"Ночной поезд" - читать интересную книгу автора (Вуд Барбара)

Глава 2

Доктор Ян Шукальский медленно спускался по лестнице со второго этажа больницы и, преодолевая каждую ступеньку, прислушивался к своим тяжелым шагам. Хромота из-за поврежденной в детстве ноги, после чего та осталась немного искривленной, была более заметна именно в такие моменты, когда он сильно уставал. Тогда он казался старше своих тридцати лет. Доктор задержался внизу лестницы и посмотрел на длинный тусклый коридор, который вел к его кабинету. Накануне Рождества 1941 года в этом коридоре царила зловещая тишина, несмотря на то, что все пятьдесят с лишним коек были заняты. Сейчас доктору хотелось быть дома вместе с женой и сыном. Но он не мог покинуть больницу. Пока не мог. Видимо, ему придется задержаться довольно долго. Цыган еще не пришел в сознание.

Доктор взглянул на часы. Половина седьмого. Он прошел большую часть коридора, открыл дверь своего кабинета и включил свет.

Одна лампочка, висевшая над головой, освещала скудную меблировку, состоявшую из простого деревянного стола, вращающегося стула с решетчатой спинкой, еще двух стульев с такими же спинками и деревянного картотечного шкафа в углу. В одной стене был встроенный мраморный камин, но его забили досками и на каменной плите очага установили современную батарею парового отопления.

Он устало сел за простой деревянный стол и протер глаза. Больше всего его беспокоил цыган… Он посмотрел на потолок, через который проступило влажное пятно. Это лишено всякого смысла. Невероятная история, которую крестьянин Милевский составил из обрывков произнесенных раненым в бреду, никак не могла быть правдой. И тем не менее, как объяснить его состояние и то обстоятельство, при котором Милевский нашел цыгана? И почему он оказался совсем один? Это сбивало с толку. Шукальский никогда не встречал цыган, которые ходили бы в одиночку. Они всегда, несмотря ни на что, ходили вместе, хотя бы по двое, но никогда в одиночку. А вот этот как раз оказался совсем один на снегу у края фермы Милевского с простреленной головой. С губ охваченного лихорадкой цыгана срывались самые невероятные слова. Он говорил о каком-то массовом расстреле…

Шукальский покачал головой, будто отгоняя подобные мысли, и повернулся к радио, стоявшему на дальнем конце его стола. Он уже хотел было включить его, чтобы избавиться от гнетущей тишины, внести в это помещение какое-то оживление, как вспомнил, что его любимые программы, польские танго, которые сочиняли и играли под управлением великих современных музыкантов Голда и Питерсбурга, больше не передавались. Видно, Голд и Питерсбург были евреями.

Отдернув руку от радио, он услышал, что в дверь постучали.

– Да? – крикнул он.

Дверь чуть приоткрылась, и в нее заглянула его ассистентка, доктор Душиньская.

– Я вам помешала?

– Нет, нисколько. Входите.

– Ян, я только что со второго этажа. Минуту назад цыган пришел в себя.

Шукальский вскочил на ноги.

– Что? Почему меня не предупредили?

– Не хватило времени, – ответила Душиньская. – Я случайно взглянула на лежавшего рядом с ним больного и заметила, как цыган открыл глаза и начал говорить. Спустя несколько секунд он снова впал в кому.

– И?

Ассистентка взглянула на него через тускло освещенную комнату и, заметив, что ложбина меж его бровей стала глубже, серьезно заявила:

– Все, что говорил крестьянин, правда.

Доктор снова сел и пригласил Душиньскую последовать его примеру.

– Как у него с основными показателями состояния организма?

– К сожалению, не очень хорошо. Кровотечение из раны в голове остановлено, но я уверена, что у него воспаление легких.

– В хирургической вы для него сделали все, что могли, – сказал Ян. – Больше вряд ли можно было что-либо предпринять. Все же сколько он пролежал на снегу обнаженным?

– С того момента, как произошел массовый расстрел, до того часа, когда Милевский его обнаружил, цыган пролежал в снегу почти двенадцать часов. Ян, неужели все это возможно?

Не получив ответа, доктор Душиньская откинулась на спинку деревянного стула и некоторое время разглядывала лицо главного врача больницы.

