"Судный день" - читать интересную книгу автора (Приставкин Анатолий)13В это время на другой улочке поселка стояла, задумавшись, с корзинкой яблок Катя. Стояла и смотрела бездумно на бабочку, возможно, ту же самую, которую приметил инвалид. Бабочка неровным зигзагом пролетела над дорогой, над заборами и села на корзинку с яблоками, накрытую сверху красной тряпкой. То ли запах яблок привлек, то ли бабочка этот красный цвет приняла за живой цветок. Но она сидела, пошевеливая сложенными крыльями, а Катя, боясь ее спугнуть, стояла и не решалась взять в руки корзинку. И вдруг за спиной сказали: – Доброе утро! – Ой, – вскрикнула она и повернулась. Перед ней стоял тот самый юноша, о котором она утром почему-то вспомнила. Так странно. Он посмотрел на нее, на бабочку и спросил, сделав осторожный шаг: – Напугал, да? – Нет, – ответила Катя. – Я задумалась. – О чем? – О чем? – переспросила она и не ответила. – Я утром хожу на работу, а вы все время с корзиночкой… – сказал, замявшись, Костик, уже не зная, что ему делать, уходить ли или подождать ответа. – Так о чем вы задумались? Катя мельком взглянула на него, стараясь понять, к чему он спрашивает и нужно ли ей с ним говорить. Решила, что нужно. – Стояла и думала… Возвращаться домой или… Или не возвращаться… – Она исподлобья посмотрела на него. Как он примет ее откровенность. Кажется, он принял как надо. – А как лучше? – спросил. Значит, что-то понял. Значит, не дурак. – Лучше… – сказала она, – не возвращаться. – И после паузы: – Никогда бы… – Тебе плохо? – сразу спросил Костик. Бабочка улетела, и он подошел ближе. Теперь они стояли друг против друга. – Было плохо, – ровно, будто давнему приятелю, стала объяснять она. – А теперь… – Она присела, сняв с яблок красную тряпку и постелив на обочину. И Костик присел рядом. – Я утром встала, я уже которую ночь не сплю… Собак слушаю… Вот я встала и загадала про себя: если сегодня ничего не произойдет, то я что-нибудь сделаю… – Она посмотрела на Костю, прямо ему в лицо, и добавила: – Нет, я не жалуюсь, не подумайте. Просто мы не знакомы, я могу вам правду сказать… – И помолчав: – А если честно, то больше и сказать некому… Может, вам не интересно? – И стала заниматься какой-то травинкой, не решаясь теперь после такого странного откровения посмотреть на собеседника. – Ну что вы! – сказал он и привстал, посмотрев на солнышко, чтобы понять, какое же теперь время. Катя его движения и его взгляда не заметила. Она была погружена в себя. – Я привыкла ходить до базара и обратно. И вдруг мне прогуляться разрешили. Не идти на заработок, – уточнила она. – А именно так, погулять. А я по привычке схватила корзинку… – С яблоками? – спросил почему-то Костя. – Называются-то яблоки, – странно пояснила Катя. – То есть они и правда яблоки, хотя… Я не могу привыкнуть, что это яблоки… Понимаете? Ну раз они для торговли и Зина их пересчитывает… Как рубли все равно… – И, помолчав, Катя сразу сказала то, с чего, наверное, надо было начинать: – Я их терпеть не могу. Вот. – Посмотрела на Костика, может, у нее такая была привычка не верить своим словам и проверять, слушают ли ее и как слушают. – А Чемоданчик мне вслед кричит: «Да не бери ты их!» А я схватила… А может, это Зина крикнула… – Она вдруг всхлипнула, но говорить не переставала, а продолжала, и даже более торопливо, чем вначале: – А я схватила и на улицу… Гуляю вот, дошла до конца улицы и растерялась… А куда дальше, не знаю… Костик, не отрывая от нее глаз, приподнялся, попросил: – Ну, не плачьте… Пожалуйста… А то мне надо идти… У меня ведь смена… – снова сел. Так уйти он не мог. И стоять не мог. Но и сидеть не мог. Он вообще не знал, что в таких случаях делают, когда рядом плачут. – Ну и идите, – вдруг сказала Катя. – Я ведь вас не держу. Она сидела, уткнувшись в коленки, и головы теперь не