Анатолий Семёнов КОРОВКА, КОРОВКА, ДАЙ МОЛОЧКА

Глава первая

Никогда не забыть Галине Максимовне Верхозиной того страшного дня, когда надёжно шелестящий под колёсами «газика» лёд, припорошенный свежевыпавшим снежком, вдруг надломлено хрустнул и покрылся уродливыми трещинами, из которых хлынула чёрная глубинная вода. Автомобиль забуксовал и ощутимо быстро начал уходить вниз. Муж Павел Петрович рванулся с перекошенным лицом к жене, беспамятно прижавшей к груди закутанного в одеяло ребёнка, и, навалившись на её ноги, дрожащими руками сумел-таки распахнуть уже чиркающую по льду дверцу. Автомобиль, кренясь, на мгновение застыл, и этого кратчайшего мига хватило на то, чтобы Павел Петрович вытолкнул жену с ребёнком наружу. Галина Максимовна упала боком на заснеженную кромку, к счастью оказавшуюся достаточно крепкой, и отчаянно поползла к берегу, одной рукой придерживая ребёнка, другой отталкиваясь ото льда.

Берег был крутой, но чуть ниже по течению — буквально в нескольких шагах — ложбинка, и Галина Максимовна все с той же поспешностью и тяжёлой, до хрипоты, одышкой, увязая в глубоком сугробе, поднялась по ложбинке наверх и только теперь оглянулась и увидела в том месте, где провалилась машина, всплывающие мелкие осколки льда. Вдруг громко и утробно булькнули пузыри, и стало тихо-тихо. Казалось, успокоился и ребёнок, но он просто закатился в крике. Озираясь по сторонам, Галина Максимовна искала и нигде не видела мужа. На заснеженной поверхности реки виднелись лишь чёткие следы от протектора, которые уводили в большой неровный овал воды, где громоздился прибитый быстрым течением ворох наломанного льда. Галина Максимовна, глядя на взломанный лёд, вспомнила как там, между торосов, последний раз булькнули пузыри, и в этот миг волосы встали дыбом и зашевелились под белой пуховой шапочкой, причём ощущение было совершенно явственным, словно чьи-то невидимые руки наспех поправили причёску. По всему телу забегали мурашки, а ноги сделались как ватные. Галина Максимовна широко открыла глаза, рот перекосился и так и остался на несколько мгновений открытым. Она не голосила, не кричала, не звала на помощь (это было бессмысленно — вокруг на несколько километров ни жилья, ни людей). Она просто удивилась, что такие вот ощущения могут возникнуть одновременно во всём теле, от макушки головы до пят, и что после них вовсе и не хочется ни плакать, ни кричать, ни звать на помощь, а хочется уяснить до конца, что происходит вокруг и в себе самой.

Пребывая в этом совершенно необычном состоянии страха, удивления и желания понять до конца все, она долго ещё ходила с ребёнком на руках по берегу, стояла напротив того места и машинально качала плачущего сына. Понимала, что ждать больше нечего, и всё-таки стояла, пока было терпимо. Её мокрое пальто и подмоченное одеяло, в которое был закутан сынишка, быстро замёрзли и затвердели. Внутри валенок была вода, а снаружи они покрылись инеем, и ноги тоже замёрзли. Все тело начинало дрожать. Галина Максимовна, вспомнив о сыне, склонилась над ним:

— Несчастье-то какое, Витенька!

Дорога была несколько выше по течению, и Галина Максимовна пошла вдоль берега. В валенках хлюпала застывшая вода, колени и ноги ныли от холода, подол замёрзшего пальто поднялся коробом, и полы стучали друг о друга как деревяшки.

Вышла на дорогу. Малыш все ещё не мог успокоиться. Села на снег, сняла перчатки, кое-как окоченевшими пальцами расстегнула верхние пуговицы пальто; подняла до самой шеи шерстяную кофту, и опять же с превеликим трудом — совершенно не слушались пальцы — вынула из лифчика грудь и дала малышу. Сынишка зачмокал губами, закрыл глаза и успокоился. Галина Максимовна запахнула его в пальто и, едва поднявшись со снега, дрожащая, с подкашивающимися коленями, как пьяная, пошла дальше по накатанной машинами снежной колее в сторону своего села, до которого осталось ещё около пятнадцати километров.

Сумерки сменились вечерней мглой. Темнота сгущалась. На небе высыпали звёзды. Галина Максимовна замёрзла ещё сильнее. Попробовала прибавить шаг, но тут же поскользнулась, упала и снова растревожила ребёнка.

Баюкая сына неузнаваемо-жалобным заунывным тихим голосом и покачивая его на ходу, Галина Максимовна изредка останавливалась, прислушивалась — не идёт ли где какая-нибудь машина — она рада была бы не только попутной, любой встречной, но вокруг стояла мёртвая тишина. Слышен был лишь скрип обледеневших валенок, когда Галина Максимовна переступала с ноги на ногу или шла дальше.

Вокруг на многие километры простиралась голая степь. Лишь кое-где по обочинам дороги стояли сонные, покрытые куржаком, корявые кусты боярышника и невысокие, с поникшими ветвями, берёзки.

Галина Максимовна сгорбилась под тяжестью — сыну было уже девять месяцев, и весил он немало. Смуглое, худощавое, озабоченное лицо её осунулось и на нём появилось выражение, какое бывает у людей, знающих исключительно что-то важное и ищущих достойного человека, с кем можно было бы этим поделиться.

Больше она ни разу не останавливалась до тех пор, пока не выбилась из сил. Вода из валенок каким-то образом испарилась — больше не хлюпала, — но боль в ногах была нестерпимая, и Галина Максимовна, сев на снег у обочины дороги и положив рядом уснувшего ребёнка, сняла левый твёрдый, как колодка, валенок, который тёр обмороженную ногу особенно больно, зубами сняла перчатки, затем нагнувшись, сбросила мокрый тонкий шерстяной носок и стала отогревать пальцы ноги скрюченными от холода руками. Дула в ладони и снова жала ими голые побелевшие пальцы ног. Боль от этого только обострялась. Заплакал ребёнок. Он плакал не очень громко, но со стонами и навзрыд, будто его жестоко обидели, и Галина Максимовна, наскоро обувшись, подняла его, стряхнула снег с одеяла и, прижав к себе, запахнула в пальто. Сын ещё несколько раз жалобно пискнул и затих.

В этот раз едва удалось подняться. В ослабевшее, дрожащее от холода тело словно вонзались сотни иголок, и Галина Максимовна, собрав последние искорки воли, сделала несколько шагов и больше не могла. После отдыха боль в ногах стала ещё сильнее и с каждым новым движением становилась нестерпимой. Галина Максимовна опустилась на колени, села на пятки и, склонив чуть-чуть вперёд голову, сидела так недвижимая около четверти часа, прислушиваясь к тишине и своему тяжёлому дыханию. Потом на коленях же, выставив вперёд замёрзшие полы пальто, которые при движении скребли снег как два пехла и не мешали двигаться, отползла к обочине дороги, разгребла одной рукой сугроб, положила в ямку ребёнка, легла рядышком так, чтобы теплом своей груди защищать его от холода сверху, а с боков стала засыпать его и себя снегом. Она легла возле самой колеи, так что любой проезжий мог задеть её колесом и не проехал бы мимо.

Мучительный холод пронизывал Галину Максимовну, и она дрожала всем телом. Потом дрожь прошла, и она стала засыпать.

По дороге медленно шёл самосвал, ярко освещая путь фарами и покачиваясь на ухабах. Мотор на малой скорости подвывал то громче, то слабее. В кабине самосвала двое — шофёр и пассажир. Пассажир — сухощавый мужик лет сорока — не так давно был острижен наголо. Это хорошо заметно, так как замызганная чёрная шапка с суконным верхом сдвинута на макушку.

— Что-то ты молчишь все да молчишь, — молвил шофёр. — Сказал бы хоть слово. Я специально беру пассажиров, чтоб не уснуть за рулём.

— А чего говорить-то?

— Ну, скажи хотя бы откуда и куда путь держишь, — шофёр прищурил в улыбке глаза.

— Оттуда, — с иронией произнёс пассажир и усмехнулся. — Из мест не столь отдалённых.

— Это я понял, когда ты ещё голосовал на дороге… Куда едешь-то?

— Домой. К матери.

— Жены нет что ли?

— Поговорку такую слышал? — сорок лет жены нет и не будет.

— Не так говорят.

— А как?

— Тридцать лет — жены нет и не будет. Сорок лет — квартиры нет и не будет. Пятьдесят лет — ума нет и не будет.

— Ага… Это как раз про меня. Ни ума, ни жены, ни квартиры.

— Чего ты так на себя? Зачем добровольно в дураки-то?

— Умный был бы, не сидел бы.

— Ну, как сказать, — возразил шофёр. — От тюрьмы и от сумы не зарекайся… Много и умных людей там побывало. Ты из какой породы? В законе? Или как?

— Я беспородный. Как шавка.

— Что это? — вдруг спросил шофёр, уткнувшись в ветровое стекло. — Человек что ли лежит?

— Точно, — сказал пассажир, всматриваясь. — Баба лежит. Тормозни.

Самосвал остановился.

Оба выскочили из кабины и подошли к женщине.

Шофёр тронул её за плечо. Она чуть шевельнулась. Шофёр стал трясти её. Она с трудом подняла голову.

Пассажир вздрогнул, схватив с шумом воздух, как будто его ударили кулаком поддых. Уставился на женщину. Вдруг резко схватил её за плечи, поставил на ноги и встряхнул.

— Галина! — крикнул он. — Это ты?! Ты почему здесь?

— Смотри, — сказал шофёр. — Там ребёнок ещё… Вон, в снегу. Закутанный в одеяло.

— Галина! — кричал мужик. — Ты меня не узнаешь? Это я, Афанасий!

Женщина беспомощно свалилась ему на грудь.