– Давайте еще раз взглянем на этот невероятный случай, рассказ цыгана, – вдруг заговорил Шукальский. – Он вместе со своим табором – всего около ста человек, среди которых были мужчины, женщины и дети, – расположился лагерем в лесу, когда нагрянули немецкие солдаты. Цыган говорил, что сопротивления не оказывалось. Немцы просто подошли к ним, направили на них дула автоматов, заставили собраться вместе и отвели на опушку леса. Здесь всех цыган заставили вырыть в снегу длинную и глубокую яму, вроде траншеи, после чего немцы выстроили их вдоль края ямы, приказали раздеться догола и сложить одежду на снегу аккуратными кучками. Затем немцы убили всех, одного за другим, выстрелом в затылок – мужчин, женщин, детей, – следя за тем, чтобы они падали в яму лицом вниз. Нашего цыгана пристрелили одним из последних. Если верить его словам, то он был еще жив, когда немцы начали засыпать эту братскую могилу землей и снегом, но, дойдя до того места, где лежал наш цыган, немцы сработали небрежно и засыпали его лишь наполовину. Он говорит, что лежал неподвижно под телом женщины, чтобы не выдать себя, и долго ждал, пока немцы не уйдут, после чего выбрался из-под тел и по снегу отполз подальше от этого места. В конце концов ему как-то удалось добраться до фермы Милевского. Вы так представляете себе его рассказ?

Душиньская прошептала:

– Да, – затем более твердым голосом спросила: – Но зачем? К чему немецким солдатам так поступать? Солдаты воюют с солдатами, так бывает на войне. Но это бессмысленное убийство ни в чем неповинных людей!

Лицо Яна Шукальского стало гневным.

– Моя дорогая Душиньская, я сам усомнился в этом, но нет никаких причин не верить этому человеку.

Наступило тяжкое молчание, столь осязаемое, будто оно было каменной стеной. Его прервал Шукальский:

– Похоже, начинается нечто такое, с чем мы не сможем бороться.

Тени в мрачном кабинете казались зловещими, будто слова, сказанные здесь, каким-то образом изменили само это помещение. Ни Шукальский, ни его ассистентка не могли предположить, насколько он был прав.

– Мне пора домой, – устало сказал доктор, глядя на свои руки.

Ассистентка встала и молча вышла из кабинета. Ян Шукальский еще некоторое время продолжал сидеть, думая о превратностях жизни, о том, как волею случая он лишился ассистента, с которым проработал несколько лет, о том, как нацисты год назад увели того и заменили доктором Душиньской, о том, как он, Ян Шукальский, не без колебаний согласился принять новую ассистентку – старые предубеждения умирают не сразу.

Шукальский вернулся к койке цыгана и взглянул на него. Он часто видел такие лица на столах для вскрытия. На лице цыгана любопытным образом белый, черный и желтый цвета сочетались с фиолетовым цветом губ, щеки провались так глубоко, что не было сомнений – на койке лежит почти мертвец. Однако быстрый пульс свидетельствовал о том, что цыган все еще цепко хватается за жизнь. Пульс немного нитевидный, восемьдесят ударов в минуту. Он смотрел на потерявшего сознание человека, сожалея об ограниченных возможностях, которыми располагают простые смертные врачи. Осторожно положив руку цыгана под одеяло, Шукальский вышел из палаты. В коридоре он увидел свою ассистентку, которая быстро шла ему навстречу. Она была не одна – следом за ней шел незнакомый человек. Когда оба поравнялись с ним, он выдавил улыбку, но не испытывал желания знакомиться с новым человеком, хотелось побыть одному. Однако ради Душиньской он состроил веселую мину.

– Ян! – задыхаясь, произнесла она, – какая неожиданность! Мы встретились на ступеньках больницы!

Не переставая улыбаться, Шукальский повернулся к незнакомцу.

– Здравствуйте, – сказал он, и оба пожали друг другу руки.

– Максимилиан Гартунг, – доктор Душиньская с волнением представила его. – Мы вместе учились. Это Ян Шукальский – главный врач этой больницы. Ян, подумать только, мы не виделись… похоже, целых два года!

