"Ячейка 21" - читать интересную книгу автора (Рослунд Андерс, Хелльстрем Берге)

Пятница, седьмое июня

Он никогда не любил темноты.

Он вырос в суровой Кируне,[20] в безысходной тьме полярной зимы. Потом переехал в Стокгольм учиться в Высшей полицейской школе и остался здесь, часто работая по ночам. Но темноту так и не полюбил: в его глазах мир без солнца лишен красоты.

Он смотрел в окно гостиной. За ним начинался лес, в котором царила июньская ночь. Там было темно, как и должно быть в густом лесу летней ночью. Он вернулся домой сразу после десяти, неся в коричневом портфеле видеокассету с ее «вторым я». Йонас уже спал, и Свен Сундквист, как обычно, поцеловал сына в лобик и минуту постоял рядом, слушая его ровное дыхание. Анита сидела за столом на кухне, он присел на краешек ее стула, и так они сидели, тесно прижавшись друг к другу.

Вскоре у них, как всегда, остались лишь три незаполненные клеточки по углам. Столько им обычно не хватало, чтобы дорешать кроссворд, вырезать его, послать в местную газету и получить шанс выиграть в денежную лотерею.

Потом они занялись любовью. Она раздела сначала его, а потом себя, усадила его обратно на кухонный стул и сама села сверху. Им нужна была близость.

Он подождал, пока она заснет. В четверть первого он встал с кровати, натянул футболку и тренировочные штаны, взял портфель, который остался в кухне, и принес в гостиную.

Кассету он хотел смотреть один.

Один и с мерзким ощущением в животе.

Об этом Аните и Йонасу знать ни к чему.

Темная улица. Он смотрел в окно, пока не перестал различать контуры деревьев.

Взглянул на часы. Десять минут второго. Почти час он сидел тут и всматривался в темноту.

Долго ему не выдержать.

Она сказала Эйдеру, что были две кассеты.

Она сделала копию. На случай, если произойдет то, что и произошло. На случай, если кто-то уничтожит первую кассету, которая была тогда при ней. На случай, если этот кто-то просто-напросто подменит ее кассету другой. Пустой.

Свен Сундквист не был уверен, что то, что он увидел и услышал, идентично записи на первой кассете.

Но предполагал он именно это.

Они взволнованны, как всякий, кто не привык смотреть в глазок камеры, которая все видит, и потом все остается на пленке.

Первой заговорила Граяускас:

— Это я придумала сняться. Вот моя история.

Она произносит две фразы. Поворачивается к Слюсаревой, которая переводит на шведский:

— Detta ar min anledning. Delta ar min historia.

Снова Граяускас. Она смотрит на подружку и произносит еще две фразы:

— Надеюсь, что когда вы будете это смотреть, того, о ком идет речь, уже не будет в живых. И он успеет пережить то, что по его вине пережила я. Стыд.

Они говорят долго, строго по порядку: несколько слов по-русски, затем то же самое — на ломаном шведском. Они говорят так, что понятно каждое слово.

Он наклонился и нажал на «стоп».

Смотреть дальше не хотелось.

То, что его так мучило, уже не было ни омерзением, ни страхом — осталась только злость, которая завладела всем его существом. А такое случалось с ним очень редко. Больше сомнений не осталось. Сперва он надеялся, просто потому, что человеку свойственно надеяться. Но он же знал, что Эверт подменил кассету и на то у него была причина.

Свен Сундквист встал и пошел на кухню. Включил кофеварку и с верхом наполнил фильтр кофе: ему надо хорошенько подумать. Ночь будет долгой.

Кроссворд так и лежал на столе. Он отодвинул его и взял листок бумаги для рисования, сложенной на подоконнике для Йонаса. Некоторое время он разглядывал белую поверхность, а потом принялся бессмысленно водить по бумаге первым попавшимся — лиловым — карандашом.

Мужчина. Пожилой. Крупный, лысоватый, со сверлящим взглядом.

Эверт.

Он улыбнулся про себя, когда лиловые линии стали превращаться в портрет Эверта Гренса.

Он знал почему. Длинная ночь лежала перед ним на столе.