— Давай, забирай ребёнка и — в кабину, — сказал Афанасий. Сам подхватил женщину за талию и потащил волоком к машине.

Вдвоём подняли её в кабину, усадили на сиденье. Шофёр положил ей на колени ребёнка.

— Крепче держи его, — сказал шофёр. — Парень у тебя или девка? Парень… Ну вот, держи крепче.

— Рук… не чую, — всхлипнула женщина. Афанасий взял ребёнка.

— Знакомые? — спросил шофёр.

— Соседи, — ответил Афанасий, раскрывая одеяло. — Рядом живём.

Ребёнок закряхтел и захныкал. Афанасий снова укутал его.

— Что это всё значит? — шофёр удивлённо смотрел на ребёнка и на женщину. — Почему они здесь?

— Ой, мать твою! — завопил Афанасий. — Что да почему. Давай разворачивай обратно. Скорее! В районную больницу!

Шофёр послушно развернул самосвал.

— Жми на всю катушку! — кричал Афанасий. Старый самосвал, бренча и лязгая железным кузовом, набрал скорость и помчался по степи.

Афанасий положил плачущего ребёнка на сиденье. Прижал его слегка для надёжности коленом и стал растирать женщине лицо и шею своей суконной шапкой. Тёр старательно… Расстегнул у неё пуговицы пальто и кофты. Начал растирать грудь. Ближний к Афанасию сосок, плохо заправленный в бюстгальтер на холоде, когда женщина кормила ребёнка, выскочил наружу. Афанасий словно не замечал этого. Продолжал мять и тереть грудь теперь уже не столько своей шапкой, сколько ладонью.

— Ты что делаешь? — сказал шофёр, косясь на голую грудь женщины.

— Заткнись! — рявкнул Афанасий, сверкнув глазами.

Афанасий заправил вывалившуюся грудь в бюстгальтер и стал застёгивать пуговицы.

Женщина, закрыв глаза и откинув голову на спинку сиденья, была ко всему безучастна.

Ясным морозным утром Афанасий вошёл в посёлок. Из печных труб белыми султанами поднимался кверху. дым.

Вот и дом родной. Афанасий открыл калитку. Навстречу ему бросилась, повизгивая и повиливая хвостом, небольшая дворняжка.

— А, Шарик! — сказал Афанасий. Нагнулся и погладил собаку между ушей. — Не забыл меня…

На порог вышла Марфа Николаевна Бобылева в фартуке. Простоволосая и без верхней одежды.

— Явился не запылился, Лебёдушка. Беспутная твоя головушка.

Афанасий оставил собаку, поднял на старуху усталые глаза.

— Чего так рано? — спросила Марфа Николаевна. — Тебе ещё год сидеть.

— Выпустили досрочно. За ударный труд и примерное поведение.

— Чего не написал-то?

— Хотел обрадовать тебя. Вот и приехал неожиданно. А тут по дороге ещё одна неожиданность… В голове не укладывается. — Афанасий вздохнул и покачал головой.

— Чё такое? — насторожилась хозяйка.

— Горе в нашем селе, мать. Пойдём в избу. Марфа Николаевна уставилась на сына. Афанасий прошёл в дом. Следом за ним — озабоченная старуха.

И разнеслась по селу новость — утонул механик гаража Павел Петрович Верхозин. Столь невероятное среди зимы происшествие и нелепая гибель здорового молодого мужчины, которому жить бы да жить, потрясли всех от мала до велика.

Наталья Сорокина была дома одна, — муж рано ушёл на работу, сына только что накормила и отправила в школу, — и собралась сама позавтракать, когда к ней ворвалась соседка Анисья Пустозерова и с порога объявила новость. Наталья вскрикнула и уронила в тарелку ножик, которым хотела разрезать огурец.

— Когда? Где? — спросила она, выпучив глаза и вставая из-за стола.

— Вчера вечером. Вместе с машиной. Говорят угодил в полынью.

— Ой, какой ужас! Неужели он не видел?

— Кабы видел, так наверно не заехал бы в неё.

— Господи, — прошептала Наталья, — трое ребятишек… Как же это? — заехать в полынью… Он что, ослеп что ли?

Наталья подошла к вешалке и наспех стала одеваться.

— Пойдём в контору, — сказала она.

Женщины вышли на улицу и, вздыхая и охая, направились к конторе леспромхоза.

Павел Петрович не был им ни сват, ни брат, но они хорошо знали его с детства, уважали за трудолюбие, смекалку и особенно за мастеровитость, и знали за ним эти качества не понаслышке, а видели собственными глазами как быстро и ловко он устранял любую поломку в механизмах. Однажды, — в то время он заведовал мастерскими в колхозе, а они обе работали доярками на молочной ферме, но уже года два как бросили это дело и занялись собственными огородами и торговлей, — однажды целый день не было воды на ферме: сломался двигатель, подающий воду в автопоилки, и целая бригада мужчин, среди них были и механизаторы, провозились с ним весь день и никто не мог отремонтировать. Шумно было в тот день на ферме. Надсадно мычали коровы, без конца тыкаясь мордами в пустые поилки, и от этого стоял сплошной рёв, вдобавок кричали доярки, ругались бригадир и председатель, и весь этот тарарам продолжался до тех пор, пока не вернулся из райцентра Верхозин — он ездил туда по поводу запасных частей для ремонта комбайнов. Павел Петрович за полчаса отремонтировал движок, и вода пошла, и с той поры он стал любимцем доярок и для них самым уважаемым в селе человеком. После этого случая, если что-нибудь не ладилось на ферме с механизмами, доярки приглашали его, и он никогда не отказывал.

Жил Павел Петрович недалеко от фермы, и шефство над ней, которое установилось как-то само собой, не было ему в тягость. Оно продолжалось несколько лет, пока в колхозе не сменилось руководство. С новым председателем Верхозин не поладил, бросил заведывание мастерскими и устроился шофёром в леспромхоз, который из года в год расширял свою производственную базу здесь же, в посёлке.

Шофёрил он недолго, меньше года. Директор леспромхоза знал его раньше и при первой возможности отправил на шестимесячные курсы автомехаников. После их окончания Павел Петрович снова вступил в руководящую должность, а в этом году уже учился на первом курсе заочного отделения автодорожного техникума, и вот — такая глупая смерть.

… Женщины подошли к конторе. Там уже толпился народ. Лица у всех озабочены и серьёзны.

Шофёр леспромхоза Алексей Тигунцев стоял в центре толпы. Его окружили плотным кольцом и слушали.

Подошёл председатель профкома Иван Васильевич Дементьев. Народ расступился, пропуская Дементьева.

— Сейчас я был у Афанасия, — сказал Тигунцев. — Узнавал подробности. Страшное дело… Павел Петрович сделал ошибку, свернул с дороги, которая идёт через реку.

— А почему он свернул? — спросил Иван Васильевич.

— Вроде бы не мог подняться с реки на крутой берег, — ответил Алексей. — Там крутизна-то о-ё-ёй! Забуксовал, а пятиться назад и разгоняться на полную скорость не стал. Жену с ребёнком боялся, наверно, зашибить. У берега намёрзли какие-то бугры. Я сам видел, по той дороге часто езжу. Шибко-то в том месте разгоняться опасно — это точно. Словом, Павел Петрович вниз поехал, по реке вниз — искать пологий подъем, и… — Алексей тряхнул головой и умолк.

— Нашёл себе могилу, — вздохнула Анисья.

— Не понятно, что там за лёд — «газик» провалился, — сказал кто-то из толпы. — Трактора везде по льду ходят, а «газик» провалился.

— А что тут понимать, — ответил смуглый, похожий на цыгана Иван Мартынов, водитель служебного автобуса. — В полынью угодил. Она всего несколько дней как замёрзла. А позавчера снежок был — запорошило. Знаю я ту полынью. Она чуть ниже переезда.

— Где это чуть ниже? — спросил мужчина в собачьих унтах, стоявший напротив Мартынова.

— Да не больше километра. Её с дороги видно было, пока она не замёрзла.

— Ничего себе — чуть!

— Ты знаешь то место, где полынья? — спросил Дементьев Ивана Мартынова.

— Слава Богу! Почти каждый день езжу.

— Завтра здесь будет милиция, водолазы. Поедешь с ними.

Дементьев пошёл в контору, и люди стали расходиться.

Несколько женщин шли по улице.

— Жалко-то как их, господи боже мой! — сказала Анисья.

— Кто из них старшая? — спросила одна из женщин.

— Нинка старшая, — ответила Наталья.

— Сколько же ей лет?

— Лет четырнадцать.

— Меньше, — поправила Анисья. — Она с Генкой, моим племянником, в один класс ходит. Тому — двенадцать и, наверно, ей — двенадцать. Просто бойкущая, потому и кажется старше.

— А Любке сколько?

— Во второй класс ходит.

— Значит, восемь — не больше.

— Горе-то какое, — вздохнула Наталья. — Зачем они ездили в райцентр? Чего там забыли? Да ещё с ребёнком.

— Так они его специально возили, — сказала Анисья. — К детскому врачу. Захворал.

— М-м… Лечиться ездили.

Так с разговорами, женщины незаметно подошли к дому Верхозиных и поняли, что соболезнующих там больше чем достаточно. Калитка ограды то и дело хлопала. Люди, в основном женщины и дети, заходили и выходили.

В доме в это время была Любкина учительница Антонина Трофимовна. Она собирала обеих сестёр в интернат, который выстроили недавно при школе — небольшой, мест на сорок, для ребятишек из отдалённых таёжных деревень. Всё необходимое было уложено в чемодан, но сестры не спешили покинуть дом. Старшая молча вынимали из одного отделения портфеля завёрнутые в старенькие газеты, запачканные чернильными пятнами, учебники и старательно укладывала в другое отделение. Некоторые туда не помещались, и она снова их толкала в первое отделение или клала на стол и склонялась над портфелем все ниже и ниже, избегая встречаться взглядом с кем-нибудь из присутствующих. Антонина Трофимовна помогла ей втиснуть все книжки, закрыть сильно разбухший портфель и стала одеваться.

