивого дома в самом оживленном месте Свеавеген. Ждет уже почти два часа. Он развлекался тем, что вглядывался в окна четвертого этажа – где-то там жил Эверт. Но точно определить сложно: окна выглядели одинаково, словно во всем доме был всего один жилец. Эверт явился сразу после восьми. Грузный, прихрамывающий, с неровной походкой. Открыл дверь, не оглянувшись, и тут же исчез за ней. Свен Сундквист подождал еще десять минут. Он задыхался. Нервничал. Давно он не чувствовал себя таким одиноким. Он нажал на кнопку домофона. Подождал. Ему никто не ответил. Нажал снова, на этот раз долго. В динамике зашуршало – в квартире на четвертом этаже неуклюжие пальцы сняли трубку: – Да? Голос звучал раздраженно. – Эверт? – Кто это? – Это я, Свен. Молчание. – Эверт, это я. – Что ты тут делаешь? – Можно мне подняться на минутку? – Сюда? – Да. – Сейчас? – Сейчас. – А зачем? – Надо поговорить. – Мы можем поговорить завтра утром. В моем кабинете. – Тогда будет уже поздно. Мы должны переговорить сегодня. Открывай. И снова тишина. Он посмотрел на динамик, тот молчал. Время тянулось. Казалось, прошла вечность. Замок на двери щелкнул. Сундквист подергал – открыто. Голос Эверта был низким, так что и не расслышать: – Четвертый этаж, «Гренс» на двери. Боль в животе, которая мучила его, а потом внезапно отпустила, сейчас была такой же сильной, как и когда он смотрел видеозапись. Он не стал звонить, не было нужды: дверь уже открыли. Он заглянул в длинную прихожую. – Эй! – Входи. Эверта он не видел, но голос был его, он доносился откуда-то издалека. Он вошел и встал на коврике у двери. – Налево. Вторая дверь по коридору. Свен Сундквист мог только догадываться, как выглядит жилище Гренса. Но что бы он ни представлял, все равно это не походило на то, что он увидел. Самая огромная квартира, в какой он когда-либо бывал. Он оглядывался по сторонам, шагая по коридору, которому все не было конца. Шесть, а может быть, и все семь комнат. Высокие потолки, изразцовая печь почти в каждом углу, толстые ковры на великолепном паркете. Но больше всего поражала пустота. Свен невольно сдерживал дыхание. Как будто он потревожил чей-то покой. Хотя никого тут не было. Он в жизни не видел ничего более заброшенного, чем эта квартира. Огромная, сверкающая чистотой и пустая. Эверт сидел в комнате, представлявшей собой нечто вроде библиотеки. Она была меньше остальных, две стены покрыты книжными полками от пола до потолка. Старое кресло черной кожи, рядом зажженный торшер. Свен заметил не сразу. Настолько это выбивалось из общей картины. У двери висела в рамке вышитая золотом на красном фоне надпись «СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА!». Возле нее – два черно-белых снимка: мужчина и женщина в полицейской форме, оба лет двадцати. Огромная, просто необъятная квартира. И в самом центре – две фотографии с рождественской вышивкой. Эверт посмотрел на него, вздохнул. И жестом пригласил наконец войти. Он подтолкнул к Свену скамейку, которая стояла недавно у него под ногами. Свен придвинул ее к себе и сел. Перед его приходом Эверт читал книгу. Свен попытался прочесть название, чтобы хоть как-то завязать разговор, но книга лежала на столике обложкой вниз. Он снова встал, ткнул пальцем в коридор, по которому только что шел: – Эверт, что это? – Ты о чем? – У тебя что, всегда все это было? – Да. – Я никогда не видел ничего подобного. – Я все меньше провожу здесь времени. – Да одна твоя прихожая – как все наши квартиры! Эверт