Эверта Гренса он знал уже почти десять лет. Сначала он был одним из тех, кого Гренс выбрал для своей команды. Но постепенно он почувствовал, как между ними возникает подобие дружбы. С ним Эверт беседовал, интересовался его мнением, приглашал что-нибудь обсудить, тогда как другие вылетали из его кабинета точно ошпаренные. За эти годы он прекрасно изучил Гренса. Но, видимо, не до конца. Например, он никогда не бывал у Эверта дома. А ведь если ты не был у человека в гостях, значит, знаешь его не слишком хорошо. Эверт у Сундквистов бывал. Он сидел тут, за этим столом, между Анитой и Йонасом, пил кофе, завтракал, и было это не один раз.

Свен приглашал его в святая святых, в свой дом. А Эверт к себе — никогда.

Он посмотрел на рисунок и попытался придать ему завершенность. У лилового человечка появились лиловые ботиночки и лиловый пиджачок. О личной жизни Эверта Гренса он ничего не знал. Ему был знаком только полицейский Эверт Гренс, который первым оказывался на рабочем месте и уже на рассвете оглашал коридоры управления песнями Сив Мальмквист. Этот Гренс работал с утра до вечера и часто спал на неудобном диванчике в своем кабинете, чтобы, когда забрезжит новый рассвет, продолжить работу над неоконченным расследованием.

Свен знал, что это был лучший полицейский, которого он встречал в своей жизни. Этот полицейский никогда не допускал глупых ошибок. В своих расследованиях он исходил из выводов, которые остальные сделают гораздо позже. Для Гренса существовала только работа, только расследование, так что места для чего-то другого не оставалось.

Теперь Свен не знал и не понимал ничего.

Он опустошил первую чашку и снова потянулся к кофеварке: ему нужно было больше, гораздо больше кофе.

Взял другой карандаш. Ядовито-зеленый.

И принялся записывать на пустом месте рядом с лиловым человечком:

Густав Эйдер замечает кассету в пакете Граяускас.

Нильс Крантц находит ее во время осмотра места происшествия, убеждается, что она цела, снимает с нее отпечатки пальцев двух женщин, одна из которых — Граяускас.

Нильс Крантц еще в морге передает кассету Эверту Гренсу.

Эверт Гренс забирает ее, но нигде не регистрирует.

Ни в отделе вещдоков, ни в криминальном отделе управления юстиции, ни в криминальном отделе полиции лена.

Свен Сундквист находит ее на полке в кабинете Гренса и убеждается, что она пуста.

Густав Эйдер на допросе рассказывает, что, по словам Граяускас, существует и вторая кассета, копия первой, в ячейке 21 в камере хранения на Стокгольмском центральном вокзале.

Свен Сундквист вскрывает ячейку, приносит копию в портфеле к себе домой, ночью смотрит ее тайком и убеждается, что она вовсе не пуста.

Он прекратил записывать. Он мог бы на все наплевать, признать, что просто боится досмотреть эту запись до конца, но вместо этого сидит тут и изучает карандашный набросок Эверта Гренса. Что же ты наделал? Я знаю, что ты подменил вещдок, и знаю почему. Он смял бумажный листок и бросил его на стол. Придвинул к себе кроссворд, посмотрел на три пустые клеточки, тупо попытался подставлять букву за буквой и сдался только через четверть часа. Он вышел из кухни и вернулся в гостиную.

Он должен ее досмотреть.

Он мог все бросить, пока не забрал ее. Он мог оставить все как есть прежде, чем принес ее домой.

Теперь уже поздно.

Он должен досмотреть до конца.

Снова Лидия Граяускас. Изображение расплывается, но потом кто-то делает девушке знак, что все в порядке, и она продолжает:

— Когда мы с Бенгтом Нордваллем встретились в Клайпеде, он сказал, что предлагает хорошую высокооплачиваемую работу.

Она обернулась к подруге, чтобы та перевела. Слюсарева погладила ее по щеке и обратилась к камере:

— Nar Bengdt Nordwall motte mig I Klaipeda sa han att det var ett bra arbete med hog Ion.