— Пора, Нина, пора, — сказала учительница. — Там вовремя будете есть, учить уроки. А что ж тут одни? Рано ещё самостоятельно жить.

Женщины шептались между собой, вздыхали и, соглашаясь с учительницей, кивали головами.

Старшая прошла от стола к вешалке и сняла своё пальто и сестренкино. Своё не торопясь надела, а сестренкино положила перед ней на диван. Младшая стояла в углу за диваном, как и старшая была подавлена внезапностью и необычностью того, что происходило в их доме, и всё время стояла не шевелясь и опустив глаза, но когда ей подали пальто, демонстративно отвернулась.

— Люба, что же ты? — ласково сказала Антонина Трофимовна и, наклонившись, погладила её тёмные коротко подстриженные волосы.

— К маме хочу, — еле слышно произнесла девочка и насупилась, склонив голову ещё ниже.

— Мама далеко, в больнице, и не скоро вернётся. Давай я помогу тебе, — Антонина Трофимовна взяла с дивана пальто и стала одевать свою ученицу.

В этот момент кто-то возле дверей заплакал навзрыд. Все обернулись и увидели Аню Белькову, секретаршу директора леспромхоза, — девушку лет двадцати. Рыдания, верно, вырвались у неё неожиданно, и она, испуганно зажав рот рукой, выскочила, давясь плачем, на улицу. Женщины заволновались, захлюпали носами и постепенно одна за другой запричитали и заголосили на все лады. Антонина Трофимовна не успела застегнуть девочке все пуговицы, не выдержала и пошла в соседнюю комнату, где никого не было, на ходу вынимая из кармана пальто носовой платок. Слившийся воедино душераздирающий детский вопль застал учительницу уже в комнате, и она опустилась на первый попавшийся стул и закрыла лицо платком.

Нинка, обняв сестру, вопила громче всех.

И младшая скулила как собачонка.

И началось.

Кому невмоготу было, спешили на улицу вслед за девушкой и уходили куда-нибудь подальше, чтобы не видеть ничего этого или поплакать отдельно; оставшиеся садились на диван и, закрыв лицо руками, ревели принародно, как на похоронах, или, отвернувшись и вздрагивая всем телом облокачивались на стену там же, где стояли; кое-кто суетился, пытаясь успокоить народ; соседка Марфа Николаевна Бобылева взяла под руку одну слабонервную женщину и увела отпаивать водой в соседнюю комнату, где тихонько сидела на стуле, вытирая лицо платком, Антонина Трофимовна. Она вдруг решительно поднялась со стула, вышла в прихожую, где толпился народ и стояли заплаканные девочки.

… Народ вышел на улицу. Те, кому было по пути, сопровождали девочек и учительницу. Следом шли ребятишки, отдавая по очереди друг другу чемодан и тяжёлые портфели.

На крыльце интерната поджидали учительницу с детьми преподаватель истории Виталий Константинович Завадский и председатель профкома леспромхоза Иван Васильевич Дементьев.

— Оплату за интернат возьмём на себя, — сказал Иван Васильевич, обращаясь к Завадскому. — Если нужно купить дополнительно две кровати, постели или ещё там чего, мы сегодня же сделаем.

— Ничего не нужно, — ответил Завадский.

— Ну смотри. Ты мужик серьёзный. Тебе виднее.

Наталья Сорокина и Анисья Пустозерова с красными заплаканными глазами и с выражением на лицах искреннего сочувствия прошли вместе со всеми ещё немного и свернули на свою улицу.

— Хозяйство-то без присмотра осталось, — сказала Наталья. — Куры, утки, индюки…

— Поросёнок, — добавила Анисья.

— Кто за ними ходить будет?

— Лебёдушка.

— А, Марфа Николаевна!.. Попросили её или как?

— Говорят, сама вызвалась.

— Там хлопот много. Одной птицы полон двор.

— Ничего. Рядом живёт. Управится как-нибудь. Где Афанасий поможет… Слыхала, Афанасий вернулся?

— Слыхала… Бедная Марфа! Пожила маленько спокойно. Начнётся опять маята…

В поселковой чайной, за столом, заставленной посудой, Афанасий Бобылев и шофёр служебного автобуса Иван Мартынов. Под столом возле ног — пустая бутылка из-под водки. Афанасий — небритый, неряшливо одетый — горестно покачал головой:

— Как же он не знал про полынью-то?

— А откуда ему знать! — Иван, размахивая руками, громко доказывал: — Всегда ездил в объезд, через мост, а тут дёрнуло напрямую. Домой торопился. — Тут Иван взглянул в окно: — Во! Глядика-ка! — вдруг произнёс он. — Девчонок в интернат ведут.

Афанасий уставился в окно, увидел шествие. Кое-как поднялся, вышел из-за стола и поплёлся на улицу. Идёт, пошатываясь из стороны в сторону. Ноги заплетаются. Но всё-таки настиг шествие у самого интерната. Обратился к Завадскому:

— Я хочу забрать девчонок к себе. Они будут жить у меня.

Завадский изменился в лице, но промолчал. Дементьев спустился на ступеньку, закрыл собой Завадского.

— Афанасий, не шуми. Выпил так веди себя прилично. А то быстро усмирим.

— А я сказал, девчонки будут жить у меня!

— Где у тебя они будут жить? В твоей избушке на курьих ножках? Тесно у тебя. Да и вообще нельзя.

— Почему это — вообще нельзя? Я что, прокажённый?

— Нельзя да и все. — Дементьев повернулся к учительнице: — Устраивайте девочек, Антонина Трофимовна.

Афанасий упрямо, как бык, нацелился сначала на учительницу, потом на сестёр. Заплаканные девочки, посмотрев на него, решительно скрылись за дверью. Следом за ними пошла Антонина Трофимовна и ребятишки с портфелями и чемоданом.

— Ты мне ответь, Иван Васильевич, — почему нельзя? — Афанасий уставился теперь на Дементьева.

— А кто ты им? Родственник? — спросил Дементьев.

— Родственник, — с вызовом ответил Афанасий.

— И по какой линии? — улыбнулся Дементьев.

— По той самой! — Афанасия вывела из себя начальственная снисходительная улыбка, и он закричал: — Что ты лезешь в душу? Чего пристал? Родственник — не родственник? Буду родственник! Я удочерю их!

— Вот даже как! — удивился Дементьев. — А ты Галину Максимовну спросил? Она согласна?

— Спросил, — ответил Афанасий. Он резко переменил агрессивный тон на дружелюбно-ироничный: — Согласна.

— Врёт, — сказал Завадский. — В наглую врёт.

— Ежу ясно, что врёт, — сказал Дементьев. — Иди домой, Афанасий, проспись.

— Нет, ты мне скажи, Иван Васильевич, — домогался Афанасий. — Почему мне, по-соседски, по-дружески нельзя приютить осиротевших детишек, если моя душа просит этого? Ведь я же хочу, чтоб им было лучше… Чтоб жили по-домашнему… Правильно?

— Правильно, — кивнул Дементьев. — Я ценю твой благородный порыв. И хвалю за это. Но у тебя им лучше не будет. Во-первых, тесно. Я уже сказал об этом. И кроме того… — Дементьев окинул взглядом Афанасия. — К тебе часто будет ходить участковый. Девочки могут спросить, зачем он ходит. Не станешь же объяснять им, что под надзором милиции. Объяснишь одно — это породит новые вопросы: почему под надзором? почему сидел? где сидел? И так далее. Лагерные рассказы — развлечение не для детей. В общем, сам понимать должен. И давай закончим этот разговор.

— А-а-а!.. Разговаривать не хошь. Упрятали, осудили невиновного. А теперь и разговаривать не хошь?

— Не надо! — Дементьев выставил вперёд ладонь. — Тебя судили народным судом.

— Да. Судили, — вздохнул Афанасий. — Но ты ведь знаешь меня, Иван Васильич, не первый год. Знаешь, что я чужого не возьму. Пусть сгниёт у меня под ногами, но никогда чужого не возьму. А то, что нашли у меня точно такие же сети, какие украли со склада, так я объяснял всем тыщу раз: привёз из города. А следователь, этот осел вислоухий, одно твердит: упёр со склада. И ещё поджёг склад, чтоб замести следы. Да не поджигал я ничего.

— Не ты воровал. Не ты поджигал. А четыре года за что получил?

— Да, — тряхнул головой Афанасий. Добавил тихо и деловито: — Я сидел. Но зря. Потому что следователь заставил подписать фальшивый протокол.

— Как это — заставил? — усмехнулся Дементьев, оглядываясь по сторонам. — Ты что? — Иван Васильевич постучал себя по голове. — Совсем ума лишился. Чокнулся что ли?

— А вот когда тебя, Иван Васильевич, посадят ни за что ни про что… Да следователь начнёт лупсовать по башке футбольным мячом, набитым тряпками, да бить головой о сейф, и ты чёкнешься.

— Но-но!.. Ври да не завирайся.

Дементьев опять огляделся по сторонам, явно не желая, чтобы были свидетели этого разговора. Обратился к Афанасию:

— Злобу водкой не заглушишь. Выпил и плетёшь не весть что. Иди домой.

Афанасий уставился на Дементьева, будто хотел возразить:

— Да, — произнёс он, наконец, и уронил голову на грудь. — Счас я выпивший. Но не из-за этого. А потому что у меня горе. Друг утонул. Погиб… Он мне был не просто сосед, а друг.

— Ладно, Афанасий. Иди.

— Давай девчонок сюда, и я пойду вместе с ними домой.

— Девочек вы не получите, — твёрдо сказал Завадский, выйдя вперёд. — Вопрос исчерпан.