поднимала, не желая знать, тут он, этот случайный юноша, или нет. Если бы он поднялся и ушел, она бы все равно не заметила. – Как же я уйду? – спросил он наивно. – Не могу я так… – И уже поднявшись: – Я правда, я прошу… – Мне никого не надо, – и Катя, не отрываясь от своих коленей, отмахнула рукой. – Я вас не просила… Я вообще сама… Костя почему-то разозлился. Может, его этот пренебрежительный жест рукой разозлил, эта отмашка, мол, убирайтесь и не застите свет… – Сама так сама! – сказал он, решившись, и даже сделал шаг в сторону. Сделал и оглянулся. И увидел: никакой реакции. Значит, не поняла, что он уходит. Значит, и правда все равно. – Сиди себе! – крикнул он и пошел. Опять повернулся. – Не хочешь no-хорошему, да? А между прочим, все победы ждут… – К чему он вспомнил про победу, он и сам не понял. Просто захотелось что-то про себя сказать, чтобы она поняла, что он тоже человек и тоже со своими чувствами… Хотя… Какие уж у него чувства, нет никаких чувств, кроме одного: все время спать хочется. Вот кончится война, так подумалось, не надо будет в «тачку» свою лезть… Он тогда заляжет и попросит мать, чтобы не будила! Никогда! Пока сам не проснется и сам не встанет! А встанет он… Ну так через неделю… Нет, через месяц… Когда выспится так, чтобы… Катя между тем поднялась, отряхнулась от травы, а яблочки накрыла красной тряпкой. Подняла корзинку и, не взглянув на него, прочь пошла. Вот характер! – Постой! – крикнул ей Костя. – Давай познакомимся, а? Не опуская корзинки, Катя лишь голову чуть повернула: – Уже. – Что уже? – опешил он, но сделал к ней несколько шагов, а она стояла спиной и так странно смотрела на него. – Уже, – повторила она. – Познакомились. Ты как мой дядя, он тоже разговаривает, а сам кроме своего цеха ничего знать не хочет. Костик, пока она все это говорила, подошел и протянул руку к корзинке, ухватившись за ручку. Катя рванула корзинку к себе и крикнула: – Отдай корзинку-то! – Не отдам, – заявил он. – Меня зовут Константин Сергеич. – Ну и что? – и вдруг, почувствовав в нем какую-то силу, успокоилась. – А меня Катерина Егоровна. Беспартийная… Семнадцать лет… Сегодня… Они стояли теперь, ухватившись за корзинку с двух сторон, и смотрели друг на друга. – Что? Сегодня? – Замуж выхожу сегодня! Вот дурак непонимающий! – сказала сердито Катя. Но сердилась она, было сразу видно, не сильно. – Этот… – поинтересовался Костя. – Который Чемоданчик? – Василий Васильич… Он мне подарки… Даже кольцо… Он хороший, – будто с кем-то спорила Катя. – Он мне сказал: «Уедем, и не будет никаких яблок!» – Он что же, старый? Твой Василь Василич? – поинтересовался сдержанно Костя. Но Катя уже опомнилась и снова рассердилась. А может, потому и рассердилась, что ей о возрасте напомнили. – А тебя вообще не касается! Понял? – крикнула она. – Нет, не понял, – спокойно отвечал Костя. – Послушайте, Константин Сергеич, – попросила Катя, потеряв терпение. – Идите на свой завод… Залезьте в свой танк и сидите и не знайте ничего… Там глухо, как в гробу! – Не пойду, – крикнул ей Костя прямо в лицо. – Никуда я не пойду! Ты его не любишь, да? – Вот же, пристал! – в отчаянии произнесла Катя и оглянулась. – Закричать, что ли! Имейте в виду, я закричу, а они услышат! Вы поняли! Они из вас захотят, котлету сделают! Они же убьют вас! – Кричи, кричи, – предложил презрительно Костя. – Все равно не любишь! – Он отпустил корзинку и стоял, насмешливо глядя на нее. – Бери! Иди на свой базар! Я тебя понял… Ты просто спекулянтка! – Я – спекулянтка? – опешив, переспросила Катя. И положив корзинку, она шагнула к Косте, чуть не наступив ему на ногу. – Ну-ка, повтори! Повтори, кто я? Спекулянтка я? Да? Он впервые увидел так близко ее разгоряченное лицо и огромные горящие глаза. Промелькнуло, что она может и вцепиться в него, если он дрогнет под ее напором. Но