Шукальский почувствовал, как напряглось его лицо. Он заметил, что оба держатся за руки. Это обеспокоило его. Ян внимательно рассматривал лицо друга Душиньской. У Гартунга было аристократическое лицо, черты которого казались немного резковатыми, чтобы их можно было назвать тонкими, однако он был высок, привлекателен, с располагающей дружеской улыбкой. Когда он смотрел на свою подругу студенческих времен, которая была на голову ниже его, в его глазах играло нечто похожее на озорной огонь.

– Я поселился в «Белом Орле», – сообщил Гартунг низким голосом. – Уходя, я заплатил владельцу гостиницы один злотый, чтобы он сегодня вечером оставил за нами столик. Доктор, не хотите присоединиться к нам?

Шукальский вежливо отказался и поинтересовался:

– Как долго вы пробудете в Зофии, пан Гартунг?

Он пытался проявить дружелюбие, заинтересованность, но в то же время старался найти удобный повод, чтобы уйти. Чем бы ни занималась его ассистентка после работы и каких бы друзей себе ни выбирала, мужского или женского пола, Шукальского это не интересовало.

– Я нашел время отлучиться от дел своей фирмы, – сказал Гартунг, хитро улыбаясь. – В последнюю минуту мне пришлось сопровождать груз с шариковыми подшипниками на завод в Люблине, а уже послезавтра пора возвращаться в Данциг.

– Ян, – сказала Душиньская, взглянув на дверь, которая вела в главную палату, – как он?

– Стабильно. Вы оба идите. Вам ведь о многом надо поговорить.

Они пожелали друг другу счастливого Рождества и спокойной ночи. Доктор стоял и смотрел вслед быстро уходившей парочке. Он увидел, что, не дойдя до выхода, Гартунг и Душиньская обнялись, крепко поцеловались в губы, затем вышли на заснеженную улицу.

Некоторое время Шукальский продолжал наблюдать за ними, затем, беспокоясь о других, более важных делах, захромал в сторону своего кабинета.

Подняв воротник, чтобы защититься от ветра, Ганс Кеплер раздумывал, куда идти. Он стоял на нижней ступеньке костела и невидящими глазами уставился перед собой. В глубине души, где когда-то зажегся огонь, надежда и храбрость гордого солдата, сейчас царила абсолютная пустота. Он предал рейх.

Не в силах пойти прямо к маленькой булочной своей бабушки, где его ждали угощения, любимые еще с детских лет, роттенфюрер СС Ганс Кеплер решил прогуляться.

На другой стороне городской площади, прямо напротив костела, стояло зловещее здание нацистского штаба, увешанное флагами со свастикой и охраняемое у входа двумя вооруженными до зубов солдатами. Зофия теперь принадлежала нацистам, и те правили здесь с неослабевающим рвением военщины. Хотя комендантский час еще не наступил, ходившие парами патрули не оставляли прохожих в покое. Каждого, кто после темноты оказался на тротуаре, непременно останавливали и допрашивали. Однако Кеплер знал, что с ним такого не позволят. Произойдет лишь обмен нацистскими приветствиями с товарищами, так что он, роттенфюрер СС Кеплер, в отличие от остальных десяти тысяч жителей Зофии, имел исключительную привилегию ходить по улицам, и его мысли никто не потревожит.

Молодой солдат размышлял о том, будет ли в аду так же холодно.

Шукальский смаковал некрепкий кофе, зная, что его запасы кончаются и неизвестно, когда в Зофию привезут новую партию.

Сначала он думал о Душиньской, враче из Варшавы, которая прибыла к нему год назад, только что получив медицинское образование. Его беспокоило то обстоятельство, что предрассудки мешали ему трезво судить, но от этого никак нельзя было отделаться. Он всю жизнь считал, что из таких людей, как Душиньская, никогда не получится хороших врачей, но вышло наоборот. Она оказалась удивительно умной, компетентной и знающей свое дело врачом. Однако ему все еще было трудно считать Душиньскую себе равной.

Быть может, это объясняется ее красотой?

