"Где ты, речка?" - читать интересную книгу автора (Онегов Анатолий Сергеевич)

Анатолий Онегов Где ты, речка?

Мне не хочется резко делить людей на рыболовов и не рыболовов – кажется, что и те и другие где-то вначале были очень похожи друг на друга. Я знаю одного хорошего человека – он не рыболов, но в самом начале у него была своя речка…

…Речка была быстрая и разговорчивая. Она любила смеяться и озорничать, прыгая через камни и обдавая брызгами тоненькие деревца, спустившиеся к самой воде. Под этими деревцами за большим лобастым камнем жила зеленая и неторопливая щука. Сюда, к большому лобастому камню, часто приходил маленький мальчик. Он осторожно забирался на камень и подолгу сидел не шевелясь, рассматривая в воде большую рыбину…

Это было очень давно. Сейчас ту щуку, наверное, уже поймали, маленький мальчик стал взрослым, но не сделался рыболовом. А речка осталась. Остался камень в воде, кусты по берегам, тихий омутик, а может быть, туда пришла уже новая щука. Взрослый человек часто вспоминает эту речку и все собирается вновь отыскать ее.

Такая речка есть, наверное, у каждого человека. У одних это уснувший прудишко с зелеными лягушками и красными карасями, у других – морской лиман или песчаный перекат на большой реке, а может, и озеро или просто речка с черной водой и желтыми кувшинками. Такая речка может быть и заливным болотцем с бекасами или первыми заячьими следами по октябрьской пороше. Тогда эта речка протягивает человеку и ружье. Бывает и так, что после речки не остается ни ружья, ни удочки, а появляется фотоаппарат, кинокамера или просто блокнот. А то пока не появляется ничего… Но первая речка живет, пожалуй, в каждом человеке, как добрая и чистая память детства.

Есть такая речка и у меня. Она подарила мне и удочки, и ружье, и блокнот, и фотоаппарат. Она-то и позвала меня однажды в дорогу. В пути я видел много озер и рек, встречал много восходов и провожал много закатов, видел белые ночи и осенние дожди, плавал в челнах-долбленках и на очень больших, устойчивых на крутой волне рыбацких лодках, прыгал по камням перекатов за хариусами и осторожно подкрадывался к стаям плотвы, чтобы вытащить в лодку тяжелого окуня, крадущегося за плотвой. Такие окуни долго еще хранили холод сентябрьской воды и устало опускали жабры. А потом я ждал первый лед на лесных озерах, пробивал первые лунки и, наверное, первым за всю историю этих озер опускал под лед мормышку…

А свою первую речку я пока не нашел. Может быть, я найду ее в следующий раз, а может быть, и не встречу совсем – ведь с тех пор прошло так много времени, моя речка могла измениться, и я ее просто не узнаю. Но главное, что она была, позвала снова в дорогу, вот от этой дороги и остались у меня добрые воспоминания…

СЕВЕРНАЯ СКАЗКА

Среди всех чувств, владеющих человеком, есть одно редкое и по-особенному окрашенное. Оно приходит нечасто и не ко всем. Но если это чувство появляется, мы испытываем настоящее счастье. Это счастье может быть теплым, как руки матери, ласковым, как глаза, в которых отразилась простота небес, и всегда чистым, как неразделенная любовь, а потому порой и грустным. Это чувство называется сказкой. В такой сказке я сейчас и живу…

Сказка родилась в вечной тайге, а на эту ночь навестила озеро. Я выехал на озеро вечером. Так получилось, что днем у меня не было лодки, и я уехал почти в ночь, в туман. Уехал тихо, незаметно и остановил лодку недалеко от берега. Впереди, за туманом, еще не так давно был виден мост, и оттуда приходит ко мне сейчас ласковый, зовущий голос только что народившейся реки – там, у моста, из озера вытекает река, вытекает тихо, осторожно. От голоса реки, от лодки, затонувшей в тумане, от севера и северной июльской ночи, от вечного чувства ожидания новой тайны, когда ты сверху на воде, а внизу, под тобой, неизвестная тебе глубина, рождается тихая сказка ночного озера…

Сказку рассказывает кукушка. Она долго и потерянно кого-то зовет: ку-ку, ку-ку… Старик, одолживший мне лодку, рассказал, как давным-давно смелый охотник полюбил девушку. Но у девушки не было сердца. И тогда лесной хозяин, чтобы спасти охотника, оборотил девушку в кукушку… Но сделал еще хуже. Охотник пришел к лешему и попросил, чтобы тот оборотил птицей и его – он не мог не видеть свою любовь. С тех пор бедный охотник летает по лесу, ищет свою любовь, иногда находит, а она смеется над ним и улетает. И так все время.

