Жюль Верн Дядюшка Робинзон

Глава I

Наиболее пустынная часть Тихого океана — огромное водное пространство, ограниченное берегами Азии и Америки с запада и востока, грядой Алеутских островов с севера и Сандвичевыми островами[1] на юге. Эти холодные моря небезопасны для рискующих заплывать сюда торговых судов. Здесь нет ни одного островка для отдыха или остановки, а течения весьма капризны.[2] Корабли, которые везут товары из Новой Голландии[3] в Западную Африку, обычно держатся более южных широт; единственное регулярное сообщение в этом районе Тихого океана — между Японией и Калифорнией — могло бы ее оживить, но пока оно не приобрело большого значения. Трансатлантическая линия между Иокогамой и Сан-Франциско тоже проходит немного южнее этих безлюдных водных пространств. Часть Тихого океана между 40 и 50 градусами северной широты можно смело назвать «пустыней». Лишь отдельные китобойные суда иногда отваживаются пересекать эти почти не исследованные моря; но даже отчаянные смельчаки спешат побыстрее миновать Алеутские острова и войти в Берингов пролив, за которым начинается царство огромных китов, преследуемых безжалостным гарпуном морских охотников.

Существуют ли еще никем не открытые острова в этих водах, по площади сравнимых с Европой? Простирается ли Микронезия[4] вплоть до самых северных широт? Ни того, ни другого нельзя с точностью ни утверждать, ни отрицать. Один островок так мал посреди безграничных водных пространств! Крошечная точка почти неразличима для глаз путешественника, пристально всматривающегося в морские дали. Быть может, даже довольно большие острова до сих пор укрываются здесь от пытливых искателей неизвестных земель. И в самом деле, мы знаем, что в этой части земного шара два природных явления способствуют рождению новых островов. С одной стороны, к внезапному возникновению земли посреди волн приводит активность вулканов.[5] С другой — непрерывная работа инфузорий,[6] мало-помалу создающих коралловые рифы, из которых, по прошествии тысячелетий, на месте Тихого океана может образоваться шестой континент.[7]

Между тем 25 марта 1861 года водные пространства, о которых идет речь, не были абсолютно пустынны. На поверхности океана виднелось маленькое суденышко. Это не был ни пароход трансокеанской линии, ни военный корабль, направляющийся на север присматривать за рыбаками, ни торговое судно, следующее с Молуккских островов[8] или Филиппин, которое под ударами ветра сбилось с курса, ни даже рыбачий баркас или вместительный вельбот,[9] а всего лишь маленькая корабельная шлюпка, шедшая под одним фоком.[10] Лавируя в волнах, пытаясь идти почти против ветра, она стремилась достичь земли в девяти — десяти милях[11] по курсу, но, к несчастью, прилив, всегда слабый в Тихом океане, недостаточно помогал ей.

Стояла хорошая, немного прохладная погода. По небу скользили легкие облака. Светило солнце, море тут и там вспенивалось гребнями волн, которые непрерывно, но плавно раскачивали легкое суденышко. Галс[12] шлюпки был отпущен, чтобы лучше идти в бейдевинд,[13] и парус иногда наклонял ее так, что волны лизали планшир.[14] Но хрупкая посудина тут же выпрямлялась и снова смело бросалась на борьбу с ветром.

Хорошенько присмотревшись, любой моряк сразу бы понял, что судно построено в Америке из канадской тсуги,[15] а по надписи на корме — «Ванкувер — Монреаль» — легко определялся порт его приписки.