Гренс кивком снова пригласил его сесть. Закрыл книгу, подался вперед, лицо его налилось краской. Пустая болтовня была ему не по душе. – У нас сегодня воскресный вечер или как? Свен не ответил. – Начало девятого, так ведь? Он и не ждал ответа. – Так есть у меня право побыть в одиночестве? Или нет?! Молчание было ему ответом. – Какого черта ты вламываешься ко мне? Свен Сундквист перевел дыхание. Такие вспышки гнева он видел и раньше. Но не страх. В этом он был уверен. Раньше Гренс никогда не выказывал страха. А сейчас он сидел в своем собственном кресле, и ему не удавалось скрыть свой страх за агрессивностью. Свен посмотрел на комиссара: – Скажи, Эверт. Ты знаешь, какой тяжелой иногда бывает правда? Его больше не заботило, хочет ли Эверт, чтобы он сидел. Он встал. Посмотрел в окно, провожая взглядом машины, которые двигались от одного красного сигнала светофора до другого. Сделал пару шагов по комнате и прислонился к стене с книгами. – Ты тот человек, с которым я провожу почти все дни. Больше, чем с женой. Больше, чем с сыном. И я не развлекаться сюда пришел. Я тут потому, что у меня нет другого выхода. Эверт Гренс откинулся на спинку кресла и внимательно смотрел на Свена. – Ложь, Эверт. Дьявольская ложь! Тот не пошевелился. И не сводил с него глаз. – Ты солгал. И я хочу знать почему. Эверт Гренс фыркнул: – Никак у меня тут прокурор завелся? – Я хочу, чтобы ты ответил на мои вопросы. Фыркать и обзываться можешь сколько угодно. Я готов. Он снова отошел к окну. К огням машин, которые двигались все медленнее. Так хотелось, чтобы все это поскорее закончилось. – Я взял больничный на два дня. – Однако стоишь тут вполне здоровый и играешь в допрос. – Я не был болен. Я ездил в Литву. В Клайпеду. Меня послал Огестам. Свен Сундквист предвидел это. Он знал, что сейчас Эверт вскочит и заорет: – Чертов прокурор! В Литву! За моей спиной! Свен подождал, пока тот откричится. – Присядь-ка, Эверт. – Да пошел ты! – Сядь, я сказал! Эверт Гренс поколебался, посмотрел на Свена и уселся снова, положив ноги на скамеечку. – Я встретился с Аленой Слюсаревой. В аквариуме, это такой аттракцион для туристов в Клайпеде. Нам нужно было, чтобы она рассказала, как по просьбе Лидии Граяускас она пронесла в Южную больницу пистолет и взрывчатку. Свен выждал. Реакции не последовало. – О том, как она переговаривалась с ней из больницы. По мобильному телефону. Он посмотрел на человека в кресле. Скажи хоть что-нибудь! Отреагируй! Только не смотри на меня так! – И перед тем как расстаться со мной в китайском ресторане, она задала мне странный вопрос. Она спросила, зачем я спрашивал ее обо всем этом. Потому что она уже все рассказала. На допросе. Другому шведскому полицейскому. Тишина. – Не молчи, Эверт. Ни слова в ответ. – Скажи хоть что-нибудь! Эверт Гренс рассмеялся. Он хохотал до слез. – Ты хочешь, чтобы я что-то сказал? А что я скажу? Что два сопляка в погонах так ни хрена и не поняли? Он засмеялся еще громче, отирая слезы рукавом. – Ну, про Огестама я все знаю, каков он гусь. Но ты-то, ты! Ты как можешь быть таким молокососом? Он взглянул на незваного гостя, который позвонил в восемь часов вечера в воскресенье, в самый разгар его законного уединения. Он продолжал смеяться, теперь тише, качая головой: – Преступница, Граяускас, погибла. Пострадавший, Нордвалль, погиб. И кому какое дело, зачем да почему. По крайней мере народ, налогоплательщиков наших, которые нам зарплату платят, это не интересует! Свен Сундквист так