ведь и он разозлился, за нее разозлился, потому что она врала: ему врала и себе самой… И что бы там ни произошло, он не отступится. Он будет ее, дуру, обличать, не за эту любовь, а за другое, в котором он тоже прав. – Да! – крикнул он ей прямо в лицо. – Да, ты настоящая спекулянтка. И кроме своих яблок тоже ничего не видишь! – Ах, так! – сказал Катя. Отошла на шаг, повернулась, отыскав глазами корзинку, и вдруг подскочила к ней и стала швырять на дорогу яблоко за яблоком, приговаривая: – Смотри! Смотри! Пусть все видят… Ненавижу! Всех, всех ненавижу! – С корзинкой рядом прямо в пыль села и разревелась. – Ну и дура, яблоки-то при чем, – Костя попытался ее приподнять, но Катя отмахивалась руками и не вставала. В этот момент и появилась на дороге Зина. Наверно, она успела сходить к своему юристу на привокзальную площадь, а может, и еще куда-то, но была она в полном раздрыге чувств, когда увидела издали, как дерутся двое на дороге и швыряют яблоки… Ее, Зинины, с таким трудом выращенные и сбереженные до апреля золотые плоды… Это уж было чересчур! – Ты что же делаешь! – крикнула она Косте, подбегая. – Ты, сволочь, что же хулиганишь-то? А? Сейчас милицию позову! Она думала, что он побежит, попытается скрыться, но вот что было странно: он смирно стоял около Кати, еще сидевший в пыли, и никуда не бежал. Он смотрел спокойно на приближающуюся Зину. Он еще пытался поднять из пыли глупую эту истеричку Катерину Егоровну, но ведь в пылу Зине могло показаться, что это он ее в пыль на дорогу и свалил, желая поживиться чужими яблоками. Она схватила его за руку, чтобы не вздумал уйти, и уж потом обратилась к Кате: что с ней, больно ли ее ударили?! Но Катя будто и не собиралась жаловаться, медленно поднялась и стала сбивать с себя пыль, не глядя ни на Костю, ни на Зину. Отряхнулась, собрала яблоки, а тетке сказала: – Зин, он не виноват… Отпусти его… – А чего кричала? – спросила подозрительно Зина. – А корзинку кто вырывал? Я всё видела! Бандюга! Испортил мне товар! – Но руку выпустила, наверное, поняв, что он не собирается убегать. – Не кричите на меня, – сказал Костя негромко, но твердо. – Не имеете права кричать, не разобравшись. И тут Зину словно прорвало: этот молокосос ее учит… Все учить стали… Все про права вспомнили… Один хочет дом отобрать… Другой девку увести… Третий ей тычет совестью… Четвертый яблоки ее швыряет! А она их всю зиму… Каждое отдельно от других обертывала… Сколько труда, сколько сил… Зина присела перед корзинкой и стала просматривать, вертя перед глазами, и все говорила, говорила, как они, эти яблочки, достались ей и как ей нужно за них получить деньги, чтобы расплатиться с долгами… Но все, что она говорила, относилось не к этому хулигану, которого Катя почему-то защищала, а к Катерине, от которой, если посчитать, и пошли все Зинины беды, начиная с утра… От нее, а может, и от Толика… И от Чемоданова… Зина вспомнила про бумаги, спрятанные за пазухой, и, поднявшись, отчего-то достала их, стала показывать Косте со словами: – Может, тебе и дом мой нужен? Может, ты хочешь не только яблоки, но и остальное забрать? Так бери! Не стесняйся! Чего уж стесняться! Брать так брать! Грабить так грабить! Добивать нас с Катериной… – Зин, ну успокойся, – сказала лишь Катя, она не смотрела в сторону Кости, не желая его теперь видеть, негодуя про себя, что он торчит здесь до сих пор и не уходит. Незачем видеть ему всю эту Зинину истерику, которая, кроме нее, Кати, никого и не касалась. – Зин… Ну не надо… Не надо… Я тебя прошу… – Из-за тебя все! – повторила с угрозой Зина и спрятала свои бумаги за пазуху, подальше. – Добила ты меня… Сердце на тебя ожесточилось… Пойдешь домой? Ну? – Пойду… Конечно, пойду, успокойся только… Хочешь, посади в подвал… Только не сердись, ладно? Они подняли вдвоем корзинку и пошли, а Костя