— Ишь ты!.. Ишь ты! — осклабился Афанасий. — Ну, ладно. Историк хренов. С тобой у меня разговор особый.

— Не о чём мне с вами разговаривать.

— Э не-ет! Шалишь! — Афанасий погрозил пальцем. — Есть! Есть о чём побалакать. Есть! Поговорим… когда-нибудь. — Я ведь знаю, как ты смотришь на Галину. Рад, небось, что она овдовела… А? Че вытаращил зенки-то?.. Девчонок-то чего забрал в интернат? На вороных хочешь подъехать? Да?..

Завадский побледнел. Двинулся на Афанасия.

— Повтори что сказал.

— Ох! Ох! — усмехнулся Афанасий. — Глядите-ка на него! Наступает. Испугать хочет.

— Повтори, сволочь, что сказал!

— Да не пуга-ай! Не пуга-ай! Не боюсь я тебя. Сам сволочь! Тебе не о бабах надо думать. Место на кладбище…

Афанасий не договорил. Завадский резким ударом сбил его с ног. Афанасий кувыркнулся в сугроб. Кое-как поднялся. Потряс головой.

— Ладно. Поговорим в другой раз.

— Поговорим, — ответил Завадский.

Дементьев испуганно озирался по сторонам. К счастью поблизости никого не было.

Афанасий повернулся и, слегка пошатываясь, пошёл по улице прочь от интерната.

На следующий день на берегу реки тарахтел трелёвочный трактор, вытягивая из воды с помощью длинного троса затонувший «газик». Когда «газик» был уже на берегу, сотрудники милиции и рабочие с пешнями и совковыми лопатами с опаской подошли к машине. Все дверцы были закрыты. И только одна правая передняя покачивалась из стороны в сторону при каждом рывке трактора. Трактор остановился и приглушил мотор. Старший по званию с погонами капитана милиции заглянул внутрь.

В машине — пусто, сыро, смрадно.

— А утопленник где? — спросил капитан, обращаясь к бригадиру водолазов — высокому плечистому парню лет двадцати пяти.

— А я откуда знаю! — ответил бригадир, снимая с себя скафандр. — Ниже по течению где-нибудь.

Капитан пристально смотрел на водолаза, но тот никак не реагировал, продолжал стягивать с себя резиновый скафандр.

К капитану подошёл участковый уполномоченный старший лейтенант Замковский.

— Подпиши.

— Чего?

— Акт.

— Чего подпиши? Человека-то искать надо.

— Где искать? Кто его сейчас найдёт? Подо льдом-то, — сказал Замковский. — Я пишу вот — утопленника нет в машине. Подписывай. Чего тут тянуть волынку.

Капитан повернулся к бригадиру водолазов. Подошёл Дементьев.

— Мы можем раздолбить лёд ниже, сделать проруби, — сказал он. — Вон сколько нас тут… А? Мужики?..

Никто не ответил. Бригадир продолжал стаскивать с себя скафандр…

В приёмном покое больницы несколько женщин, Нина и Люба. Тут же шофёр автобуса Иван Мартынов и учитель Виталий Константинович Завадский.

В сопровождении нянечки вошёл главный врач — мужчина в очках лет тридцати в белоснежном халате и колпаке.

— Вы по поводу Галины Максимовны? Верхозиной?

— Да, — загалдели женщины. — Повидаться хотим.

— С этим придётся повременить.

— Мы ехали-то сколько. Вот дочушек её привезли.

— Нельзя. Ей сделали тяжёлую операцию.

— А когда можно навестить?

— Через недельку или дней через десять.

— Гостинцы-то хотя бы можно оставить?

— Гостинцы оставьте. Вот, нянечка потом передаст ей.

Помолчали.

— Как мальчик? — тихо спросил Завадский.

— Плохо дело. Двустороннее воспаление лёгких.

— Хоть какая-нибудь надежда есть?

Главный врач ничего не ответил, но уходя в коридор, кивком позвал Завадского. Когда тот подошёл, врач спросил:

— Вы на автобусе?

— Да.

— Надо бы увезти его отсюда.

— Кого?

— Мальчика.

— Он что, умер?

— Сегодня ночью.

… Женщины и дети разместились в автобусе. Нянечка вынесла укутанный в одеяло труп ребёнка. Завадский стоял у входной двери автобуса и принял покойника.

— Куда его? — спросил Завадский у шофёра, который стоял рядом.

— На заднее сиденье. Куда же ещё. — Шофёр открыл багажник в боковой части автобуса и вытащил тряпку. — Накрой мешковиной.

— Привезём в посёлок, — сказал Завадский. — А потом что делать? Куда девать? Родственников никого же нет.

— Отвезём Дементьеву. Пусть хоронит.

— Сам же он не будет хоронить.

— Конечно не будет. Поручит кому-нибудь.

На лошади, запряжённой в сани, к кладбищу подъехал пожилой колхозник в старом рваном полушубке с заплатами из разноцветных лоскутков. Лицо широкое, чёрное от грязи и копоти. Борода редкая, неопрятная. Руки совершенно чёрные — такие, наверно, могут быть только у человека, который ни разу не мыл их с самого рождения. В санях стоит маленький гробик, закрытый крышкой. Возле гробика сидит Афанасий.

Колхозник остановил лошадь. Афанасий вылез из саней. Взял гробик и понёс к вырытой могиле. Опустил на землю у края могилы. Вернулся к саням, взял лопату и старую хозяйственную сумку. Подошёл к колхознику и крикнул ему на ухо:

— Сандаренкин!

Колхозник, тугой на ухо, сутулый и угрюмый, обернулся.

— Спасибо тебе! — кричал Афанасий. — Езжай с Богом!

Сандаренкин кивнул и тронул вожжи. Чмокая губами, стал заворачивать лошадь.

Афанасий — у могилы. Пока вынимал из сумки и приготавливал верёвки, подошли Наталья Сорокина и Анисья Пустозерова. Они жили неподалёку и пришли из любопытства.

— Чего ж ты один-то? — спросила Наталья.

— А чего тут вдвоём делать? — ответил Афанасий.

— Да я не о том. Почему народу-то никого?

— А зачем народ? Генерала хороним что ли?

— Ой, Афанасий, Афанасий. Креста на тебе нет. Хоть бы Марфу привёз. И Нинки с Любкой нет. Где они?

Афанасий промолчал. Взял верёвки и стал подсовывать под гробик.

— Погоди, — сказала Анисья. — Вон автобус идёт полный народа. Кажись Нинка с Любкой там.

Афанасий выпрямился. Смотрит на подъезжающих.

Автобус остановился у ограды. Шофёр Иван Мартынов открыл дверцу. Первым вышел Виталий Константинович Завадский. За ним спустились девочки — Нина и Люба. Потом — старухи и женщины.

— Ты зачем их сюда привёз? — сказал Афанасий, глядя на девочек и обращаясь к Завадскому. — Чё ты травишь им душу?

— Ты совсем дурак, что ли? — ответил Виталий Константинович.

— Вы, мужики, не ссорьтесь. Грех на кладбище ссо-риться — сказала одна бойкая старуха и добавила, энергично жестикулируя при этом руками: — А ты, Афанасий, не прав. Младенец не младенец, а хоронить надо как положено. Всем миром. И сестры хоть и маленькие, а должны проститься… по русскому обычаю. Нина, Люба, подойдите ближе.

Сестры покойного встали у гроба, прижавшись друг к дружке. Сзади встал Иван Мартынов. Снял шапку. Женщины, старухи, мужчины без головных уборов постояли с минуту молча. Бойкая старуха вдруг заплакала, запричитала:

— Ой, какая Галинушка-то несчастная! Ой, какое горюшко-то на неё навалилося! Ой, да где же оно такое по свету шлялося! Ой, да зачем же оно сюда заявилося!

Старухи стали подвывать.

Женщины вынули из карманов платочки, вытирают слезы.

— И сыночка-то своего похоронить не может, — причитала старуха, прижав руки к груди. — Лежит, бедненькая в больнице — руки — ноги покалечены. Ой, да зачем же такая лихоманка-то на неё!.. О-о-о-ой-ой-ой!..

— Еремеевна. — Наталья взяла старуху за локоть. — Еремеевна!.. Шибко-то не расходись. Чё тут шибко-то плакать. Прибрал Господь маленького, ну и ладно. Может Господь и прибрал, чтоб ей легче было. — Наталья повернулась к женщинам, добавила: — Куда она, калека, с тремя-то? Грех, наверно, беру на себя, говорю такое. Ну а что кривить душой, если так оно и есть. Если доля наша бабья такая…

Женщины и старухи, вздыхая, стали кивать в знак согласия.

— Я тоже об этом думала, — сказала Еремеевна, прекратив причитания также внезапно как и начала. — Прости ты, Господи, мою душу грешную. — Старуха помолилась на церковь. Подошла к девочкам.

— Попрощаться надо, — сказала она. — Встаньте на колени. Поклонитесь братику до земли. Сначала Нина. Ты старшая.

Нина послушно выполнила ритуал. За ней то же самое проделала Люба.

Афанасий приготовил верёвки.

Подошёл Иван Мартынов. Вдвоём они опустили гробик в могилу.

— Теперь бросьте по горстке землицы, — сказала опять старуха, обращаясь к сёстрам.

Нина и Люба бросили в могилу по комку мёрзлой глины. Все присутствующие тоже бросили по комку глины.

Афанасий взял лопату и стал закапывать. Иван принёс из автобуса свою лопату. Дело пошло вдвое быстрее.

— Говорят, Галине-то руки — ноги анпутировали, — сказала сухонькая согбенная старушка. — Лежит как чурка обтёсанная…

— Пошла молоть старая мельница. — Еремеевна покачала головой.

— Чирей тебе на язык, — добавила другая.

— Так ведь говорят же.

— Говорят в Москве кур доят, — возразила Еремеевна. — Слушай кого ни попадя — наговорят с три короба.

— А чего тогда болтают?