Ян Шукальский вспомнил день, когда новый врач прибыла в больницу и как он расстроился, увидев, что это женщина. Тогда он лишь подумал: «Как сможет молодая женщина такой красоты и обаяния справиться с нелегкой мужской работой?» Его коллеги в больнице, от медицинских сестер до остальных двух врачей, встретили молодую красивую женщину не очень приветливо. Марии Душиньской в свои двадцать шесть лет придется доказывать, чего она стоит. «И она доказала, – признал Шукальский, сидя в тусклом кабинете. – Но было бы гораздо лучше, если бы она оказалась мужчиной».

Его мысли путались, не хватало времени подумать обо всем. Вот цыган, его ужасный рассказ и глубоко засевшее в душе предчувствие, что действительно может произойти то, чего он опасался и страшился эти два года.

Его собственное чувство патриотизма и разочарование, они оба уж точно неразделимы. Особенно для человека, который четыре года назад изъявил желание служить в польской армии, но получил отказ из-за физического недостатка. В 1939 году, когда нацисты вторглись в Польшу, Шукальскому оставалось лишь сидеть сложа руки и смотреть на эту бойню.

Он встал со стула и начал ходить по кабинету. Его охватывал гнев. Словно им мало бойни, они сделали господами над нами садистских ублюдков, которые придумывают собственные законы, чтобы можно было заставить нас жить в постоянном страхе, следить за нами, травить нас, сделать из нас рабов в собственном городе! Напыщенные ублюдки вроде Дитера Шмидта терроризируют меня и указывают, как управлять собственной больницей! И как, по его мнению, я должен управлять ею, если он отнимает у меня лучшего врача лишь потому, что тот еврей, и вместо него присылает женщину? А что с обеспечением? Приходится отправлять медсестер в разные города, чтобы купить крайне необходимые медикаменты, которые даже в самой бедной больнице должны всегда находиться под рукой!

Ян Шукальский, тридцати лет, разочарованный, хромающий на одну ногу, решил избавиться от плена своего кабинета и уступил порыву выйти на улицу и прогуляться.

Мария Душиньская и Максимилиан Гартунг тихо смеялись, идя рука об руку по улице. Они шагали в сторону Вислы, где на берегу реки стояла единственная гостиница города, и почти не разговаривали, чтобы насладиться этим мимолетным, драгоценным моментом.

Их дважды останавливали и допрашивали солдаты Дитера Шмидта, коменданта гестапо; дважды им пришлось предъявлять солдатам документы и объяснять, почему они находятся на улице после наступления темноты; дважды им строго напомнили, что в десять часов наступает комендантский час. Однако это нисколько не испортило им настроение.

– Один месяц, – прошептала она ему, пока оба шли навстречу дувшему с реки ветру. – Ты сказал, что вернешься через месяц. Но это было два года назад. Макс, что случилось?

Гартунг, прищурившись, смотрел вперед, словно пытаясь что-то разглядеть, его губы побелели и стали тонкими. В это мгновение, потребовавшееся ему, чтобы найти слова оправдания, Мария изучала его лицо. За прошедшие два года он не изменился. Он все еще сохранил какую-то грубую красоту. Те же строгие линии подбородка и носа. Те же проницательные глаза, которые напоминали хищную птицу. Как нелепо, что этот импозантный мужчина с холодными глазами воплощает качества, являвшиеся полной противоположностью его внешности. Двадцативосьмилетний Максимилиан Гартунг был человеком, который смеясь идет по жизни. Как раз за это она его так любила, пока оба учились в Варшавском университете. Он умел без особых забот справляться с превратностями жизни.

– Мария, помнишь, что у моего отца в Данциге был литейный завод? – заговорил он под шум ветра. – Среди прочего мы производили подшипники для тяжелых машин. И нередко для немецких танков. Мария, в то лето я оставил учебу, чтобы проведать родителей в Данциге и серьезно намеревался через месяц вернуться к тебе.

Он взглянул на нее и улыбнулся.

– Я ничего не забыл. Тогда мы говорили о том, чтобы пожениться.