остался стоять. О нем и не вспомнили. Он для них не существовал. Может, он должен и вправду радоваться, что не свели в милицию, могли бы и свести. Но вдруг ему показалось, что сейчас не он кого-то чуть не ограбил, по версии этой странной тетки, а его чуть не ограбили, а может, и ограбили, уведя эту девушку, которая теперь ему была нужна. Зачем нужна, этого он не знал. Можно было с ней три года встречаться здесь на улице, слышать: «Здравствуйте вам» – и не знать, что она существует. И ничего на свете вообще не знать. Но вот наступил апрель, пришел его девятнадцатый день, и у Костика раскрылись глаза. Сперва он увидел бабочку-капустницу, сидящую на Катиной корзинке, потом глаза девушки Катерины Егоровны, близко так, что любую рябинку в этих серо-голубых глазах рассмотреть можно было, и вдруг он увидел, даже ощутил, горячую волну, исходящую от нее… Что-то в нем пробудилось. Как от апрельского тепла пробуждается почка и разворачивается и становится листом. Очнувшись, он крикнул вслед: – Катя! Катя! – Она уходила, не оглядываясь, не слыша его. Хоть он так закричал, что не слышать его было нельзя. Он бросился бежать следом. Он бежал и кричал на всю улицу: – Катя… Екатерина Егоровна! Ну подождите же! По-до-жди-те! Зина наконец оглянулась, оставила Кате нести корзинку, а сама повернулась к Косте. Он натолкнулся на нее, как на глухой забор. Встал перед ней запыхавшийся и жалкий. – Не кричи, – сказала Зина. – И вообще… Не ходи сюда. Гуляй отсюда подальше, понял? – И повторила с твердой уверенностью, недобро взглянув в глаза: – Подальше, говорю, гуляй! Парень! Она догнала Катю, и бок о бок, как забубённые подружки на гулянье, они ушли, держа корзинку с двух сторон. А Костя остался стоять на дороге. Необычное было это утро. Сухое, теплое. Солнце прорезалось сквозь утреннюю дымку, обещая истинно весенний и теплый день. Инвалид проковылял на костылях. Он многозначительно посмотрел на Костю, будто хотел что-то спросить, но ничего не спросил и ушел дальше. Какие-то птахи свиристели с веток, и снова, вот же везение, неровным косым зигзагом пролетела капустница, как желтый листок, то ли ветром гоняло ее по поселку, то ли никак она не могла сыскать свой первый цветок, который еще и не родился. Поторопилась дурочка, поверила первому теплу, а цветочки-то еще все впереди. Костик вертел головой, находя для себя новое, невиданное, непознанное, о котором он никогда не подозревал, что оно может существовать вне его привычного мира с табельщицей на проходной, с цехом, где гуляющие сквозняки разносят устойчивые запахи горелого масла, краски, железа и сварочных электродов, с Букаты около конторки, залепленной молниями, и верной вечной «тачкой», ждущей его, Костика, на его рабочем месте. Уж кто из них кому принадлежал больше, трудно сказать… Но уж точно, что жить они друг без друга не могли. Привычный, единственный, как еще вчера могло бы показаться, мир вдруг отдалился и стал совсем не главным, не единственным в сегодняшнем его самочувствии. Но что же тогда было главным? Эта улица? Эта бабочка? Это едва уловимое, но желанное, тепло от солнышка сквозь ветки дерев? Это ли стало главным? Нет, Костик знал, что не это. Слишком уж оно было непривычным, новым, хотя он чувствовал, что вовсе не враждебным ему. Но главным было все-таки иное. Странная девочка, девушка, которую сию минуту так ловко от него увели. Увели почти силой, в этом он не сомневался. Но столь уж важно, что увели-то? Больно, никто не спорит. Как кулаком под дых, когда стоишь, согнувшись, и не хватает воздуха от боли и гнева. Но вот сейчас стало понятно, что суть в другом, в том, что она, эта девушка Катерина Егоровна, вообще была, что она существовала в том, новом для него мире, посреди пробивающегося и почти пробившегося утреннего солнца и этих насторожившихся в предчувствии