и стоял у окна. Заорать? Перекричать его, чтобы не слышать, что он несет? Нет: он же знал, что скрывается за этим напором. Страх. – Эверт, это и есть твоя правда? – Нет, Свен, она твоя. – Нет. Никогда. Видишь ли, мы с ней тогда не закончили разговор. В аквариуме. Потом мы встретились в ресторане. В центре Клайпеды. И Алена Слюсарева рассказала мне, как их с Граяускас три года возили по всей Скандинавии. Как товар. Про двенадцать палок в день. Про тюрьму, рабство, унижения – я словно сам все это испытал. На собственной шкуре. Рогипнол, чтобы забыться, водка – чтобы отключиться, чтобы выжить с этим стыдом в душе, потому что он никогда их не оставит. Эверт встал и направился к двери. Он махнул Свену, чтобы тот следовал за ним. Свен кивнул, но пошел не сразу, сперва остановившись у фотографий двух полицейских – девушки и парня, – у которых вся жизнь еще впереди. Особенно его глаза. Свен не мог оторваться от них – такие живые. Таких глаз у него он никогда раньше не видел. Они не соответствовали этой квартире. Сияли, были полны жизни. Здесь же вокруг только пустота, словно однажды все замерло. Он оставил в покое фотографии и вышел из библиотеки в бесконечный коридор, миновал две комнаты и вошел в третью – кухню. Точно о такой мечтала Анита – достаточно просторная, чтобы готовить, и достаточно уютная, чтобы посидеть и поговорить. – Голодный? – Нет. – Кофе будешь? – Нет. – А я выпью. Он поставил ковшик на плиту, и она загорелась красным неоновым светом. – Плевал я на твой кофе. – Ничем ты не лучше остальных, Свен. Свен Сундквист выжидал, набираясь сил и смелости, чтобы пройти через это. – А еще она рассказала, как они сюда приехали. О путешествии на борту корабля. О том, кто их туда заманил. Я знаю, Эверт, я знаю, что ты знаешь кто. Вода закипела. Эверт Гренс выключил конфорку, налил полную чашку и размешал в ней две ложки растворимого кофе. – Ах вот как. – А что, разве не так? Гренс взял чашку и переместился на другую половину кухни, в столовую зону: шесть стульев у круглого стола. Его лицо было пунцовым, и Свен не мог решить отчего – от злости или от страха. – Ты понимаешь, Эверт? Этого недостаточно! Рогипнола и водки недостаточно, чтобы отключиться! Так они нашли другой способ. Лидия Граяускас «отключала» тело. И тогда они входили не в нее, понимаешь? Эверт Гренс детально изучил чашку и отпил уже половину, но так и не произнес ни слова. – А Алена Слюсарева, та наоборот: чувствовала тело, которым они пользовались, но зато не видела их лиц. Они были для нее – никто. Свен шагнул вперед, забрал у Эверта чашку и заставил его сесть: – Но ты ведь знал это, Эверт? Был же их рассказ. На кассете. Гренс посмотрел на свою чашку, на руку Свена и продолжал хранить молчание. – Я изучил все материалы дела. Я видел, что что-то не сходится. У нее была с собой кассета. Там, в пакете. Потом я видел фотографии – эксперты сняли ее на полу в морге. Тогда я позвонил Нильсу Крантцу, а он сказал, что передал ее тебе. Эверт Гренс протянул руку к чашке, Свен отдал ее ему, тот допил остатки и снова спросил Свена, не хочет ли он кофе. Тот снова отказался. Так они и стояли по обе стороны стойки с ножами, половниками и разделочными досками. – Где здесь телевизор? – Зачем тебе? Свен вышел из кухни, дошел до входной двери. Забрал сумку, которую оставил рядом с ботинками, и вернулся обратно. – Где телевизор у тебя, спрашиваю? – Там. Гренс указал на комнату напротив. Свен отправился туда, настояв, чтобы Эверт пошел