Свен Сундквист снова нажал на «стоп». Он вышел из гостиной и вернулся на кухню. Открыл холодильник и выпил молока прямо из пакета. Потом тихо, чтобы не разбудить Аниту, закрыл дверь.

Он не мог разобраться в своих мыслях. Но знал, что произошло именно то, чего он так боялся.

Другая правда.

А вместе с другой правдой приходит ложь. И ложь будет жить, пока не найдется кто-то, кто ее разоблачит.

Он вернулся в гостиную и сел на диван.

Только что он принял на себя часть лжи Бенгта Нордвалля.

Он был уверен, что в свое время Эверт тоже это сделал. Он был уверен, что на исчезнувшей кассете было записано то же самое. Эверт ее посмотрел и решился на подмену, чтобы прикрыть друга.

И вот Свен сидел тут, с ложью Бенгта Нордвалля, которая стала ложью Эверта Гренса. И если он ее не разоблачит, она станет и его ложью тоже. Если он поступит так же, как Гренс: посмотрит, подменит, прикроет друга.

Он перемотал кассету и стал смотреть с начала. Запись длилась двадцать минут. Он посмотрел на часы. Половина третьего. Если он снова перемотает и еще раз прослушает весь рассказ Лидии Граяускас, то закончит до трех. Потом прокрадется в спальню и положит на подушку записку для Аниты, что ночью его вызвали на работу. Оденется и пойдет к машине. Дорога до города занимает всего двадцать минут.

Было пятнадцать минут четвертого, когда он открыл дверь в свой кабинет.

Пока он ехал по пустынной трассе между Густавовой горой и Стокгольмом, наступило утро, свет лился откуда-то с моря, с востока.

Он продолжал пить кофе. Не для того, чтобы прогнать сон, — голова гудела от мыслей, так что спать совершенно не хотелось, — а для того, чтобы лучше думалось и чтобы справиться с этим мельтешением, прежде чем мысли сами примут решение, как это случается по ночам.

Он очистил письменный стол, сложив папки, стопки документов и фотографий прямо на полу. Таким пустым свой стол он еще никогда не видел, разве что когда впервые пришел в этот кабинет лет шесть-семь назад.

Затем он вынул из кармана смятый лист бумаги, который прихватил из дома, разгладил его и положил посреди стола.

Он, конечно, знал, что тот, чей карандашный портрет лежал сейчас перед ним, перешел границу дозволенного: подтасовывал факты в собственных интересах и был в ответе за ту ложь, которая на самом деле была не его ложью.

Свен Сундквист обводил рисунок пальцем, чувствовал, как вскипает в нем ярость, и понятия не имел о том, что ему со всем этим делать.

Ларс Огестам сделал то, что делал всегда, когда ему не спалось. Он надел костюм, вынул из портфеля все лишнее, чтобы он стал как можно легче, и вышел из своего дома в Вэллингбю [21] на прогулку под первыми рассветными лучами. До западной части Стокгольма, где находится Главное управление прокуратуры, три часа ходьбы.

Да. Замечательный вышел у них разговор. Он с трудом следил за его ходом, и это было непривычно. Эверт Гренс, к которому он испытывал восхищение и жалость, с одной стороны, признался, что ему по-прежнему неизвестен мотив, который заставил Лидию Граяускас оглушить охранника, захватить заложников, потребовать встречи с полицейским Нордваллем и, наконец, застрелить его и покончить с собой. С другой стороны, Гренс утверждал, что ее подруге Слюсаревой вообще нечего было рассказать следствию и поэтому сейчас она преспокойно сходит на берег где-то по ту сторону Балтийского моря.

Заснуть ему так и не удалось.

Пока Гренс сидел напротив него, он готов был довериться ему.

Теперь же он прогуливался под первыми солнечными лучами, успев перед этим позвонить в Южную больницу и предупредить охрану, что он намерен еще раз осмотреть морг.

Он даже не постучал. Так он поступал всегда. Эверт Гренс всегда входил без стука.

Свен Сундквист вздрогнул и посмотрел на дверь.

— Эверт?

— Черт, Свен, ты уже здесь?

Свен покраснел. Он всегда краснел так, что это все видели, и сейчас стыдливо потупил глаза, словно его застали врасплох. Перед ним на столе лежал лиловый Эверт Гренс, на которого он уже давно тупо пялился.

