"Быть драконом" - читать интересную книгу автора (Стерхов Андрей)

13

Ничего удивительного в том, что Ашгарр меня почувствовал, не было. Он — одна из трёх ипостасей (на дарсе — нагон) дракона по имени Вуанг-Ашгарр-Хонгль. И я ипостась этого дракона — та, которая зовётся Хонгль. А внутренняя связь между ипостасями одного и того же дракона — это не хухры-мухры. Это невидимая, но крепчайшая пуповина, которой мы соединены друг с другом навеки. И ещё с третьим — с нагоном по имени Вуанг.

Глядя на нас со стороны, можно подумать, что мы близнецы. Но мы больше чем братья. Мы нагоны. Мы части одного и того же дракона. Дракон думает о себе: «Я — это они». Каждый из нас думает о драконе: «Я — это он». И думает о двух других нагонах: «Они это я, а я — это они».

Нет сомнения, что у дракона больше, чем три «я», имя им на самом деле легион, но сила и самосознание остальных исчезающе малы и при трансформации распределяются между основными. Вот почему мы шагаем по дорогам человеческого мира втроём: Вуанг, Ашгарр и я — Хонгль. Сквозь бури и штили: воин, бард и маг.

Расскажи непосвящённым, не поверят.

Но это так.

Когда-то мы, драконы, были самыми нормальными существами — цельными и неделимыми, но эволюция взяла то, что посчитала своим. Эволюция — это лом, а против лома нет приёма. Никому ещё не удавалось обойти закон: «Выживает только тот, кто способен приспособиться». И нам не удалось.

Чтобы выжить в мире, заточенным Создателем под людей, нам пришлось здорово измениться. Кардинально. До неузнаваемости. Ускорили процесс, между прочим, сами люди. Точнее сказать, храбрейшие и самые непримиримые их них — Охотники. И без того нас было в сотни тысяч раз меньше, чем людей, так ещё и драконоборцы подвязались истреблять нас с энтузиазмом, достойным лучшего применения. Численность нашего гордого крылатого племени с каждым годом неумолимо сокращалась, и рано или поздно мы сгинули бы совсем. Всё шло к тому. И стряслось бы, когда бы ни сработал закон компенсации. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: из-за того, что крупицы магической Сила, которой обладали погибшие драконы, никуда не исчезали, а равномерно распределялись между оставшимися, однажды наступил такой день, когда каждый представитель драконьего народа стал обладать Силой полноценного мага.

Кто первым из нас научился обращаться в людей, скрыто во мраке веков. Но научился. И научил других. Впрочем, не так уж это и трудно: желание, сосредоточенность, три несложных заклинания плюс надёжное место, где можно спрятать сердце — вот и всё, собственно, что нужно для успешного изменения внешнего облика. Единственная проблема — одно человеческое тело не в состоянии вместить тело целого дракона, а мозг — три его базовых «я». Поэтому-то каждый из ныне живущих на свете драконов существует в трёх ипостасях. В трёх человеческих телах.

Нельзя сказать, что нам это слишком нравится, но мы привыкли. Однако не смирились. Вот почему четыре раза в год — в Ночь Полёта, в Ночь Любви и в Ночи Знаний — нагоны вновь сливаются в единое существо, прекраснейшее из всех разумных. В Ночь Полёта — чтобы обнулить Список и зарядиться магической Силой. В Ночи Знаний — чтобы прочесть Книгу и ничего из неё не запомнить. В Ночь Любви — чтобы делать новых драконов и продолжать древний крылатый род.

Порой я думаю, как было бы чудесно, если бы наша праматерь Лилит прожила бы вместе с отцом нашим Адамом всю жизнь и умерла бы с ним в один и тот же день. Он — на рассвете, она — на закате. Тогда бы мир вокруг был бы миром драконов. Полагаю, это был бы прекрасный и гармоничный мир. Мир, наполненный добром и справедливостью. Потому что не было бы в этом волшебном мире никаких людей.

Но случилось то, что случилось.

А случилась, как известно, дева по имени Ева. Людям на радость, нам на погибель. С её приходом закончилась эпоха драконов, началась эпоха людей. Люди стали плодиться как кролики и, в соответствии с Замыслом, заняли лучшие земли. Драконы же стали изгоями и попрятались во тьму холодных и сырых пещер.