– Да…

– Kochana[6] Мария, тогда я успел вернуться домой прямо на похороны. Отец умер от сердечного приступа и оставил мне литейный завод. Я не мог долго предаваться горю, надо было как можно быстрее освоиться с делом. В то же самое время немцы вторглись в Польшу. Работы на литейном заводе прибавилось. Чтобы увеличить выпуск продукции, пришлось трудиться днем и ночью. Мария, об учебе и говорить было нечего. И благодаря этому ты не видишь меня в униформе. – Он снова широко улыбнулся, на этот раз не пытаясь скрыть цинизм. – Видно, подшипники нацистам больше нужны, чем еще один солдат.

Мария взглянула на его теплое пальто, кожаные перчатки и вязаный шарф на шее. Раньше она на это не обратила внимания. Встретившись с ним на ступенях больницы, она разволновалась и совсем забыла, что идет война.

– Я рада, что ты не стал солдатом. Я бы не могла смотреть на тебя в немецкой униформе после тех счастливых лет, которые мы провели в Варшаве.

Макс взглянул на нее, его волчьи глаза вдруг стали серьезными.

– Тебе не нравится вся эта история с моим литейным заводом? Подшипники, которые я произвожу, оказались в ганках, которые ворвались в Польшу. Пойми, у меня нет выбора! Либо я подчиняюсь нацистам, либо они упрячут меня вместе с семьей в одном из своих тайных лагерей, а литейный завод передадут в руки другим немцам. Я поступил так, чтобы выжить, ты должна понять это! Любого, кто не согласен работать на рейх, уберут с дороги. Какую службу бы я сослужил своей семье, если бы оказал сопротивление? Мария, кого-то все равно заставили бы производить эти подшипники; так почему им не могу быть я? Я хочу только уцелеть и жить спокойно. И если ради этого приходится помогать нацистам строить танки…

Она прижала свою руку в перчатке к его губам.

– Прошу тебя, Макс, не говори больше о войне. Макс и Мария с серьезными лицами вошли в «Белый Орел», их встретили атмосфера веселья, музыка оркестра и яркие огни. Нацистские флаги, висевшие над входом и выходами, нисколько не омрачили праздничного настроения. Сам владелец гостиницы в своем лучшем костюме, улыбаясь, словно ясное солнышко, провел молодую пару к одному из свободных столиков ресторана. Оба сняли пальто и пристроили их на ближайшей вешалке. Макс широко улыбался и, прежде чем сесть, на мгновение загляделся на Марию.

Неужели на ней та самая темно-синяя юбка, которую она носила еще на первом курсе? А эта блузка – он вспомнил то время, когда этот предмет одежды был еще новым и несколько лет назад явил собой дерзкий вызов моды плечами Скьяпарелли.[7] Теперь такие блузки носила каждая женщина. Свойственная мужчине манера одеваться, которая сейчас, к сожалению, приобрела большую популярность, нисколько не повредила женственному облику Марии. В самом деле квадратные плечи и юбка до икр лишь подчеркивали ее длинные ноги, узкую талию, нежные округлости грудей под тонким материалом блузки. Она осталась точно такой, какой он запомнил ее, она не изменилась.

Импортное вино было невозможно достать ни за какую цену, так что им пришлось довольствоваться польским вином местного производства. Хотя вино было из слив и не очень высокого качества, оно хорошо шло с ужином, который жена владельца ресторана приготовила на своей кухне. Сначала подали густой картофельный суп с луком, затем тарелку с дымящейся капустой и кусочками свиного окорока.

– Мария, расскажи, чем ты занималась с тех пор, как мы виделись в последний раз.

Мария начала тихо рассказывать под звуки скрипки, которая играла «Ostatnia Niedziela».[8]

– В университете я закончила последний курс на факультете медицины, затем поступила в Варшавский институт гигиены. Это хорошее учебное заведение, строить его нам помогали американцы. Я там проучилась шесть месяцев, посещала лекции и много работала в лабораториях, занимаясь главным образом исследованиями в области здравоохранения и профилактики эпидемий.

– Судя по голосу, ты не очень довольна. Потягивая вино, она пожала плечами.

– Поскольку сейчас у меня нет выбора, где работать, Зофия вроде не такое уж плохое место. Не многочисленное население, да и больница вполне приличная.

– А парень, с которым ты меня недавно познакомила, Шукальский? Похоже, он суров.