— Так получилось.

— Еще нет и половины шестого. В такую рань я обычно тут один на весь коридор.

Гренс так и стоял в дверях. Он сделал шаг вперед, Свен взглянул на лилового человечка и быстро прикрыл его рукой.

— Что с тобой, сынок?

Врать он был не мастак. По крайней мере, тем, кто ему очень нравился.

— Не знаю. Много всего навалилось.

Он как будто задыхался. Щеки пылали.

— Эверт, ты же сам знаешь. Южная больница. Журналисты вцепились в нас мертвой хваткой. Ты наверняка хочешь от них избавиться. Вот, составляю «рыбу» для пресс-службы. Они просили.

Он снова уставился на стол. Все. Больше он не выдержит.

Эверт Гренс шагнул к нему, остановился, помедлил секунду, потом повернулся и вышел, громко рявкнув на прощание:

— Отлично, Свен. Ты знаешь, что делать. Буду рад, если ты возьмешь на себя все это дерьмо с журналистами.

Южная больница занимала огромное, неуклюжее и уродливое здание, однако в первых лучах солнца оно выглядело почти красивым. Утро заливало красным светом его окна и плоскую крышу. Ларс Огестам вошел через главный вход и зашагал по пустому коридору. Не было и шести часов. Но уже скоро вся больница проснется.

Лифт остановился на цокольном этаже, и Огестам проделал тот же путь, который меньше двух суток назад преодолела Граяускас в своем больничном халате с целлофановым пакетом под ним, избитая, искалеченная, но уверенная, что никто никогда ее больше не ударит.

Бело-голубая лента огораживала конец коридора как раз там, где тогда залег Эдвардсон, хоть и в тридцати метрах от входа в морг, но так, чтобы видеть ту самую дверь, которой больше не было. Огестам пролез под первое заграждение и пробрался между руин, оставшихся от взорванных стен, туда, где прежде была дверь. Проем был опечатан: десятки метров бело-голубой ленты перекрещивались от одного края до другого. Он сорвал их и вошел внутрь.

Вытянутое, напоминающее прихожую помещение переходило в комнату, где они все тогда нахолились. Контуры тел, обведенные белым мелом, по-прежнему указывали место, где они лежали на холодном плиточном полу. Ее тело совсем близко от него. Их кровь перемешалась. Он умер с ней. Она умерла с ним. Огестам не сомневался, что так она и представляла себе их последние мгновения. К этому и стремилась.

Было тихо. Он стоял посреди комнаты и осматривался по сторонам. Он сам так боялся смерти, что даже не носил часов, которые отсчитывают уходящее время, и вот теперь он стоит один-одинешенек посреди морга и пытается понять, что произошло.

Так. Диктофон на пол.

Он хотел снова услышать их переговоры.

Он хотел оказаться там. Он всегда так делал, когда вел расследование.

— Эверт.

— Прием.

— Заложник в коридоре мертв. Крови я не видел. Не понял, застрелили его или нет. Но запах. Эверт, запах сильный. Едкий такой.

Голос Бенгта Нордвалля. Спокойный. По крайней мере, кажется спокойным. Ларс Огестам никогда с ним не встречался и никогда раньше не слышал его голос.

Ему предстояло восстановить ход мыслей человека, которого уже нет.

— Эверт, нас всех надули. Она не стреляла. Все заложники целы, все четыре — живы и здоровы.

Они уже ушли отсюда. Она прилепила грамм триста семтекса к дверям, это правда, но она его не подсоединила!

Затем он расслышал в его голосе страх. Нордвалль продолжал наблюдать и описывать все, что видел, но голос звучал иначе — видимо, он что-то понял, что-то такое, чего еще не поняли те, кто сидел с наушниками в другой комнате. То, что пытался сейчас понять сам Огестам.

— Как себя ощущаешь? Каково это — стоять голым в морге перед женщиной, которая угрожает тебе оружием?

— Я сделал то, что ты сказала.

— Чувствуешь себя униженным?

- Да.

— Одиноким?

- Да.

— Ты боишься?

- Да.

— На колени.