Впрочем, прозябание в пещерах — это уже в далёком прошлом. С некоторых пор мы при делах, и при делах серьёзных. А всё благодаря Вещи Без Названия.

Я не знаю, что это такое, знаю только, что это архи-артефакт или артефакт, созданный другими артефактами. Именно артефактами, а не магами. Пришло из ниоткуда. Возникло из ничего. Состоялось само по себе. А по свойствам — то ли абсолютное оружие, то ли абсолютная защита, то ли то и другое вместе. В общем, нечто могучее-премогучее. Говорят, что всякий, кто заполучит эту безымянную Вещь в личное и безраздельное пользование, в ту же секунду станет властелином мира. Ни много, ни мало — властителем. Ни больше, ни меньше — мира.

Когда входящие в Большой Совет белые и чёрные маги осознали мрачность наползающих перспектив, когда прониклись они тяжестью проблем, связанных с появлением Вещи, тогда в тайне от рядовых чародеев разделили они этот архи-артифакт на двести пятьдесят шесть частей и спрятали каждую в тайном месте. После чего заключили бессрочное Соглашение с драконами. Теперь мы, драконы, охраняем тайники, разбросанные по всему миру. Не потому, что люди-маги друг другу не доверяют. А потому что они не доверяют друг другу со страшной силой.

Я, дракон Вуанг-Ашгарр-Хонгль, — Страж. Я — один из хранителей Вещи Без Названия. Не целой Вещи, разумеется, а только одной из двести пятьдесят шести её частей, что хранится со времён Раздела в городе, который называется Город. Когда-то этот фрагмент охранял достопочтенный Вахм-Пишрр-Экъхольг. После того, как он сгинул (не сам по себе, конечно, а от копья Охотника), мой наставник — вирм Акхт-Зуянц-Гожд направил меня на освободившиеся место. Древний берилловый дракон сказал: «Иди, сынок, ты сможешь». И я пошёл.

Хотя мог бы и отказаться.

Запросто.

У нас, драконов, нет строгой иерархии и режима подвластности. Есть потерявшие крылья древние Мудрецы (мы называем их вирмами), есть выработанные ими Правила и есть Братство, узами которого мы все повязаны. А начальников нет. Хотя мы и верим, что над всеми нами стоит Высший Неизвестный, но, скорее всего, он продукт коллективного мифотворчества: на него ссылаются, его приводят в пример, его цитируют, но никто и никогда его лично не видел и не слышал. И я так думаю, что не увидит и не услышит. Никто и никогда.

Вместо строгой властной вертикали у нас существует система добровольного принятия долга. Принять на себя долг и нести его во имя Драконьего Братства — это очень почётно. Поэтому, конечно же, не отказался я от предложения Акхта-Зуянца-Гожда, счёл за честь и отправился к чёрту на кулички — в Город.

— Как наше ничего? — спросил Ашгарр, заперев стальную дверь на засов.

— А то ты не знаешь, — хмыкнул я.

— Особо не вдавался, — признался Ашгарр, — но, судя по всему, денёк выдался нелёгким. Я прав?

— «Нелёгким» — не то слово. — Я скинул пиджак, стянул кобуру и повесил её на крюк. — Из дома выходил?

Ашгарр мотнул головой:

— Нет. Только на балкон. Сразу после дождя.

— Пялился на небо, мечтая о девственницах и сеновалах?

— Было дело. Потянуло ввысь. Почувствовал?

— Ещё бы. Ты этого так мощно захотел, что я чуть на разбег не пошёл.

— Это точно, — признался Ашгарр, — пробило на «хочу».

— До Ночи Полёта больше не высовывайся, — предупредил я.

— Охотник в Городе?

— Иес ит из. С утра ещё почуял, но не стал тебя будить.

— Мог бы, между прочим, и записку оставить.

— Пардон, тормознул.

— А где Шляпа Птицелова?

— У Альбины забыл.

— У Альбины? — Ашгарр недовольно поморщился. — Зря ты, Хонгль, с ней опять связался.

— А я и не развязывался.