– Ян неплохой человек, спокойный. Относится к жизни очень серьезно. Профессионализм для него превыше всего. Пациенты любят его. Он очень хороший врач, и у него отличная репутация. – Пока Мария говорила, ее взгляд остановился на скрипаче, который своей игрой покорил шумную аудиторию, и на мгновение она вспомнила отель «Полония» в Варшаве, где они с Максом провели несколько приятных вечеров. – Ян… как это сказать, он терпеть не может врачей женского пола. Откровенно говоря, вряд ли найдется мужчина-врач, которому они по душе. Думаю, это может привести к одиночеству. Но работа не позволяет нам расслабляться, и я, наверное, в основном довольна своим положением.

Макс протянул руку и коснулся ее пальцев.

– И в чем ты ему ассистируешь?

– О, я помогаю ему управлять больницей. Ну и, конечно, проводить исследования.

– Что это за исследования?

Скрипач перестал играть, и оркестр грянул танго. Несколько пар встали из-за столиков и покачивались под звуки «Bajka».

– Что за исследования? Ну, он занимается главным образом инфекционными заболеваниями. Например, брюшной тиф, сыпной тиф, гепатит. У него хорошо оборудованная лаборатория.

– Уже состоялись великие открытия?

Мария взглянула на руку, которая ласкала ее руку, на гладкие ладони, длинные сильные пальцы, красивые светлые волосы. И ей вдруг стало тоскливо.

– Нет. Он совсем недавно думал, что удалось найти новую вакцину от тифа, но обнаружил, что пошел по неверному пути. Доктор Ян Шукальский решил избавить Зофию от таких болезней, как тиф.

Она умолкла и, глядя на человека, сидевшего напротив, забылась, как это случалось столько раз в прошлом, в его завораживающих глазах.

– Макс, скажи мне вот что.

– Что?

– Если бы твой отец не умер и не было бы войны, если… скажи, ты женился бы на мне?

Он сжал ее руку и игриво улыбнулся.

– А кто сказал, что этого не случится?

Мария откинулась на спинку стула и оглядела ресторан. Сейчас в нем царило оживление. Посетители закончили есть, пили водку, пели и танцевали.

– Сейчас действительно чувствуется рождественский дух. Макс, я рада, что ты приехал.

– А если бы я не приехал? Что тогда? Ты провела бы безрадостный вечер в больнице, трогая горячие лбы больных лихорадкой?

Она улыбнулась, отбивая ногой ритм музыки.

– Почему Шукальский слоняется по больнице вместо того, чтобы идти домой? Разве для него нет Рождества?

– У нас тяжелый больной, за которым приходится вести наблюдение.

– Тот цыган, которого он упоминал?

Она кивнула, наблюдая за танцующими. Теперь веселая полька подняла всех на ноги, пол трясся и гремел.

– Что с ним?

– Это не совсем приятная тема.

– Боже мой, может, у него заразная болезнь?

– Не волнуйся, Макс. – Она посмотрела на него и улыбнулась. – Ян занимается и другими пациентами. Но этот случай… как сказать, совсем другого рода. – Наклонившись вперед, она поведала Максу странный рассказ цыгана. – Надеюсь, что он выживет. Мы хотим узнать все подробности о том, что случилось в лесу.

– Боже мой, – прошептал Макс. – Что затеяли эти нацисты! Я ничего подобного еще не слышат!

В этот момент закончилась полька и оркестр без паузы заиграл веселый и знакомый ритм. Пары тут же рассредоточились и встали, хлопая в ладоши под стремительный тройной такт.

– Мазурка! – воскликнул Макс. Он взял ее за руки. – Мария, ты не забыла?

У нее зажглись глаза.

– Но я же…

Не успела Мария вздохнуть, как Макс поднял ее и закружил в танце.

Отец Пиотр Вайда снял тяжелое парчовое облачение священника и осторожно водрузил его на деревянную вешалку в гардеробе. Он передвигался медленно, его тело ныло от усталости. В ризнице сегодня вечером было особенно холодно, но Пиотр Вайда этого не почувствовал. Бремя мятущейся души настолько заполнило его, что он забыл обо всем другом. Он машинально разделся, стянул белый стихарь через голову и аккуратно сложил его в соответствующем ящике. Затем он запер ряд шкафов, где находилось несколько ценных священных предметов, хранившихся в ризнице между службами. Второму священнику, помогавшему провести ему полуночную литургию, пришлось спешно отправиться на отдаленную ферму принимать последнюю исповедь умирающего прихожанина. Так что отец Вайда остался совсем один.