Двух суток не прошло. Голоса на пленке казались живыми, в том числе и разговор по-русски. Каждое слово отчетливо звучало в закрытом помещении. Она приняла решение. Ларс Огестам был в этом уверен Она приняла решение с самого начала. Она должна была там погибнуть. Он должен был там погибнуть.

Она хотела унизить его, а затем они должны были умереть.

Они должны были лежать почти обнявшись, на полу морга, навечно вместе.

Огестам стоял там, где стоял Нордвалль, и пытался представить себе, что тот чувствовал: понимал ли он, что ему оставалось жить считаные секунды, несколько мгновений, а дальше — тишина.

Эверту Гренсу было трудно сосредоточиться.

Он вообще не спал ночью. Ему пришлось заночевать на диванчике для посетителей, потому что слишком много еще оставалось сделать, слишком много еще предстояло ему пережевывать до отвращения, до отчаяния. С таким камнем на сердце нечего и думать идти домой.

Он обещал пообедать с Леной. Она хотела еще поговорить о Бенгте. Сперва он вежливо отказался, потому что никакого желания встречаться с ней у него не было. Он, конечно, тосковал по Бенгту, но понимал, что тоскует не по тому человеку, которого знал раньше.

Если бы только знать.

Вспоминал ли ты о ней? Хоть изредка?

Что ты сделал потом? Вернулся домой и занялся любовью с женой?

Я делаю это для Лены.

Тебя больше нет.

Затем он с благодарностью принял приглашение. Когда она его повторила. Она ни к чему не притронулась. Ковыряла вилкой в тарелке и пила минеральную воду. Выпила две бутылки. Она плакала. В основном из-за детей, она так и сказала: «Дети, они не понимают… А если я сама не понимаю, то как объяснить им?»

Потом он радовался, что пошел. Он ей нужен. Ей необходимо говорить об одном и том же снова и снова, пока постепенно она не начнет осознавать, что произошло.

Сам он не мог предаваться скорби.

Но понимал, что встретиться с тем, кто действительно скорбит, необходимо.

Ларс Огестам отматывал пленку назад снова и снова. Он стоял посреди просторного помещения и слушал. Он сидел, прислонившись к той же стене, что и заложники. Он даже лег на то место, где упал мертвый Бенгт Нордвалль. Контуры тела были ему велики — он значительно меньше ростом, чем покойный. Он лежал так, прикрывая пах руками и уставившись в потолок — в той же позе, в которой нашли Нордвалля. Он прослушал всю пленку с переговорами между Эвертом Гренсом и Бенгтом Нордваллем и теперь был абсолютно уверен в одном. В том, что Нордвалль, который закончил свою жизнь на том самом месте, где он сейчас лежал, точно знал, кто такая Лидия Граяускас. Они наверняка встречались и раньше, и Гренс это понял. Гренс в настоящий момент знал об этом и по какой-то причине готов был пожертвовать всей своей карьерой, чтобы скрыть эту истину.

После двух часов, проведенных в морге, Огестам решил, что пора уходить. Он проголодался. Завтрак в кафе, где полно жующих, болтающих, живых людей, — вот что ему нужно сейчас, чтобы отогнать нахлынувший страх смерти.

— А я здесь, между прочим, все огородил.

Огестам не слышал, как он вошел. Нильс Крантц, эксперт-криминалист. Они встречались, но знакомы не были.

— Прошу прощения. Мне пришлось. Я ищу ответ.

— И поэтому разгуливаете по месту преступления?

— Я из прокуратуры. Веду это расследование.

— Знаю, и честно говоря, мне плевать, кто вы такой. Ходите тут, топчете… Вон мелом наследили. А отвечать-то мне.

Огестам глубоко вздохнул. Крантц, должно быть, услышал. Ему не надо было объяснять очевидное. Огестам повернулся, поднял с пола диктофон, прихватил записи, которые сделал за эти два часа, сунул все в портфель и отправился восвояси, мечтая о завтраке в кафе.

— Похоже, вы торопитесь.

— Мне показалось, вы сами хотите, чтоб я ушел.