— Язык без костей, вот и болтают. От фершала слышала, ей анпутировали всего два пальца на левой руке. И то не целиком, а кончики. А вот на левой ноге — три пальца отхватили. Только вот не знаю — целиком или кончики. Забыла фершала спросить. Седни спрошу.

— А откуда фершал-то знает? — не унималась старушка.

— Вот те раз! — сказала Еремеевна. — Фершал и не знает. Позвонил, а может сам ездил в больницу. Он по своим делам туда часто ездит.

Иван и Афанасий завершили дело, поправили могильный холмик.

— С нами поедешь? — спросил Иван, стряхивая с лопаты налипшую землю.

— Нет, — ответил Афанасий.

— Почему?

— Компания не устраивает. — Афанасий зыркнул в сторону Завадского, который стоял у автобуса. Протянул Ивану свою лопату. — Поедешь мимо моего дома — забрось во двор.

— А ты куда?

— А! — махнул рукой Афанасий. — Куда глаза глядят. Не хочу ни видеть никого, не слышать…

— Чего так?

— Да чёрт его знает… Пусто у меня внутри. Неуютно как-то. Тоска навалилась…

— Такие дела кого обрадуют… — Иван кивнул на могильный холмик.

— Не в этом дело. Белый свет не мил — вот в чём дело.

— Да, — кивнул Иван. — Судьба твоя — не малина.

— А! — Афанасий опять взмахнул рукой. Поднял хозяйственную сумку с земли.

Афанасий шёл по лесу с хозяйственной сумкой в руках. Остановился. Стал «читать» следы зверей. На заячьей тропе проверил петлю из тонкой проволоки, настроил её заново и пошёл дальше. В одном месте на краю небольшой поляны, где стояли кусты, внимательно огляделся по сторонам. Подошёл к одному кусту и вынул из снега капкан, прикреплённый с помощью проволоки к основанию куста. Капкан с приманкой из мыши был насторожён. Афанасий опять сунул его в сугроб и присыпал сверху снежком. Наверху осталась только мышь.

Пошёл дальше. Проверил другой капкан, прикреплённый к высокому дереву. Этот капкан сработал. Но в нём остались лишь две лапы от филина. Самого же филина, видимо, съела лиса. Вокруг валялся пух, перья, и были видны пятна крови. Афанасий плюнул с досады, бросил капкан. Он ударился о дерево, и снег посыпался с ветвей.

Афанасий сел на пенёк. Злоба на весь мир вдруг заклокотала в нём. Он взвыл и стал истерично бить кулаком по коленке.

— Будь проклята!.. Будь проклята эта собачья жизнь!

Утих. Перевёл дыхание. И вдруг услышал сзади осторожные шаги по снегу. Обернулся. Увидел сохатого с огромными ветвистыми рогами. Лось остановился в нескольких шагах и смотрел на Афанасия большими чёрными глазами. Афанасий поначалу оторопел, но лось очень робко приблизился ещё на два шага, и Афанасий понял, что это ручной лось, который бродит в окрестностях села. Зовут его Стёпкой.

Афанасий достал из сумки начатую буханку хлеба, разломил пополам, посыпал солью и протянул одну краюху лосю, а другую пока придержал. Лось неспеша подошёл и взял хлеб из рук. Стал есть. Часть хлеба упала на снег, но лось подобрал все до крошки и опять уставился на Афанасия, который посыпал солью другую краюху.

— Варнак эдакий. На, бери.

Лось стал откусывать и есть прямо из рук.

— Умный ты, Стёпа. Умный зверь, — приговаривал Афанасий. — Посоветуй, как жить дальше.

Афанасий поднял капкан с земли.

— Вот хотел поймать лису… Никогда этими капканами не баловался. Но люблю я одну тут… Тайно люблю… Давно… Много лет мучусь как червь на раскалённом асфальте. Теперь она свободна. И мне захотелось воротник ей добыть… Лисий. — Развёл руками. — Правда, ей сейчас не до воротников. Но впрок на всякий пожарный случай не помешал бы… А?..

Лось стоял и слушал.

— Ну, ладно. Ни чё, Степа. Мы ещё повоюем. Первым делом узнать бы, кто поджёг склад и на меня свалил… Все равно узнаю. По сетям узнаю… По зелёной нитке. Продать сети тогда не успели. Значит, кто-то поживился. Ну, ни че… Шила в мешке не утаишь. У кого-то да все равно объявятся. А уж если найду, спуску не дам. Сотру в порошок, падлу. Никому больше спуску не дам!..

Афанасий поднялся с пенька.

— До свиданья, Степа. Спасибо за приятную беседа.

В каюте старого катера, что стоял в самом конце затона между причалом и самоходной баржей, за небольшим столом сидела компания ремонтных рабочих. Четверо стучали костяшками домино, остальные следили за игрой. В каюту спустился ещё один человек в брезентовой спецовке и прямо с лестницы, не спускаясь до конца, а лишь нагнувшись, чтобы было видно игроков, крикнул, обращаясь к рослому широкоплечему парню в сером вязаном свитере:

— Антон! Тебя тут ищут!

— Кто?

— Женщина.

— Какая женщина? — Антон держал в обоих руках костяшки и застыл от удивления.

— А шут её знает. Какая-то хромая, на костыле. Антон вопросительно уставился на парня в спецовке.

— Иди, иди! Тебя разыскивает, — парень лихо повернулся и побежал по лестнице вверх.

Следом за ним нехотя поднялся на палубу Антон. Он не одевался — на улице стояла весенняя оттепель. С палубы ещё раз внимательно осмотрел женщину с головы до ног, сошёл по трапу на причал и приблизился к ней.

— Вы бригадир водолазов?

— Я, — ответил Антон.

— Мне сказали, вы зимой поднимали машину со дна реки.

— Было дело.

— Там утонул один мужчина.

— Да, мы искали его, но не нашли. Кругом лёд, сами понимаете.

— Мне хотелось бы поговорить с вами.

— Пожалуйста.

— Не здесь, мне неудобно стоять. Антон взглянул на костыль.

— Кажется, я догадываюсь кто вы. Идёмте в контору, — Антон показал рукой на стоявшую поблизости сколоченную из досок будочку. — Нам рассказывали, как вас нашёл на дороге один шофёр. Легко отделались, — прибавил бригадир, разглядывая забинтованные пальцы на левой руке, которой она опиралась на костыль. — Могло быть хуже.

Галина Максимовна лишь вздохнула в ответ и, внимательно глядя под ноги, медленно костыляла вслед за бригадиром к будочке.

Конторка была пуста — все ушли на обед. Антон и Галина Максимовна расположилась за столом.

— Я заплачу вам тысячу рублей[1], — сказала Галина Максимовна, положив костыль возле себя на лавку, — если вы в течение недели найдёте моего мужа.

— Ну, а если не найдём?

Галина Максимовна развела руками:

— Что ж, деньги получите и, как говорится, с Богом.

— А если найдём в первый же день?

— Сразу получите тысячу рублей.

— Вы хоть немного представляете, что такое поиски подо льдом?

— Представляю. Надо долбить проруби и, вообще, много неудобств.

— Не в том дело, что много неудобств. Опасно, рискованно — вот в чём дело. Места там незнакомы.

— Вам мало тысячи рублей?

— Нет, но ведь вы, наверное, знаете — утопленники не всё время лежат на дне. Проходит какое-то время, и они всплывают. Их несёт вниз. Стоит ли нести такие расходы? Подумайте.

— Времени прошло ещё не так много. Я советовалась кое с кем: надо скорее искать… Надо попробовать… Может быть зацепился где-нибудь поблизости за корягу или прибило к берегу и вмёрз в лёд…

Бригадир вздохнул и, облокотившись на стол, почесал лоб.

— Проруби долбить тоже придётся вам, — прибавила Галина Максимовна.

— Это само собой, — ответил Антон. — А между прочим, дни стоят тёплые. Подождите, когда тронется лёд. Дешевле всё обойдётся.

— Весной и летом вода в реке очень мутная, как в луже — у самого берега ничего не видно. И главное — нельзя упускать время. Если прибило к берегу и вмёрз в лёд, то каждый день дорог.

Антон в знак согласия кивнул головой.

— Сейчас всё-таки есть хоть какая-то надежда, — продолжала Галина Максимовна. — А потом её вовсе не будет. Река таёжная. На сотни километров ни единой живой души. Где искать?

— Ладно, — сказал бригадир. — Я посоветуюсь с ребятами. Свою работу в затоне мы в основном закончили. Остались мелочи. В принципе можем взять отпуск и поехать. Но поскольку дело артельное, будем решать сообща. Посидите пока здесь. И напишите сразу заявление на имя начальника с просьбой о помощи. Чтобы официально разрешили нам выехать. Без этого не выдадут скафандры и инвентарь. Вот вам бумага и ручка.

Антон вышел из конторки и побежал на катер. Совещались водолазы недолго. Через несколько минут с бригадиром пришли ещё четверо.

— Нас интересуют два вопроса, — сказал Валентин, коренастый молодой человек с тёмными усиками. — Во-первых, где мы будем жить?

— Есть в посёлке заезжий двор, а можете жить у меня. Только, к сожалению, я не смогу готовить, — Галина Максимовна показала руки с толстыми слоями бинтов на ампутированных пальцах. — Но у нас есть столовая.

— С этим ясно. Теперь второй вопрос: на чём будем ездить к реке? Насколько мне известно, от посёлка до реки…

— Дежурка каждый день будет возить вас туда и обратно. С директором я договорилась.

— В таком случае я не против, — сказал Валентин.

Водолазы продолбили около десятка широких прорубей, расположив их в шахматном порядке ниже того места, где провалилась машина. Двое в скафандрах спустились с зажжёнными фонарями в воду. Один следил за шлангами, а двое долбили новую прорубь, так что никто не сидел без дела ни минуты. Галина Максимовна была на берегу у костра. Сидя на перевёрнутом вверх дном ящике, она подбрасывала в огонь сухие сучья и ветки, чтобы не остывал подвешенный на железной треноге чайник.