Он хотел ещё что-то по этому поводу сказать, но я опередил его:

— Во-первых, так было надо. А во-вторых, — не твоё дело.

— А чьё?

— Моё.

— А разве ты — это не я?

Когда сам с собой спорит человек, это выглядит, по меньшей мере, странно. Тянет на шизофрению. Когда сам с собой спорит дракон, так не скажешь. Со стороны это похоже на беседу братьев-близнецов.

Мы с Ашгарром на самом деле очень похожи. И лицом и телосложением. Только он более худ и бледен. Да ещё волосы у него не распущены, как у меня, патлами, а собраны в аккуратный хвост.

Что касается Вуанга, то лицом он от нас мало отличается, но при всей схожести оно у него напоминает маску — уж больно скуп наш Воин на мимику. И череп он бреет наголо. А ещё у него, в отличие от нас с Ашгарром, тело атлета. Впрочем, это как раз понятно: осуществляя непосредственную охрану сакрального объекта, он безвылазно торчит в бункере и только тем и занимается, что медитирует, машет мечами и качает мышцы на своих мудреных тренажёрах. Воин он и есть воин. Ему так положено.

Так и живём: Вуанг тянет лямку там, в подземелье Тайника, а мы с Ашгарром — тут, на поверхности. Поверхность — это наша с ним зона ответственности. Мы осуществляем общий мониторинг ситуации в Городе, контроль подступов к вверенному объекту, общее прикрытие и (при необходимости) усиление.

Помимо того, я в поте лица зарабатываю средства на жизнь, а Ашгарр ведёт хозяйство. Спускаемся мы с ним в бункер редко, только тогда, когда нужно пополнить провиант. А ещё тогда, когда Вуанг вспоминает, что в мире помимо службы есть ещё и солнце, и требует для себя выходной. В такие дни кто-то из нас двоих подменяет воина, а второй бродит с ним по городу. Одного его отпускать нельзя — чуть что, сразу лезет в драку, а в драке он страшен, себя не помнит.

А всё оттого, что Вуанг относится к людям с подозрением. Он изначально считает всякого человека дурным и только потом, по ходу дела, разбирается, достоин ли этот человек уважения.

Ашгарр, напротив, будучи романтиком, относится к людям благожелательно. Мне иногда кажется, что он считает людей драконами, позабывшими, что они драконы. Всякого нового человека он склонен считать априори хорошим, и авансом наделяет благородными качествами. Оттого-то так часто и разочаровывается.

Ну а я, нагон Хонгль, отношусь к людям так, как сами люди относятся к душевнобольным, — со смесью сочувствия, снисхождения и настороженности. Присматриваясь к новому человеку, я стараюсь понять, кто передо мной — безобидный божий одуванчик, просто слабонервный или буйно помешанный. С бешенными и клиническими идиотами не вожусь, а с остальными веду себя ровно: к их недостаткам подхожу с пониманием, а к достоинствам — с уважением. Относись я по-другому, не смог бы с ними ужиться. А если бы не смог ужиться, не смог бы с ними работать. А если бы не смог работать, тогда бы дракон Вуанг-Ашгарр-Хонгль сдох бы с голоду. Просто-напросто сдох. Натуральным образом.

И это не шутка, это суровая реальность.

Дело в том, что за охрану Вещи Без Названия нам не платят, поэтому хочешь, не хочешь, а работать нужно, причём не только за себя, но ещё за двоих. Такие вот пироги с курагой.

То, что мы не берём с Большого Совета ни копейки, вовсе не означает того, что служим задарма. Просто мы выторговали нечто большее, чем деньги, и это «нечто большее» называется красивым словом «независимость». Это факт: возложив на себя исполнения долга по охране Вещи, драконы раз и навсегда вывели себя из-под компетенции Советов. И Чёрного — Великого круга пятиконечного трона. И Белого — Большого собрания несущих Дар во благо. И Великого — Предельного съезда сыновей седьмого сына. Ни один из этих Советов нам больше не указ. С той самой секунды как наблюдатель от драконов Хмонг-Зойкуц-Эрль, пресветлый примиритель Ойкм и претёмный усмиритель Жан Калишер одновременно произнесли «Да будет так», драконы (не только Стражи — все) стали абсолютно свободными в плане реализации своих магических талантов.