Нильс Крантц пожал плечами, медленно прошелся по комнате, осматривая дверной проем той кладовки, где сидели заложники. Там до сих пор остались кусочки взрывчатки. Повернувшись спиной к Огестаму, Крантц громко сказал:

— Кстати, мы получили результаты проб. Только что. Я подумал, что вам это интересно.

— Какие пробы?

— По другому расследованию. По Лангу. Мы осмотрели его тело на предмет крови и ДНК погибшего.

— И?

— Ничего.

— Ничего?

— На всем теле ни единого следа ДНК Ольдеуса.

Ларс Огестам уже собирался уходить, но остановился, когда Крантц заговорил. Теперь он так и стоял, растерянный, не в силах сделать ни шага.

— Вот как.

Так он стоял, глядя, как Крантц в перчатках продолжает возиться у дверного проема. Огестам смотрел на него потухшим взором, а потом снова взял портфель, сделал несколько шагов в ту сторону, где раньше была дверь. Он уже готов был выйти через эту дыру в коридор, как Крантц снова подал голос:

— Но знаете…

— Да?

— Одежда. Мы проверили и одежду Ланга. Так вот. Ботинки. На них мы обнаружили и кровь, и ДНК Ольдеуса.

Эверт Гренс оставил Лену в ресторане. Она сказала, что хочет посидеть еще, заказала третью бутылку минеральной воды и крепко обняла его на прощание. Он уже направлялся к своей конторе, но внезапно развернулся и поехал в предвариловку.

Он не мог этого так оставить.

Того, что их единственный заслуживающий доверия свидетель, врач, уверенно опознала убийцу по фотографии, недостаточно. После этого убийца перед самым опознанием вживую успел ее запугать, и она, их единственная свидетельница, побоялась указать на него повторно, так что по закону его придется отпустить, чтобы он снова калечил и убивал людей.

Только не в этот раз. В этот раз улик будет достаточно.

Гренс поднялся на лифте на второй этаж следственного изолятора. Он сказал охраннику, что хочет побеседовать с Йохумом Лангом и просит забрать его и препроводить в комнату для допросов.

Они вместе прошли по коридору — охранник на два шага впереди — мимо безмолвных одиночных камер. Вот и номер восемь, на замке, как и остальные. Гренс кивнул охраннику, и тот открыл четырехугольный глазок.

Он лежал на нарах, на спине, с закрытыми глазами. А что еще ему было делать двадцать три часа в сутки на нескольких квадратных метрах, без телевизора, газет и радио?

Эверт Гренс крикнул в глазок:

— Ланг! Вставай!

Тот услышал. Но не пошевелился.

— Давай быстро. Поговорим с глазу на глаз. На пару слов.

Но Ланг не поднялся, только обернулся на крик Гренса, но потом лег на бок, спиной к двери.

Гренс раздраженно захлопнул глазок.

Он кивнул охраннику, чтобы тот открыл дверь. Вошел, встал у порога и попросил оставить их одних.

Охранник колебался. Йохум Ланг был опасным рецидивистом. Поэтому он остался в камере. Эверт Гренс терпеливо пояснил, что берет на себя всю ответственность и, если что-то пойдет не так, это будет целиком и полностью его вина.

Охранник пожал плечами в погонах. Потом вышел и прикрыл за собой дверь.

Гренс шагнул в камеру и остановился в двух шагах от нар.

— Я знаю, что ты меня слышишь.

— Отвали, Гренс.

Последний шаг. Теперь он мог до него дотронуться, но вместо этого схватился рукой за край нар и стал их трясти так, что Ланг вскочил.

Они стояли совсем рядом.

Почти одного роста, они сверлили друг друга взглядом.

— На допрос, Ланг. Пошли.

— Да пошел ты…

— У нас есть кровь. Есть ДНК. У нас есть свидетель. Теперь ты сядешь. За мокруху.

Всего десяток сантиметров. Между лицами.

— Слушай, Гренс, твою мать. Я понятия не имею, что за пургу ты гонишь, но ты-то раскинь мозгами. Меня взяли потому, что ваши убрали от больницы все машины. Только поэтому.

Эверт Гренс улыбнулся, обнажив желтые клыки:

— Напрасно отпираешься. Я на все пойду, чтобы ты полировал нары, пока не сдохнешь.