Весь день водолазы трудились без отдыха, а Галина Максимовна сидела у костра.

Вечером уже в сумерки пришла леспромхозовская дежурка. Алексей Тигунцев приехал за водолазами. Спустился к проруби, возле которой собрались водолазы. Наконец из воды показался шлем. Антон вышел из воды. Костя, самый молодой водолаз помог ему снять шлем.

— Все, — сказал бригадир. — На сегодня хватит. — Обратился к шофёру. — Завтра надо выехать пораньше.

Несколько женщин собрались возле магазина и в ожидании, пока откроют, разговорились между собой.

— Не слыхать? — спросила одна из женщин. — Водолазы не натокались?

— Кого там! — махнула рукой Анисья Пустозерова. — Попробуй найди подо льдом.

— Надо же! Целую неделю лазят подо льдом. Как им не боязно то? Меня озолоти — не полезла бы в прорубь зимой, в эту преисподню…

— Зря Максимовна затеяла поиски. Ой зря! — покачала головой Наталья Сорокина. — Ведь не бесплатно же они трудятся от темна до темна. Наверно, за деньги.

— Да уж конечно не за красивые глаза, — сказала Анисья.

— Деньги некуда девать, — с желчью и завистью сказала толстозадая Софья, жена столяра Михаила Шастина.

— В выходные дни Афанасий помогает долбить проруби, — сказала Марфа Николаевна по прозвищу «Лебёдушка».

— А что толку? Помогай не помогай. Шутка дело — искать подо льдом. — Наталья махнула рукой.

Галина Максимовна сгорбилась у костра. Водолазы и шофёр дежурки Алексей Тигунцев собрались у последней проруби. Антон вышел. из воды. Костя, как обычно, помог ему снять шлем.

Алексей кивнул в сторону Галины Максимовны.

— Всю неделю так и сидит у костра?

— Так и сидит, — ответил Валентин — коренастый водолаз с усиками.

Алексей усмехнулся.

— Вот если я бы утонул, — сказал он, продолжая усмехаться. — Даже летом. Моя жена вряд ли стала бы искать. Ну может быть раз другой сходила бы на берег посмотреть то место где утоп. И на этом все, шабаш. Поиски кончились. Но чтобы нанимать водолазов, да ещё зимой, да сидеть целую неделю тут у костра… Алексей кивнул в сторону Галины Максимовны: — Знаю её много лет, но никогда бы не поверил.

— Да, — сказал Валентин. — Баба с характером.

— Тихоня такая была, — продолжал Алексей. — В жизни ни с кем не связывалась.

— Вот-вот, — подхватил Николай, — красивый брюнет. Единственный из водолазов он был чем-то рассержен. — В тихом омуте черти водятся.

— Что, Коля, — хохотнул Валентин. — Все ещё не можешь придти в себя?

— Иди ты!.. — злобно фыркнул Николай.

— А что случилось? — спросил Алексей.

— Да случилось… кое-что, — улыбнулся Валентин. — Со смеху подохнуть можно. — И Валентин захохотал.

— Ладно, Валентин, — сказал Антон, стягивая с себя скафандр. — Нашёл над чем смеяться. Помоги лучше.

— Ребята, — просил Алексей умоляющим тоном и сам при этом улыбался. — Расскажите в чём дело.

— Да вот, чудило… — Валентин, посмеиваясь, кивнул на Николая. — Искал утопленника и сам чуть не утоп.

— В водоворот наверно, попал? Или на быстрину?..

— Ага…

— Понятно, — покачал головой Алексей.

Галина Максимовна пришла на постоялый двор, чтобы рассчитаться с водолазами за отработанную неделю. Парни сидели за столом и ужинали. Николай собирал в рюкзак свои вещи. Галина Максимовна сразу положила на стол перед бригадиром тысячу рублей — запечатанную банковскими лентами пачку десяток. Антон, не говоря ни слова, отсчитал деньги, отдал Николаю и остальные разделил поровну. Сунув свою долю в карман, обхватил обеими ладонями гранёный стакан с крепким чаем и задумался. Все молчали.

— Вы уезжаете? — спросила Галина Максимовна, сев на предложенный ей стул, и обращаясь к Николаю.

— Да, — ответил он, застёгивая ремни рюкзака.

— Я хотела попросить вас ещё остаться на неделю, — взволнованно заговорила Галина Максимовна. — За такую же сумму, разумеется.

— Я и за миллион не останусь, — сказал Николай. Галина Максимовна растерянно посмотрела на бригадира, на Николая и на остальных.

— Что случилось? — спросила она.

— Куста испугался, — сказал Валентин, улыбаясь, и кивнул на Николая. — Говорит, куст бросился на него и начал топить.

— Хотел бы я видеть тебя на моём месте, — огрызнулся Николай.

— Вообще-то ты, Валентин, не прав, — сказал Антон, задумчиво глядя в стакан. — Храбриться тут нечего. На стремнине подо льдом шутки плохи. — Бригадир взглянул на Галину Максимовну и продолжал: — Шланг запутался в ветках затонувшего куста, а наш Коля от большого-то ума — вместо того, чтобы тихонько высвободить, — зашёл ниже по течению и стал дёргать. Расшевелил куст. Тот поднялся со дна и попёр на него. Ну и поволок вниз по течению. Хорошо, что силёнка есть да я тут вовремя подоспел.

— Жаль, что в это время я был наверху, — весело сказал Костя. — Вот, наверно, была потеха!.

— Дурак, — ответил ему Антон. Все умолкли.

— Ну, а вы как? — после небольшой паузы, обведя взглядом всех сидевших за столом, спросила Галина Максимовна.

Водолазы взглянули на бригадира, предоставляя ему слово, и тот ответил, по-прежнему не отрывая глаз от зажатого в ладонях стакана:

— Денег с вас больше не возьмём, но дней на пять, так и быть, ещё останемся. А вообще, боюсь, что дальнейшие поиски уже не имеют смысла. Поблизости все обшарили. Где искать? — ума не приложу.

Галина Максимовна помрачнела и словно пришибленная согнулась над костылём, который лежал у неё между колен.

С минуту длилось тягостное молчание.

— Попробуем искать в уловах, в излучинах реки, — сказал бригадир. — Авось повезёт.

Наталья Сорокина и Анисья Пустозерова пили чай с вареньем и пирогами. Наливали в фарфоровые чашки из самовара, который стоял посреди стола.

— Максимовна-то с ума сошла, — сказала Наталья, поддевая чайной ложкой клубничное варенье из розетки. — Заставила водолазов ещё целую неделю блудить подо льдом.

— М-м… — Анисья, набрав в рот варенье и отхлебнув из блюдечка чаю, отрицательно замотала головой: — М-м! Не! Алексей Тигунцев говорит — ещё на пять дней подрядились. Сегодня пятница. Последний день работают. Завтра уедут.

— Да-а, — сказала Наталья, поставив блюдце на пальцы по-купечески и потягивая чай. — Не везёт нынче Галине. За что же это Господь послал на неё таку напасть… В самом деле с ума можно сойти — беда за бедой. Да ещё кучу денег напрасно выбросила… псу под хвост.

— Пришла беда, — ответила Анисья, смакуя варенье, — отворяй ворота…

Галина Максимовна сидела на диване. Рядом с собою положила костыль. Водолазы были угрюмы и ждали отбоя, но она молчала. Ждала, что они скажут. Антон сидел за столом напротив Галины Максимовны. Валентин стоял у окна и курил. Костя сидел возле жарко натопленной голландки — задумчивый, рассеянный, сильно исхудавший за эти две недели. Долговязый Саня лежал на кровати, вытянув свои длинные ноги.

— Я понимаю, — сказал, наконец, бригадир, подняв на Галину Максимовну красные от усталости глаза. — Муж есть муж. И дело не только в этом. Человек пожертвовал собой ради вас, и вы не можете быть спокойны, пока он не будет найден и похоронен по-человечески. Но я, ей-богу, не знаю, что делать, где искать.

— Поищите ещё хотя бы денёк где-нибудь ниже, — сказала Галина Максимовна, сглотнув подкатившийся к горлу комок и моргая полными слёз глазами. — Вот я чувствую, что где-то он близко…

Бригадир вздохнул тяжело и покачал головой. Галина Максимовна вытерла платком глаза и нос.

— Что ж, ниже так ниже, — сказал Антон, облокотившись на стол и пригладив руками зачёсанные назад длинные светлые волосы. — Только завтра мы отдохнём* У Сани язва желудка, а Костя еле на ногах держится.

— Пожалуйста, пожалуйста! — подхватила Галина Максимовна.

— В воскресенье работаем последний день, — сказал Антон. — Если найдём, то найдём, а если нет, — бригадир развёл руками, — то уж не обессудьте. Соберите на помощь как можно больше людей. И обязательно скажите своему соседу, Афанасию. Толковый мужик. Работящий. И главное, он как и вы, верит в успех.

— Да, конечно, — согласилась Галина Максимовна. — Я постараюсь собрать людей. И Афанасию скажу.

Галина Максимовна шла по улице, опираясь на костыль. Свернула к дому с палисадником и скворечниками. Вошла в ограду и спугнула стайку воробьёв и синиц, кормившихся на доске, подвешенной прямо у входа в веранду. Поднялась на веранду. Постучала в дверь.

— Войдите! — услышала в ответ женский голос.

Вошла в просторный дом с широкой русской печкой у входа. На кухне — хозяйка. Это Маргарита Куликова, щупленькая смуглая женщина. Миловидная и добродушная. Чистит картофель у кухонного стола.

— Здравствуйте. Георгий дома?

— Дома, — приветливо с улыбкой ответила хозяйка. — Георгий, где ты там! — хозяйка заглянула в комнату и повернулась к Галине Максимовне. — Проходи, Максимовна, садись.