Это мучило его больше, чем пронизывающий холод и влажность этой небольшой комнатки близ алтаря. Полное одиночество было невыносимо.

Отцу Вайде понадобилось несколько минут, чтобы оглядеться и проверить, сделал ли он все как полагается. Он вышел через дверь, ведущую к алтарю, и остановился на достаточном расстоянии, чтобы обозреть костел и убедиться, что в нем никого нет. Среди теней послышался царапающий звук – это смотритель Жаба неуклюже передвигался среди скамеек. Добросовестный Жаба совершал обход, проверяя, все ли в порядке.

Затем отец Вайда взглянул на алтарь. Он задержался на белом кружевном покрывале, свечах, дарохранительнице и думал, куда мог уйти тот молодой немецкий солдат. Эта мысль не давала ему покоя. Отец отвернулся и заспешил в больницу. На его долю выпала обязанность причастить больных. Быстро надвигались предрассветные часы рождественского утра, и он знал, что следует поторопиться. Однако ему было нелегко, мрачное настроение, в каком он пребывал с тех пор, как услышал невероятную исповедь, сковывало его движения. Отец Вайда почти не обращал внимания на то, что творил, и чувствовал себя самым одиноким человеком во всей созданной господом вселенной.

Собрав необходимое в сумку, Пиотр надел четырехугольный головной убор с черным помпоном и вышел на заснеженную улицу. Он тяжело переступал по мокрому снегу, большая ответственность, легшая на него после исповеди солдата, будто толкала его вперед сквозь слякоть.

Сорокалетний Пиотр Вайда за два десятилетия службы в качестве приходского священника никогда не испытывал подобного страха. Он так углубился в свои тревожные мысли, что не заметил, как на темной улице к нему вдруг приблизилась едва различимая фигура. И только когда другой человек оказался рядом с ним и пробормотал «Счастливого Рождества, отец», он, испугавшись, оторвал глаза от тротуара.

– Ян, – тихо произнес священник.

После полуночи было почти невозможно встретить кого-либо на улице. Дитер Шмидт, гауптштурмфюрер[9] гестапо, строго соблюдал введенный им же комендантский час и следил за тем, чтобы его солдаты безжалостно пресекали любое нарушение. Он неохотно сделал исключения для врачей и священников, которых часто вызывали среди ночи в силу рода их деятельности.

По лицу священника было заметно, какое смятение царит в его душе, и это не ускользнуло от острого глаза доктора Шукальского.

– Отец, вы плохо выглядите.

– Я чувствую себя хорошо. Очень хорошо. Ян, куда вы идете в этот час? Время уже за полночь.

– Видите ли, – он вздохнул, и пар из его рта заструился среди падавшего снега, – я просто гуляю, чтобы собраться с мыслями, но решил пойти домой и побыть вместе с женой и сыном. Если мой особый пациент проснется, то меня вызовут в больницу.

Отец Вайда кивнул. Шукальский был не единственным, кто хорошо умел читать по лицам, и священник заметил на лице друга странную рассеянность.

– Ян, а вам хорошо?

Врач тихо рассмеялся.

– Пиотр, беспокойтесь о моей душе, а я позабочусь о вашем теле.

Но лицо священника оставалось серьезным.

– Ян, я спрашивал о вашей душе.

Улыбка исчезла с лица Шукальского.

– Ян, – начал Пиотр тихим голосом – как скоро вы думаете лечь спать? Мне сперва надо проведать прихожан в больнице, но после этого…

– Это будет не скоро, Пиотр. Однако нет никакой необходимости заходить ко мне. Со мной все в порядке, я правду говорю. Наверно, я просто устал…

– Нет, Ян. Речь идет не о вас. Речь идет обо мне.

Брови Шукальского приподнялись. Он еще раз внимательно посмотрел в лицо друга, и выражение широко раскрытых серых глаз священника немного встревожило его.