Трудно сказать, в ком из них было больше ненависти.

Каждый впивался в другого взглядом, словно хотел проникнуть ему в душу.

Ланг понизил голос. Когда он заговорил, Гренс почувствовал его дыхание:

— Я больше на допрос не пойду. Так-то вот, Гренс, мать твою. Если ты или кто другой сюда явится, чтоб потянуть меня на допрос, клянусь — я так его отделаю, как я это умею. Я тебя предупредил. А теперь катись отсюда. И дверь закрой за собой.

Свен Сундквист позвонил домой и попытался объяснить, почему он сорвался из дома среди ночи, почему оставил на подушке записку, а не разбудил ее перед уходом. Анита переживала, ей не нравилось, что он нарушил давнее обещание: когда-то они поклялись никогда не исчезать вот так, не объяснив куда. Разговор закончился ссорой. Свен поступил, как считал нужным, хотел сделать как лучше, а получилось только хуже. Он решил немедленно вернуться домой и, так и не совладав с раздражением, гнал машину, правда, недолго — до пробки у Шлюзов. Он уже миновал нелепые огромные суда у терминала Викинга-Линье,[22] когда ему позвонил Ларс Огестам и, понизив голос, попросил приехать к нему в прокуратуру, чтобы переговорить с глазу на глаз, лучше после работы, когда в конторе будет мало народу.

Свен Сундквист остановил машину, перезвонил Аните, и вышло только хуже. Она бросила трубку, и он остался один в городе, не зная, куда Деться до встречи с Огестамом. Переждать надо было всего пару часов, но Свену казалось, что целую вечность.

Вечер был великолепный. Теплый, какими иногда бывают июньские вечера. Он медленно прогулялся до улицы Кроноберг, потом сделал круг по Королевскому острову. До него доносились звуки музыки и запахи: рестораны вновь выставили столики на тротуары, он проходил мимо, в самой гуще жизни. Улыбнуться бы, раствориться в ней, но он едва ее замечал.

Он начинал уставать.

Ночь была длинной, а день оказался еще длиннее.

Он не мог больше думать про видеопленку и про ту тухлую правду, которую теперь скрывал.

Чего Огестаму от него нужно?

Хочет продемонстрировать свою лояльность?

Он слишком устал. Наверняка тут кроется что-то еще. Но он никак не мог сообразить. Не сейчас.

Они встретились на Королевском мосту сразу после восьми. Ларс Огестам ждал его у главного входа. Выглядел он как обычно: челочка набок, костюмчик, сверкающие ботинки. Он пожал Свену руку и открыл входную дверь своей карточкой. Поднимаясь в лифте, они не произнесли ни слова. Просто стояли рядом и ехали наверх. Разговор был впереди.

Вышли на девятом этаже. Ларс Огестам распахнул дверь своего кабинета. Свен вошел и скользнул взглядом по городу, панорама которого открывалась из окна. Ночная тьма потихоньку сменяла день.

У письменного стола стояли два стула для посетителей. Свен уселся на один из них. Огестам извинился, вышел в коридор и через пару минут вернулся с подносом, на котором были две чашки кофе и нарезанный ломтиками кекс. Он поставил все это на стол рядом с двумя толстенными папками.

— Сахар?

— Молоко.

Видно было, что Огестам делает все, что в его силах, чтобы не нагнетать обстановку и снять напряжение, которое чувствовали они оба. Но получалось плохо. Оба они знали, что сидят здесь не для того, чтобы жевать кекс, к тому же было поздно, все давно разошлись по домам. А говорить им предстояло на тему, требующую доверия и уверенности в том, что сказанное не покинет этих стен.

— Я плохо спал сегодня.

Огестам потянулся, словно хотел показать, что и вправду устал.

«Я тоже, — подумал Свен. — Я вообще не спал. Эта проклятая кассета и Эверт… я до сих пор не знаю, не об этом ли ты хочешь поговорить».

— Я лежал и думал о вашем друге. Друге и коллеге. Эверте Гренсе.

Только не сейчас. Не надо.

— Мне надо поговорить с вами, Свен. Тут что-то не сходится.