Сказка оживает. Исчезает ее автор, исчезают костер, котелок с дымящимся чаем, палатка, мост, исчезают берега и даже вода озера. И в тумане остается только редкое и грустное ку-ку, ку-ку… Он, наверное, очень устал от любви, этот бедный охотник. Завтра ночью он еще тише будет звать ее, а потом совсем отчается и куда-нибудь улетит немного успокоить сердце… Туман владеет всем. Владеет тихо и добро, будто его позвали, как сказку, которую рассказывают перед сном. Но спать не хочется, и сказка-туман все остается й остается вокруг…

В такие белые ночи в озерах хорошо ловится рыба. Она бродит прямо под лодкой и трогает донки. Лески круто уходят вниз, в туман. Колокольчики вешать нельзя – они пугают сказку. Вот суетливо теребит червя ерш – ерш, наверное, уже на крючке, но поднимать донку не хочется… Через пугливое подергивание ерша на соседний крючок вдруг мягко и уверенно ложится лещовая потяжка. Лещ отрывается ото дна тяжело и, как воздушный змей, уводит в сторону шнур. И почти тут же слышатся рывок и толчки хорошего окуня – окунь схватил ерша. К лодке идут сразу два жителя озера. Если они не очень большие, то подсачек подхватит сразу обоих… Груз снова улетает в туман, торопливо и глухо входит в воду и медленно тонет. И снова леска круто уходит вниз, снова возвращаются ночь, туман и голоса кукушек…

От солнца остаются за лодкой золотые зайчики. Они пляшут, уплывают, а новые все появляются и появляются… С юга идет волна, пока еще низкая, но уже с северным характером. Лодка глубоко уходит носом в песок, несколько раз покачивается, пока вынимаешь рыбу, а потом будто засыпает, сложив вдоль бортов усталые весла. Засыпаю и я до следующего вечера, до следующего свидания с новой сказочной ночью. А во сне еще долго плывут в тумане мои лески, слышатся всплески рыб и голоса птиц…

ТИШИНА

Я всегда мечтал пожить на берегу тихой реки. У такой реки должны быть не очень высокие, нежные от мягкой зелени берега и не очень торопливая, глубокая и прозрачная вода. Глубина хранит покой, а нежность луговых берегов с желтыми язычками песка успокаивает тревоги. К такой реке хотелось прийти после трудных дорог и остаться с ней надолго и незаметно…

Однажды мне показалось, что такое счастье я встретил. Реку звали Неруссой. Но счастье было неполным. В то время местные жители еще только-только осваивали спиннинг и по старой привычке продолжали рвать в омутах тол. Этот тол доставали в лесу у людей, корчующих пни, и после каждой такой сделки река нервно и больно вздрагивала. Тишина гибла от жадности и стяжательства. Все лето я бродил по реке и искал эту обиженную тишину. Часто находил, но она снова пугалась глухих взрывов и снова исчезала. За тишиной приходилось ходить очень далеко. Потом я устал и уехал.

Тишина приходила ко мне порой и волжскими плесами, и астраханскими ильменями, я встречал ее, эту тишину-мечту, и за Окой, на своем милом и добром озере Развань, спрятавшемся от людей в сыром лесу. Но везде тишина была неполной. Ей не хватало или теплых берегов, или воды без нефтяных разводов. Попутчики или случайные знакомые объясняли неполноценность моей романтической тишины лли бурными шагами двадцатого века, или еще какими-то сложными условиями, при которых тишиной можно и поступиться ради чего-то более высокого…

Но тишина где-то жила. Она должна была быть хотя бы изредка. Ее отсутствие опасно своей молчаливостью. Она не напомнит вам о себе ни легким голодом, ни жаждой. Но вот однажды вы почувствуете тоскливую тревогу, беспокойство и броситесь искать тишину… И если вдруг не найдете, то переживете боль невосполнимой потери…

Я нашел тишину. Она пришла ко мне вместе с небольшой северной речкой, с добрыми, крепкими поселениями по обоим берегам, вместе с июльским вечером, когда все немного устает от летнего солнца и оводов и умолкает… Умолкают и без того редкие постукивания подвесных моторов. Остаются взгорки берегов, нагулявшееся за день стадо, легкий цвет вечернего облака и медленные круги на воде. Молчит лес, спокойна река, нет лишних звуков, а в голубом тумане реки приходит к тебе былинный шепот далекого переката. В такую тишину поплавки уходят в воду глубоко и мягко – ведь вечером чаще берет осторожная и сильная рыба.