Вообще-то, положа руку на сердце, мы и раньше не особо подчинялись Советам, точнее сказать, совсем не подчинялись, но постоянно ощущали с их стороны жёсткий прессинг. Нам то и дело говорили: «Да, господа, любезные, вы не люди, вы драконы, но вы маги, причём поголовно, так что будьте любезны». И предъявляли разумные аргументы, почему должно поступать так, а не иначе. Мы же в ответ упрямо заявляли: «Да мы маги, но мы не люди, так что отвалите от нас со своим общим аршином». И, не желая быть ручными, жили по своим правилам, без какой либо оглядки на мнение регуляторов колдовского мира.

Ни к чему хорошему такое положение дел не приводило. Излишняя подозрительность со стороны магов-людей выливалась в постоянные инсинуации. Когда по частной инициативе, когда реализуя решения своих собраний, но они постоянно чинили нам всяческие козни. Ну и за нами, конечно, не ржавело. И тянулось вся эта бодяга веками. Но теперь-то — слава, Силе! — все вопросы на этот счёт сняты. В этом и заключается наш гешефт, бакшиш и форшмак.

Пока я принимал душ, Ашгарр зажарил десяток яиц на сале и по-мужски крупными ломтями порубил в салат огурцы-помидоры.

— Водки дай, — попросил я, когда он выставил сковороду на стол. — Или, знаешь, лучше горилки. Она под шкварки лучше ляжет.

— Сегодня, между прочим, и часа не проходило, чтобы ты не поддал, — выразил мне своё фи Ашгарр.

— Ты что мне мама? — возмутился я.

Он напомнил:

— Я тебе не мама. Я тебе ты. А ты мне я.

— И что с того?

— Да ничего, просто в Ночь Полёта у нас одна печень на всех.

— Не ной, я почищусь маслом росторопши.

Ашгарр ехидно хмыкнул, но бутылку из бара всё-таки вытащил. Почему-то — рома.

— Отчего так затейливо? — удивился я. — Не слишком ли эклектично — ром и жаренное сало?

— Я говорю тебе: Сибирь и этот иней где-то инде, — выставив бутылку на стол, начал он.

— Вот ром ямайский, как имбирь, как лихорадка жёлтых Индий, — закончил я строфу.

После чего налил и выпил.

— Ты, Хонгль, натуральный алкоголик, — глядя на меня, поморщился Ашгарр.

— Это на меня так наш Город действует, — неожиданно придумал я для себя свежее оправдание.

— Причём тут город?

— Как это причём? Есть города, в которых пить не тянет, а есть такие, где нельзя не пить.

— Ой ли, — не поверил Ашгарр.

— Точно говорю, — проглотив прожёванное, сказал я. — Привести пример?

— Давай.

— Балабанова режиссёра знаешь?

— Ну.

— После второго «Брата» затеял снять боевик с рабочим названием «Американец». Это про приключения в Сибири одного залётного америкоса. На главную роль пригласили Майкла Бина. Того самого.

Я посмотрел на Ашгарра — знаешь? Ашгарр пожал плечами, дескать, нет, не знаю. Пришлось напомнить:

— Ну тот Бин, который у Джеймса Кэмерона во всех фильмах играет.

Ашгарр кивнул — вспомнил.

— Так вот, — продолжил я. — В Нью-Йорке отсняли все эпизоды без проблем. В Норильске отсняли. Приехали в Город и всё. Майкл запил, начал выпадать из кадра. Помучились парни с ним, помучились и забили на это дело. Так ни одной сцены и не сделали. Короче говоря, погиб фильм. Не сняли, и уже не будут снимать. Никогда. Ушёл поезд. — Я подёргал за воображаемый шнур. — Ту-ту.

— И вывод?

— Очевидный. Этот город располагает к питию.

— Ерунда. Я-то ничего такого на себе не чувствую.

— Значит, тебе прописан другой город, — нашёлся я. — И возможно, в том, твоём городе мы с Майклом Бином были бы трезвенниками.

— Левые отмазки, — пригвоздил меня к позорному столбу Ашгарр.