радостного тепла травки, птиц, бабочки… Получалось, что существование этой девушки в новом для него окружении делало невозможным прежнее его существование, хотя он еще не ведал, не знал, возможным ли… А вдруг он перешагнет через порог проходной, прежде перешагнув через себя, и все станет на свой привычный круг и понесется чередом: танки, цех, Букаты… И он снова поверит, что только оно дано ему навечно, и одно оно имеет в мире ценность, а больше ничего в мире нет! Давно он сидел на обочине, погруженный в свои новые, странные для него мысли. А может, и мыслей-то не было, а было лишь предчувствие, которому он до конца не доверял?! Появление вездесущего Толика вывело его из этого гипнотического, похожего на сон, состояния. Толик дожевывал на ходу бутерброд, всунутый ему в карман сердобольной Зиной – и чего, спрашивается, отказывался – и чуть не подавился, завидев жалкую фигуру приятеля на обочине дороги. Суеверно подумалось, а Толик, как все греховодники, был суеверен, что если утро сегодня подносит ему сюрпризы, так почему бы и не это. А то, что случилось невероятное, он не сомневался; лучший слесарь Ведерников, безропотный робот, маньяк в делах, не умевший, не желавший ловчить, когда ему ничего не стоило своими золотыми руками изготовить в перерыв несколько зажигалок для рынка, за пять минут до смены сидел и грелся на солнышке и не спешил бежать в свой пресловутый цех. Денек и правда фантастический, и неизвестно, что от него ждать! Толик, подумав так, и не подозревал, насколько он близок к истине! Сперва Катька со своими невероятными прозрениями, потом Зина, потом Чемоданов… Ведерников… Наваждение какое-то! В уме перечислив таковых, Толик одно лишь не сделал, он не связал всех в единую и законченную цепочку, не догадываясь еще, что эта цепочка существует. А если примкнуть сюда инвалида и, возможно, Букаты, то она замкнется в единое крепкое звено, которое уже никто не в силах будет разорвать. С тех давних пор, когда выскочил он за калитку, поцапавшись с Чемоданчиком, он успел проделать массу самых необходимых ему дел, и главное: он достал литер на вечерний поезд, уходящий в Москву. Литер не был поддельным, хоть это ему не составляло труда, а его появление по-иному, чем обычно, диктовало и направляло жизнь самого Толика. Никакой уверенности, что литер ему пригодится, еще у него не было. Зина со своими странными намеками насчет юриста и каких-то бумаг и появление Чемоданчика – все это смешало продуманные заранее планы отъезда. Точней же, не отъезда, а бегства, ибо никто его с работы не отпускал… Смешало. Но не отменяло. И билет, как было у него намечено, Толик, в зависимости от встречи с Зиной, собирался сегодня взять. Теперь он крутился около Зининого дома вовсе не уверенный, что ему приятно туда войти. Тут и наткнулся он на своего дружка Костика Ведерникова… Нельзя сказать, что они очень дружили. Да и что могло их связывать, кроме совместной учебы в ФЗО. Еще этот дурачок вздумал выручать Толика на собрании, будто не понимал, что все там давно предрешено, и никакие его голосования или неголосования изменить в судьбе Толика ничего не могут. Да и к лучшему, что не могут… Скорей развяжет свои узлы и с Зиной, и с Ольгой, потому что встречаться каждый день с ней в цехе, видеть ее молящие глаза было ему невмочь! – А ты чего сидишь? – спросил Толик подходя. – Знаешь, сколько времени? Костик мотнул головой, из чего можно было понять, что о времени он не знает и это его не интересует. – Пять минут… Осталось! В отгуле, что ли? Костик снова качнул головой, выходило, что не в отгуле. Чудик все-таки он. Умные люди когда не работают, свои дела делают. А этот сидит и в забор смотрит. Много ли высидишь, если торчать у дороги, уставясь в чужой забор! – Отпустили, что ли? – заинтересовался Толик. И вдруг догадался: на