— Спасибо. Я на минутку.

Из комнаты вышел Георгий — подтянутый мужик средних лет.

— Я к тебе с большой просьбой, Георгий, — сказала Галина Максимовна. — Завтра водолазы работают последний день. Надо побольше людей долбить проруби.

— Я знаю. Вся деревня об этом толкует.

— Как у тебя завтра со временем?

— Да какое это имеет значение! — сказал Георгий. — Раз так стоит вопрос, все дела в сторону. Во сколько надо быть?

— Сбор в семь утра. У конторы леспромхоза.

— Буду как штык. Не сомневайся.

— Садись, Максимовна, отдохни, — сказала хозяйка. — Я чай поставлю.

— Ой, что вы! Мне некогда рассиживать. Ещё полдеревни надо обойти.

… Другая добротная усадьба. Но без скворечников и птичьих кормушек. На кухне сидят хозяйка Марина Макарова и её восьмилетняя дочь Людмила. Лепят пельмени. Хозяин сидит, развалившись, у печки. Читает газету.

— Тимофей, — сказала Марина, глядя в окно. — По твою душу идут.

Тимофей поднялся с лавки и увидел Галину Максимовну.

— Э, нет! — сказал он. — Я на это дело не подписываюсь. Меня нет дома.

Скрылся в комнате и спрятался за занавеску. Марина с укором посмотрела на него. Он прижал палец к губам, когда раздался стук в дверь. Стоит за занавеской, слушает.

— Здравствуйте. Я к Тимофею.

— Проходи, садись.

— Ой, нет. Сидеть некогда. Собираю людей на помощь.

— Я скажу ему.

— Спасибо, Марина. Я пойду. Сбор в семь утра у леспромхоза, — добавила уходя, Галина Максимовна нарочито громко, словно чувствовала, что Тимофей стоит в соседней комнате за занавеской и слушает.

Когда хлопнула дверь, Тимофей вышел в кухню.

— Бесстыжая морда, — сказала в сердцах Марина. — Человек из последних сил выбивается, а ты, свинья, наел харю, растрясти своё пузо не хочешь.

— Да я это…

— Чего это?

— Дрова остатки хотел исколоть завтра.

— Совесть у тебя есть? Скотина ты безрогая. Скажи, совесть есть у тебя?

— Есть, есть… — Тимофей стал щупать карманы. — Была где-то.

Он вынул из карманов сигареты и спички.

— Была, — передразнила его Марина. — Где была она у тебя, там хрен вырос.

— Ладно, поеду. Только успокойся ради Бога. — Тимофей сунул в рот сигарету, закурил. — Где моя меховая тужурка? Надо подготовить все загодя. Чтоб завтра утром не бегать, не суетиться.

— Успокойся, — передразнила опять Марина, взявшись за пельмени. — Так и хочется иной раз взять чугунную сковороду и огреть по твоей башке окаянной.

— Я же сказал — поеду. Чего завелась-то?

— Стыдно мне за тебя. Стыдно!

— Все. Я собираюсь. Прямо сейчас — Тимофей пошёл в закуток собирать одежду. Вышел оттуда с ворохом старого тряпья. Снял с печки валенки.

— Чего там прячешь? — спросила Марина.

— Где прячу? Ничего никуда не прячу.

— В валенок что запихал? Водку?

— Это на всякий случай, если замёрзну. Чтоб не простудиться.

— Нет, определённо сковорода плачет по твоей башке.

— По прогнозу завтра мороз обещают.

— Возьми пешню потяжелее, чтоб не замёрзнуть.

— Пешню — само собой…

… Галина Максимовна подошла к самому роскошному на селе, крытому железом пятистенному дому с амбарами, баней и прочими постройками. Здесь жил столяр леспромхоза Михаил Шастин.

Галина Максимовна вошла в ограду. На неё бросился цепной пёс. Залаял, захрипел, задыхаясь от злобы и ошейника. Цепь не доставала до порога, и можно было войти в дом. Сразу было видно, что хозяин — мастер на все руки. Наличники окон и ставни — с резными узорами, расписаны масляной краской. В ограде под окнами стоят ульи — старые и новые, недавно сделанные. По количеству ульев видно, что хозяин не только разводит пчёл, но имеет целую пасеку.

Прежде чем войти в дом, Галина Максимовна постояла на крыльце, подумала, стоит ли беспокоить этого человека. Но бригадир водолазов просил людей как можно больше, и она вошла в сени.

Хозяин сидел у самого входа. Делал рамки для ульев. Мужик в годах, сухощавый, светловолосый. Лицо розовое, пышет здоровьем, как у всех, кто разводит пчёл. Но выражение лица суровое, властное. Глаза бесцветные, узкие. Услышав стук, открыл дверь, впустил гостью.

— Хожу вот по домам, собираю людей на помощь.

— Много собрала?

— Человек двадцать. Может быть больше. Но надо ещё. Вдруг кто-нибудь из тех, кто пообещал, не придёт или опоздает.

— Даже если соберёшь всю деревню, ничего это не даст.

— Почему? — Галина Максимовна насторожилась.

— Пустое это дело. Ничего глупее придумать не могла? Придумала — искать подо льдом.

— Извините. — Галина Максимовна повернулась к выходу.

— Обиделась что ли? Правду же говорю! Я приду, конечно. Помогу.

— Не надо! Ради всего святого… Не приходите. Не надо. Я очень прошу вас…

Галина Максимовна скорей-скорей, сопровождаемая пёсьим лаем — за ограду. На улице поскользнулась и упала. Почувствовала сильную боль в ампутированных пальцах. Сняла варежку. Один палец стал кровоточить. Бинт окрасился кровью. Галина Максимовна надела варежку, кое-как, опираясь на костыль, поднялась и со слезами на глазах медленно пошла дальше.

Вечером, обойдя всю деревню, Галина Максимовна возвращалась домой. Еле доползла. Села на лавочку возле своего дома, положив костыль между ног. Подмораживало, и слезы застыли под её глазами двумя белыми серёжками.

Утром у конторы леспромхоза собралось человек тридцать с пешнями и совковыми лопатами.

— В дежурку все не войдут, — сказал Алексей Тигунцов, подходя к Дементьеву.

— Так, — сказал Дементьев, слегка возбуждённый тем, что народу больше чем достаточно собралось. — Езжай к Ивану Мартынову, и вместе с ним — в гараж. Пусть заводит автобус. На автобусе и в твоей дежурке, я думаю, разместимся.

… Уже рассветало, когда приехали к реке. День обещал быть ясным, солнечным. Мужики, разделившись на несколько групп, приступили к работе. Афанасий наметил проруби в шахматном порядке вдоль всего русла реки, и люди стали долбить лёд тяжёлыми пешнями, отбрасывать совковыми лопатами.

Галина Максимовна осталась дома. Она понимала, что все эти люди, не веря в её затею с поисками с самого начала, собрались из уважения к памяти покойного, чтобы исполнить перед ним свой последний долг. Большинство были уверены, что эта последняя поездка, как и все предыдущие, ничего не даст, но никто не посмел отказать в просьбе о помощи, — по крайней мере совесть перед погибшим и перед людьми будет чиста. И Галина Максимовна, теперь уже потеряв надежду, подводила итог всем хлопотам, размышляя о том, выполнила ли свой долг до конца и можно ли ещё что-нибудь предпринять.

В этот день она встала рано и с утра была в напряжении. Дважды ходила к конторе леспромхоза: сначала — насчёт транспорта, а потом — узнать собрались ли люди. Один из ампутированных пальцев вдруг стал кровоточить, и она сходила на фельдшерский пункт на перевязку. Вернувшись домой, почувствовала усталость и, сняв пальто, села на диван. Её измученный вид угнетал дочерей, и они больше старались находиться в своей комнате и не попадаться ей на глаза.

Время близилось к обеду, а Галина Максимовна все сидела на диване и боялась лишний раз шевельнуться, чтобы не травмировать натруженную ногу и кровоточащий палец. Мысли её были с теми, кто трудился на реке. Порою ей казалось, что в её воспалённом мозгу кроме воображения излучины реки, припорошенной снегом, на которой возятся мужчины и без конца долбят лёд, ничего не осталось. Отчётливо вырисовывалась пешня с толстой берёзовой ручкой, которую будто бы методично поднимает и опускает Афанасий, а от её ударов разлетаются во все стороны мелкие осколки льда. Тяжёлая пешня с блестящим стальным наконечником, меховые рукавицы Афанасия. Брызги льда и — ничего больше. Видение исчезало и снова появлялась мысль о том, выполнила ли она свой долг до конца…

В полдень Афанасий стоял в раздумье в обнимку с пешней и курил. В последний раз затянулся, бросил окурок на лёд. Неспеша надел меховые рукавицы и взялся за ручку пешни. Несколько раз ударил нехотя, вроде бы через силу, но потом, раз за разом пешня уходила все глубже в лёд. Наконец так разохотился, в такую пришёл ярость, что мужики с пешнями и лопатами, которые были рядом с ним, невольно вынуждены были прибавить в работе.

Афанасий остервенело долбил лёд. Наконечник пешни сверкал на солнце. Лёд брызгами разлетался в разные стороны.

Работа на соседней проруби продвигалась не так быстро. Верховодил здесь Тимофей Макаров. Он устроил очередной перекур. Мужики из его бригады, опершись на пешни и лопаты, курили, посматривая как работают остальные бригады. Тимофей вынул из кармана складной стаканчик, из другого кармана — начатую бутылку водки. Мужики побросали окурки, окружили Тимофея плотным кольцом.

— По маленькой. Для настроения, — сказал Тимофей, наливая в стаканчик.

По соседству с бригадой Тимофея Макарова, ближе к берегу, трудилась бригада более расторопных мужиков. Верховодил здесь Георгий Куликов, любитель птиц, усадьба которого увешала скворечниками и птичьими кормушками.