Я ничего не ответил, сосредоточился на харче, но через время стал краем глаза наблюдать за своим собратом. Его явно что-то мучило. И по лицу было видно, и так, через флюиды, ощущалась. Но я прежде — эгоизм, конечно, и душевная чёрствость, но уж больно голод терзал — сначала прикончил глазунью, вычистил дно сковородки коркой и выхлебал сок со сметаной из салатницы, только потом спросил:

— Чего мнёшься?

— Да так, ничего, — ответил Ашгарр и отвёл глаза.

— Чую, новый шедевр изваял?

— Угадал.

— Не терпится предъявить релиз на суд?

Он скромно промолчал, лишь плечами пожал.

— Не жмись, неси искусство в широкие массы, — подбодрил я.

Несколько лет назад Ашгарру пришла в голову мысль, что стихоплётством под гитару, которым он занимается для себя пару веков, можно зарабатывать деньги. Поначалу попробовал выступать в клубах, практикующих живую музыку, но больших денег ему-мне-нам это не принесло. Но вот как-то раз пронырливый Кика свёл его с правильными людьми, а те — с одним неглупым (когда-то местным, а ныне столичным) продюсером. Два дня и три ночи шушукались они как шерочка с машерочкой у нас на кухне, и в результате их бдений родился студийной проект, известный под названием «Честная Йо». Сочинённые на коленке песенки народу глянулись, клипы прошли на ура, и вскоре под виртуальный образ была найдена смышленая девчушка, которой сунули в зубы фонограмму и запустили на орбиту. Теперь Ашгарр время от времени получает на счёт в банке неплохие деньги, что повысило его общественный статус в собственных глазах. В моих — не повысило. А и без того его очень уважал. Как самого себя. Безотносительно к тому, что он это и есть я, а я — это он.

Пока Ашгарр ходил за инструментом, я не тратил время даром: нацедил себе ещё полстаканчика самогона из сахарного тростника и хлопнул за всё хорошее. Самогон, кстати, был никаким не гавайским, а кубинским. Но мне это было всё равно.

Притащив гитару, Ашгарр, как это у музыкантов водится, некоторое время её настраивал. Я такое вытягивание жил называю выпендрёжем. Терпеть ненавижу.

Наконец он перестал мучить колки, исполнил проигрыш и запел под энергичный перебор новую песенку Честной Йо:

Потом был долгий проигрыш и под конец — двойное повторение припева.

— Ну как тебе? — спросил Ашгарр, не дожидаясь, когда перестанет звенеть последняя струна.

— Нормально, — оценил я. — Не Александра Пахмутова, конечно, на стихи Николая Добронравова, но потянет.

— Да иди ты лесом, — обиделся Ашгарр.

Я подумал: «И этот парень когда-то написал балладу про войну между Временем, в котором живём, и тем Временем, что проживает в нас». Но вслух поторопился примириться:

— Правда, нормально. Если закрыть глаза и представить, что эту композицию исполняет со сцены белобрысая козочка, совсем хорошо. А если представить, что я — такая же козочка, но сидящая в зале, просто отлично.

— Считаешь?

— Считать будем, когда гонорар перечислять. — Я заговорщицки подмигнул и хлопнул его по плечу. — Посуду оставлю?

— Да-да, оставь, — на радостях согласился он. — Я потом сам помою.

Поблагодарив (не совсем же свинья) за феерический ужин, я поплёлся к себе в комнату.

У нас в квартире их четыре: гостиная (точнее сказать — кают-компания, поскольку гостей у нас не бывает) и три спальни. В кают-компании стоят три одинаковых кресла, журнальный столик-инвалид и тумба с телевизором. Телевизор не работает, в него вбит кол. Не осиновый, нет. Скорее всего, сосновый. Вообще-то, это ножка от журнального столика, а вбил её Вуанг. Как-то раз остался ночевать, не выдержал безудержного верещания телевизионного монстра по имени Андрей Махалов и таким вот драматичным образом отреагировал. Вполне адекватно, я считаю, отреагировал. Но вещь испортил. Правда, мне всё равно, телевизор с некоторых пор практически не смотрю, смотрю домашний кинотеатр, который с первого своего гонорара подарил мне Ашгарр. Другой мебели у меня нет. Живу скромно и без излишеств. Даже койки у меня нет, сплю в натянутом между стен гамаке.