Огестам откашлялся, сделал такое движение, будто хотел встать, но продолжал сидеть:

— Вы знаете, что мы с ним друг друга недолюбливаем.

— Вы не одиноки. Есть и другие, кто не любит Гренса.

— Я знаю. Но все же. Я хочу это подчеркнуть. То, о чем я хочу с вами поговорить, не связано с тем, как я отношусь к Гренсу. Речь пойдет о служебных отношениях. И только. Он ведет расследование, за которым именно я осуществляю прокурорский надзор.

Он снова дернулся, но на этот раз действительно встал. Посмотрел на Свена и нервно прошелся по комнате.

— Вчера у меня состоялась с Гренсом любопытная встреча. Он отпустил Алену Слюсареву обратно в Литву, в Клайпеду. Не поставив меня в известность.

Он стоял посреди комнаты и ждал, как отреагирует Свен. Но реакции не было.

— Сегодня рано утром я был в морге. Пытался понять. За сегодняшний день я переговорил с несколькими вашими коллегами. По словам инспектора Херманссон — а она одна из самых разумных сотрудников, с которыми мне приходилось беседовать, — есть несколько свидетелей, которые описали Алену Слюсареву как женщину, заходившую в туалет для инвалидов непосредственно перед Граяускас. А Граяускас вошла туда незадолго до того, как с пистолетом в руках захватила в морге заложников Напрашивается вывод, что именно Слюсарева снабдила преступницу оружием и взрывчаткой. Так почему же тогда Гренс так поспешно отправил ее домой?

Свен Сундквист молчал.

Пленка. Он-то боялся, что речь пойдет о пленке, которую комиссар подменил другой, чтобы прикрыть мертвого друга. О том, что тяжким грузом лежало у него на сердце. О пленке, которая вскоре вынудит его или заговорить, или хранить молчание, разделив чужую ложь.

— Свен, я прошу вас, скажите мне. Известно ли вам что-то, чего я не знаю, но должен знать?

Сундквист продолжал молчать по той простой причине, что не знал, что ему сказать.

Ларс Огестам повторил вопрос:

— Известно ли вам что-нибудь подобное, Свен?

Он должен был ответить. И он ответил:

— Нет. Я не знаю, о чем вы говорите.

Огестам заходил по комнате, громко дыша от волнения. Это было только начало.

— Он один из лучших полицейских. Мне бы надо успокоиться и просто следить за ходом расследования.

Он опять шумно задышал и продолжил:

— Но что-то не сходится. Понимаете? Вот почему мне не спится. Вот почему я посреди ночи отправился на службу и как дурак лежал сегодня на полу в морге. На том самом месте, где нашли тело Нордвалля.

Теперь он стоял над Свеном и смотрел на него сверху вниз. Свен спокойно встретился с ним взглядом, но продолжал молчать. Потому что того, что он мог сказать, было недостаточно.

— Тогда я позвонил в Вильнюс.

Он по-прежнему стоял рядом.

— Я попросил наших литовских коллег выяснить местонахождение Алены Слюсаревой. Они нашли ее. Она сейчас в Клайпеде, в доме своих родителей.

Он присел на край стола, взял из стопки, которая лежала за ним, какой-то документ и положил его перед собой.

— Тут нет ни одной записи о том, что Гренс допрашивал Слюсареву. Он самолично решил ее отпустить. А то, что нам о ней известно, мы знаем исключительно с его слов.

Его голос дрогнул: он знал, что сейчас он скажет то, чего нельзя говорить. По крайней мере, не полицейскому и не о его коллеге.

— История, которую рассказывает нам Гренс, не выдерживает критики.

И помолчав, продолжил:

— Я не знаю пока почему, но я уверен, что Гренс манипулирует следствием.

Огестам включил диктофон, стоявший на столе. Они услышали конец разговора, знакомого уже им обоим:

«Стена Балтика»?! Это же чертов паром! Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!

Ни слова. Ничего о лояльности и правде. Не сейчас.

— Свен!

— Да?

— Я прошу вас съездить туда. В Клайпеду. Я хочу, чтобы вы сами допросили Слюсареву и потом доложили мне. Я хочу знать, что она на самом деле сказала Гренсу.