– Пиотр, в чем дело?

– Ян, не здесь. Не сейчас. Попозже. Если… если я вообще к тебе зайду, а такое вполне может случиться… – Его голос угас.

– Пиотр, ты же знаешь, что мой дом открыт для тебя в любое время.

– Да-да. Тогда я зайду попозже. А теперь я должен поспешить. Спокойной ночи, Ян.

Шукальский стоял на заснеженном тротуаре и смотрел вслед торопливо удалявшемуся священнику. Отец Пиотр Вайда даже не пожелал ему счастливого Рождества.

Им пришлось нырять в дверные проемы, чтобы не оказаться в руках нацистских патрулей, и удалось незамеченными прийти в квартиру Марии.

– Тебе не надо было снимать номер в «Белом Орле», – тихо сказала она, ища в сумочке ключ. – Ты ведь можешь остановиться прямо здесь.

Макс прижал Марию к себе и приник губами к ее шее.

– Я не знал, с кем я встречусь, kochana Мария. Я сумел лишь узнать, куда тебя направили. Мне пригрезилось, что ты вышла замуж, родила шестерых детей и страшно растолстела.

– За два года? – Она расхохоталась. – Ах, да! – Она достала ключ.

Макс взял ключ и после несколько попыток нетвердой рукой подвыпившего человека отпер дверь. Они вошли в обнимку. Когда Мария хотела было включить свет, Макс поймал ее за руку, притянул к себе и впился в ее губы. Отстранившись от нее, он сказал:

– Мне не следовало уезжать из Варшавы.

– Забудем о прошлом, – прошептала она.

– Пусть будет так, moja kochana.[10] Мы будем думать только о настоящем, о тебе и обо мне, о Рождестве, о шампанском и безумной любви.

– У нас нет шампанского.

– Что? Но мы не можем без шампанского! Так принято. А что же у тебя есть?

– Пиво.

– Пиво! Это богохульство. Нам нужно шампанское. Я посмотрю, нельзя ли достать его.

– В этот час? Макс, не делай глупостей.

– Ах… – Он нежно коснулся ее щеки. – Думаю, я, возможно, сумею уговорить хозяина «Белого Орла» расстаться с одной бутылкой. Если только у него есть шампанское…

– Но ведь так поздно!

– Не волнуйся, – прошептал он, направляясь к двери. – Мне просто хочется, чтобы сегодня все было как положено. Мы ведь все-таки не виделись целых два года. А ты пока разведи огонь в камине, хорошо?

В этот час в палате было темно и тихо, больные мирно спали, единственная дежурная сестра сидела в дальнем конце за стеклянной перегородкой. Темная фигура скользнула в другом конце палаты через дверь в коридоре, выходившей на улицу, и застыла в тени. С этого места хорошо просматривались все койки и медсестра, склонившая голову над книгой. Свет доходил сюда от единственной лампочки, горевшей в самом конце этого длинного помещения. Повернув голову влево и вправо, затем осмотрев ряды коек, неизвестный обнаружил перебинтованную голову неподвижно лежавшего цыгана. Темнота и полная тишина служили хорошим прикрытием, так что непрошеный гость легко нашел естественное укрытие.

Держась в тени, он смог быстро и бесшумно пройти мимо других больных прямо к койке цыгана.

Человек на койке лежал совсем тихо, на его лице не замечалось никаких следов тревоги. Неизвестный навис на ним и внимательно разглядывал его лицо, прислушиваясь к шепоту снега, падавшего на оконные рамы. Он неторопливо наклонился и ловко вытащил подушку из-под головы больного. Задержав дыхание и застыв в напряженной позе, он еще раз взглянул на пост дежурной медсестры. Она безмятежно читала. Взглянув на цыгана, вторгшийся заметил, что тот, испытывая некоторое неудобство, проснулся, хлопает глазами и смотрит в темноту. Темный силуэт застыл в ожидании удобного момента, чтобы…

– Это ты! – хриплым голосом выдохнул цыган и широко раскрыл глаза.

– Да, – прошептал неизвестный и решительным движением опустил подушку прямо на лицо цыгана.