Ещё скромнее обстановка в спальне у Вуанга. Она там совсем аскетическая: циновка, плошка со свечой и книга Николая Островского «Как закалялась сталь» в подарочном издании. Больше ничего.

И только спальня Ашгарра напоминает настоящее человеческое жилище. Всё у него там как положено, даже с перебором: шикарная двуспальная кровать, прикроватная тумбочка, шкаф-купе, торшер, гардины на окне, телевизор и даже трюмо, зеркальный триптих которого создаёт иллюзию, что все нагоны собрались вместе. А ещё у него есть пижама, ночной колпак и тапки с бумбончиком. Баловство, конечно. Чудачество. Но я молчу: каждый имеет право на своё «лево». Осуждать неумно, особенно если этот «каждый» — часть тебя самого.

Оказавшись в своей берлоге, я запустил «Мертвеца» Джима Джармуша, запрыгнул с пультом в гамак и стал в сто первый раз просматривать этот душевный фильм.

В тот момент, когда толстый индеец уже поковырялся ножом в Джонни Дэппе и принялся требовать у него табак, обзывая его при этом глупым белым человеком, в комнату с книгой в руках вошёл Ашгарр.

— Хонгль, смотри, что я вычитал, — сказал он.

Я нажал на «паузу», и он прочёл:

Это было уже в соскочившем, несущемся мире, и здесь изрыгаемый драконом лютый туман был видим и слышим:

— Веду его. Морда интеллигентная просто глядеть противно. И ещё разговаривает, стервь, а? разговаривает!

— Ну, и что же довёл?

— Довёл. Без пересадки в Царствие Небесное. Штыком.

Дыра в тумане заросла: был только пустой картуз, пустые сапоги, пустая шинель. Скрежетал и несся вон из мира трамвай.

— Что это? — спросил я, прервав Ашгарра.

— Рассказ Замятина. «Дракон» называется. Там дальше боец вынимает из-за пазухи замёрзшего воробья и отогревает. А заканчивается так:

Дракон оскалил до ушей туманно-полыхающую пасть. Медленно картузом захлопнулись щелочки в человеческий мир. Картуз осел на оттопыренных ушах. Проводник в Царствие Небесное поднял винтовку.

Скрежетал зубами и несся в неизвестное, вон из человеческого мира, трамвай.

Окончив чтение, Ашгарр задумчиво произнёс:

— Человека убил, воробья спас.

— Гады они, — прокомментировал я.

— Кто?

— Да люди, кто.

— Люди как люди. Всегда такими были.

— Вот именно — люди как люди. Натворят какой-нибудь фигни, а валят всё на драконов. Всегда были мастерами стрелки переводить.

— Но это же они метафорически про драконов.

— Не скажи. Это у них сначала «убей дракона в себе», а когда врубается, что «убить дракона в себе», означает «убить себя», идут искать дракона на стороне.

— И убивают «дракона» в других, — логично продолжил мою мысль Ашгарр.

— Имеет место быть, — согласился я. — А некоторые начинают искать и настоящего дракона. Откуда, думаешь, Охотники появляются? От сырости? Фиг там. От душевной неустроенности. От больной головы.

— А у нас, считаешь, здоровая?

— Да уж в любом случае здоровее будет. Вот они со своей больной на нашу здоровую-то всё и перебрасывают. Мало того, нашу здоровую пытаются выдать за свою. Помнишь, что Ланселот в «Драконе» у Шварца заявляет?

— Не-а, не помню.

— А я помню. Потому как задела меня эта показательная оговорка. Он там говорит, что они, драконборцы, не стесняются вмешиваться в чужие дела, что они помогают тем, кому необходимо помочь, и уничтожают тех, кого необходимо уничтожить.

— Но ведь это же девиз золотого дракона, — осознал Ашгарр очевидное.

— Вот именно! — разгорячившись, воскликнул я. — Это наш девиз. Наш. Не Ланселота и даже не президента североамериканских штатов, а наш. А они его нагло присваивают. Мало того — они его дискредитируют. Вот, что самое обидное.