с ним. – Сейчас мы кое-что посмотрим. – У меня нет видеомагнитофона. – Я догадался. И захватил свой, портативный. Он достал его и подсоединил к телевизору Эверта. – Посмотрим-ка вот это. Вдвоем. Они сели по краям дивана. Свен, держа пульт в руке, вставил кассету в гнездо, но тут же остановил. Черный экран с белыми сполохами. «Война муравьев». Свен посмотрел на Эверта: – Эта кассета, как видишь, пустая. Гренс не ответил. – Ну конечно. Пустая с начала до конца. Потому что это не та кассета, что ты получил от Нильса Крантца. Верно? Шум помех – такой противный звук. Просто вгрызается в мозг. – Я знаю об этом, потому что Нильс Крантц подтвердил, что кассета, которую он дал тебе, старая, много раз использованная, пыльная и с отпечатками пальцев двух женщин. И тут Эверт Гренс отвернулся, не решаясь взглянуть на своего подчиненного. – Мне, Эверт, любопытно: что же там было, на той исчезнувшей пленке? Он пультом выключил назойливый звук, идущий из телевизора. – Ладно. Тогда давай так. Немного поточнее. Что было на той пленке, ради которой ты рискнул своей тридцатитрехлетней службой? Свен Сундквист снова нагнулся к сумке и достал еще одну кассету. Потом вытащил из видеомагнитофона первую и заменил ее другой. Свен сидел выпрямившись. Он настойчиво смотрел на комиссара. Ждал реакции. И она наступила. Не сразу, правда. Только когда обе женщины закончили говорить. Он заплакал. Он спрятал лицо в ладонях и наконец перестал сдерживать слезы, накопившиеся почти за тридцать лет, – слезы, которых он так боялся и которые не решался излить. Свен не мог на него смотреть. Только не это. Омерзение, гнев и ярость охватили его. Он подошел к видеомагнитофону, вытащил кассету и положил на стол у дивана. – Ты подменил одну из двух. Свен показал пальцем на кассету, подвинул ее к Эверту. – Я просмотрел все протоколы допросов. Густав Эйдер говорил о двух кассетах. И о камере хранения на Центральном вокзале. Эверт, всхлипывая, посмотрел на Свена, но ничего не сказал, слезы все еще текли по его лицу. – И там я нашел другую. Он снова показал на кассету и передвинул ее по столу мимо вазы с цветами, пока она не оказалась рядом с Эвертом. Надо дать выход своему гневу. – Как, черт возьми, ты мог лишить их права? Их жалкого права хотя бы рассказать об этом? Ради того, чтобы прикрыть своего лучшего дружка? Эверт посмотрел на пленку и, продолжая молчать, взял ее в руки. – И не только это. Ты сам совершил преступление! Скрыл вещественное доказательство и покрывал преступницу, отослав ее домой! Боясь, что она все расскажет! Как далеко ты был готов зайти? Ради чего вся эта ложь, Эверт? Гренс водил пальцем по кассете: – Вот эта-то? – Да. – Так ты думаешь, что я это для себя сделал? – Да. – Как? – Для себя. – Так значит, мало того, что она стала вдовой? Давай взвалим на нее еще и этот груз? Это, черт возьми, его ложь! Он швырнул кассету обратно на стол. – Ей и так досталось! Ей не нужно еще и его дерьмо! Ей не нужно знать еще и это! Свен Сундквист не мог больше продолжать. Он поссорился с другом. Он видел его слезы. Теперь он прикоснулся еще и к скорби длиною в жизнь. Все, чего он хотел, – уйти. Того, что случилось, было слишком много для одного дня. – Алена Слюсарева. Он повернулся к Гренсу. – Пойми. Она говорила о своем позоре. Который пыталась с себя смыть. Двенадцать раз в день. Но это. Это! Свен указал на телеэкран, на котором только что были две женщины. – Это ты сделал потому, что сам не осмелился на большее. Потому