Прорубь Афанасия готова. Один из мужиков вылавливал совковой лопатой последние осколки льда. Водолазы подошли к проруби. Валентин надел на голову шлем, Костя помог закрепить его. Антон опустил в прорубь металлическую лестницу и стал готовить шланги. Долговязый Саня надевал на себя другой скафандр.

Валентин спустился под лёд. Через минуту, когда долговязый Саня, надев шлем, тоже готовился к спуску, Валентин, находясь подо льдом, вдруг стал дёргать шланг. Это было сигналом, что водолаз намерен подняться наверх. Антон, следивший за шлангом, удивился столь скорому возвращению напарника, но тут же стал выбирать шланг.

Валентин выбрался на лёд, снял с головы шлем, отдал Косте и, не говоря ни слова, подошёл к Афанасию и взял у него пешню. Сделал несколько шагов к берегу. Мужики расступились, молча наблюдая за ним. Валентин наконечником пешни провёл большой овал в нескольких шагах от берега и сказал, обращаясь к мужикам:

— Долбите.

Бросил пешню на лёд. Сам пошёл к Антону, который с надеждой пристально смотрел на него.

В первые мгновения никто даже не шелохнулся. Никто не поверил. Афанасий первым подошёл к линии овала, поднял пешню и, недоверчиво поглядывая на водолаза, робко ударил пешней. Осколки льда отлетели в сторону.

Люди, подхватывая друг у друга пешни, словно осатанели. Долбили, помогая друг другу, изо всех сил. Вдруг кто-то вскрикнул. Все окаменели, глядя на вмёрзший в лёд рукав белого овчинного полушубка, из которого торчала зажатая в кулак сморщенная рука утопленника.

Тело Павла Петровича, опутанное блеклой зеленовато-серой рыболовной сетью, осторожно подняли наверх и понесли на берег, где стояли машины. Опустили на землю возле кузова дежурки. Дементьев снял шапку. И все сняли шапки, склонили головы.

— Ну что, давайте его в кузов, — сказал Дементьев, вздыхая и надевая шапку.

— Надо же, — сказал Алексей Тигунцев, — какая удача, что запутался в сети.

— А сеть зацепилась за корягу, — подхватил Тимофей Макаров. Он был слегка навеселе.

— Да-а, — покачал головой Иван Мартынов. — Иначе бы…

— А кто в наших краях такими сетями промышляет? — спросил Алексей. — Я что-то не видал ни у кого. Из белой нитки сети — видел. А эти…

— Кто промышляет, тот на показ свои сети не выставляет.

— Это так. А всё-таки — интересно. Узнать бы — чья…

— Милиция дознается.

Афанасий был бледный. Лицо его застыло как маска. Подошли водолазы со своим снаряжением.

— Поехали! — скомандовал Дементьев.

Галина Максимовна сидела у окна на диване. Дочери находились в своей комнате, стараясь не шуметь, ни чем не досаждать матери.

Она сглотнула подкатившийся к горлу комок. Погладила шею пальцами здоровой руки. На улице послышались чьи-то быстрые шаги. Мимо дома, заглядывая в окна странными испуганными глазами шла соседка Марфа Николаевна, которую в селе все звали Лебёдушкой. Стукнула калитка в ограде, и Галина Максимовна насторожилась. Соседка распахнула дверь и сказала с порога:

— Нашли!

Закрыв дверь, она остановилась, запыхавшаяся, бледная, добавила со слезами на глазах:

— Нашли, Лебёдушка моя. Только что привезли к конторе. Страшно смотреть на него. Шутка ли, столько времени в ледяной воде.

Галина Максимовна посмотрела на Марфу Николаевну с недоверием.

— Народ-то как с ума сошёл — весь туда бежит, — продолжала соседка. — Участковый не велел сюда везти. Говорит, надо составить акт. Ждут врача. Вот и автобус за тобой.

В глазах Галины Максимовны поплыли радужные круги. Она потеряла сознание и повалилась на спинку стула…

Служебный автобус остановился возле ворот. Когда шофёр Иван Мартынов вошёл в дом, Марфа Николаевна, придерживая одной рукой Галину Максимовну чтобы совсем не свалилась на пол, махала свободной рукой перед её лицом и закричала:

— Врача! Врача надо! Вези скорей врача!

Иван подбежал к баку с водой, зачерпнул ковшом воды. Марфа Николаевна стала тыкать краем ковша в губы Галины Максимовны и лить воду на пол.

— Да ты не лей, а брызгай на лицо! — крикнул Иван.

Старуха набрала полный рот воды и брызнула с такой силой, что Галина Максимовна вздрогнула и открыла глаза. Когда она мало-мальски очнулась, соседка стала поить её из ковша, приговаривая:

— Что же ты, Лебёдушка, напугала меня до смерти. Галина Максимовна дрожащей рукой взяла костыльи, опираясь на него, попыталась подняться, но костыль выскользнул и с грохотом упал на пол. Марфа Николаевна нагнулась за ним.

— Погоди ты с костылём! — крикнул Иван. — Давай оденем её сначала.

— А может не надо? Вишь какая она.

— Ничего. Это лёгкий обморок.

— Ну да, лёгкий, — возразила старуха. — Я не успела сказать, а она уж готово дело — помирать начала.

— Не умрёт.

— Ну гляди, как бы чего не стряслось.

— Давай, давай, не торгуйся, — поторапливал шофёр. — Участковый сказал, её надо для опознания.

Старуха сняла с вешалки пальто и с помощью Шофёра стала одевать Галину Максимовну, сидевшую с поникшей головой на стуле.

Когда закончили, Марфа Николаевна увидела стоявших в дверях детской комнаты испуганных девочек.

— Их-то брать с собой или нет? — сказала старуха срывающимся от волнения голосом.

— Зачем? — ответил Иван. — Пусть дома сидят. Марфа Николаевна несколько мгновений смотрела на шофёра мутными, ничего не выражающими глазами, которые придавали её широкому, слегка рябоватому лицу совершенно тупое, беспомощное и жалкое выражение. Подбородок и руки её все ещё слегка дрожали. Высокая грудь поднималась и опускалась при дыхании как кузнечный мех.

— И правда, — согласилась она наконец. — Нечего им там смотреть. Насмотрятся, когда приберут да в гроб положат.

Поддерживаемая с обеих сторон под руки, Галина Максимовна прошла к автобусу. Марфа Николаевна вернулась в дом и принесла костыль.

Когда подъезжали к конторе, старуха воскликнула:

— Народу-то! — тьма тьмущая.

Люди толпились большим плотным полукругом в скверике возле «Доски почёта», на которой под стеклом среди прочих всё ещё висела фотография Павла Петровича. Многие стояли небольшими группами поодаль. Стена людей расступилась, когда из автобуса вышла поддерживаемая со всех сторон женщинами Галина Максимовна. Её пропустили к низенькой длинной лавке, накрытой брезентом. На брезенте в мокром полушубке, валенках, в тёмном костюме и без шапки лежал Павел Петрович, опутанный зелёной рыболовной сетью. Белые сморщенные руки его покоились на животе, правая была зажата в кулак. Галина Максимовна скорбно опустилась перед ним на колени, положила одну руку на грудь, а другой погладила светлые заиндевевшие волосы.

— Лежишь-поляживаешь, — сказала она слабым-преслабым голосом, будто сама была при последнем издыхании, наклонив голову и осматривая его немного распухшее синевато-бледное лицо, обострившийся нос и плотно закрытые глаза. — А мне каково?

Стоявшие в толпе женщины взволнованно зашептались.

— Горе-то какое, господи! — сказала одна из впереди стоящих.

— Сколько времени был в воде, а хорошо сохранился, — сказала другая печальным голосом.

Подошёл местный врач и, нагнувшись к Галине Максимовне, сказал:

— Дать заключение о смерти я не могу. Надо делать вскрытие, а я этим не занимаюсь. Придётся везти в районную больницу.

— Машина уже разнаряжена, и шофёр ждёт, — добавил участковый с погонами старшего лейтенанта милиции. — Без медицинской справки хоронить нельзя.

Галина Максимовна словно не слышала их и продолжала стоять на коленях. Подошёл Афанасий и сказал:

— Водолазы собрались уезжать. Хотят проститься. Галина Максимовна кивнула и стала подниматься.

Афанасий потом ей.

— Автобус к твоим услугам, — сказал Иван Васильевич, подойдя к Галине Максимовне. — Если куда нужно срочно — езжай.

Галина Максимовна попросила шофёра подвезти её сначала домой. Дома взяла две пачки пятирублёвок и приехала на постоялый двор. Водолазы уже упаковали свои вещи и ждали её. Среди них был Алексей Тигунцев — шофёр леспромхозовской дежурной машины, которая стояла на улице. Он должен был отвезти водолазов до станции.

Галина Максимовна положила деньги на стол и, повернувшись к Антону, сказала со слезами на глазах, поклонившись:

— Дай Бог вам счастья.

— Вы не меня благодарите, а его, — бригадир кивнул в сторону Валентина. — Он нашёл.

Валентин сидел на кровати, и когда бригадир сказал о нём, поднялся, вынул из кармана сигареты и стал закуривать.

— Дай Бог вам счастья, — опять сказала Галина Максимовна, вытерла дрожащей забинтованной рукой слезы и поклонилась ему как могла низко.

— Спасибо, — ответил Валентин.

— Вам всем спасибо. Сколько же трудов было положено! — Галина Максимовна опять заплакала.

— Да, — подтвердил бригадир, кладя одну пачку пятирублёвок в свой саквояж, а другую возвращая Галине Максимовне. — Досталось нам. Но лишнего не возьмём. Эти заберите обратно.

Галина Максимовна попыталась возражать, но Антон положил деньги ей в сумочку и вышел на улицу. Вслед за ним все вышли на улицу. Костя помог Галине Максимовне сесть в автобус.