Ашгарр вздохнул так, будто навалилась на него вся боль мира, и произнёс не без некоторой снисходительности в голосе:

— Люди.

— Пусть их, клеветников и обманщиков, — махнул рукой я, подведя черту под темой.

Ашгарр пошёл на выход, но задержался у порога и, кинув взгляд на экран, спросил:

— Сколько ты можешь смотреть этот фильм?

— Сколько угодно, — ответил я и оживил картинку.

— Не надоело?

— Ничуть.

— А в чём эзотерика?

— В том, что лучшее лекарство от скуки — напоминание о смерти.

— Думаешь?

— Да. Была бы моя воля, я бы всех людей-человеков заставлял смотреть этот фильм хотя бы раз в неделю.

Ашарр озадачился:

— Зачем это?

— Как это «зачем»? — пожал я плечами. — Затем. Чтобы помнили о смерти. Чтобы помнили, что рано или поздно попадут в то место, откуда приходят и куда возвращаются души.

— Получаешь удовольствие от их фобий?

— Не пори ерунды. Просто считаю: если человек не помнит о смерти каждый миг своего посюстороннего бытия, то начинает жить так, будто вечен.

— Очевидно. И что с того?

— А то, что в таком случае он превращается в ненасытную тварь, который не может ограничить своё материальное потребление. Посмотри, что вокруг творится. Накупит человек всякой дребедени, притащит домой и бежит за новым кредитом, чтобы купить ещё какой-нибудь дребедени. И так до бесконечности. И с нарастающей скоростью. Согласись, что это путь в никуда.

— Трудно не согласиться, — сказал Ашгарр и развёл руками, дескать, что тут поделаешь, такова природа человеческая. Что взять с тех, кто произошёл не от мудрой змеи, а от суетливой обезьяны.

Я же, не сумев остановиться, продолжил речь, достойную похвалы Че Гевары:

— Вся эта гадская система, построенная на неограниченном потреблении, заинтересована в том, чтобы человек не помнил о смерти. Поэтому любое напоминание о том, что смерть неминуема, что всякий человек может дать дуба в любой миг — это есть большой, просто огромный ништяк. По-другому человека из колеи не выдернуть.

— Думаешь, надо?

— А нет? Человеки — как ни крути — братья наши. Пусть и сводные. Жаль непутёвых. В колее-то им в счастья не видать. Не ведёт она к Свету, а ведёт к ожирению и пресыщенности. Поэтому и говорю — memento mori.

— Memento mori, — задумчиво повторил вслед за мной Ашгарр, помолчал секунду и сказал: — Кстати, о смерти. Что там у нас со Списком? До Ночи Полёта осталось чуть-чуть.

— Всё под контролем, — успокоил я его. — Не закрыт ещё один пункт, но я над этим работаю.

Ашгарр кивнул, пожелал мне приятных снов и тут же вышел. А я, повторяя на разные лады «помни о смерти», вытащил мобильный и набрал номер господина Нигматулина.

— Эдуард Николаевич, с вами говорит частный детектив Егор Тугарин, — официально представился я в ответ на его «слушаю». — Меня нанял известный вам Леонид Петрович Домбровский. По его просьбе расследую обстоятельства гибели ваших общих знакомых.

— Всё-таки нанял, — не то удивился, не то возмутился господин Нигматулин, после чего выдохнул с крайним недовольством: — Неврастеник!

Меня это не смутило, я надавил:

— И, тем не менее, Эдуард Николаевич, мне хотелось бы попросить вас о встрече.

— Где и когда? — неожиданно быстро согласился он.

— Если можно, с утра, — прикинул я. — Часов, скажем так, в десять.

— В десять — нет, на десять тридцать заказан ритуальный зал. Давайте в девять.

— Хорошо, подъеду.

— Адрес знаете?

— Да.

— Всего доброго.

Он отключился, а я потянулся к пульту.

Последним, что я видел прежде, чем уснуть, было индейской каноэ, в котором дохлый герой Джонни Деппа плыл вниз по течению.

«Не слышно птиц, бессмертник не цветет, в сухой реке пустой челнок плывет», — пробормотал я в какую-то теряющую себя секунду, закрыл глаза и провалился в темноту.