На борту находились шестеро. У руля сидел человек, лет тридцати пяти — сорока. Моряк был мощного телосложения, широкий в плечах, мускулистый, в полном расцвете сил, без сомнения, опытный морской волк. Он правил маленьким судном с неподражаемой уверенностью. У незнакомца был прямой, открытый взгляд и добродушное выражение лица, а грубая одежда, мозолистые руки, несколько простецкий вид, залихватский свист, непрерывно слетавший с губ, выдавали в нем человека низшего сословия. По тому, как мужчина управлялся с судном, становилось понятно, что он бывалый матрос, но явно не офицер. Что касается его национальности, то о ней нельзя было сказать ничего определенного. Он безусловно не был англичанином — поскольку не имел ни застывшей суровости во взгляде, ни присущей англосаксам скованности. Некоторая природная грация сочеталась в нем с немного грубоватой бесцеремонностью янки[16] из Новой Англии. И если он не был канадцем, потомком бесстрашных галльских[17] первопроходцев, то уж наверняка был французом. Немного американизированным, но все же французом, одним из тех отважных и добрых, услужливых и доверчивых, веселых и ловких, никого не обременяющих, отчаянно дерзких и никогда не испытывающих страха молодцеватых парней, каких частенько еще можно встретить во Франции.

Моряк сидел на корме и неотступно следил за морем и парусом. За парусом — когда какая-нибудь складка указывала на слишком резкий порыв ветра, за морем — когда надо было слегка изменить курс, чтобы уйти от опасной волны.

Время от времени рулевой отдавал отрывистые приказания, и по некоторым особенностям его произношения чувствовалось, что звуки эти не могли принадлежать англосаксу.

— Не волнуйтесь, — успокаивал детей моряк. — Дела не очень хороши, но могло быть и хуже. А сейчас, пригнитесь-ка, мы меняем курс.

И моряк смело направлял лодку против ветра. Парус с шумом проходил над склоненными головами, и шлюпка кренилась на другой борт, пядь за пядью приближаясь к желанному берегу.

На корме возле отважного рулевого сидела закутанная в шаль женщина лет тридцати шести. Она плакала, но старалась скрыть слезы от тесно прижавшихся к ней малышей.

Это была мать находившихся в лодке четверых детей. Старший, шестнадцати лет, красивый, черноволосый юноша, стройный, загоревший на морском ветру, выглядел почти взрослым. Но его покрасневшие глаза вновь и вновь наполнялись слезами гнева и печали. Он стоял на носу шлюпки возле мачты, вглядываясь в далекий берег, и иногда бросал в сторону запада живой взгляд, одновременно горестный и негодующий. Лицо мальчика тогда бледнело, и он не мог удержаться от угрожающего жеста.

Младшему брату юноши было не больше четырнадцати. С копной рыжих волос, подвижный, беспокойный, нетерпеливый, он поминутно то вскакивал, то садился. У подростка явно лопалось терпение — шлюпка, по его мнению, шла слишком медленно, следовательно, и земля приближалась недостаточно быстро, а так хотелось поскорее ступить на берег! Но, расслышав печальные вздохи матери, мальчишка поспешил обнять и поцеловать ее. Против воли несчастная прошептала:

— Бедное дитя! Бедные дети!

Как только женщина встречалась взглядом с рулевым, тот неизменно давал ей понять жестами и улыбкой: «Все хорошо, мадам! Мы выпутаемся из этой передряги!»

Между тем на юго-западе над горизонтом нависли огромные тучи, не предвещавшие ничего хорошего. Ветер крепчал и, усилившись, мог стать гибельным для легкой, лишенной балласта шлюпки. Но внешне невозмутимый моряк хорошо прятал снедавшее его беспокойство.

Двое других детей были маленькие мальчик и девочка, восьми и семи лет. Белокурый малыш прикрыл голубые глаза и спрятал озябшие ручки под материнскую шаль. Его губы посинели от холода и усталости, а лицо, обычно свежее и розовое, опухло от слез. Рядом с мальчиком его младшая сестра, обняв руками мать, изнемогала от непрерывной бортовой качки. Девочка дремала, и голова ее покачивалась в такт движениям шлюпки.

Как было сказано, в этот день, 25 марта, погода стояла ненастная — с севера то и дело налетали порывы ледяного ветра. Люди были слишком легко одеты, чтобы не ощущать холод. Очевидно, внезапная катастрофа, возможно кораблекрушение, вынудила их стремительно броситься в хрупкое суденышко; между тем на борту в сундуке находилось и немного съестных припасов — несколько морских сухарей да два-три куска соленого мяса.