Крючок наживляешь тщательно и прочно раковой шейкой. Раки живут тут же, в берегах, под корнями осоки. Они еще долго цепляются клешнями за эти корни, пытаются поймать твои пальцы, беспокойно тычутся в стенки мешочка и только потом стихают. На раковую шейку берут лещи, быстрый речной окунь и крупные язи.

Поплавки начинают уходить под воду еще с вечера. Ночью они теряются на воде, и рыбу слышишь только по ударам или потяжкам. К утру снова появляется на небе светящееся облако, следом за ним приходит к тебе легкий ветерок, и теперь ты снова видишь поплавки. Вслед за поплавками на быстрине расплываются круги от плеска тяжелых рыб. Кругов больше, но они становятся мельче и нерешительнее. Уходит в ямы лещ, язь бьет ближе к берегу, где попархивают над водой синенькие жидкие стрекозы. Круги затухают, на воде остаются только рябые пятнышки от малька, а на червя жадно набрасывается крупный елец. Ельца много.

С той стороны отходит от берега проснувшийся речной трамвайчик, разворачивается и идет вниз по реке. Он увозит отсюда редких пассажиров и остатки утреннего тумана. Скрипит коростель. Пролетают вороны – одна, другая… Через бугор идет стадо, идет бодро, крутя хвостами, и тут же за стадом приносятся хищные оводы.

Сверху вниз стучит лодка, стучит мягко и легко… Позже – другая… А может, и третья. Стук не мешает тишине – он просто добавляет ей новые утренние краски. Волна от лодки идет к берегу, возвращается обратно и теряется на быстрине… И снова вода глубокая и тихая.

ЧЕРНАЯ РЕЧКА

Я сижу на настиле деревянного моста и жду лесовоза. Лесовозы – это тяжелые рычащие грузовики с прицепами, далеко за прицеп свисают побежденные человеком вчерашние ели. Сегодня суббота, и лесовозы бывают редко. Я даже рад этому – рад, что еще долго буду смотреть через перила моста на эти кусты, упавшие в воду своим отражением, на берег низкий и мягкий, в седой осоке. С берега на берег ласточка нет-нет да и чиркнет клювом воду… И все тихо. Только желтые кубышечки кувшинок сонно покачиваются на вечерней струе…

Я люблю эти кувшинки, эти желтые нимфы, как зовут их ботаники, люблю находить их ранним утром еще не раскрывшимися и осторожно разворачивать лепестки. Сначала лепестки зеленые и неподатливые, как латы, потом желтые… все нежней и беззащитней… Я раскрываю эти лепестки, чтобы долго вдыхать в себя запах воды. Ведь кувшинки, наверное, не пахнут сами, а потому впитывают запах той воды, что стала им матерью.

Запах воды, запах свежести. Он разный у каждой реки, у каждого озера. Запах и цвет воды дополняют друг друга и оставляют нам то необыкновенное чувство, которое уже потом, посреди зимы, вдруг остро и настойчиво напомнит нам именно эту реку, именно это озеро…

Я всегда верил, что у каждой черной реки есть какая-нибудь печальная история. Так случилось и на этот раз… Весной у мельницы утонул человек. Утонул, переходя через реку по бревнам. Утонул трезвый. Правда, по большой воде. Упал под бревна и не выплыл. Нашли его на шестые сутки на повороте, как раз там, где еще сегодня утром стояла моя палатка…

Река хоть и черная, но родниковая, холодная. Порой родники бьют со дна ключом, и на тихих бочажках остаются от них рябые холодные струйки… Омуты черные от корявой ольхи, моховых болот и угрюмых елей, стоящих по берегам. Блесна уходит на дно глубоко и чисто и так лежит, пока куришь. Блесну не хочется подматывать. Кладешь удилище на берег и долго смотришь на воду. Темнота наплывает тут же, под листьями кувшинок. Вот еще видно малька, вот какая-то травинка… Малек трепыхнул хвостиком и тут же утонул в темноте…