больничном! Как же он сразу не углядел, что видок у его дружка не очень-то здоровый… – Ага. Приболел… Толик приподнялся, вдруг ему показалось, что у Зины шевельнуло калитку. Но это был ветер. А Костик смутно пробормотал, что он не заболел, а так, сам по себе, решил на работу не идти. Решил, и все. Такой ответ поставил Толика в тупик. Хотя, если посудить, удивляться в этот шальной день не приходилось. Все шло наперекосяк. Главное бы понять, к добру ли это происходило? – Как это решил… Сам по себе? – переспросил Толик, засмеявшись. – Не понимаю… – А я и сам не понимаю, – сознался Костик. Толик повертел пальцем у виска. – А ты чудило, – произнес. – Я всегда говорил, что ты чудило. И работать ты нормально не умеешь… И сачкануть как полагается… Ударник… Портреты, сбережения на танковую колонну… А выходит, что такой же сачок, как и я! Ну не потеха! Толик снова, приподнявшись, посмотрел на Зинину калитку, потом на свои часы. Штамповка немецкая без камней, но красиво: черный циферблат, светящиеся циферки, стрелки и желтый нарядный ремешок. – Хочешь мой совет? Бесплатный? – сказал вдруг. – Беги, заяц! Тебя еще простят! Ну, выговорочек за пять минут схватишь… И начнешь как миленький вкалывать дальше… Еще и счастлив будешь, что выговорочек-то, сама работа тебе премией покажется! Чего Толик уговаривал, чего добивался, и сам бы не мог объяснить. Если посудить, ему все равно было, что сотворят с его названым защитником Костей Ведерниковым, когда у самого проблем невпроворот. А своя-то шкура всегда ближе. Но в том-то и дело, что Костик ему в жизни ничем, если посудить, не мешал. А подтолкнуть его к истине, когда он начал заблуждаться, вроде бы ничего не стоило. Ну мало ли у кого в какие времена винтик в мозгах начинает прокручиваться… Вот и наталкивал, и даже самому себе Толик нравился в эти минуты. Да что-то еще в этой ситуации Толика смущало. Вот если, скажем, Костик поймет оплошку да побежит, все станет на свои места. И мир, свихнувшийся с утра, войдет в колею и будет вновь таким же управляемым и понятным самому Толику, каким был всегда… Может, и не так он думал, но уж точно не хотел, чтобы этого непрактичного дурачка Костю засуживали за глупое опоздание. Он сказал: – Пропустишь «указное время», никто тебя не спасет. Я однажды был на суде, они там не чикаются… Клепают наказания, как мы с тобой наши «тачки»… – Пусть, – вдруг сказал Костик. Так равнодушно и произнес: «Пусть». «Сошел с ума», – сразу подумалось Толику. Никогда бы прежний Костик не произнес этого слова. Никогда. Вот и соображай теперь, что эта ударная работа делает с людьми, если они теряют рассудок, как те киты, о которых Толик где-то читал, сами выбрасываются на берег. Дурацкая, если подумать, гибель. Бессмысленная какая-то. Он посмотрел снова вдоль улицы, но ничего не колыхнулось у знакомой калитки, а время шло. Да и глупое сидение тут дружка-приятеля тоже отчего-то мешало Толику. Он вдруг сказал: – Ладно! Пойдем! Вместе! Я тебя хоть до проходной доведу, а то меня потом всю жизнь совесть будет мучить… А ты, если все будет нормально, вынесешь мне спиртика из цеха. Меня теперь туда не пускают… Спиртик у меня в цехе закаченный лежит. Договорились? Костик, ничего не произнося, встал и послушно побрел, ведомый Толиком. Но молчал, только слушал и кивал головой. Явно человек был не в себе. – Спиртик мне на свадьбу, я скажу, нужен, – между тем толковал Толик, уводил и уводил Костика все дальше. – Мой один знакомый свадьбу придумал. То есть мне-то он не сказал, но я и сам не дурак, вижу. А раз свадьба, то будь спок, без спиртика не обойтись… Понятно? Ну вот, ты мне спиртик, а я тебе избавление от позора… Баш на баш! Да я шучу, дурачок… Ты иди, иди, а если хочешь, беги, потому что время твое выходит. Вышло, считай… На часах было ровно семь часов, начало работы… |
||||
|