Когда маленький мальчик, немного приподняв голову, провел рукой по глазам и пробормотал: «Мама, я очень голоден!», рулевой тотчас привстал, вытащил из сундука сухарь, протянул ребенку и сказал с ободряющей улыбкой:

— Ешь, малыш, ешь! Когда ничего не останется, добудем что-нибудь еще!

Ребенок, вначале несмело, а затем все более уверенно принялся расправляться своими крепкими зубами с твердой коркой и вскоре, съев все до крошки, вновь приклонил голову к материнскому плечу.

Несчастная, видя, как полураздетые дети дрожат от холода, быстрым движением сняла с себя шаль, чтобы потеплее укрыть малышей. Огромные черные глаза красивой, пропорционально сложенной женщины смотрели серьезно и задумчиво. Весь ее вид воплощал нежность и материнский долг. Это была настоящая мать, Мать с большой буквы. Наверное, именно такими были матери Вашингтона, Франклина, Авраама Линкольна,[18] такими были библейские матери, сильные и храбрые, нежные и добродетельные. Женщина, бледная и расстроенная, глотала слезы, потрясенная обрушившимся на ее детей страшным ударом судьбы. Она изо всех сил боролась с отчаянием, но можно ли помешать слезам подниматься от сердца к глазам! Как и старший сын, несчастная постоянно обращала взор к горизонту, пытаясь разглядеть что-то на краю моря. Но не увидев ничего, кроме необъятной водной пустыни, бедняжка упала на дно лодки со словами евангельского смирения: «Господи, да пребудет воля Твоя!» Молилась она горячо, но губы плохо повиновались ей.

Младших детей мать, сама одетая слишком легко, укрыла шалью. Простое шерстяное платье женщины, довольно тонкая кофта, капор плохо защищали от колючего, пронизывающего мартовского ветра. На мальчиках, кроме суконных курток, штанов, кожаных жилетов и клеенчатых фуражек на головах, ничего не было — ни дождевиков с капюшонами на подкладке, ни каких-нибудь дорожных плащей из плотной ткани. Дети, впрочем, не жаловались на холод. Они не хотели усугублять отчаяние матери.

Вельветовые брюки и коричневая фланелевая блуза рулевого тоже, конечно, не спасали от порывов ветра. Но в этом человеке с горячим сердцем горел истинный огонь жизни, перед которым отступали физические страдания. Чужое горе причиняло моряку большую боль, чем собственные мучения. Увидев, как мать, отдавшая шаль детям, дрожит и против воли стучит от холода зубами, он подхватил шаль и вновь накинул ее на плечи женщины, сам же быстро снял с себя и старательно натянул на малышей согретую теплом тела блузу.

Мать хотела было воспротивиться, но рулевой, сделав вид, что вытирает платком пот со лба, сказал:

— Ах, я просто задыхаюсь!

Бедняжка протянула мужественному человеку руку, которую тот нежно пожал, ничего не сказав.

В этот момент старший из мальчиков поспешно взобрался на настил, закрывавший нос шлюпки, и начал внимательно вглядываться в западную часть моря. Загораживаясь от бьющих в глаза солнечных лучей, он приставил ко лбу ладонь: океан сверкал и искрился, и линия горизонта терялась в непрерывном, мощном сиянии. В таких условиях вести наблюдение было затруднительно.

Мальчик вглядывался в даль достаточно долго. Моряк между тем покачивал головой, казалось, говоря: «Если какая-то помощь и должна прийти, то уже во всяком случае не в этих верхних широтах».

Вдруг маленькая девочка, которая спала на руках матери, встрепенулась и подняла бледное личико. Затем, оглядев всех, спросила:

— А где папа?

Но этого вопроса нельзя было задавать. Глаза детей сразу же наполнились слезами, а мать, закрывшись рукой, попыталась подавить рыдания.

Рулевой хранил молчание. Он больше не находил слов, чтобы подбодрить несчастных. Лишь его огромные руки судорожно стиснули руль.