Блесна поднимается со дна мягко и тихо идет к берегу. От нее остается на воде тройка-пяток жиденьких кружочков. Кружки робко ползут в сторону и тают, теряются перед глубиной омута… Омуты по-местному называют плесами. Плесов много. У каждого плеса почти из-под ног вырываются щуки. Шаг, два… десять – щука. Еще десять-пятнадцать шагов по краю зыбкого берега – опять щука. Другой рыбы, кроме темных щук и глупого малька, по плесам и нет. За окунями приходится идти вниз, к камням переката. Там и хариус, быстрый, яркий.

Пятнистая спинка хариуса теряется среди гальки. Рыбка замирает и ждет… Струя обносит камень и крутит мимо. Бросок – ив струе расплывается неровный, вытянутый рекой круг… И опять крутит струя, а серая пятнистая спинка хариуса снова сливается с мелкими камушками.

Хариуса ловить интересно. Мне всегда кажется, что я выкидываю на песок из воды не рыбок, а узкие кусочки серебра, живого и быстрого. Мне всегда немного жалко эту драгоценность, и, наверное, поэтому я редко спускаюсь вниз по реке, к камням. А может быть, я не спускался туда еше и потому, что меня больше тянули к себе плесы и хищные щучьи пасти.

От каждой щуки я оставляю себе левую косточку нижней челюсти Я не ловлю много – ведь одной щуки мне вполне хватает на день. Но я хочу поймать самую большую здешнюю щуку. Я уже представляю ее себе. Она фазу остановит мою блесну. Я обязательно подумаю, что это бревно или коряга, хотя дно омута чистое. Потом «бревно» оживет, повернет от меня направо и, будто по течению, мягко и уверенно пойдет вниз.

Самую большую здешнюю щуку я так и не поймал. Вот и сейчас, в вечерних сумерках, возится она под ольхой – наверное, от этого и покачивается чуть-чуть низкий и зыбкий берег, а вслед за ним кивает вершинкой ольха.

ЯТВА

К осени малек на таежных озерах собирается в большие стаи и в хорошие тихие дни медленно ходит по озеру у самой поверхности. Часто среди малька выплескиваются белые игривые плотвички – сор ожки. Сорога идет рядом с мальком, но немного ниже. Еще ниже идет окунь, а внизу, под сорогой и окунями, короткими перебежками крадутся щуки. Эти четыре этажа рыб двигаются по озеру взад и вперед. Их путь зависит от ветра и от характера озера. Первые два этажа зовутся ятвой. Когда играет-гуляет ятва, то кажется, что озеро все время вспыхивает яркими частыми искрами. В ветер и дождь ятва западает на дно или прячется в берега. Тогда на озере мрачно и пусто.

К ятве подбираешься тихо, почти крадешься. Когда на озере есть лодка, весло не вынимаешь из воды, чтобы не шуметь. Рыба на таежных озерах не любит шума. Не любит удара топора, крика, громкого разговора и даже стука удилища по борту лодки. Лодки здесь всегда осиновые, долбленые, и каждый удар по борту такой скорлупки гремит над озером ружейным выстрелом. Тайга ловит этот выстрел, эхо перекатывается от берега к берегу, и над озером долго висит настоящая канонада. Таежная тишина не прощает шума и жестоко мстит навязчивым эхом и разбежавшейся рыбой.

На этом озере нет лодки. Я сделал плот, немного постучал топором и до вечера так и не смог подкрасться к гулявшей ятве. Сначала ятва была рядом, но с первым стуком топора по еловой сушине запала, снова показалась нескоро и далеко от берега и никак не подпускала меня к себе. Вечером я потрошил крошечных окуньков, колол в сумерках пальцы и ругал озеро… Ругал за безрыбье, за топкие берега… Потом я все-таки научился не греметь и не шуметь и наконец подкрался к ятве…

Шест лежал на плоту. Я присел на корточки и ждал, когда ветерок еще чуть-чуть подгонит мой плот к плескавшейся сорожке. Я сам, удилище, поплавок, крючок в левой руке – все было напряженным ожиданием… И вот наконец поплавок успокоился и замер на темной от еловых берегов воде…

Первой была небольшая сорожка, попалась она сразу. Потом еще и еще. Сорожки одна за другой исчезали в моем садке, их бурые спинки сливались с коричневой водой, и рыбки невидимками стояли друг над другом, уткнувшись в сетку садка.