что, Эверт, ты свою собственную вину переложил на чужие плечи. Стыд за то, что ты натворил, – это стыд перед самим собой. Вину можно вынести. Но не стыд. Эверт сидел тихо и смотрел на того, кто стоял перед ним и говорил. – Ты чувствовал вину за то, что послал Бенгта в морг, навстречу смерти. Это можно понять. Вину всегда можно понять. Свен повысил голос. Так люди иногда поступают, когда не хотят признаться, что у них кончились силы: – Но позор, Эверт! Позор нельзя понять! Тебе было стыдно за то, что ты позволил Бенгту обмануть себя. И стыдно рассказать Лене о том, в кого превратился Бенгт. И он продолжал говорить еще громче: – Эверт! Ты не Лену пытался защитить. Ты просто пытался избежать. Своего собственного позора. На улице заметно похолодало. А еще называется июнь! Должно же теплеть день ото дня. На Свеавеген возле подъезда Гренса он ждал, когда загорится зеленый свет. Тот не сразу, но переключился. Свен только что избавился от лжи, которую носил все это время. История двух молодых женщин. Которую выкинули, чтобы укрыть от правды одного мужчину. Бенгт Нордвалль, такой подонок, что Свен испытывал к нему только ненависть. До самой смерти оставался подонком: даже тогда, в морге, голый, под прицелом русского пистолета, он по-прежнему отказывался снять с нее позор. А Эверт продолжил: ее позор превратил в черно-белые сполохи, в «войну муравьев». Раздался автомобильный гудок. Он переехал через Свеавеген и направился на север, куда-нибудь прочь отсюда. В редком вечернем воскресном потоке миновал Ванадислюнден, срезал угол у Веннер-Грен-центра в сторону Хаги. Лидия Граяускас мертва. Бенгт Нордвалль мертв. Эверт уже почти оправился. Ни пострадавшего. Ни преступницы. Ему всегда нравился парк Хага: так близко от асфальтовых джунглей и так тихо. Хозяин негромко подзывал отбежавшую черную овчарку, на газоне обнималась парочка. И все. Больше никого. Так пусто, как только может быть в большом городе, откуда жизнь на эти несколько летних отпускных недель утекла в другие миры. За мертвых в суде выступать некому. Не здесь. Не теперь. Он тяжело вздохнул. Но какое это имело значение, если только что он бросил обвинение в лицо лучшему полицейскому, которого знал? Мог ли он требовать ответа с тех, кто остался жив? И о ком могли они свидетельствовать? Об Эверте Гренсе, который всю жизнь проработал в управлении полиции? Или об Эверте Гренсе, который потерянно и одиноко бродил сейчас по своей пустой квартире? Он вышел к воде. Вечернее солнце отражалось в ней, как всегда. Свен Сундквист по-прежнему держал в руке сумку. Видео, несколько документов и две кассеты. Он открыл ее, достал кассету, которая хранилась в ячейке 21 на Центральном вокзале, с надписью кириллицей. Бросил ее на землю и топтал, пока пластик не раскололся. Потом снова поднял и вытащил коричневую пленку. Он вытаскивал ее метр за метром, и она ложилась к его ногам, как лента от только что открытого подарка. В заливе стоял почти полный штиль, такой покой встретишь не часто. Он приблизился к берегу на пару шагов, обмотал пленку вокруг остатков кассеты и прижал, перед тем как размахнуться и забросить ее так далеко, как только смог. Он испытывал одновременно тяжесть и облегчение и почти плакал, как будто по Лидии Граяускас. Он видел себя со стороны: только что он сам сделал то, за что осуждал другого, – отобрал у нее ее право рассказать правду. Огестам так никогда и не узнает, что Слюсарева рассказала на самом деле. Ему было стыдно. |
||
|