Я приподнял поплавок, сделал побольше спуск, червь стал опускаться вниз и, не останавливаясь, утащил за собой поплавок. Окунь выплеснулся из воды ходко и испуганно, потом рванулся под плот и успокоился только в корзинке.

Окуни были очень похожи друг на друга: размер в полторы ладони, темные полоски и ярко-зеленый отлив чешуи, одинаково резкие рывки под плот. Они садились на крючок один за другим четко и жадно, будто заранее выстроились в длинную и нетерпеливую очередь… Но эта очередь вдруг оборвалась – щучья пасть раскрылась вслед за очередным окунем и уже над водой отобрала у меня и рыбу, и крючок вместе с куском лески.

Мелкая неторопливая рябь поигрывала вокруг плота, среди этой ласковой ряби беззаботно плескались небольшие сорожки… А руки у меня, наверное, тряслись, путалась леска, несколько раз падал на бревна плота металлический поводок. Наконец все готово, на крючке заходил бойкий живец, и тут же вновь появилась щука… Рыбина долго кидалась из стороны в сторону, не желая показываться мне, потом сдалась и покорно вытянулась на плоту.

Следом за щукой живцов начали хватать полосатые страшилища в жестких роговых латах – таких окуней мне приходилось видеть не часто. Их чешуя отливала тем же зеленоватым огнем, что и у других окуней, поменьше, но вели они себя куда упрямее, легко круша мою снасть и унося с собой в глубину обрывки лески, казавшейся мне до этого удивительно прочной.

К вечеру ятва редела, опускалась на дно, стихал ветерок, появлялись первые полоски тумана, и тут же объявлялись комары. Они сваливались на тебя бесчисленным хищным десантом, и ты, не успев смотать удочки и сложить в корзину рыбу, гнал плот к костру, к густому спасительному дыму.

У костра всегда хотелось долго пить чай, настоящий, таежный, с брусникой и сахаром вприкуску. А потом так же долго сидеть у догорающего костра, откинувшись к стволу ели, и вспоминать о чем-нибудь очень хорошем и большом, где-то оставленном и пока не найденном вновь…

ПЕРВЫЙ ЛЕД

Сегодня встало озеро. Лед крепчал и потрескивал, выбрасывая из трещин яркие мороженые искры-звезды. Первый лед. Первый в этом году на этом озере. И я первый, кто пробьет в этом льду круглое окошечко-лунку и заглянет туда, в таинственную глубину.

Лед уже не потрескивал под ногами. Правда, тяжелая пешня пробивала его сразу, с одного несильного удара. Я стоял уже далеко от берега. От лодки, перевернутой на берегу кверху дном, тянулись сюда, ко мне, по жесткому морозному инею осторожные следы слепого человека – человек будто на ощупь искал дорогу. На первом льду мы всегда, наверное, немного слепы от незнания льда, от солнца и ледяных искр. Я слепну еще и от тайги.

Тайга не была чисто-белой. То ли от неба, то ли от абсолютной чистоты снега и замерзшего воздуха все, что можно было назвать белым, было сейчас чуть-чуть голубым. Тайга молчала. Не было ни движения, ни звуков. Солнце тоже остановилось в морозной дымке. Это счастье – быть в мире стихнувших стихий, стихнувших после бурного северного лета и шквальной осени, быть не чужим, а своим, быть частью этой тишины – я испытывал впервые. Каждый день с первыми голубыми тенями зимнего утра я снова переживал это счастье.

Рыба тоже, наверное, по-своему переживала тогда эту тишину, переживала молча и неподвижно и совсем не ловилась. Первого льда, в нашем рыбацком понимании, в этот раз так и не было. Я оставил этот рыбацкий первый лед до следующего года и хорошо знал, что если на следующий год не будут на снегу рядом с лункой гореть на морозном солнце красноперые окуни, то я все равно обязательно испытаю снова какое-нибудь счастливое чувство, открытое мной первый раз.